Текст книги "Племенной скот"

Словно камень упал с его души: Андрей сделал выбор. А Алена, почувствовав, что он снова стал холоден и далек, отстранилась от него сама.

– Ко мне, – сказала она, стараясь оставаться спокойной, – приходила твоя жена.

– Да, – ответил он, опуская глаза. – Лариса.

– Был бы ты околдован, – жестоко продолжила Алена, – прямо бы глядел, точно кукла; как будто видишь и не видишь.

– Наверное. Да, – снова подтвердил он, и тень его взгляда скользнула по ее лицу. Так тень вора в ночи скользит по слабо освещенной комнате.

– Выходит, ты ее муж не только по закону, но и по сердцу, по справедливости?

– Я… – начал он и замолчал.

– А как же тогда я? – продолжала допытываться Алена. – Выходит, зря я тогда шла?

– Нет! Нет! Не зря! Ты очень дорога мне, как сестра родная дорога! – Финист взглянул на нее, и она бросила ему прямо в лицо:

– Что ж, и спал ты со мной, как с сестрой?! Так?!

Он ничего не ответил. Тяжкая горечь поднималась у Алены в груди. Толчками, поднимая тошноту, ныл с самого низа живот.

– Уйти я хочу, Финист. Тошно мне от вас!

И тут он испугался. Он представить себе не мог, что Алена захочет теперь уйти, унести в животе их с Ларисой законного ребенка. Он, конечно, мог бы приставить к ней батальоны соро́к, мог бы вшить ей под кожу сотни жучков, но – боялся. Это было сродни паранойе: тяжкий, липкий страх снова ее потерять, снова оправдываться перед несчастной, раздавленной и разбитой Ларисой и остаться в конце концов и без нее тоже.

– Нет! – крикнул он, и эхо запрыгало, отражаясь от крыш. – Не уходи!

Алена вздрогнула.

– Опасно там, – Финист заговорил тише. – Ну как ты обратно не дойдешь? Да и мне приятно видеть тебя, разговаривать с тобой.

– А мне не хочется, – сухо ответила она. – Ни видеть тебя, ни разговаривать с тобой не хочется.

– Не уходи, – повторил он, и голова его снова превратилась в птичью, а за спиной распахнулись бурые крылья. – Поверь, так будет лучше.

Финист подпрыгнул, перевернулся в воздухе; хлопнули, ловя воздушный поток, его гигантские крылья, и он исчез как по мановению руки.

Алена осталась на крыше одна. Все вокруг стало настолько противно ей, что даже высоты она уже не боялась. Алена подошла к самому краю и, перегнувшись через ограду, глянула вниз. Земля отсюда казалась очень далекой – такой же далекой, как родной дом.

Вспомнились вдруг отец и сестры – и вспомнились с нежностью. Ведь даже если и натыкали они стекол в рамы, так только для того, чтобы уберечь ее, глупую, и от этого разговора, и от небесной тюрьмы, и от взглядов холодной красавицы-навьи. Вспомнился Варфоломей, и от этого воспоминания несильно щемило сердце. Раньше, когда Алена встречала его в деревне, ей казалось, что нет ничего хуже его грубоватых приставаний. Теперь же подумала, что расстроилась бы, если бы Варфоломей перестал приставать: в конце концов, она точно знала, что никогда и ничем он ее не обидит и, подставляя свои большие, пахнущие чесноком губы под поцелуй, никогда не поцелует насильно.

Но теперь Варфоломей был потерян для нее навсегда. Теперь для нее, бывшей невестой три недолгих обманчивых дня, надежды на любовь да на семью не было вовсе: кто бы взял ее теперь, опозоренную?

Да и просто вернуться домой, укрыться в комнатах большого дома под защитой отца, под опекой сестер было невозможно. Но не было ничего тяжче, чем оставаться безвольной пленницей холодной хрустальной горы.

Алена глядела в широко распахнутое небо, пытаясь разглядеть среди птиц непохожую на птиц черную точку. Ей так хотелось, чтобы Финист вернулся – не для того, чтобы назвать ее женой, но хотя бы для того, чтобы в память о трех коротких днях вернуть ей свободу.

– Зачем же ты держишь меня здесь, если уж я тебе не нужна? – шептала она, словно птицы на крыльях могли донести ему эти слова. – Зачем же мучаешь? Почему не отпустишь? Я не вернусь никогда, не потревожу и не побеспокою. Отпусти! Ну пожалуйста, отпусти!

– Он не может, – ответил вдруг кто-то. – Потому что ты носишь его ребенка.

3. Разрыв-трава

Позади стояла навья. И тоже вроде красавица; и тоже вроде неземная и привлекательно-странная, но – другая: с живой улыбкой и человеческим взглядом прозрачных светлых глаз.

– Я – Василиса, – сказала она.

– Ох! – Алена прикрыла рот рукой. – А Ваня-то твой не дошел. Потеряла ведь я Ваню-то!

– А я нашла. Ты не беспокойся. Я сама его сюда не пустила. А тебя вот задержать не успела, хотя, может, оно и к лучшему.

– Разве ж к лучшему? Как же может быть к лучшему такое мучение? – Алена сжимала губы, стараясь не заплакать.

– Зато ты знаешь теперь, – мягко заговорила Василиса, – как он к тебе относится. Иначе жила бы, думая: а вдруг еще любит? Верно ведь?

– Да, верно, – сказала Алена, и слезинка скользнула вниз по ее щеке.

– Но он не отпустит тебя, понимаешь?

– Нет, не понимаю. Зачем я ему?

– Ты носишь его ребенка.

– Я? Ребенка? Да как же это можно знать? – Алена отерла слезу со щеки. – Живота ж нет. Да и женское прийти только должно еще.

– Ты мне поверь. Я знаю. Он хочет подождать, пока ты родишь, а потом отправить тебя домой, а ребенка оставить здесь, – Василиса говорила осторожно и медленно, как врач, сообщающий печальную новость.

– Как это? – Алена улыбалась глупо, словно блаженная. – Разве ж так можно? Это ж только навьи, домовые-банники детей крадут. А чтоб человек украл – так это же изуверство! Это как: у матери отнять? Точно он варвар или налетчик…

Алена лепетала, силясь подобрать слова, чтобы описать весь свой ужас, все неверие в то, что люди – особенно Финист – на такое способны.

– Так ты думаешь, кто такие – эти ваши домовые-банники, а? – спросила, нахмурившись, Василиса.

– Так кто? – Алена остановила на ней внимательный взгляд.

– Мы. Все мы: люди, которые живут в высоченных домах…

– Так вы таки не люди, Василиса? Не могу я разобраться никак.

– Люди. Понимаешь, очень давно, лет двести назад, все жили в таких городах. А потом оказалось, что всей этой красоты на всех не хватит. И тогда небольшая кучка людей оставила себе все. А остальных выгнала. Кто-то ушел в деревни, кто-то пытался остаться в городах, но дети их выродились в нечисть, которую ты видела по пути.

– Так и жили бы здесь, в своей красоте. Не совались бы к нам! – Алена сказала запальчиво, и Василиса увидела, как рука ее потянулась к животу, словно пыталась прикрыть его. Казалось, Алена осознала: там, внутри нее, уже живет крохотный ребенок, и испугалась за него.

– Мы не можем, – Василиса опустила глаза, и в ее взгляде Алена с удивлением увидела стыд: словно это сама Василиса воровала детей, убивала родителей, жгла дома, уничтожала посевы. – Они думали, что, отсекая вас от своих богатств, они убирают все лишнее и ненужное. Но оказалось, что без вас нельзя, без вас мы вымираем. У нас почти не рождаются дети, а из тех, кто рождается, большая часть слабоумные или уроды.

– И это значит, надо забирать наших детей?! – Вторая рука Алены тоже легла на живот.

– Нет. Но многие считают вас темными, необразованными варварами, годными лишь на размножение. Как из скота выбирают из вас тех, кого можно оставить на племя. Они думают, что вы – не люди.

– И что, все здесь – так?!

Алена в ужасе обводила глазами высоченные хрустальные башни, пытаясь представить, сколько в них может оказаться народа. Каждый человек представлялся ей злобным духом, навьей, нечистью, и повеяло на нее холодом, словно тысячи мертвецов разом протянули руки к ее живому, теплому животу.

– Нет, не все. Далеко не все, – ответила Василиса. – Богатых людей не так уж и много, а для того, чтобы покупать нужные вещи – всех этих змеев, всех этих коней – и чтобы оплачивать врачей и лекарства, и многое другое, нужны немалые деньги. Все остальные просто живут и работают – как и вы там. А если у них не складывается с детьми, они обращаются в «Добрый дом» – это такие люди, которые подбирают по дорогам бродяжек, ищут сирот в разоренных деревнях и передают в хорошие семьи.

– Но это же совсем другое дело. Это же дело доброе! Или я не права? Вот пусть бы так и было, и никому бы не было от этого худо! Наоборот, сироту призреть – дело доброе, богоугодное.

– Да, – Василиса говорила тихо, ей мешал стыд, – но в «Добром доме» нельзя выбирать. Кого дают – того бери. Дети там уже не маленькие. Их надо лечить, обучать, перевоспитывать: бродячая жизнь – нелегкая, ничему хорошему не учит. Это очень трудно. И потом, они ведь навсегда остаются для родителей чужими. А если у тебя есть деньги, ты можешь взять младенца, совсем крохотного, несмышленыша, воспитать его, как считаешь нужным, научить всему, чему хочешь. А главное, это может быть твой младенец, понимаешь? Вот и Финист точно знает, что ты носишь не просто какого-то ребенка, а его ребенка, его кровь, его продолжение, его бессмертие. Глядя на него, он будет узнавать себя.

– А я? А меня что же – просто выбросят?

Василиса свела брови, словно Аленин вопрос причинил ей сильную боль.

– Понимаешь, они считают, что женщины там, за кольцом, не способны задумываться, привязываться, любить, – сказала она, едва сдерживая слезы. – Они говорят: «Родит себе другого, об этом и думать забудет. Все равно у них дети мрут как мухи от болезней да от несчастных случаев. Они привычные». Вот так.

– Василиса, матушка! – Алена как стояла, так и рухнула вдруг на колени. – Спаси меня, милая! Христом Богом тебя молю, не оставь!

– Христом Богом, – улыбнулась Василиса и прижала руку к груди, где висел под платьем маленький оловянный крестик, а потом подняла Алену. – За этим и пришла. Пойдем, я отвезу тебя домой, в деревню.

Алена шагнула к двери. Руки ее все еще поддерживали живот, и ей показалось, что она убегает, унося с собой драгоценный сверток, припрятанный под одеждой. Однако через пару шагов она остановилась и задумалась, наклонив голову.

– Что? – спросила ее Василиса.

– Страшно, – ответила Алена, оборачиваясь. – А ну как Финист прилетит да ребенка моего заберет, а? Он же знает, где я живу. Чего ему стоит?

– Ну, – Василиса опешила, – давай я отвезу тебя в другое место. Хочешь, поехали с нами в Маслово?

– Так то же близко. А ну как найдет? Каково мне будет каждую минуту бояться? Смотреть на небо, вздрагивать, стоит тени пусть хоть от облака скользнуть по земле? С ума я сойду, Василиса. Или скрываться мне, как крысе в норе? Уехать далеко-далеко, где ни родни, ни души знакомой, да бояться нос высунуть из дома? Пойти на работы и каждую секунду тревожиться: как там мой ребеночек, под присмотром бабки чужой оставленный? Нет, Василиса, не смогу я так жить.

– Ну, тогда… – Василиса раздумывала, – тогда оставайся тут. Я попробую убедить Финиста…

– Нет! Не смогу я здесь, – Алена прижала к сердцу сжатую в кулак руку. – Мерзость тут изо всех углов. Иван небось рассказывал про сожженные деревни? Про змеев, про угнанных женщин? Как же жить среди этого? Как вы все среди этого живете? Человек, который людей за людей не считает, – он же хуже зверя.

– Я уйду, – ответила Василиса. – Я тут жить не буду. Многие уходят. Многим противно. Город пустеет…

– Ох, пусть бы совсем ничего от него не осталось!

Алена крикнула, да так сильно, что от крика потемнело в глазах. Она замерла, испугавшись раскатившегося меж домами отзвука, а Василиса задумалась и сказала:

– А ведь мы можем это сделать. Мы можем убить этот город.

– Лариса!

Андрей торопился домой. Он взбежал по лестнице, наплевав на лифт, в руках у него был огромный букет цветов. После разговора с Аленой ему вдруг стало легко и хорошо: появилась так необходимая прежде ясность, и заботы уплыли в прошлое, как уплывает в небо после праздника воздушный шарик.

Но в квартире царил сумрак. Света не было ни в прихожей, ни в комнатах – хотя Лариса терпеть не могла полутьму. Андрей опешил, остановился в дверях, почему-то так и не зажигая света, и только несколько минут спустя вдруг увидел ее, лежащую на диване.

«Спит», – была его первая мысль. Андрей подошел к жене, на ходу решая, укрыть ли ее тихонько пледом, а самому присесть на полу у изголовья, или отнести на руках в спальню? Однако тусклый свет, падающий из окна, блеснул, отразившись в ее зрачках, и Андрей понял, что глаза открыты.

– Лариса? Ты что? – Он позвал и прислушался, отчего-то уверенный в том, что ответа не будет. Но она ответила:

– Я просто лежу.

– Устала?

– Да. Очень.

– Вот, – не зная, что сказать, Андрей положил букет на диван возле ее лица.

– Красивые, – ответила она.

– Как ты можешь их видеть в темноте?

– Они хорошо пахнут. Приятно. Значит, красивые. Спасибо.

– Я хотел сказать тебе…

– Говори.

– Только ты мне нужна, Ларка. Понимаешь? Только ты. Ты прости меня, но я был сегодня у нее. Я ее видел. Она не нужна мне, совсем не нужна. И даже к лучшему, что она пришла, да? Мы можем теперь ясно видеть, как идут дела. За развитием ребенка следят лучшие врачи. А потом мы усыпим ее и отправим домой, к отцу, как будто ничего и не было. И никто в деревне ничего не узнает. Пропала девушка – потом нашлась. Бывает же такое. Может быть, ее леший украл! Или что они там придумывают в таких случаях?

Лариса кивала, мелко вздрагивали бутоны цветов, более темные, чем комнатный сумрак.

Андрей отодвинул бутоны в сторону, наклонился, коснулся губами губ. Она ответила: слабо, еле заметно, будто, замерзнув, только-только начала отогреваться.

«Это хорошо», – сказал себе Андрей. Он взял жену на руки и понес в спальню. Раздевшись, так и не включая света, они забрались под теплое одеяло, прижались друг к другу и лежали, обнявшись, пока не уснули.

После этой ночи Лариса снова стала прежней: улыбалась, шутила, радостно встречала мужа с работы. Впрочем, где-то в глубине ее души, под нежными улыбками, пряталась грусть, а Андрей пытался себя убедить, что это ему только кажется.

– Он ничего никому не хочет отдавать. Он слишком жадный – мой отец, – говорила Василиса. – У него в кабинете есть сейф – большой черный сундук, с замком, отпереть который может только он или мои братья. В этом сундуке – маленький овальный пульт, похожий на половинку яйца. Если ввести туда нужные цифры, отключится энергоснабжение города. То есть все вещи, которые есть у нас и которых нет у вас, – пояснила она непонимающей Алене, – перестанут работать. И людям придется отсюда уйти, потому что в Москву хлынут полулюди с окраин.

– И что, все погибнут? – с тревогой спросила Алена.

– Нет. Нет, думаю, никто не погибнет. Есть планы эвакуации на случай войны, есть оборудованные бункеры далеко от Москвы. Мы никого не убьем, и даже змеи долго еще будут ползать. Они заряжаются солнцем и ветром и выйдут из строя, только когда придут в негодность детали. Но, по крайней мере, их хозяевам будет сложнее. Им придется выживать и некогда будет устраивать набеги от скуки.

– И города вправду больше не будет? Он навсегда исчезнет?

– Думаю, навсегда. Рухнет энергосистема, сломаются машины, которые помнят о том, как все это должно работать. Перестанут ходить поезда, которые привозят в Москву металлы. Остановятся заводы, на которых делают вещи. Ты, наверное, не понимаешь меня, но поверь: они не смогут все починить. Им останется только разбежаться.

– А это яйцо… Если оно так опасно, зачем оно вообще?

– А! Это как раз к вопросу о жадности, – Василиса невесело усмехнулась. – Яйцо это сделали лет сто пятьдесят назад. Мой прадед сделал. Понимаешь, после того как этот город отделился от всех остальных, после того как появилась стена, здесь все еще царила неразбериха. Выяснилось, что в спешке о многих вещах не подумали, многого не учли. Все были заняты одним: как можно скорее наладить жизнь. Забирали оборудование из разрушенных городов, разыскивали людей, которых выгнали зря. Обнаружилось даже, что не хватает уборщиц, и в Москву возвращали самых простых теток, хотя раньше казалось, что они не нужны в городе. И вот пока все было так, пока царила в городе неразбериха, президент – это все равно что ваш царь – отменил выборы. Раньше он не мог бы править больше восьми лет, и на его место люди выбрали бы другого. Но все изменилось. Люди надолго забыли о выборах. А когда президент стал слишком стар, чтобы управлять, он назначил на свое место собственного сына. И нашлись недовольные. Они требовали возобновления выборов. Потом, устав от дипломатии, сделали попытку переворота. И тогда сын президента – мой прадед – и придумал эту кнопку. И сказал, что нажмет на нее при следующей такой попытке: чтобы победителям не досталось ровным счетом ничего. Вот так.

Василиса замолчала, а Алена смотрела на нее во все глаза. Ей вдруг показалось, что вот сейчас, с этого самого момента все вдруг пошло правильно.

– Ключ к сейфу – к ящику – знают братья. Думаю, и я смогу его узнать тоже. Самое сложное – пробраться к отцу в кабинет. Сможем ли? Не знаю.

Василиса с сомнением покачала головой, а Алена вдруг сказала – бодро и с хитрым прищуром:

– Через два дня идти надо. Купала через два дня. Все замки в этот день отмыкаются, коли так суждено, да коли слово нужное знаешь. А слово нужное за два дня узнать можно. Разрыв-траву бы найти, так и горя бы не было. Волшебная это трава, любой замок отомкнет.

– Нет, – Василиса улыбнулась, но слабо, будто бы через силу, – без травы обойдемся. Сами. А что через два дня, так даже к лучшему. Не успеем сильно струсить. Хотя – страшно мне, Аленка. Ужас как страшно.

Василиса смеялась. Ей было так страшно, что истерический смех сам рвался из горла, и ничего не приходилось изображать. Это был семейный ужин в больнице. Правда, без отца. Но ужинать с отцом они никогда не любили. Когда он присутствовал, Василисе и мальчикам казалось, что он запоминает их разговоры дословно, как если бы у него в голове был встроен диктофон для записи показаний. При отце они тщательно следили за своей речью.

А сейчас – отчаянно шутили и смеялись. Боренька – будущий президент, наследник и гордость – хохотал больше всех. Василиса смотрела на него и думала, как же все-таки он похож на отца: тот же рост, те же черты лица, да и фигура, в сущности, та же, только мяса на костях побольше и кожа белее.

Глебушка совсем не походил на брата и отца. Он был мягкий, не толстый, но рыхлый, словно бы даже бескостный. Губы его всегда маслянисто поблескивали, как будто он только что ел мясо с подливой.

– Это сексизм, мальчики! – повизгивая от хохота, проговорила Василиса. – Старый, добрый, не изжитый за века сексизм.

– Да нет никакого сексизма, господи-ты-боже-мой! – деловито возразил Боренька, и от того, как серьезно и рассудительно он это сказал, все трое зашлись в новом приступе смеха.

– Нет, ты докажи, – упрямо продолжил Боренька, отсмеявшись, – что в нашем обществе сохранился сексизм. До-ка-жи!

– А куда далеко ходить за примерами? – Василиса вскинула брови. – Вот мы тут сидим – три ребенка одного человека. За исключением пола нас ничто не отличает, ничто не ограничивает в правах. И что же?

– Что же? – весело хрюкнул жующий Глебушка.

– А то, что официальными наследниками считаетесь только вы, мужчины. А я – заметьте, женщина, – исключена из почетного ряда. Ну, Боренька, что скажешь?

Боренька фыркнул:

– Нашла пример! Да дело не в том, что ты женщина. Ты просто младшая, и шансы на то, что до тебя когда-нибудь дойдет очередь, ничтожно малы…

– Что ж, у Глебушки, значит, есть шансы? Он младше тебя всего на год. Вряд ли он намного тебя переживет. Да и отец пока еще никуда не собирается…

– Так я и говорю: ты и Глеб, мужчина и женщина – в равном положении.

– Ничего подобного! – Василиса вошла в раж. Ей нравилось играть с ними, нравилось вести разговор точно туда, куда ей было надо. – Глебушка, в отличие от меня, знает коды от сейфа и от пульта.

– Боже мой! – Боренька покачал головой. – Никто просто и подумать не мог, что тебе это вообще интересно. Ты же со школы занималась наукой и в политику не лезла.

– Может быть, меня просто от нее оттерли?..

– Кто? – Боренька недоуменно вскинул брови.

– Воинствующие сексисты!

– Васка, дурочка, ну что за глупости ты говоришь?! Ну хочешь, я спрошу отца, и он даст тебе коды?

– Ага, – Василиса отпила глоток обжигающе горячего чая, закашлялась, начала махать руками у рта, – знаю, чем это кончится. Он станет уговаривать свою маленькую девочку, чтобы я считала лапки жукам и не лезла в игру для больших мальчиков. Все останется как есть, и это лишит вас права отрицать сексизм как проблему.

– Да боже ты мой! – Боренька кипел от негодования. Он терпеть не мог ярлыков и всегда и всюду старался от них откреститься: так некоторые подолгу моют руки, не чувствуя достаточной чистоты без того, чтобы не намылить их пять-шесть лишних раз. – Вот тебе коды!

Он щелкнул кнопкой на наручном компе, набрал пароль, еще и еще один и быстро перекинул пару длиннющих цифр на компьютер сестры, а потом, резко дернув к себе ее руку, сказал:

– Дай! – И принялся запрятывать коды в невзламываемую глубь.

– Теперь ты довольна?! – раздраженно спросил он, закончив. – Теперь ты чувствуешь себя с нами на равных?

– Ага, – лениво протянула она. – Теперь я как вы… Ну, мужики, по текиле?!

И они снова взорвались долгим и громким смехом.

Купальская ночь была темной и звездной. Алена подошла к окну и открыла его. Она теперь ничего не боялась. Точнее, страх был, но он щекотал ей грудь изнутри, словно самое бесшабашное веселье. Дул холодный ветер, а звезды на небе и свет в окнах громадных домов слегка подрагивали, словно этот ветер колыхал пламя тысяч свечей.

Алена высунулась из окна, наклонилась над бездной и вздохнула полной грудью. Здесь были иные запахи, иные шорохи убаюкивали город, но сейчас она была с ними в ладу. Она чувствовала себя сильнее их, сильнее странной мебели, небывалых стен, ярко раскрашенных одежд, волшебной воды, и волшебного света, и еды, такой вкусной, что после обеда начинало тошнить. И все потому, что она была права, а живущие здесь навьи – нет.

Ночь Ивана Купалы всегда была для нее волшебной. Алена представила, как плывет над рекой туман, и как горят костры в сизой расплывчатой тьме, и как девушки негромко поют красивую песню, и как пахнут срываемые для венков травы.

Здесь, в городе, не было той красоты. Гора была мертвой, как и положено горе.

Дверь за ее спиной тихонько отворилась, и в комнату скользнула Василиса.

– Готова? – спросила она. Голос ее звучал тихо, словно березовые листья шелестели под ветром.

– Готова, – ответила Алена и заправила за ухо отрастающую прядь.

Они выскользнули в коридор и, оглядываясь, пошли вперед. Василиса вела Алену за руку, точно маленькую девочку, которая могла потеряться. Она то и дело смотрела на свою левую руку. Алена видела там слабое зеленовато-синее свечение, но не решалась о нем спросить.

Перед больницей их ждал большой черный конь с огненно-рыжей гривой, которая вспыхивала в темноте пугающими сполохами. Поехали они медленно: Алена попросила напоследок взглянуть на город, который скоро никто и никогда не сможет увидеть.

Все вокруг было серым, точно и вправду вырубленным в скале. Там и здесь сквозь камень пробивались одинокие деревца. Алене жалко было смотреть на голые их стволы и ровные, шарами подстриженные кроны. Мимо пролетали бесшумные тени, похожие на затянутые плотными холстинами лодки. Горели по сторонам яркие неживые огни, и люди сновали на их фоне черными густыми кляксами. Что-то негромко ухало и шептало. Алена вспомнила, как заблудилась однажды в лесу и едва не попала в самую топь. Тогда она до рассвета просидела на кочке, но так и не решилась ступить ни шагу. Все смотрела на болотные огни, слушала вздохи трясины и шорохи леса, а черные пни вокруг казались то ли людьми, то ли навьями и даже будто бы двигались… или это кружилась от страха голова…

Потом они нырнули в переулок, темный, как вязкая топь, проехали закоулками, такими узкими, что Алене казалось: конские бока касаются стен домов. Дома здесь были невысокие и пахли старостью, тленом и свежей штукатуркой поверх. Потом возник перед ними темный человек с чем-то блестящим и длинным в руках.

– Василиса Васильевна? – весело проговорил он. – Поправились?

– Ага, – улыбнулась она в ответ. – Сбежала из больницы. Надоели они мне! Все анализы норовят вынуть!

Охранник захохотал, сверкнув в темноте белыми зубами, и начал открывать ворота. Потом приостановился, замялся и спросил:

– Василиса Васильевна, а спутницу вашу вы сами на вход оформите?

– Оформлю, конечно, Сенечка… – Василиса мягко улыбнулась. – Не беспокойся. Это подружка моя, в больнице познакомились.

Сенечка открыл дверь, и конь, цокая копытами, въехал во двор. Василиса и Алена спешились. Василиса начала шептать что-то на ухо коню, а тот кивал головой, будто понимал каждое ее слово; Алена же разглядывала дом, но при свете фонаря видела только бледно-желтую стену да дверь из благородного темного дерева с искусно выкованной ручкой.

– Пойдем, – позвала Василиса, и они вошли внутрь. Здесь Василиса тоже перекинулась парой слов с охранником. – Папа дома? – спросила она.

Алена слушала их разговор, а сама молчала и старалась даже не шевелиться: Василиса объяснила ей, что каждое их слово и каждый жест видит и слышит каждый охранник. «Все, что происходит в Кремле, тут же передается на пульт охраны, – говорила она, а Алена кивала, хотя и понимала смысл ее слов смутно и приблизительно. – Исключение – президентский сектор. Отца трясет от мысли, что за ним будет подсматривать охрана. Все записи идут непосредственно ему. То есть он узнает, что мы там были, и увидит все, что мы делали, но будет уже слишком поздно, понимаешь?» Алена задумчиво пожевала губы. «Значит, – сказала она, – помешать Кощей нам не сможет, а дальше – трава не расти?» – «Именно так», – ответила Василиса.

Они миновали охрану и пошли богато убранными коридорами. Алена смотрела во все глаза: наконец-то она увидела в холодном каменном городе что-то человеческое, живое, правда, слишком уж для нее роскошное, режущее глаз. Вдруг Василиса остановила ее, схватив за плечо. Алена почувствовала, какие холодные, даже ледяные у нее руки, и испугалась вдруг, что поверила навье, нежити, мертвяку… Но рука тряслась от сильного страха – нежить не боялась бы так, не смотрела бы глазами, умоляющими отменить страшный поход.

Они приостановились всего на мгновение, а потом Василиса решительно свернула налево. Алена пошла за ней.

– Здравствуйте, Василиса Васильевна! – Охранник, сидевший в маленькой будочке, вскочил. – Какими судьбами?

– К отцу хочу пройти, Витенька.

– Так нету его, Василиса Васильевна. Он же в Токио улетел. А без него – сами знаете – не могу вас пустить.

– Витенька, – начала было Василиса и подошла поближе, словно бы для того, чтобы доверительным жестом положить руку ему на плечо, но из руки, стоило ей коснуться черной куртки, сверкнула зеленоватая молния, и охранник упал, тяжко повалившись на стул.

Алена едва сдержалась, чтобы не ойкнуть, и зажала себе рот рукой.

– Тихо! – цыкнула на нее Василиса. – Не бойся – оклемается.

Теперь, отрезав себе путь к отступлению, она стала решительной, жесткой и зашагала вперед по коридору уверенным, четким, почти военным шагом.

«Молодец, – думала про себя Алена, поспешая за ней, – нашла-таки разрыв-траву. Значит, правду говорили, что зашьешь такую траву под кожу, дотронешься до человека – и упадет тот замертво. И замо́к любой разлетится в пыль, любую дверь можно открыть».

Коридоры были пусты, но Алена точно знала, что охранники еще появятся. Она даже помнила имена тех, кто хранил самые важные купальские клады: Лаюн, Щекотун, Копша, Кладовик… И был вроде там кто-то еще, она не могла вспомнить, кто.

Они и появились, человек семь. Вынырнули из коридора. Или Алена с Василисой нырнули в следующий коридор? Напряжение было таково, что Алена не понимала, движутся ли они, или это коридоры заглатывающими змеями ползут навстречу.

– Василиса Васильевна? – удивился тот, что шел первым. – Вы как здесь?

– Меня Витя пропустил, – уверенно отозвалась она.

– Витя пропустил? Без приказа? А кто это с вами?

– А это, – Василиса двинулась вперед, слегка приподняв руку, и Алена снова начала ждать зеленой молнии разрыв-травы, – девушка, которую отец хотел бы видеть по приезде…

Сверкнула молния, потом – другая: Василиса обводила рукой полукруг, и охранники падали друг за другом. Наконец остался стоять лишь один, до которого Василиса не могла дотянуться так сразу. Дрожащей рукой он что-то дергал в своей блестящей трубке. Василиса засмеялась:

– Вот так и выстрелишь? В президентскую-то дочь? – И охранник замер, а она дотронулась до него рукой и тут же перешагнула мгновенно обмякшее тело.

Дальше пошли сплошь запертые двери, и Василиса открывала их одну за другой, без малейшего усилия, просто протягивая руку. Алена позади нее шептала заговор, чтобы разрыв-трава в Василисиной ладони не увяла, не потеряла волшебных свойств. Разрыв-трава не подводила: дверь за дверью открывалась перед ними в пустом, безлюдном коридоре, и только последняя, массивная, блестящая, темно-вишневая, продержалась чуть дольше, но наконец и ее невидимый запор с легким щелчком поддался траве, и они зашли в просторную темную комнату.

Что-то щелкнуло снова, загорелся свет. Алена шагнула вперед, вслед за Василисой, и ноги ее утонули в мягком ковре.

Перед ними был большущий стол, с боков – заполненные книгами шкафы. Алене они казались большими зверями, разинувшими зубастые пасти. А когда она отводила взгляд, ей чудилось, что массивные тени придвигаются ближе, а пасти шкафов сжимаются и распахиваются снова.

Василиса стояла перед столом. Он был огромен, как целое крыльцо, и блестел, будто был покрыт тонкой корочкой льда. Пальцы Василисы касались левого запястья, словно она пыталась разогнать кровь, нащупать биение сердца или разбудить зашитую в ладони траву.

Дрогнул лед над вишневой поверхностью стола, и крышка его раскололась пополам. Что-то мерцало в провале, как будто золотисто-красный волшебный цветок; увидев этот цветок, Алена наконец поняла, что здесь вправду спрятан великий клад. И снова Василиса принялась колдовать над своей рукой, касаясь ее плавно, словно нежных крыльев бабочки.

Послышалось легкое жужжание. Темный ларец того серого цвета, какого бывает река в плохую погоду, поднялся из недр стола. Замелькали на его крышке крохотные зеленоватые молнии, и крышка открылась. Дрожащей рукой Василиса взяла из него белое яйцо, будто бы разрезанное пополам: плоское сверху, полукруглое снизу. В бархатной подушечке, на которой оно лежало, осталась неглубокая вмятина. Посреди яйца темнело пятно, напоминающее испорченный желток. В желток же воткнулась тонкая, мерцающая, похожая на портняжную иглу полоска.

Василисина рука вспыхнула мерцающим синим светом, и свет потек к игле, которая словно разломилась на множество кусочков, будто вышивая по желтку пузатых мелких жучков. Желток вспыхнул и погас. Погас и огонь в Василисиной руке. Стало тихо. Снова воцарилась полутьма.