Текст книги "Русь на Мурмане"

5

Море было терпеливо. Покуда шли от двинского устья к Летнему наволоку, несколько раз задувал ветер-полуношник и небо грязнело темными лохматыми пятнами. Но всякий раз море, покачав лодьи на гребнях, снисходило и отпускало судовую рать нетронутой. Когда огибали наволок, высветлилось даже солнечное окошко.

– Глянь-ко, Митрий Данилыч, вроде-от за нами кто идет?

Остроглазый кормщик показал пальцем в пустынное море.

Только через треть часа ватажный голова сумел разглядеть белую точку паруса.

– Ходко бежат, – кивал кормщик. – Нас-то противный ветер с-под наволока медлит, на велику силу идем, а там поветерь парус упружит.

– Скоро ли нагонят? – спросил Хабаров, улыбаясь вдруг чему-то.

– Набережник им в нос задует, дак не нагонят… Ахти! – заволновался судовой вож. – Быват, тиунска лодья-то! С Колмогор!

– Почем знаешь, Конон? – Атаман тихо рассмеялся каким-то своим мыслям.

– А вон глянь – на носу-то морда ушкуя. Его, Палицына, лодья.

Ватажники тоже неспокойно смотрели на приближающееся судно. Всем уже было ведомо, что девка, которую пригрел у себя атаман, – беглая невеста палицынского сынка.

– А ну-ка, Конон, – с непонятным весельем сказал Хабаров, – придержи лодью-то. Встретить надо гостей.

Подкормщики обронили с щёглы парус, рулевой закрепил кормило. Две другие лодьи ушли дальше. Меж тем на ушкуйном корабле видны стали люди. То были колмогорские служильцы, а среди них, верно, и слуги с истратовского двора. Но ни самого Палицына, ни Акинфия Истратова атаман не приметил.

Наконец и преследователи почувствовали на себе противный ветер, сбросили парус. Подходили на веслах.

Взгляд Хабарова выбрал из всех высокого широкоплечего юнца в короткой светлой бороде, в обыденном путевом кафтане и бобровой шапке. От прочих его отличала сабелька на поясе и страдающее ненавистью лицо.

Лодьи сошлись на расстояние в длину весла.

– Верни, что украл, тать! – крикнул юнец, тоже отличив Хабарова из прочих ватажников.

– Афонька, ты ли это?! – с усмешкой отозвался атаман. – Мудрено тебя узнать. Давно ль я тебя, голозадого, себе на плечи сажал, а поди ты. Вона какой ухарь стал.

– С голым задом я тебя оставлю, вор! – сверкнул глазами Афанасий Палицын, схватившись за рукоять сабли.

– Я ничего не крал, особливо у тебя, – с видимым спокойствием ответил Хабаров. – Все, что имею, само мне в руки идет. И Алена Акинфиевна сама не захочет к тебе, Афонька.

– Я надкусанное не ем и чужие обноски не донашиваю!

Палицына перекосило – от боли и ярости.

– Что же тебе тогда нужно от меня? – наигранно удивился ватажный голова. – Чтоб я тебя простил за то, что это ты хотел украсть у меня Алену Акинфиевну?

– Так и будешь трепать ее имя перед этими рожами? – Палицын зло кивнул на ватажников, внимательно слушавших.

– А если не трусишь, Афонька, полезай ко мне. Скажешь мне на ухо, что тебе надобно. Только сабельку-то оставь. Видишь, я без оружия. А люди мои тебя не тронут, они безобидные.

Среди ватажников гыгыкнуло. Палицынские служильцы взирали на все с растущей хмуростью.

Афанасий резким движением скинул саблю и вспрыгнул на борт. Лодьи соединили два весла, по которым Палицын ловко, едва заметив шаткость мостков, перебежал. Атаман поманил его за собой на корму. Бывший жених Алены шел, угрюмо оглядывая лодью, но девицы так и не узрел.

Встали за толстым брусом кормила, друг против друга, исходя ненавистью – один открыто, другой – не подавая виду.

– Пес с тобой, Мотря. Обносками твоими я впрямь брезгую. Но если есть у тебя хоть капля жалости к девке… Верни ее отцу. Не тащи с собой невесть куда! Не губи вконец безумную. Она дура, поблазнилось ей нечто в тебе, да ты-то, чай, не дурень. Знаешь, что с девками бывает, которых… – Афанасий подавился горечью, – в походе подбирают… Акинфий Истратов и сам бы со мной вдогонку пошел. Удар старика хватил, слег он. Мне сказал – если привезу ему дочь, если опамятует она, то простит ее. А нет – проклянет. Теперь решай, Трошка.

– А нечего мне решать, Афоня, – пренебрежительно сощурился одним глазом Хабаров. – Ты же не все мне сказал. Ну-ко припомни, что еще тебе старик Истратов шептал с одра?

– Ничего больше, – опешил Афанасий. – Тебе-то откуда про то знать?

– А мне, глуздырь ты мой милый, чайки вести доносят. Вон, вишь, сколько их налетело.

Вблизи лодий в самом деле надрывались криком чайки. Там, где они кружили низко над водой, шла стая рыбы.

– Наорали они мне в ухо, – бледнея от подспудной ярости, цедил атаман, – будто Акинфий Истратов обещал тебе дочку свою в рясу черницы нарядить и в каргопольский монастырек упрятать с глаз долой. Сладка тебе такая месть будет, Афоня? Девицу-юницу, облапошившую тебя, навечно в монашеский гроб заколотить… Сладостно тебе будет думать, что она никому не досталась и плоть свою молодую в наказание иссушает, а душу, карге-игуменье отцом ее отданную, слезами обливает?

Палицын в замешательстве и ужасе искал на боку саблю.

– Ты… ты… чернокнижник!.. Бес в тебе и тобой говорит!..

– А еще мне не понравилось, что ты назвал меня вором, – словно бы задушевно продолжал Хабаров, став с лица совсем белым. Он вытянул руку с раскрытой вверх ладонью, почти коснувшись груди Палицына. – Я беру только то, что мне отдают сами… Дай-ка мне сюда свое сердце, Афоня. – Он пошевелил пальцами.

Палицын отшатнулся. Ватажный голова произнес это так, будто высказал самую обычную просьбу и нет в ней ничего странного.

Ладонь атамана с растопыренными пальцами согнулась, как если б обняла нечто круглое. Палицын, тяжело дыша, взялся за грудь.

– Вот так. Какое оно у тебя мягкое. Небось и жалостливое… когда б не злость на меня и Алену Акинфиевну.

Он собрал ладонь сильнее, сдавив невидимый шар. Афанасий, охнув, согнулся от боли, ухватился за кормило. Поднял голову. В глазах стояли страх и страдание.

– Что ты дел… – прохрипел он.

И ватажники, и служильцы на тиунской лодье не слышали их разговор, зато видели: атаман не тронул своего врага и пальцем. Но люди Палицына заволновались. Кто-то полез на весла-сходни. Ватажные выдернули из-под них весла, и двое служильцев с бранью полетели в море. Свои бросились вылавливать их веревками.

– Я хочу, чтобы ты понял, Афоня, – сжав пальцы почти в кулак, объяснял Хабаров. – Тебе не нужно больше попадаться мне на пути. Спор наш мы с тобой решили. Ты остался ни с чем, так бывает. Плыви обратно в Москву, служи честно великому князю. А сюда, на мой север, забудь дорогу. Я тут везде – меня не минуешь. Внял, Афонька?

Палицын, корчась на дощатом настиле, простонал. Стон был похож на страдательное мычание.

Атаман резко разогнул пальцы и опустил руку.

– Теперь пошел вон с моей лодьи.

Он ушел с кормы, ни разу не оглянувшись. Остановился у щёглы спиной к палицынскому кораблю и что-то изучал в морской дали. Только когда лодья с ушкуем отгребла на полсотни саженей, крикнул:

– Конон, долго стоять-то будем? Пошто ветер теряешь?

За то время, пока бултыхались на месте, снова пал ветер-полуношник, и на этот раз он был почти попутным. Судовой вож, опомнясь от виденного, заорал на подкормщиков. Взмыла снова райна с парусом. Чайки, загадившие палубу, с воплями полетели вслед уходящему рыбному косяку.

Кормщик трижды перекрестился и встал к рулю, бормоча поморскую молитву: «…во дни наши и в нощи на Тя уповаем. В бедствиях от морских бурь и от злых людей пошли, Господи, нам скорого помощника Николая-Чудотворца на избавление нас грешных…»

– Про корги здешние помни, – бросил ему Хабаров.

Открыл дверцу казенки, скрылся в ней.

Алена Акинфиевна мирно спала. Не разбудили ее ни бешеные чайки, ни явление бывшего жениха. Она редко выходила из казенки, почти всегда по ночам. И почасту плакала – говорила, что жалеет батюшку с матушкой.

Хабаров присел на край ложа в ногах, уставил взор на ее лицо, ставшее во сне совсем девчоночьим.

– Что же ты с собою сделала, Еленушка? – промолвил тихо. – И со мной? Ты думала – я тебя замуж позову. В дом свой хозяйкой приведу. А в доме моем, Алена Акинфиевна… другие хозяева. Такие, что тебе лучше и не знать про это… И любовь-то моя к тебе… она сегодня есть, а завтра, глядишь, нету. Не лучше ль тебе было за этого пойти… за синицу московскую, чем за кречетом северным, как с горы, бросаться?.. – Он подумал. – Что смогу, сделаю для тебя. А женой назвать не проси…

Алена открыла глаза. От неожиданности атаман прикусил язык, сморщился от боли.

– Митенька… – Она попыталась улыбнуться, но вышло неуклюже. – А ты мне приснился. Будто говоришь что-то, а мне больно делается… А не только больно, еще и сладко. Вот как оса в меду. Страшно ей в липком тонуть, а все равно сладка смерть. Так и я, Митенька. Ты же меня не отпустишь теперь? Да и куда… К Богу только.

– Не отпущу, Алена Акинфиевна, – глухо ответил Хабаров. – Да и некуда.

Он встал и вышел из казенки.

6

Деревню жгли весело, в охотку, будто соскучились по этому нехитрому, волнующему душу делу. Носились, как черти в аду, меж загоревшихся длинных изб и амбаров, поставленных на древесные ноги – у которого две ноги, у которого одна или даже целых четыре. Дырявили рыбьи пузыри, натянутые на окна еще не занявшихся огнем домов, закидывали внутрь подожженный мох на сучьях. Озверело орали – друг на дружку, на прячущихся где-то в лесу каянских мужиков и баб, на небо, развесившее лилово-розовые холсты ночной северной зори.

Полдня перед тем старательно грабили деревню. Вычищали все, что не смогла уволочь с собой в лес каянская чудь, загодя узнавшая о дюжине с лишком русских карбасов, шедших вниз по реке. По-местному она звалась Ии, а по-русски – Колокол. И набатным звоном гудело в головах ватажников краткое атаманово слово: «Грабь, охотники». А затем другое, когда в финских избах и амбарах на курьих ногах не осталось ничего, что влекло бы взор: «Жги, разбойнички».

До этой деревни, чьего названия никто так и не узнал, встретили по реке два финских селения. Тамошние каянцы в лес сбежать не успели. Объявили им – Кореляк толмачил, – что берут дань на московского государя. Ватажники обходили дома, тащили кожи, меховые шкуры, справную одежу, шубы и кожухи, выкатывали бочки рыбы, брали сушеную в связках, мясную солонину, прихватывали медную столовую утварь, ножи, рогатины, охотничьи луки и стрелы, топоры, другую полезную в хозяйстве вещь, сдергивали с баб и девок янтарные украшения, а иной раз жемчуг и даже серебро, с мужиков снимали понравившиеся пояса и сапоги, из кузни выгребали металл. Отволакивали за волосы женок, пытавшихся с воем защищать свое добро, метили клинками мужиков, хватавшихся за оружие, но не сильно, если те сразу смирели. Животину почти не трогали – только чтоб сразу зажарить и съесть. Завалив всем этим карбасы, которых было больше, чем надо на полторы сотни человек, и переночевав на берегу со сторожей, плыли дальше.

В третьей деревне все пошло не так. Она встретила угрюмой тишиной. Ни людей, ни скотины, только голодное курьё разгуливает и недовольно квохчет. Чутье не подвело атамана. Он чувствовал здесь опасность и не торопился распускать ватажников по пустым дворам.

– Скряба, возьми три десятка и дуй в тот лесок, посмотри там. Гляди в оба, не напорись на капкан, Гордей.

Еще два десятка людей отправил исследовать сосновую рощу у реки. Служильцам Астафия Кудинова указал на высокий длинный амбар посреди деревни с поскотиной вокруг.

Отряд Скрябы не успел дойти до леса, когда оттуда вылетело несколько стрел. Две нашли свою цель, пронзив грудь одному ватажнику и ногу другому. Люди Скрябы, пригибаясь и кувыркаясь, с устрашающим ревом понеслись на лесок и засевшую там чудь.

Почти одновременно с донесшимися криками просвистело возле головы атамана, стоявшего с десятниками на краю деревни. Он резко бросился в сторону, упал, перевернулся. Ватажники рассыпались, ища укрытия. К Хабарову кинулся Угрюм, готовый закрыть его собой. Атаман был уже на ногах и орал:

– Кудинов!! Амбар!

Стрела расщепила жердину ограды. Вторая чуть погодя вонзилась в угол избы, за которым укрылся ватажный голова. Третьей не было. Кудиновские служильцы ворвались в амбар, с сеновала под кровлей вытащили каянского белобрысого мужика с охотничьим луком. Раскидав все сено, других не нашли.

Скряба тем временем управился с лесной засадой. Чудских вояк было мало. Драться в ближнем бою, как все смерды, они не умели. Только одному прыткому удалось бежать, остальных порубили на месте. Двух стрелков, устроивших гнезда на соснах, снял самострелом Евсей Кляпа. Последнего каянца выудили из оврага, поросшего крушиной, – думал спрятаться там.

Роща у реки оказалась чиста.

Обоих избитых полоняников поставили перед атаманом. Кореляк переводил им вопросы.

– Где люди из деревни? Как прознали о подходе русского отряда? Кто упредил? Когда? Знают ли они, что московский великий князь волен собирать дань со всех, кто живет на его государевой земле? Знают ли, какое наказание положено за убийство государевых даньщиков? Что ведают о воровских набегах каянской чуди на корельские погосты и деревни? Ходили ли сами грабить корел, данников московского князя?

Каянцы стояли с опущенными головами и упорно молчали. Не переглядывались даже друг с другом, будто незнакомые.

Хабаров вздохнул и сделал Скрябе знак. Смердов увели на задки длинной избы, там по-тихому прирезали.

И началась ватажная гульба. Мятежное селение следовало разорить дочиста, а затем сжечь дотла, другим в урок.

Еще полыхало зарево, рыжими отсветами смешиваясь с полуночными красками неба, когда от котлов на береговом лугу потянуло сытными запахами. В сторожу на ночь выставили полтора десятка человек. Остальные расселись и разлеглись вокруг костров, гудя, балагуря, чавкая, нажираясь, гогоча, нахлестывая себя ветками от злого комарья, прихрапывая, споря о дележке взятого добра.

От реки ночами тянуло холодом и промозглостью. В костер бросили хвои, чтобы лучше дымил и отгонял гнус. Хабаров в кафтане на меху сидел на обрубке бревна, с кружкой каянского пива в руках. Вокруг были его ватажники, с которыми он исходил за несколько лет и Каянь, и лопскую землю, и тот край, который мурманы-норвежане называли то северным Финмарком, то Финлаппией – финской Лапландией. Гордей Скряба, давний знакомец, дворянин, бежавший с Руси в Поморье от княжьего суда, пройдоха и ловкач, никогда не говоривший прямо, что у него на уме, не гнушавшийся никаким темным делом. Одинокий шатун Угрюм, вольно ставший его слугой, верным псом своего хозяина. Когда-то Хабаров, служивший в Пустозерске, нашел его в самоедской зимней тайболе, привязанным к дереву в одной исподней рубахе. Избавил его от казни, назначенной самоедским колдуном. С тех пор поморский мужик Угрюм готов был глотку разорвать любому, кто задумает худое против ватажного головы. Конон Петров, разоренный морем промышленник. Двинские служильцы Гридя Воронец и Фока Пупок, чем-то похожие друг на друга, ватажные десятники. Этим просто нравилась походная жизнь, нравилось быть не последними подручниками удачливого атамана Митрия Хабарова. Охочие люди Фролка Гагара из Онеги, варзужанин Михей Ноготь, кемлянин Иван Мешок, башковитые и умелые, самонравные, каждый на свой лад, преданные ему, также десятники. Евсей Кляпа, из печорских охотников, попадавший в глаз белке с тридцати сажен.

Астафий Кудинов… Этого атаман знал недолго, всего второй поход с ним. Служилец корельской вотчины князя Бельского, беспоместный дворянин, которого князь Федор отчего-то обходил милостями. Ни разу атаман не видел его смеющимся или хотя б просто улыбчиво скалящим зубы, будто какая-то хворь ела его изнутри. В этот поход Астафий привел полтора десятка корельских служильцев с тремя оружными холопами. Хабаров утвердил его десятником над ними.

Кудиновские встречали лодьи из Колмогор в Кеми. Туда же из Кандалакши Скряба привел остальных людей Хабарова, охочий разномастный сброд со всего Поморья, прикипевший к своему атаману и чуть ли не живший на его новом дворе в Кандалухе. Там, в Кеми, видно, и пробежала между Астафием и Гордеем черная лисица. Когда ватага садилась на Кеми-реке по карбасам, они уже терпеть не могли друг дружку. И теперь, когда атаман звал обоих к своему костру, всегда садились по разные стороны.

– …ежели ноне возьмут, добыча будет не чета нашей-то убогой.

– Великий князь грабить не даст, коли примет город под свою руку.

Хабаров не заметил, как разговор ватажников перевелся на осадную войну государя Василия Ивановича со Смоленском.

– Земли отымет, как у Новгорода, с бояр смоленских окуп потребует. Служильцев беспоместных почнет на тамошних селах испомещать. Земелька-то там, слышно, хорошо родит, не как тута але в Каргополе. Гридя, у тебя где поместье, в Пошехонье вроде? А на Смоленчине хошь?

– Эх, как бы, братки, смоленским испомещиком заделаться?

– Рожами не вышли, – смеялись ватажники.

– Дак все одно государеву службу правим!

– Себе не в убыток…

– И то верно, Михей. В бывалы годы сюда, в Каянь, сам князь Ляксандра Ярославич Невский с ратью ходил. Татарва, вишь, с наших князей тогда силишшу серебра требовала, а какое на Руси серебро. Наше серебро – меха с полуношных земель, соболя, куницы, бобры. Князь Ляксандра по то и соделал каянску корелу русскими данниками, и крестить их новгородцы почали в истинну веру. А свеи-то поганцы, на то глядючи, захотели перебить нам прибыльно дело. Каянь под себя прибирать стали, корелу в свою латынску ересь взялись раскрешшивать…

Рассказчик, Иван Мешок, умолк. Ватажники дружно смотрели за спину атамана, в светлые зоревые сумерки. Хабаров не столько понял, сколько почувствовал – сзади стоит она. Поставил пустую кружку наземь, несуетно обернулся. Алена Акинфиевна в накинутой на плечи однорядке, прислонясь щекой к березе, смотрела на него. С призывом, с жалобой, тоской.

Он поднялся, подошел, взял ее за локоть.

– Сказал тебе, Елена, не ходи из шатра, – негромко выговорил ей.

– Ми-тя, – промолвила она вразбивку. – Пойдем со мной. Довольно ты насиделся со своими разбойничками. Страшно мне что-то, Митенька.

Атаман увел ее к шатру, вместе зашли внутрь. Скинув сапоги и кафтан, он стал целовать ее. Аленина однорядка упала на ложе, и на ней свился путаный клубок страсти, дыханий, порывов, движений…

… – Смотрела на тебя там, у костра-то, и думала: вот сидит варяжской конунг, сильной и жестокой мурманин. Он повел своих людей в морской набег по дальни земли, а вернется с богатством: с полоняниками-рабами, с серебром да мехами…

– Откуда знаешь про конунгов? – поднял он от ложа разлохмаченную голову. Перевернулся на спину и уставился на нее. – Конунг – по-нашему князь. Ты назвала меня князем?

– У батюшки в Норвеге были знакомцы куфманы, купцы. Он-то плавал туда, еще когда меня на свете не было, торговал зерном. Потом московский князь позволил ему служить, и батюшка бросил торговлю. У московских-то служильцев торговля зазорна, а у новгородских бояр, вишь, не была зазорна… А купцы те приплывали единожды в Колмогоры. Я тогда малой была. Они потешали меня сказками про старину. Один умел по-русски… Ты, Митя, похож на тех древних князей. Они тоже были воины да грабители…

Алена вытянула из-под его рубахи золотую гривну с груди. Взяла обеими руками, в который раз стала разглядывать, обводя пальчиком оленя с тяжелыми ветвями рогов на спине.

– Откуда это золото? У лопарей ведь нет золота.

– А может, она не лопская. До лопи на их и на поморской земле другие жили.

– Чудь жила.

– Может, чудь. Или те, что прежде чуди. Золото у них было. Серебро. Варяги в Бьярмаланде только часть его пограбили… А если оно до сих пор там лежит?.. – спросил Хабаров сам себя и сел на ложе.

Гривна выползла из рук Алены.

– Где лежит?

Он схватил золотой кругляш и показал на процарапанный кем-то когда-то рисунок: две тонкие линии, сойдясь углом, слились в одну, толстую, изгибистую, которая снова делилась на две, шедших рядом. Возле – лопские значки и русские буквы.

– Я знаю, где это, – возбужденно заговорил атаман. – Там сливаются две реки, Кола и Тулома, впадают в длинную морскую губу. До устья той губы, до Мурманского моря, мы не дошли. А при начале ее, между реками, каменный вавилон. На гривне обозначено место… СКЛЗЛТББН, – прочел он буквы. – ЗЛТ. Слышишь? Это должно значить золото. Коль по-лопски – тоже золото. Поморы зовут ту реку Кола, а лопари – Коль. Смекаешь, Алена Акинфиевна?

Она сцепила руки на поджатых коленях и смотрела в сторону.

– Ты что? – осекся Хабаров.

– Золото не заменит счастья, Митенька. А мне страшно. Вот уж боле месяца мы с тобой. Ты накупил мне в Кеми рубах, сарафанов, летников. Нашел мне холопку…

Митрий рассмеялся.

– В этой девке-корелке одно хорошо – толстозада. Ты недовольна ею?

На ее гладком лбу образовались две мелкие складки меж бровей.

– Как мне быть довольной, ежели за этот толстый зад хватают все твои лиходеи. Она и рада стараться, только позови… Устала твоя Алена, Митенька. Карбасы, пороги, падуны, гнус. Камни, всюду камни, болота, лес без конца-края. Потом все те рожи, вопли, кровь, блудливы взоры… Твой Скряба наособицу гадок и похабен. Будто так и ловит миг, чтобы в меня вцепиться.

– Скрябу я научу себя вести, – потемнел лицом Хабаров.

Она не слышала его.

– Зачем жгли деревню? – шелестел ее голос. – Где теперь жить этим каянцам, чем кормить детей?

– А в это уж ты не вмешивайся, Алена Акинфиевна, – жестко сказал он. – Не бабье дело.

– А где ж мне тут, Митя, своим бабьим делом заняться? Разве лишь на ложе с тобой?..

– Тебе мало? – Он легко опрокинул ее на спину и навис сверху, ловя ускользающие от него губы. – Ну хватит дуться и жаловаться. Ты княжна моя варяжка. Я привезу тебе из похода богатство: золото, меха и рабов…