Текст книги "Русь на Мурмане"

7

– Чисто, атаман!

Деревня была в полтора десятка изб, больше той, чьи черные остовы скрылись во вчерашнем речном тумане. Фока Пупок, ходивший с Гридей и Кудиновым проверять лесок за околицей, скалился в ожидании поживы.

– Чисто и пусто… – Будто разочаровавшись в гостеприимстве каянцев, Хабаров обводил взором деревенские постройки. – Опять пусто… Ну, коли так, охотники, обживайте место. До завтрашнего утра все тут ваше.

Ватага ринулась на промысел. Уходя в леса, каянцы многое забирали с собой, но второпях унести и увезти все не могли. Оставляли утварь, зимнюю одежу и сапоги, железо, хозяйственный снаряд, запасы рыбы, шкуры лесного зверя, полотно, крашенину. Все это с разбором и без разбору переходило на карбасы. Прихватывали даже безделки – медные обереги и коровьи ботала, колокольцы для девичьих забав, ленты, пряжки, бабьи игольницы с нитками, скрыни со стеклянными пуговицами и бисером. Кому везло, находили забытые в спешке украшения финских женок, туески с жемчугом, меховую рухлядишку. Перерывали все вверх дном, от подполов до кровель.

Сам Хабаров с десятком ватажников отправился к стоявшей отдельно, на травяном взгорке молельне. Кровля у нее была двускатной, над охлупнем растопырил концы деревянный латынский крест. Даже ограды не было от лесного зверья. Людей там могло вместиться не больше трех десятков.

Не дойдя до убогой храмины, атаман замедлил шаг. Настороженно повел головой по сторонам. Как будто успокоился.

– Гридя! – позвал с ленцой. – Иди первым. Что найдешь – все твое.

Воронец уставился на него недоверчиво. Атаман отдает ему на разграбление молельню? Когда такое было?! Никогда и никому не позволял, только сам…

Гридя, приосанясь и гордо глянув на ватажников, пошел к крыльцу. Охотники из его десятка потянулись следом. Воронец дернул дверь за ручное кольцо.

Внутри хоромины раздался сухой щелчок. В Гридю вонзилась короткая толстая стрела, мощно бросив его с крыльца спиной навзничь. На миг опешив, ватажники рванули из ножен сабли и топоры из-за поясов. Со страшным криком вломились в темноту церкви. Крохотные окна почти не пускали свет. Какое-то время из хоромины неслись звуки битвы – треск, звон, грохот, взрыки.

Гридя тем временем умирал. Стрела вошла рядом с сердцем. Возле опустился на кортки Угрюм, бормотал поморскую смертную молитву. Хабаров, не сходя с места, пустыми глазами смотрел на разверстое нутро молельни.

На крыльцо вывалился взмокший и ошалевший ватажник с длинным вервием в одной руке и саблей в другой.

– Никого. Самострел был взведен. Это вот, – он бросил веревку, – от пускового крюка до двери.

Атаман качнулся, стронулся с места. Сел возле Гриди, с другой стороны от Угрюма. Десятник редко и с хрипом дышал. Увидев Хабарова, хотел приподняться, что-то сказать. Изо рта потекла густая струя крови.

– Прости, Гридя.

Ватажный голова закрыл ладонью глаза мертвецу. Отвернулся. Не успев встать, наткнулся на взгляд Скрябы, злой от внезапной ненависти.

– Вместо него мог лежать ты, атаман, – не сказал, а каркнул Гордей. Лицо его с усилием приняло обычное скрытно-пройдошливое выражение. – Чутье у тебя звериное.

– Что бы ты делал, Скряба, если бы я умер? – равнодушно спросил Хабаров.

– Похоронил бы, – пожал тот плечами и, обойдя труп, пошел в церковь, где ватажники успели запалить свечи.

…Гридю закопали недалеко от реки, положили камень. Обозначать крестом не стали, чтобы могилу не разворошили в отместку каянцы. Молельня расцвела на пригорке красно-рыжим цветком пламени.

Атаман сидел на коренастом еловом столе, вытащенном из избы, закинув на него согнутую ногу в алом сапоге. Из медного пузатого кувшина Кореляк плескал в кружку, когда та пустела. Ватажный голова мрачно вливал в себя ягодно-можжевеловую брагу. Иногда спрашивал у ватажников, что волокут. Ему было скучно и мерзко.

Вдруг по улице прошло оживление. От какого-то двора шумно перла толпа ватажников, голов с дюжину. Между ними тихо шли две каянки. Молодая девка смотрела себе под ноги, другая, толстая старая баба, грозно зыркала на зубоскалов. В руках девка держала плоское широкое блюдо с высокой чаркой-достаканом. Направлялись они к атаману.

За три шага до него остановились.

– Откуда? – спросил Хабаров, спрыгнув со стола.

Он разглядывал деваху. Та была совсем юная, лет пятнадцати. Белые волосы растрепались у лица, зарумяненного от робости и страха.

– А леший их знает откуда вылезли. Старуха по-своему кукарекает, а чего – не понять.

– Чего ж тут не понять, – усмехнулся ватажный голова, пытаясь заглянуть девице в глаза, опущенные долу. – Встречают нас как дорогих гостей.

Она, будто поняв, протянула ему блюдо с чаркой, полной питья. Старуха заговорила.

– Акка просит, хозин, простить их муж, – толмачил Кореляк, – котора спряталса в лес. Они пугалса руска. Просит пить эта за твоя добро.

Хабаров взял чарку. Девица нравилась ему все больше. Он наклонился к ней.

– Спроси, Кореляк: пойдет она со мной на ложе? Тогда не стану жечь деревню за трусливый и мятежный норов их мужиков и за убийство моего десятника.

Девица, услышав вопрос, вскинула на атамана светло-серые, как речная вода, очи. Пролепетала что-то, повторив несколько раз.

– Она говорит – пей, хозин.

Старуха вцепилась в девку, чтобы та не упала со страху. Хабаров с улыбкой поднес чарку к губам. Юную каянку, пристально смотревшую на его руку, вдруг затрясло. Лицо ее словно занемело со сведенными скулами.

Атаман, миг помедлив, с той же улыбкой взял за горло старуху и поднес чарку к ее сизому рту.

– Испей, старая.

Баба, давясь хрипом, замахала короткими дланями. Подоспели двое ватажников, заломили ей руки, запрокинули голову. Жидкость полилась меж редких сгнивших зубов, текла на подбородок и шею.

Старуху отпустили. Судорожно вдыхая распяленным ртом, с выпученными глазами, она, как куль с горохом, обвалилась наземь.

– Вот же ведьмы… – выразил Евсей Кляпа общую мысль.

Девица, выронив блюдо и собрав руки горстью у груди, дрожала, как от сильного холода. На мертвую бабу едва покосилась.

Хабаров наотмашь хлестнул ее ладонью по лицу. Голова девки резко мотнулась, сама она упала под ноги ватажникам.

– Берите! – выплюнул атаман. – Ваша!

Зло зашагал прочь.

…На мягких волчьих лапах подкрадывалась белая ночь. Редко к берегу и карбасам еще пробегали ватажники, таща то медвежью шкуру, то сундук с тряпьем, то колодезную цепь и гремучий ящик с гвоздями. Разгул перетекал в пированье на единственной деревенской улице. Натаскали из изб еще столов, скамей, стылые горшки со вчерашними кашами и похлебками, которые грели тут же, на кострах, из амбаров – бочонки с пивом и ягодным питьем, сушеную рыбу. Наловив кур, жарили на вертелах. Немного отыскалось даже серых черствых хлебов.

Помянули Гридю Воронца и Федора Алябыша, погибшего от каянской стрелы три дня назад. Подняли кружки за атамана, пили за удачу в своем служилом промысле. Хмелели, орали песни. С задворья еще доносился иногда утробный полувой, полустон каянской девки, резко обрывавшийся. То один, то другой ватажник вылезал из-за стола и шел туда враскачку, сливался с тенями построек.

Хабаров искал глазами Астафия Кудинова и отчего-то никак не мог найти. Не было за столами и Скрябы. Атаман тяжело поднял себя со скамьи, двинулся к избе, которую выбрал еще днем.

В каянских домах было все не так, как в русских деревенских избах. Больше стен, закутов, и не поймешь в полутьме сеней, где должны быть дверные проемы. Громыхнув деревянным ведром, он ввалился наконец в клеть, где было светло от горящих лучин.

Сперва просто отупело смотрел на обоих: сидевшую Алену и оказавшегося стоймя у двери Астафия Кудинова. Затем промолвил с хмельным оттягом:

– Та-ак.

– Ну вот, прощайте, Елена Акинфиевна. – Служилец натянул шапку, чуть поклонился. – Ежели еще какая помощь занадобится…

Хабаров не стал его удерживать.

– Проходи, Митя. Устал, верно.

Голос у нее был как сырой негнущийся деревянный брус, еще не пропаренный для корабельной гибкости. Алена встала, чтобы помочь ему снять кафтан. В избе было натоплено.

– Что он здесь делал?!

– Помог мне печь растопить, дров-от наколол. Евдоху носит где, а я одна, считай, цельной день. И от полюбовника ни взгляда ласкова, ни весточки.

– От полюбовника? – Из-за браги в голове все мысли перепутались и затупились.

– От тебя, Митенька. От тебя.

Он сграбастал ее за плечи, сдавил и со злостью вывалил:

– Смотри, если с кем спутаешься!..

– Ты пьян! – оскорбленно крикнула она ему в лицо. – Пусти меня, лешой!

– Пьян… – забормотал Митрий, соглашаясь. – От крови… От воли своей… От тебя, дурехи…

Она била его по голове, а он, не замечая того, впился ртом ей в шею. Завалил на ложе, подмял своей тяжестью, путаясь, елозил рукой в подолах. Из груди Алены рвались сухие рыдания…

Он утомленно перевалился на спину, когда насытился ею.

– Не венчаны мы с тобой, Митенька, – жалобно поделилась она своей тоской, уткнувшись лбом ему в бок. – Не живут так люди-то. Срамно ведь.

– Ну и выходила бы за Афоньку Палицына, – в который раз сказал он.

Слова эти давно превратились в пустое присловье и не задевали Алену. Но сегодня в них слышалось что-то, чего не было прежде. Будто он впервые вложил в них некое чувство.

– Душа у меня черная. Сожженная, как головешка. И за что ты меня полюбила, Алена Акинфиевна? Погубишь себя со мной.

– А сон-то мой помнишь? – ласково, а вместе с тем решительно молвила она. – Ты в гробу-то лежал, не я.

– Сон… – с усмешкой отозвался он и надолго замолк. – Чую измену в ватаге, Алена Акинфиевна. Кто-то мою смерть подстраивает. Неспроста деревни по пути пустые стоят. Будто кто впереди нас бежит, опережает на день, мою гибель загодя готовит. Давеча стрелок в меня с амбара целил. Нынче самострел в церкви. Да девка с отравным зельем…

– Вправду бы взял ее на ложе? – не о том встревожилась Алена, безмужняя жена.

– Кудинов поведал? – вскинулся Хабаров. – От же глуподыр, от негораздок!..

– А вдруг они сами-то, каянцы? – поспешила она сгладить свою оплошку. – Ты же, Митя, со всех сторон видной, как в море – звезда медна на верхушке лодейной щёглы. Али как крест путеводной на морском наволоке. Ты себя не спрячешь, вот они тебя и выцеливают. Думают – сгубят тебя, ватага-то твоя сама и уйдет на Русь.

– Нет. Сами б не знали, что в церковные хоромины, где по пути попадутся, я первым вхожу и первым беру в них, что захочу. Изменник в ватаге завелся…

За дверью клети раздался стук, звяк, затем сопенье и ворчанье. Корелка Евдоха, виновато ухмыляясь, сунула голову в горницу.

– Еству-то будет, хозева?

Хабаров кинул в нее сапогом.

– Пошла прочь, дура. Какая ества ночью.

Глупая девка убралась.

– Любой предать может, – с жесточью продолжал атаман. – Поглядишь на кого – этот за горсть серебра продаст, тот за связку бобров. Этот вовсе за три полушки, а другого только пальцем против меня помани, побежит. Все на мое место метят, в ватажные воеводы глядят. На гривну мою зарятся. Тьфу…

Самому своя жалоба стала мерзка.

Алена занесла руку, чтобы огладить его по груди. Он вдруг схватил ее запястье, сжал. Повернулся и горячечно потребовал:

– А ты люби меня, Алена Акинфиевна, люби крепко! Если и ты предашь… не будет уже во мне ничего людского…

Страшные слова его отпечатались на руке Алены темными синяками.

8

Оба проснулись от грохота в сенях. Кто-то опять обвалил беспризорное ведро. В дверь заколотили кулаками.

– Атаман! Каянских лазутчиков споймали! Ждем тебя, Митрий Данилыч!

– Сгинь, нетопырь! – крикнул Хабаров тарабанящему вестнику. – Иду.

Пока он одевался, Алена, приподнявшись на локтях, смотрела на него.

– Спи! Рано еще.

Но спать ей уже не хотелось. Всхожее солнце настырно лезло в узкое окно, забранное мутным рыбьим пузырем.

– Митя, – вспомнила она вдруг, – а что сделали с той… со вчерашней?

– С девкой-то? – Он застегнул пряжку пояса, крытого синим бархатом и расшитого серебром. – А на что сородичи ее назначили, то и сделали.

– Я не понимаю, Митя.

– Жертвоприношенье чудским богам, – скучно и не глядя на нее ответил Хабаров. – Девственницу отдали в жертву.

– В жертву? – В расширенных глазах были испуг и недоумение. – Они же латынцы. В Христа будто бы веруют.

– Нагляделся я на этих христьян, – хмыкнул атаман и пошел из избы.

Ватажник бежал впереди, показывая путь. Позади спешил Кореляк.

На краю деревни было столпотворенье. Собралась мало не вся ватага.

Одни гурьбой стояли друг против друга, драли глотки, едва не доводя до кулачного боя. Могли и до оружного – в пылу хватались за сабли, чеканы и ножи. Остужали свои же своих. Хабаров, приглядевшись, понял, что ватажники наседают на корельских служильцев Астафия Кудинова и те не остаются в долгу.

Другие держали в полукольце самого Кудинова – злого, безоружного и немного помятого. Он бешено кричал своим, выглядывая поверх голов:

– Сабель не обнажать! Жереба, Буйнос, не лезьте на рожон! Их больше, раздавят!

Третьи просто грудились и смотрели. Среди них был Угрюм.

На голой земле посреди скверного подобия былого новгородского веча сидели два молодых финских смерда, жались друг к дружке спинами.

Ватажники один за другим замечали вставшего в стороне атамана, затыкались. Только Астафий Кудинов закричал еще громче:

– Хабаров! Укроти своих лиходеев, иначе мне моих людей не сдержать. За меня сами полягут и твоих положат!

Атаман вошел в круг стихийного ватажного веча. Перед ним расступались.

– Скряба! Что здесь?

Гордей вылез вперед. Оправил себя, пригладил короткую шерсть на голове.

– Ну значится так. Ночью кудиновские и я с моим десятком в стороже стояли. Под утро мои трое порысили ко мне – засекли этих лесных чучел. – Он кивнул на полоняников. – Проследили за ними и – опа. – Скряба шутовски развел растопыренные ладони. – Астафий-то наш дружбишку свел с каянцами. Засели они, значится, втроем в кустах и разговор об чем-то тихо разговаривают. Тут уж у моих взыграло. Только вчерась я им толковал: помяните мое слово, изменщик у нас объявился. Кто чудских смердов с пути с нашего загодя гонит, чтоб добро свое схоранивали в лесу? Кто им на атамана нашего показывает, стрелков и девок подсылает? А тут вона что. Зверь сам открылся и в руки дался…

– Врешь, Скряба! – рванулся к нему Кудинов. Его удержали. – Гниль ты древесная! Я и молви финской не знаю.

– Сам вымесок плесневый! Елдыга тетёшистая! Я и ребяты мои явно слышали – каянцы бормотали, а ты им отвечал.

– На пальцах показывали, что за девкой своей пришли! – орал Астафий. – Девка мертвая, так на что мне ее сторожить?! Отдать им труп хотел.

– И отдал бы? – сощурился на него Хабаров. – Без моей воли?

– Что мне твоя воля, я князю Бельскому служу! Отдал бы, да эти разбойники налетели, скрутили. Верни саблю, Скряба, по хорошему пока прошу!

– А по-плохому как будет? – спросил атаман.

– А по-плохому резня у тебя в ватаге будет, – внезапно усталым голосом произнес служилец. – С чем на Русь-то вернешься?

– А ты мне, Кудинов, не грози. У меня бунтов средь ватажников никогда не бывало. Я бунты еще в задумке ногтем давлю.

– Да сам-то подумай головой, атаман. Как я мог сговориться с каянами, если ни слова по-ихнему не ведаю. Как отряд опережать мог, если с вами иду?

– Вот я и думаю. Кореляк! Спроси этих, зачем пришли и о чем с ним в лесу говорили.

Финские мужики уныло повторили уже слышанное от Кудинова.

– Они пришла взять мертвый тело. Добрый руска воин не стал выдать их. Хотел сам вести деревня, отдать девка.

– Один в один, – усмехнулся Хабаров, – будто сговорились.

Кудинов черкнул по нему режущим взором.

– Как опережать мог? – снова вылез Скряба. – А я скажу! Вечор давеча я к реке спускался, карбасы смотрел, сторожу проверил. Поодаль в затоне, у каянских лодок кто-то стоял. Я с верхнего берега видел. Не ты ли то был, Кудинов? А холоп твой в лодке сховался? Отправил ты его дальше по реке каян полошить?

Довольный собой, он не стоял на месте – ходил, крутился, поворачиваясь ко всем ватажникам, будто приглашал согласиться с ним.

– А ты у холопа и спроси, – презрительно оскалился служилец и крикнул своим: – Ермошку сюда тащите! Дрыхнет небось доселе.

– Фока, Чобот! – Атаман кивком отправил ватажников следом, чтоб кудиновские служильцы чего не напутали со своими холопами.

Пока искали, Хабаров то ли в шутку, то ли всерьез предложил Астафию, чтоб он сам принес финским смердам тело их девки. Пусть заберут и проваливают.

– Коли уж ты такой добрый, – с ядовитой улыбкой прибавил он.

Кудинова будто плетью по лицу ожгли:

– Как смеешь! Ты! Бесчестить и похабить меня, княжого дворянина?! Ты ровня мне по чести. А если разобрать, то могу и выше тебя родом и службой оказаться!

– Ну не хочешь, Астафий, и ладно. – Ватажный голова словно забавлялся. – Тогда уж нечего делать, надо убить этих двух. Давай, Кудинов. Порежь эту скотину.

Скряба вызвался одолжить служильцу свой нож.

– А я скорей тебя, Хабаров, прирежу им, – вертя клинок в ладони, сказал тот. И Скрябе: – Или тебя, беглый пес.

Еще издали донеслись крики посланных на поиски. Холопа не нашли.

– Как сквозь землю провалился, Астафий, – разводили руками корельские служильцы.

– Что ты теперь споешь нам, голь служилая? – ухмылялся Скряба. – За измену отвечать надо.

Нож у Кудинова отобрали.

– Да зачем мне измену творить? – Он растерянно озирался на ватажников. – Против кого? Какая мне корысть в том?

– Ну тебе видней какая, – не унимался Скряба. – Может, от кого приказ получил. Аль просьбишку, с оплатой. Из Колмогор, к примеру. – Гордей быстро оглянулся на Хабарова. – Але сам решил атаманить над нами… А либо на чужое ложе заглядываешься.

От последнего смелого предположения ватажники начали сумрачно переглядываться и перетаптываться.

– Ты бы поспрашивал девку Евдоху-то, атаман, – бесстыже гнул свое Скряба. – Она б тебе, верно, много поведала про его хожденья вокруг да около Алены Акинфиевны…

– Брешешь, пес смердящий!

– Сам курощуп шелудивый! На сук тебя взденем, как сиволапого мужика за измену. С каянскими смердами повязался, дворянин ледащий. Федька Алябыш и Гридя из-за тебя животов лишились, у Ерохи Турика нога загниет. Говори, с каким наказом вчера холопа своего на лодке к каянцам отправил? Три раза промашка случалась по атаману, чего теперь придумал?..

– Складно баешь, Гордей!

Глубокий грудной девичий голос, внезапный и полный гнева, поразил всех. Алена Акинфиевна, чьего появления никто не заметил, прошагала между ватажниками внутрь веча.

– Не ты ли сам все то придумал?!

– Елена, уйди! – рявкнул Хабаров.

– Не уйду! Коли мое имя в свое беззаконие вмешиваете… Опомнись, Митрий Данилович, да топор-то убери от греха!

И впрямь у Хабарова в руке появился топорик-чекан. Взял в крикливой сумятице у кого-то из ватажников.

Алена стояла в двух шагах от Астафия Кудинова и бесстрашно молила атамана взором о пощаде.

Он не выдержал, отвернулся. Встал к ним обоим спиной.

– Ну, так только за полюбовников заступаются…

Хмылкий голос Скрябы был негромок, но Хабаров его услышал. С ревом подраненного медведя он развернулся, занося топор для броска. В последний миг, внезапно поняв, что Кудинова закрыла собой Алена, он попытался удержать топорище. Но оно уже вылетело из руки. Атаман взревел сильнее – а потом у него перехватило дыхание. Он задохнулся, оборвав страшный вопль, и в два прыжка, как рысь, достиг ее.

Упал коленями в землю, простер над ней руки, боясь прикоснуться – или не понимая, как и что делать. Она даже лишила его прощального взора, упрямо глядя не на него, а в небо. Узкий клинок топора рассек девичий лоб, ушел глубоко внутрь.

Вдруг схватившись обеими руками за древко, Хабаров с новым ревом выдернул лезвие, рывком подбросил себя на ноги и махнул топором перед собой. Не успевший осознать все случившееся Астафий Кудинов судорожно вздел ладони, чтобы зажать рассеченное горло.

Вокруг стало что-то происходить. Был звон металла, глухие удары, о человечью плоть и о землю, крики и хрипы, ядреная брань и злоба.

– Бей их! Режь, ребяты, не жалей!

Хабаров как будто узнал голос Скрябы, но ему было все равно, чем заняты его ватажники. Он видел только ее – и струящуюся из раны кровь. Снова рухнул рядом на колени. Кровь заливала лицо, а он хотел видеть его, бесконечно смотреть и запоминать каждую черту. Ладонями стал размазывать, убирая густое красное с бровей, носа, щек. Хуже всего было, что кровь затекала на глаза. Стирая ее, он закрыл ей веки и уже не смог открыть их наново, как ни старался.

Ватажники по приказу Скрябы избивали корельских служильцев, оставшихся без своего десятника. Наседали скопом, вдвоем и втроем на одного. Орудовали клевцами, кистенями, саблями. Добивали упавших. Заодно прирезали обоих каянцев.

Бойню остановил Угрюм. Выдернув толстую длинную жердину из забора, с диким воплем разогнал окаянников. Бил по спинам, головам, ногам и зубам, не разбирая, кто где. Дал уйти живыми четверым кудиновским служильцам, рванувшим к лесу.

– Ничо, – сплевывая кровь, щерился Скряба, – далеко пустые не уйдут. Каянцы отловят и съедят. А то медведи сожрут.

– Атаман, – тяжело дыша и дико вращая глазами, звал Угрюм, стоя над ватажным головой. – Атаман…

Потом он стал считать мертвых.

Их было семнадцать вместе с каянскими мужиками. Кудиновские все-таки прихватили с собой на тот свет двух ватажников.