Текст книги "Либерализм: взгляд из литературы"

II
Ответственность и ответность литературной критики

1. Существует ли единое поле действия литературной критики?

Наталья Иванова:

Мы продолжаем обсуждать процессы, происходящие в современной литературе, их соотнесенность с либеральной идеологией. Сегодня речь пойдет о литературной критике. Первый круг вопросов нашей дискуссии связан с тем, что исторически происходило в нашей критике и что происходит сегодня.

Как мне кажется, на протяжении второй половины ХХ века литературная критика была четко разделена. Одно из напряжений, возможно самое главное для конца 1950-х и начала 1960-х годов, создавала оппозиция либералы – советские консерваторы, «Новый мир» эпохи Твардовского и журнал «Юность» – «Октябрь». Потом противостояли друг другу «Новый мир» – и «Молодая гвардия», «Новый мир» – и софроновский «Огонек». «Литературная газета» Александра Чаковского представляла собой допущенный сверху «либеральный» центр всех этих напряжений и пыталась снять некоторые из них. Тем не менее эти оппозиции продолжали существовать. Каждый лагерь отстаивал и пропагандировал среди читателей свои ценности, бдительно следил за чистотой своих рядов. Представить тогда, чтобы кто-то куда-то переходил, чтобы происходили какие-то подвижки в ту или иную сторону без ущерба для репутации того или иного критика, было просто невозможно.

На моей памяти действия такого рода характерны были только для одного критика, которому они присущи и сегодня. Речь идет о Льве Аннинском. Найти критика, который бы одновременно печатался, скажем, в «Новом мире» Твардовского и в «Октябре» Кочетова без урона для собственной репутации, более чем затруднительно. Аннинский продолжает это делать: он печатается и в «Дне литературы», и в «Литературной газете», и во многих других разнополюсных средствах массовой информации. У него своя собственная позиция. И когда спросили у него о причине этого, он ответил примерно так же, как ответила Мария Васильевна Розанова (а она тогда, к моему изумлению, впервые напечаталась в газете «Завтра», а потом в газете «День литературы»). Мария Васильевна сказала: «Я христианка, а христиане – это те, кто входят в клетку со львами. А те, кто не входят, трусы».

В конце 1980-х годов началась активная реанимация противостояния между «Новым миром» и «Нашим современником» в новой исторической ситуации. Линия раздела на либералов и патриотов прежде всего прошла по «толстым» литературным журналам, а также между «Огоньком» и «Московскими новостями». Это была не просто литературная критика – это была критика-публицистика.

Потом эти оппозиции стали постепенно переходить в другое качество, у каждого идеологического направления появилось свое поле деятельности. В ходе позиционных боев все аргументы были исчерпаны, и каждый продолжал собственное дело. В результате возникла парадоксальная ситуация. Если посмотреть на ультрапатриотов, то у них не произошло, на мой взгляд, никакого внутреннего разделения, скорее наращивание группы; а внутри либерально-демократического лагеря постоянно происходят новые расколы.

Сейчас это разделение, или, скажем так, напряжение, происходит между критиками актуальной словесности (условно говоря, постмодернистской литературы) и критиками литературы традиционалистского направления. Удивительно, но в «Новом литературном обозрении» (№ 62), целиком посвященном поэзии, совершенно отсутствует ее существеннейший спектр. Я могу назвать очень многих, кто остался за пределами критики: там нет ни Чухонцева, ни Инны Лиснянской. Трудно представить себе, что в «Новом литературном обозрении» или в журнале «Критическая масса» будет проанализирована проза Андрея Дмитриева.

В «Русском журнале» постоянно отслеживаются все литературные течения и сама литературная критика. Сеть стала средством обозначения любых позиций, местом, где можно обмениваться абсолютно разными впечатлениями, вступая в своего рода полилог. В свою очередь, публикацию некоторых произведений в печатных журналах осуществляют в качестве жеста. В «Критической массе» анализ традиционалистского текста будет жестом; если «Новый мир» печатает «Гамлета» Бориса Акунина или его же «Чайку» – это тоже жест.

Интересно мнение, в том числе Игоря Захарова как издателя, о том, существует ли единое поле действия литературной критики, вне зависимости от позиционирования самих критиков, от разделения на либералов и патриотов, традиционалистов и постмодернистов. Ведь невозможно себе представить, чтобы в прежние времена кто-то, как Дмитрий Ольшанский несколько лет назад, объявил себя черносотенцем и ушел в издание противоположного идеологического направления. А потом, когда это ему надоест, он заявил бы, что возвращается в «Новый мир», и его бы там приняли. Такое поведение можно расценить только как жест – идеологический или художественный. И если единое поле литературной критики существует, то я попрошу, чтобы вы его описали. Если же его нет, то можно ли наметить не только границы и линии оппозиции, но и пункты встречи, возможного диалога?

Борис Дубин:

«Литературная критика должна быть аналитикой культуры, прежде всего культуры сегодняшней».

Казалось бы, на первый вопрос можно ответить просто: а как же, конечно, есть такое общее поле, это поле литературы. Но дело в том, что единую литературу вряд ли сейчас найдешь. Можно, конечно, попробовать выделить разные литературные континенты или контингенты по идеологическим пристрастиям, только вот где они в общей каше? Можно попробовать сделать это по типам коммуникаций (критика газетная, журнальная, сетевая; литература разного типа журналов, книжная авторская, книжная серийная и проч.). Уже теплее. Но мне кажется более интересным сделать это по функциям словесности. Образовались, условно говоря, три-четыре материка, которые почти не соприкасаются друг с другом и живут каждый в своем режиме. Может быть, это разные типы или уровни культуры, может быть – разные эпохи. Это такая российская особенность, что если уж возникает какое-то движение, то начинает двигаться сразу все.

Вообще литературная критика рождалась под большой западный проект модерного общества, под большую программу культуры. Так было уже у романтиков, у которых литература (не жанр, а функция) впервые стала предметом полемики. Литература – это то, о чем спорят, обо что копья ломают, на чем делают репутацию и рушат ее. В этом своем значении литература, собственно, и поднялась – как орган общества, как его критика (самокритика), наконец, как предмет критики. Есть сейчас такая литература? Вроде бы есть. Но копья уже не ломаются, репутации не рушатся. Каких-то новых или сколько-нибудь существенных определений литературы не введено – кажется, это никому и не надо.

Скажем, в 1920-е годы в Советской России и после Второй мировой войны в Европе озабоченность вопросами, что такое литература, что такое писатель, что такое поэт, как писать сегодня (и можно ли), была на много градусов выше. А сегодня и так можно, и сяк можно. Принципиальной полемики я не вижу. Если, конечно, не брать в расчет скандалы, только разве скандалы – это полемика? Скандалы делают в кружке, в «кланчике», как говорят у Пруста, а общество, большое общество, для скандала не требуется (и наоборот). Вот во что превратилось модерное значение литературы. Поскольку модерн на нашей почве, можно сказать, еще не родился (хотя несколько раз пытался), то и с принципиальными спорами тоже не ладится.

Сравнительно новое значение литературы – это литература как потребительское благо, если угодно – как товар. Она (книга, или серия, или глянцевый журнал) входит в потребительскую корзину. И тут уж у кого какая корзина. Если в корзине продукты с ближайшего рыночка, где подешевле, то и литература будет такая же. А если у вас потребительский пакет из «Глобал-сити» или из «Седьмого континента», то и литература будет соответствующая – модная, о ней будут писать в глянцевых журналах. Это будет литература звезд. Звезд, конечно, по нашим меркам, т. е. опять-таки мелковатых и скандальных, вроде, скажем, Елены Трегубовой или еще кого-то, кто сильно засветился. А засветиться можно сегодня только одним способом – через массмедиа. В этом смысле вся литературная тусовка, независимо от того, работает она на массы или нет, очень сильно, может быть даже полностью, зависит от массмедиа. Дело в самих техниках работы на публику – пиар, промоушн, брендинг. Это сравнительно недавнее явление.

Ну и, наконец, литература в совсем уж традиционном значении. Это высокий канон, классика, программная литература, «хорошая», «настоящая» книга. Опять-таки тут есть разные варианты. Скажем, у Солженицына в его литературно-критических статьях канон будет один (в него и Бродский едва войдет), в журнале «Новое литературное обозрение» – другой. В принципе представление о литературе как о каноне, образце – совсем уже затертое, школьное. Но оно остается в массовом сознании. Когда людей спрашивают, какой самый лучший писатель, они удивляются: как это какой, понятно, что либо Пушкин, либо Толстой. Так оно и десять, и двадцать лет назад было. А читают ли? Нет, не читают, но лучший писатель, конечно, Пушкин, лучший художник – Репин и т. д.

Вот такие сложились разные литературы. Остальное – дело совсем уж личное, под собственную ответственность, а на нее сегодня мало кто решается.

Так нужна ли критика литературе как потребительскому благу? Зачем товару критика? Рекламация – да: если товар плохой, можно сдать его, сказать, что за эту цену такой товар брать не будешь. Или можно организовать рекламу либо контррекламу. Вообще большой вопрос: чем сегодня должна быть литературная критика? И ответ у меня, как социолога, простой. Она должна быть аналитикой культуры. Раз уж так получилось, что в России литературная критика от Аполлона Григорьева до Блока всегда шла от словесности к более общим вопросам, то и сегодня не следует ограничиваться литературой.

А если литературная критика должна быть аналитикой культуры, то прежде всего культуры сегодняшней. И в этом смысле можно работать и с массовой литературой, и с товарной литературой, но как с фактами культуры: что стоит за этими фактами, какое представление о человеке эта словесность дает, кто и как ее воспринимает, что дальше с ней происходит? Есть же типы литературы, которые не складываются в домашнюю библиотеку, не передаются от поколения к поколению. Что можно сказать о литературном сообществе на основе такой литературы, что можно сказать об обществе в целом: чего ему не хватает, что у него болит?

Однако если на вопрос: «Что у тебя болит?» – отвечают: «Голова», то для настоящего врача это не ответ. Иначе говоря, критике придется научиться работать не только с тем, что предъявлено, но и с тем, что, может быть, только имелось в виду, с тем, для чего нет слов…Психология XIX века зашла в тупик и грозила умереть, пока Фрейд не включил «в игру», казалось бы, простую вещь. Он сказал: «А сейчас я вам покажу, что за этим стоит». Как бы и литературной критике найти такие слова, которые позволили бы описывать то, что люди вытесняют, называют другими именами, скрывают сами от себя и перекладывают на «врагов». Как бы даже самые очевидные вещи попробовать истолковать таким образом. Не те, о которых говорят, а те, о которых умалчивают.

Замечательна в этом смысле автобиография Донцовой. Предъявлено все: семейные фотографии, младенцы и собаки. За исключением одного – папы. А папа в январе – феврале 1966 года был одним из «общественных обвинителей» на процессе Даниэля и Синявского. Государство ему доверило эту высокую честь. Но в публичной, претендующей на бестселлерность автобиографии «звезды» места этому факту не нашлось. О бантиках есть, а об этом нет. А вот в свежем номере журнала «Иностранная литература» Петер Эстерхази рассказывает про своего отца, который, оказывается, стучал органам.

И с Донцовой все понятно, и с Эстерхази, кажется, тоже понятно. Но давайте попробуем как-то соединить эти два «понятно» на одном предметном столе. Замечательный венгерский писатель Петер Надаш пишет «Наш бедный Саша Андерсон», а у нас и о Саше Андерсоне не знают, и о том, что он был активным правозащитником в ГДР и одновременно агентом КГБ, не знают, и как к этому, вообще говоря, относиться, тоже не знают. Я не хочу сказать, что литературная критика должна заниматься по преимуществу такого рода предметами. Любопытен сам механизм отношения к тому, для чего в культуре, обществе, литературе как будто не хватает слов или как будто они не нужны. Как говорили раньше в высоких кабинетах: «Ну, вы же понимаете?.» Интересно то, что не выговаривается, но подразумевается.

Наталья Иванова:

Реплика по поводу сказанного Борисом Дубиным о том, что находится за текстом или проговаривается в тексте из того, что автор не хотел сказать, как о предмете анализа литературной критики, которая занимается массовой литературой. Под «занимается» я подразумеваю не сравнение, условно говоря, Марининой с Маканиным, что совершенно бессмысленно, а анализ того, что кажется массовой литературой.

Когда французы пригласили меня на конференцию, посвященную Марининой, я, можно сказать, вынужденно прочитала ее последний роман, где она пытается быть не только детективным писателем. Роман называется «Тот, кто знает», такая семейная сага в двух томах. При внимательном прочтении обнаружилась очень интересная сюжетная линия, за которой, как deus ex machina, стоит большой чин в Комитете государственной безопасности. События в книге разворачиваются в течение пятидесяти лет, все исключительно политкорректно, от преследований космополитов до сегодняшнего дня, с торжеством в финале среднего и малого бизнеса. Но, оказывается, за спиной героини всегда стоял этот самый чин из КГБ, который ее завербовал, когда она была еще студенткой ВГИКа, а потом провел через все жизненные перипетии, в том числе через перестройку, помог организовать свой бизнес. В конце она с ним встречается, и следует апофеоз взаимной благодарности.

Это как раз то, что сказалось. Причем сказалось, может быть, не только то, что писатель хотел утаить, как в случае с Донцовой. Может быть, это отвечает каким-то потребностям общества, которое покупает эти книги? Может быть, эта сюжетная линия появилась не случайно, а потому, что общество хочет быть уверенным в том, что в нашем постперестроечном пространстве действуют некие силы, которые это нестабильное пространство приводят в состояние стабильности и помогают «здоровым» силам наконец обрести себя. Для меня это было совершенно неожиданно и очень любопытно. Таким образом, я полагаю, литературная критика может подходить к литературным текстам с совершенно разным инструментарием, прежде всего культурологическим.

Глеб Морев:

«В современной литературной критике размежевание проходит не по идеологическому принципу, а по формату».

Мне представляется принципиально важным следующее: если, как совершенно справедливо сказала Наталья Иванова, в традиционной русской литературной критике размежевание всегда проходило по идеологическому принципу, то для последнего десятилетия характерна другая «линия разрыва». Размежевание стало проходить по формату. Понятие «формат», часто применяемое по отношению к телевидению и радио, вполне применимо и к литературной критике. Формат – это, коротко говоря, поэтика текста, определяемая его прагматикой.

Например, есть литература, входящая в потребительскую корзину человека (о ней говорил Борис Дубин), который в супермаркете заодно с колбасой и сыром берет с полок что-то модное, что в структуре магазина классифицировано как литература. Кем классифицировано? Прежде всего СМИ: глянцевыми журналами, посвященными досугу и культуре быта и, кстати, продающимися рядом, в том же супермаркете. В этих СМИ также существует литературная критика, но критика совершенно другого формата, нежели русская Критика с большой буквы, привычная нам со школьных лет. У нее другая задача и соответственно другая поэтика: объемы текста, стилистика и пр.

Симптоматичную попытку дифференцировать «жанры» современной русской литературной критики предпринял недавно Сергей Чупринин. В его статье «Граждане, послушайте меня…» (Знамя. 2003. № 5) эксплицированы три типа литературной критики: традиционная «Критика», критика «гламурная» и критика «младофилологическая». (К представителям последнего направления, по версии Чупринина, принадлежит и ваш покорный слуга.) Не обсуждая здесь корректность каждого из этих определений, замечу, что разница между типами диагностирована верно: несовместимость этих «жанров» определена принципиальными различиями механизмов их функционирования, т. е. проходит по линии формата.

Наталья Иванова:

Журналы «Новое литературное обозрение» и «Вопросы литературы» – это полемика форматов или полемика направлений?

Глеб Морев:

На мой взгляд, это полемика форматов. «Новое литературное обозрение» создавалось как издание, оппозиционное по отношению к «Вопросам литературы» – символу советского литературоведения в его официозном варианте. И создавалось таким образом, чтобы продемонстрировать: возможен и другой – структурно, композиционно, методологически, стилистически – подход к литературоведению. Наибольшие усилия, с моей точки зрения, «Новое литературное обозрение» приложило к тому, чтобы показать, что у науки о литературе в России может быть другое, отличное от «Вопросов литературы» социальное лицо.

Наталья Иванова:

Как вы считаете, роман Пелевина должен получить однозначную оценку в «Вопросах литературы»? Это «враг» для журнала такого типа или нет?

Глеб Морев:

Не могу сказать, как в «Вопросах литературы» оценят роман Пелевина. Я этот журнал не читаю.

Наталья Иванова:

Главный редактор журнала «Критическая масса», насыщенного разнообразными литературоведческими, культурологическими материалами, размещающего большое количество рецензий, в том числе на актуальную словесность, говорит, что не читает «Вопросы литературы»!

Глеб Морев:

Время от времени я просматриваю сетевую версию этого журнала. Но он не входит в круг моего регулярного чтения. И то, что я вижу, увы, не служит стимулом к тому, чтобы я изменил свою позицию.

Я хотел бы привести одну цитату к вопросу о том, кто что читает и кого что объединяет. «Ни в каких других полях <…> отношения между занимающими полярные позиции не достигают столь полного антагонизма, как в поле культуры. Писатели, художники, относящиеся к противоположным полюсам, могут не иметь между собой ничего общего, кроме факта участия в борьбе за навязывание противоположных определений того, что есть литературная и артистическая продукция. Прекрасной иллюстрацией различия между отношениями взаимодействия и конституирующими поле структурными отношениями служит то обстоятельство, что агенты культурного поля, занимающие полярно противоположные позиции, могут никогда не встречаться и даже систематически игнорировать существование друг друга, но тем не менее их практики глубинно обусловлены отношением взаимоотрицания, которое их объединяет». Это, разумеется, Бурдье.

Андрей Василевский:

«Критика создает литературу, а литература сегодня существует только во множественном числе».

По дороге сюда я читал сегодняшние «Известия» и хочу привести цитату из очередной колонки Максима Соколова, которая имеет косвенное отношение к теме нашего разговора. Соколов приводит слова Владислава Суркова из Администрации президента, который так комментирует выборы 7 декабря: «Наступает новая политическая эпоха, ибо переходный период в России завершился, старая политическая система, основанная на марксистских догмах о правом и левом флангах, исчезла». Прямой связи между политикой и литературой нет, но все-таки культурно-политическое поле едино, и мы все дышим общей атмосферой. Так что заявление Суркова достаточно симптоматично, хотя бы потому, что он считает возможным или необходимым это публично артикулировать.

Идет процесс медленной диффузии между «патриотической» и «либеральной» сферами в местах их соприкосновения. Эта диффузия принимает самые разные формы. Скажем, в библиографических обозрениях журнала «Континент» художественная проза рассматривается как единое поле, без специального разделения на правую и левую, патриотов и демократов. О моей рубрике «Периодика» в «Новом мире» и говорить нечего – правое и левое в ней вперемешку. Или, например, литературный критик Павел Басинский – кто он? По образу мыслей, по комплексу идей он почвенник (без кавычек). Но я не могу его себе представить в Союзе писателей России, разве что зайдет туда и сразу выйдет. Он член Академии русской современной словесности. Работает в жюри премии имени Аполлона Григорьева. Давно работает – при разных главных редакторах – в «Литературной газете». И это органично.

Между прочим, в «Литературной газете» идет дискуссия о критике. Сначала писали, что литература умерла, потом – что критика умерла, а Владимир Бондаренко взял и написал, что всякий литератор, у которого есть хоть малейшее профессиональное чутье, знает, что никакого кризиса ни в литературе, ни в критике нет, потому что какой же может быть кризис, когда в ушедшем году напечатаны такие замечательные тексты… И тут, казалось бы, Бондаренко, очень ангажированный, партийный критик, должен называть только «патриотов», но он в подтверждение своей мысли приводит целую обойму имен совсем не партийных.

Так что где-то между правыми и левыми, почвенниками и демократами начинает завариваться общий бульон. Процесс диффузии идет и, видимо, будет идти и дальше.

Меня гораздо больше заботит не разделение литературы на правую и левую, а проблема разных «форматов». Кстати, Борис Дубин в своих статьях не раз повторял, что литература сегодня существует только во множественном числе. Это так. И, кстати, этим косвенно подтверждается, что единого поля литературной критики тоже не существует. Критика – сила средообразующая. Критика создает литературу. Она множество разных произведений разных писателей связывает, скрепляет, склеивает в то, что называется литературой. И если у нас одновременно существуют «разноформатные» литературы, то значит, и «разноформатных» литературных критик тоже должно быть много (по крайней мере, не одна).

Уже говорилось, что не надо сопоставлять «разноформатных» Маринину и Маканина. Согласен. Одна из наиболее забавных статей, которую я читал в последнее время, была опубликована в «Литературной России»: смоленский мальчик Максим Свириденко сравнивает Гарри Поттера с героем известной повести Анатолия Приставкина «Ночевала тучка золотая». Понятно, по какой линии идет сопоставление: мальчик-сирота. Действительно, при желании сравнить можно все. Однако есть вещи, которые существуют в разных мирах, плоскостях, форматах.

И тем не менее в декабрьском номере «Нового мира» напечатаны две статьи: Солженицына – о прозе Василия Белова и Линор Горалик – о фэн-сообществах. Понятно, что у Солженицына и Горалик нет ничего общего – ни в тематике, ни в «месседже». Но еще важнее, что они пишут на разных языках: один, скажем так, с Марса, другой – с Венеры. Языки несовместимы, несоединимы. Понятно, что Солженицыну неинтересно было бы писать о фэн-сообществах, а Горалик – о прозе Белова. Но языком Солженицына и невозможно писать о фэн-сообществах, а языком Горалик – о Белове.

Мы, сотрудники журнала, прекрасно понимаем, что такое механическое соединение «разноформатных» статей в одном номере «Нового мира» у кого-то может вызвать (а у меня и в самом деле вызывает) улыбку. А что делать? Принцип работы «Нового мира»: печатать не все, но писать обо всем. Однако невозможно говорить «обо всем» на одном «литературно-критическом» языке. А разные языки, соприкасаясь, отторгают друг друга. Парадоксальная ситуация. Как из нее выходить? Не знаю.

Абрам Рейтблат:

«Если и возникает в литературной критике взаимодействие, то только по случаю скандала, как правило, с выходом в политические сферы».

Я бы сравнил ситуацию в литературе с ситуацией в спорте. Когда играют Real и Manchester United – это футбол, когда играют «Спартак» и «Ротор» – это тоже футбол, когда играют журналисты и представители московской администрации – и это футбол. Но все это разный футбол, и интерес к нему у аудитории разного порядка. Тем не менее по телевизору я могу увидеть фрагменты каждого из этих матчей. Это к вопросу о месте, где могут сойтись разные литературы. Сходятся они на экране телевизора, а не в пространстве печатного слова.

Что касается демаркационных линий на литературном поле, то я их не вижу. Это как на столе, за которым мы сидим: чашки стоят, но не рядом, границ между ними нет, они существуют автономно. И, что интересно, каждую отдельную чашку не интересует, что происходит с соседней. Точно так же могут существовать литературные группы, у них могут быть свои критики, которые пишут о «своих» авторах, ну, может быть, что-то о соседней группе. Но другие группы им не близки и не враждебны, они их просто совершенно не интересуют, как одну чашку не интересует другая, как коллегу Морева не интересуют «Вопросы литературы».

Я не создавал «Новое литературное обозрение», но давно там работаю и совершенно уверен, что создатели этого журнала были в оппозиции не к «Вопросам литературы». Думаю, что оппонентом было ортодоксальное официозное литературоведение. И «Литературное обозрение» не воспринималось создателями «Нового литературного обозрения» как враг, тем более что часть из них там раньше работали. Поскольку я являюсь читателем «Литературного обозрения» с момента его издания, то могу сказать, что в 1970-х годах это был журнал, в каждом номере которого можно было прочесть что-то интересное. В первой половине 1980-х годов это было просто пустое место. Нельзя оппонентом выбирать пустое место, оппонентом должен быть враг, соперник.

Сейчас литературные группы не видят друг друга. А ведь критика возникает именно на оппонировании, когда ты стремишься доминировать в некотором пространстве. Ты двигаешь своих и забиваешь противника. И за счет этого возникает медиация, посредничество, когда ты видишь другого, когда он существует в твоем поле. В противном случае полемики не возникает. Вот вы говорите, что идет полемика между «Вопросами литературы» и «Новым литературным обозрением»… Я читаю не каждый номер «Вопросов…», поскольку редко нахожу там что-нибудь для себя интересное. И получилось так, что только три дня назад я увидел там статью, направленную против «НЛО» и опубликованную четыре месяца назад. Как можно в таком режиме полемизировать? В «НЛО» предыдущая аналогичная публикация «Вопросов литературы» была расценена как наезд. Само это столкновение любопытно, но его трудно назвать полемикой. Оно началось с фельетона, а не с проблемной статьи, и отклик в «НЛО» тоже был в фельетонном духе.

Так что если и возникает в литературной критике взаимодействие, то только по случаю скандала, как правило, с выходом в политические сферы. Как произошло, например, с присуждением премии роману Проханова. Будь это роман о деревне или о войне в Афганистане, может быть, его бы никто и не заметил. Но поскольку в его основе лежат болевые политические моменты современности, то возник скандал, и реакция других литературных групп (которые, повторю, в ином случае никогда бы не обратили внимание на данное произведение) была вызвана именно идеологическими и политическими его компонентами.

Михаил Эдельштейн:

«Процесс автономизации сегодня имеет большее значение для литературно-критической ситуации в целом».

Мне кажется, что уже в ходе нашего «круглого стола» выявились два взгляда на состояние современной литературной критики – совершенно друг другу противоположные. С одной стороны, происходит своего рода автономизация. Есть момент несовместимости лагерей, несовместимости форматов. Люди расходятся, теряют друг друга из виду, и в итоге статья может дойти до адресата только через четыре месяца. С другой – идет обратный процесс, процесс диффузии, когда Линор Горалик и Александр Солженицын оказываются рядышком на страницах «Нового мира», что раньше, конечно же, было невозможно.

Когда я готовился к этому «круглому столу», когда прочитал первый вопрос и стал думать, какова же моя точка зрения по этому поводу, единственное, до чего я додумался, – это что у меня две точки зрения. Те, о которых я только что сказал. И выбор той или иной из них зависит прежде всего от позиции наблюдателя. Это классическая ситуация, когда стакан или наполовину полон, или наполовину пуст. Сергей Чупринин в уже упоминавшейся статье полемизирует с Дмитрием Баком, который замечает: «Даже и говорить лишний раз не стоит, что литературной критики как единого словесного и смыслового пространства больше не существует». Чупринин отвечает: «Да полно вам, Дмитрий Петрович, существует, и даже говорить лишний раз не стоит, как существует!» И я не могу однозначно сказать, кто из них прав.

Наверное, процесс автономизации сегодня все-таки имеет большее значение для литературно-критической ситуации в целом. К прежним демаркационным линиям прибавляются новые, и если оппозиция «либералы – почвенники» сегодня нам кажется нерелевантной, то для кого-то она составляет смысл жизни – достаточно посмотреть, например, газету «День литературы».

Позволю себе привести один пример. Однажды я принимал участие в работе Московской международной книжной выставки-ярмарки. Неподалеку был стенд «почвенного» издательства «Андреевский флаг», которое выпускает серию современной русской прозы. У них все дни напролет шли какие-то презентации, встречи с авторами, мальчики постоянно орали в мегафоны. И оттуда до меня доносились имена «презентируемых»: Лидия Сычева, Вера Галактионова, Вячеслав Дегтев, кто-то еще, то ли Артемов, то ли Афанасьев. И каждое имя сопровождалось цитатами из критиков. Ну, что-то вроде «Прозаик N, которого критик Х назвал открытием 2002 года» или «Лучшая писательница в современной русской литературе». И когда я это слышал, мне хотелось уползти и от своего прилавка, и заодно из профессии, потому что я ни этих критиков не знал, ни самих писателей, а это, оказывается, были «открытия», и лучшие из лучших.

Казалось бы, устаревшие оппозиции продолжают существовать и раскол по этим линиям остается реальностью. Но что характерно: тот же «Андреевский флаг» строил свои презентации во многом на использовании более звучных имен из либерального лагеря, только со знаком минус. Иными словами, важно оттолкнуться от какого-то берега, кого-то кому-то противопоставить. Это была идеологическая полемика, перешедшая на вполне прагматический уровень, ставшая частью рекламной кампании. Потому что если долго кричать «Лидия Сычева», то никто не отреагирует, а если кричать «Лидия Сычева, а не Татьяна Толстая», то кто-то на знакомое имя клюнет.