Текст книги "Племенной скот"

Часть II
Лягушка

1. Иван-царевич

Все началось с масловской церкви. Она была полуразрушенной, но единственной на несколько километров окрест. Вскоре после катастрофы появился в церкви грузный басовитый батюшка, занял пустовавший по соседству дом, организовал мирян для ремонта и строительства и даже колокол раздобыл где-то – неизвестно где. Поначалу, за неимением загсов и мэрий, потянулись к церкви свадьбы. Потом и верующих начало прибавляться.

По воскресеньям в Маслово стало многолюдно. Устремились сюда торговцы, понастроили домов и складов, обнесли село высоким тыном для защиты от лихих людей; наняли охранников. А после того как однажды налетели на Маслово огнедышащие змеи: пожгли сараи с товарами, перебили мужиков, обидели девок, – появилось и что-то вроде регулярной армии. Военачальник построил себе высокий терем, сын его, привыкнув властвовать и войдя во вкус, стал называться князем, а потом и царем. Так Маслово превратилось в город.

Город богател и разрастался. Царский терем прирастал новыми башенками и блистал свежим желтым тесом.

– Жениться! Всем! Не! – Мед! – Лен! – Но! – срываясь на визг, кричал батюшка-царь. Перед ним стояли сыновья. Младшему едва исполнилось двадцать. Он держался позади остальных, чуть поодаль от братьев, словно стремясь показать, что он существует отдельно и от них, и от отцовского крика – тем более что к скандалу причастен не был, а попал под горячую руку заодно, по причине кровного с хулиганами родства. Его великовозрастные братья стояли, потупив взоры. Им не то чтобы было стыдно – просто опухшие с похмелья глаза слезились от яркого света, бившего из окна. Их богатые, белые, расшитые красным шелком рубахи были порваны и запачканы, лица сияли синяками и отеками, и, скорее всего, они сами так разукрасили друг друга. Никто из горожан давно уже с ними не связывался – и из-за высокого положения, и из-за богатырской, не сдерживаемой умом силы. Царевичи гуляли всю ночь, и ладно бы просто подрались, но, как на грех, разнесли в щепы царское крыльцо и попортили постройки на главной городской площади. Царь был в бешенстве.

Глядя на повинно склоненные головы сыновей, он было остывал, но потом, подходя к окну, видел осевшую крышу крыльца со сломленной луковицей, сиротливо лежащий в луже позолоченный столб, оббитые наличники боярского терема напротив, дыры в помосте для торжеств, матерные слова, дерьмом написанные на заборе, – и снова заходился в приступе гнева.

Младший царевич, Иван, в последние полчаса смотрел на него с тревогой: ему казалось, что отца может хватить удар. Но царь, когда-то крупный и представительный, а теперь словно бы ссохшийся и свернувшийся, как осенний лист, был крепок. Только лысина его, окруженная венчиком неопрятно седеющих, серых и тонких волос, то и дело наливалась краснотой и тут же вновь остывала.

– В общем, так, – заявил царь, когда голос его осип от крика, – завтра снаряжаю послов, пусть поедут, портретов привезут всяких там девиц. А пока, – он сел на трон и поерзал, устраиваясь, – под арестом у меня посидите.

– Ну… – просипел старший, Никита, поднимая голову, чтобы возразить, но батюшка стукнул кулаком по подлокотнику.

– Молчать! – прикрикнул он и закашлялся. – А кто ослушается да вздумает страже грозить – выгоню к чертовой бабушке из государства! Как пить дать – выгоню!

Средний, Данила, почесав в затылке, сказал:

– Так ить, думаю, не поможет она, женитьба-то. Водку вот разве убрать. Да куда ж ее, окаянную, денешь?

– Молчать! – снова завопил царь. – Вот женю, а там посмотрим: поможет – не поможет. Ясно? Ясно, я вас спрашиваю?!

Сыновьи головы, покорно кивнув, опустились вновь.

– Увести их! – Царь махнул рукой страже, до той поры безучастно стоявшей у двери. – На чердак их, под самую под крышу, чтобы сбежать не могли. Кормить хорошо, рассолу дать на опохмелку, а водки совсем не давать. Да заложите дверь бревном потолще! Слышишь, десятник, головой мне отвечаешь: грозить ли будут, молить ли… Я пока тут главный!

– Слушаю, царь-батюшка! – гаркнул, вытянувшись во фрунт, десятник.

– То-то же!

Старшие сыновья покорно пошли за охранниками. Иван поотстал, пропуская процессию вперед, но тут грозный, срывающийся на визг крик отца стегнул по ушам:

– И Ваньку! Ваньку тож!

– А я-то… Я-то… Ни при чем я! – прижимая руку к груди, проговорил тот, донельзя изумленный. Он тоже не выспался, но по другой причине: ворочался всю ночь с боку на бок, сначала слушая, как буйствуют братья, а потом – как стража пытается с ними справиться.

– А чтобы и неповадно было! Чтобы впредь знали! Чтобы и не хотелось пробовать-то ее, водку проклятую! – Отец захрипел, не в силах справиться с голосом, а Иван почувствовал, как древко копья, подталкивая, уперлось ему в спину.

Пришлось идти.

Помещение под крышей было просторным и светлым, украшенным лубками, резьбой и яркими лоскутными половиками. Старшие братья, войдя, тут же улеглись по лавкам, на которые брошены были мягкие перины. Иван же сел на сундук у окна и принялся смотреть на двор и холмы сразу за городской стеной. Между небом и землей скользили изменчивые облака: то собранные в тугие, сероватые снизу комья, то тонкие, словно выпавшие из аистиных крыльев перья. Воздух казался так прозрачен, что город, и холмы, и трава на холмах – все будто парило и растворялось в нем. Хотелось свободы – так вольно и просторно было за окном.

А за спиной его лениво переговаривались, причмокивая слипающимися губами и с трудом сглатывая вязкую слюну, братья. Он не злился на них за вынужденное заточение, скорее, немного даже жалел их. Иван был совсем не похож на Никиту и Данилу. Он вообще сильно отличался от любого из членов своей семьи, так сильно, что отец было заподозрил мать в измене. Спасла положение только Иванова родинка. Сидящая возле большого пальца левой руки, она была похожа на отцовскую один в один: и местом, и размером, и формой.

– Че, попали мы? – пробасил Никита, взъерошив коротко остриженные волосы цвета пыльного льна.

– Ага, – сонно протянул в ответ Данила.

– Эх, жалко…

– Чего жалеть-то? Ну?

– Таньку, жалко, не увижу, – Никита ткнул пальцем в лубок, на котором была изображена деревенская баба, покупающая лук на базаре. Девица озорно смотрела с картинки, и под сарафаном ее угадывалась пышная объемистая грудь.

– Тю! Чего не увидеть? – посмеиваясь над братом, Данила приподнялся на локте.

– Так жена ж будет у меня. Разве ж дозволит, чтоб к Таньке шлялся?

– Это да. Это пиши пропало. Бабы – они въедливые, стервы. А че, хороша Танька? – и, склонив голову на собачий манер, Данила принялся изучать рисованную девицу.

– А че, нехороша? Жопа – во! Не сразу ухватишь. И сиськи… Не то что у этой, с картинки. А станут искать жену, так вдруг найдут какую тощую? И смысла мне в ней? Ну скажи, Данил! Тоска одна на всю жизнь.

– Смысла – согласен – нет. Вот если б повыбирать… – Данила задумчиво поскреб широкий розовый шрам на подбородке, который раздвигал темную жесткую щетину, как просека раздвигает лесную дремучую чащу.

– Ну и кого б ты выбрал? – спросил его брат.

– А я бы Аньку выбрал, – Данила мечтательно откинулся на подушке, заложив за голову мясистые руки. – Васьки-торговца дочку. Вот косища у ней! Искусительный змей, а не коса.

– Тьфу! Нашел на че смотреть!

– А вот нравится мне.

– А еще-то чего в твоей Аньке хорошего?

– Да кто его знает? Кочевряжится она. Ни пощупать не дает, ни чего поболе. Вот стала б мне женой, сразу б перестала корчить из себя. Узнала б! Только о том я, Никит, и мечтаю, вот те крест!

– Это она от царского сына морду воротит? Ты гляди, какая! Это да. Это дело, брат, так оставлять никак нельзя… Или ж ты не мужик? Или ж ты не царевич? К ногтю ее, брат! К ногтю! – Данила поддержал брата, но как-то лениво, сонно.

– Да… А то говорит: женись… – это Анька-то. А без женитьбы, говорит, фигу… – сказал Данила, широко зевнул и мелким, суетливым движением перекрестил рот.

Братья задумчиво замолчали, мечтательно прикрыв глаза. А может, просто задремали с похмелья.

Мимо окна пролетела, мелькнув пестрыми боками, сорока. Тонкий длинный хвост ее был похож на пущенную из лука стрелу.

Глядя на птицу, Иван подумал: «Эх! Мне бы туда, на волю, скользить с облаками по ветру. Между землей и небом…» Захотелось свободы немедленно. И тут в голову ему пришла идея.

– Слушайте, – сказал он, оборачиваясь к братьям. Те открыли глаза и принялись моргать и таращится, отгоняя сон. – Думаю, выходить отсюда надо. Ну не сидеть же, в самом деле, пока невест привезут! Это же пока гонцы их найдут, пока батюшка выберет… Так и месяц пройдет или, того пуще, – два. Даже три.

– А че ж делать-то? – лениво пробубнил Никита.

– Дурак ты, Вань, кто ж нас выпустит? – буркнул Данила.

– Отец и выпустит. Если пообещаем, что женимся. Дня через три.

– И обманем? – Данила аж подскочил. – А сами? Сами – в кабак?

– Нет. Зачем обманывать? Но ты, Данила, любую возьмешь. Вот хоть, к примеру, Аньку.

– Ну?! – Данила встрепенулся и вскочил, да так резво, что едва не перевернул лавку. – А как? Че делать-то?

Привстал и Никита, бессмысленным взглядом уставился в окно, но ухо – Иван видел – повернул в его сторону.

– А давайте уговорим его судьбу пытать, – выпалил он и замер, ожидая ответа.

– Это как? Ты, Ванька, не тяни. Ты говори, – Данила подошел и угрожающе навис над братом. Иван встал, чтобы чувствовать себя поувереннее.

– Ну, видите холм тот, а за холмом – лесок?

– Ну, вижу, – Данила глянул в окно.

– Скажем отцу, что станем из лука стрелять. Мол, куда стрела упадет, там и жену искать. Вы же знаете, отец такие развлечения любит: чтобы таинственно да со значением. Привяжем на одну стрелу синюю нитку, на другую – красную, на третью – зеленую. Это чтобы различить было можно, где чья стрела. А Татьяне с Анной дадите такие же точно стрелы с такими же нитками. Стреляете вы оба хорошо, стрелы летят далеко. Батюшка и не увидит, куда они упали. А потом ваши невесты находки предъявят. И все.

– Смотри-ка, – хмыкнул Данила, – дурак-дурак, а хитрый! Ну а сам-то? Кому стрелу отдашь?

– А я, – осторожно начал Иван, – в лесок пущу. Вон в тот, что с другой стороны, за холмиком. Потеряется там стрела, да и бог с ней. Пусть мне батюшка на стороне невесту ищет. Только я думаю, что после ваших-то выстрелов он поостынет и запирать меня не будет.

– От хитрюга! – Данила сипло расхохотался и так сильно хлопнул брата по спине, что Ваня стукнулся головой о стену. – Ладно! Давай! Зови отца.

В свете едва взошедшего солнца поле блестело, словно изумрудная мозаика, по которой щедрой рукой рассыпали бриллианты. Утро было прохладным, Иван мерз в парадном красном кафтане, надетом специально, чтобы порадовать впечатлительного отца, и, поеживаясь, смотрел на угрюмых, невыспавшихся братьев, на которых были лишь широкие рубахи. Тоненький пронизывающий ветерок шевелил легкую ткань на мясистых, округлых плечах. Братья хмуро проверяли, как натянута тетива, и поглядывали на стрелы, лежащие на парадной, из атласа сшитой подушке, которую держал вытянувшийся в струнку церемониймейстер. Царь восседал на переносном парадном троне, прикрыв ладонью глаза от солнца, и поглядывал то на сыновей, то на город.

Наконец все приготовления были окончены. Братья встали: Никита и Данила лицами к городу, Иван – к чахлой рощице, посреди которой в зарослях кустов была низина, во время дождей или весенней распутицы превращавшаяся в болотце.

Царь-отец достал из рукава белоснежный, украшенный кружевами платок и, прежде чем взмахнуть им, отер слезу, сбежавшую из уголка глаза по глубокой морщине прямо ко рту.

Иван спиной почувствовал, что братья натягивают тетивы, и сам стал прилаживать стрелу. Пальцы не слушались, зеленая нитка, привязанная к оперению, раздражая, щекотала запястье.

– Давай, – высоко и тихо крикнул отец, и Иван выстрелил.

Тетива зазвенела, стрела свистнула, и тонкая черточка ее мгновенно растворилась в слепящей лазури неба. Иван напряженно вглядывался: долетит ли до леска, не придется ли с позором подбирать ее посреди поля, но так и не увидел. Скосил глаз на отца, но тот, как оказалось, следил более за старшими сыновьями и едва не забрался с ногами на трон, чтобы увидеть, куда попали их стрелы. Ивану стало даже немного обидно, хоть и казалось сначала, что будет все равно.

– Чего? Как искать-то теперь? Бежать, что ли, надо за стрелами-то? – волновался отец.

– Да че? – деловито оглаживая лук, проговорил Данила. – Стрелы-то за стену залетели…

– Будто? – вклинился юркий церемониймейстер. – Точно ли? Мне так показалось, что…

– Точно, – вроде и с улыбкой, но как бы угрожая, сказал Данила. – Да чего там. Ща с нами в город пойдешь да сам и посмотришь. По улицам там пройдем, поглядим, че как.

– Да! Да! Идти, идти! – суетился отец, которому не терпелось узнать, чем окончилось испытание судьбы, и кто его будущие невестки.

И вот когда все уже были готовы спускаться с холма, царь вспомнил вдруг про младшего сына.

– Ну а ты, Вань, чего? Куда твоя-то делась стрела, а? Не углядел?

– Не углядел, – Иван виновато пожал плечами и вяло махнул рукой, указывая направление. – Кажется, вот туда куда-то, в лесок.

– Ну ты, Вань, сходи, посмотри, поищи – а мы уж в город. Там-то вернее невесты будут.

И царь, едва ли не приплясывая от нетерпения, поспешил с холма за сыновьями. Иван пожал плечами и направился в другую сторону. Сначала он шел просто так, безо всякой цели, а потом подумал, что неплохо было бы и в самом деле найти стрелу и предъявить ее батюшке, что вот, мол, не судьба пока. А там уж как сам знает: хочет, пусть ждет, а не хочет ждать – пусть засылает гонцов, ищет невесту. У Ивана не было девушки на примете, так что он был готов покорно выполнить родительскую волю.

Он нырнул в кусты, выставил перед собой руки, отводя от глаз хлесткие ветви. Выбрался на узкое открытое место и тут же наступил ногой в крохотный, почти неразличимый в траве ручеек. Чертыхнувшись, пошел дальше. Кусты росли густо. Иван сразу понял, как безнадежна была мысль о поисках стрелы. Но надо было хоть сделать вид, что искал…

Сначала он смотрел под ногами: раздвигал стебли высокой травы, даже сковырнул покрытую мхом кочку. Потом, сделав по рощице пару кругов, понял, что стрела могла запутаться в ветвях или даже лечь на них плашмя. Иван поднял голову и начал осматривать кусты. Стрела обнаружилась в самом центре зарослей. Она лежала на двух растопыренных, будто отрастивших длинные пальцы ветках, пригибая широкие листья, как до того лежала на подушке в расставленных руках церемониймейстера. Он потянулся было к стреле, свободной рукой отодвигая гибкие побеги от живота, но тут за кустом мелькнуло вдруг что-то большое, очертаниями напомнившее человеческую фигуру.

– Эй! Кто тут? – вздрогнув от неожиданности, окликнул фигуру Иван.

Существо промолчало, однако дернулось, будто хотело сбежать. Почувствовав его страх, Иван приободрился и сказал поувереннее:

– Эй! Выходи давай! – А сам тем временем поднял лук да наладил стрелу. Теперь ее острие смотрело точно в голову странного существа. Существо было зеленым и почти сливалось с кустом. Если бы оно не начало двигаться, Иван и не заметил бы его.

– Выходи! Стрелять буду! – строго прикрикнул Иван.

Он натянул тетиву, и существо поняло, что угроза реальна. Оно медленно двинулось, обходя куст, и заговорило. Иван вздрогнул от того, что голос, вопреки ожиданиям, оказался женским – бархатным и тихим:

– Не стреляй. Пожалуйста. Я выхожу.

Иван опустил лук. Из-за куста на него выходило странное существо. Оно было лысым, гладким и зеленым – того оттенка, какого бывает старый мох. Фигура казалась женской, угадывались грудь и бедра, но однако не было ни складочки, ни волоска, ни морщинки, ни прыщика. Она вроде и была голой, и одновременно не была. Ее огромные и будто подернутые пленкой глаза мерцали стрекозиным радужным блеском. Она вытянула к Ивану длинные руки, и он с отвращением увидел пальцы без ногтей, зеленые и гладкие, как и остальное тело.

– Ты кто? – спросил он.

– Я – Василиса, – она говорила торопливо и сбивчиво, словно боялась, что Иван снова поднимет лук. – Ты не бойся меня. Я – женщина. Простая, обычная, как все. Просто я такая – сейчас… На время. Ну даже не знаю, как объяснить! Вот ведь!..

И Василиса подняла к небу свою странную голову, похожую на зеленое пасхальное яйцо, – в ее жесте угадывалось отчаяние. Иван замер в раздумье: что же с ней делать? Отвращение она вызывала такое, что хотелось просто убить ее как мерзкую гадину вроде змеи или жабы и тем сразу решить все вопросы. Но тут же шевельнулось в его груди сомнение: а вдруг не зря его отец верит во все эти штуки с судьбой? Вдруг не просто так эта встреча, а плата за подстроенный с братьями обман, предначертание? Ведь говорят: Господь людей испытывает. Вдруг и тут испытание: сможет ли он жениться на гадине, коли уж нашла она его стрелу? Не откажется ли? Не нарушит ли данное родному отцу слово?

– Ты… Это… – Иван смотрел на Василису с прищуром и слова подбирал с трудом. – Не врешь ли, что баба? По мне так ты чистая навья. Полубаба-полулягушка.

Та лишь растерянно развела руками.

– Как решишь. Я сейчас в твоих руках – я понимаю. Решишь убить – что ж, искуплю. Должны же дети искупать грехи отцов? Так ведь в Библии?

– Да вроде так, – Иван растерялся. Ему казалось, что Священное Писание навьи читать никак не могли: иначе какая тогда из них нечисть?

– А отец у тебя кто? – спросил он, немного подумав.

– Да как сказать… Ну, по-твоему, это, наверное, будет – Кощей.

Царь был счастлив. Церемониймейстер сомневался: верно ли, что стрелы могли долететь до города, да угодить в такие дворы, где были незамужние девушки? Да к тому же Никитина стрела вообще вонзилась в стену так, что и вынуть сразу не могли… Но отец отмахнулся. Собственно, гораздо важнее для него было то, что сыновья наконец остепенятся и, наверное, скоро осчастливят его внуками.

Он гордо облобызал будущих невесток, не без удовольствия прижавшись к Татьяниным прелестям, и велел им перебираться во дворец; а слугам – нанимать портних, чтобы шили наряды к свадьбе. Свадьбу же положил сыграть через неделю, а до тех пор почистить площадь, поправить столбы да навезти еды для пира. О младшем сыне он вспомнил лишь к исходу третьего дня и несказанно удивился, узнав, что тот будто бы стрелы не принес, а пришел не один; велел истопить печь в третьей невестиной комнате, запирает дверь на замок и не пускает туда ни одной живой души.

Царь велел позвать Ивана.

Тот явился немедля и встал перед отцом, с вызовом глядя ему в глаза.

– Вань, – мягко начал царь, расхаживая по залу и заложив руки за спину. – Ты, говорят, без стрелы пришел?

– Без стрелы, – кивнул тот, не отводя от отца пристального взгляда.

– А чего так? – Царь остановился и вопросительно глянул на сына, прищурив один глаз.

– Так у невесты стрела – как положено.

Царю показалось, что голос Ивана дрогнул на слове «невеста».

– И где ж ты невесту себе нашел?

– А это, батюшка, судьба, наверное. Представляешь: выстрелил я из лука. Попала стрела моя в лесок. Ну, думаю, бесполезно это все. Кто ж в том леске может оказаться?

– И что ж? Оказалась?

– Оказалась, – Иван кивнул и опустил-таки глаза. – За грибами пошла с утра пораньше. А тут стрела моя…

– За грибами? – В голосе царя послышалась насмешка. – В июне? Или брешешь?

– Может, за чем другим. Может, за ягодами. Или лозы на корзинку для грибов нарезать. Мало ли.

– Ну так и где она, красавица твоя? Чего не покажешь?

Иван молчал. Потом, собравшись с духом, снова взглянул в отцовские глаза.

– Вот скажи, если стрела невесту указала, судьба это или случайность?

Отец тоже задумался, присел на трон, глянул в окно, точно ожидая, что в траве полей или в белизне облаков будет написан верный ответ.

– Да судьба – как ни кинь, – сказал он, наконец очнувшись от раздумий. – Судьба, Вань. А что, нехороша получилась невеста? Чего молчишь? Вправду, что ль, нехороша? А делать-то теперь нечего – потому как судьба.

Царь вскочил с трона и описал по залу еще один круг.

– Когда покажешь-то? – спросил он наконец. – Может, и ничего еще…

– На свадьбе покажу, – хмуро буркнул Иван.

– Вот так, значит, да? А если она кривая? Или старая? Да гости хохотать начнут! Ты, Вань, мне своим упрямством братниных свадеб не порти! Давай уж тогда попозжее обвенчаем вас, по-тихому – что б без смеха, а?

– Да как скажешь… – Ивану почему-то особенно горько стало от отцовских слов. Он представил себе венчание в церкви, закрытой от гостей, глумливые усмешки братьев, стоящих под руку со своими нормальными женами, равнодушный взгляд отца, выражающий разве что покорность судьбе. Представил лица святых: написанные на полукруглом своде, они снисходительно склонятся над стоящими в церкви людьми; увидел мерцание коптящих свечей, полутьму и пустоту, услышал гулкий сочувственный голос священника…

Иван вернулся домой сам не свой и сразу направился к Лягушке. Василиса ждала его, скучая у окна: на улицу она выглядывала из-за плотной шторки, едва отгибая ее уголок.

– Здравствуй, – нерешительно сказала Лягушка, когда он вошел. Ивану временами казалось, что она побаивается его. – Почему так грустен?

– Ты вот что… – Иван, казалось, не услышал ее вопроса. Говорить так, как придумал по дороге, ему было проще. – Ты замуж бы за меня пошла?

– Замуж? – Лягушка вздрогнула. – Да ты разве возьмешь? Меня такую-то?

– А возьму, – Иван глянул в ее радужные, нечеловеческие глаза.

– Почему же?

– Судьба такая. Раз стрела возле тебя упала…

– Ах вот что, – она тоже загрустила. – Только из-за стрелы… Пойду, раз уж так. Раз уж судьба.

Иван кивнул еще раз и, сиротливо сгорбившись, повернулся к двери.

– Постой! – окликнула его Лягушка. – Ты грустишь-то отчего? Если не хочешь замуж меня брать, так зачем берешь тогда?

– Так судьба… – протянул Иван. – И отец подтвердил: если судьба, говорит, то ничего не попишешь.

– А я, значит, не нравлюсь тебе? – Она подошла поближе, протянула к Ивану свою гладкую, без ногтей, руку.

Он отшатнулся, едва скрывая отвращение.

– Как ты можешь нравиться? Зеленая, непонятно кто.

Лягушка сдавленно всхлипнула и сжала голову руками.

– Ну чего ты? – Ивану вдруг стало жалко ее и оттого немного стыдно. – Ты не переживай. Я же все равно женюсь…

– Постой, – Лягушка, казалось, решилась на что-то. – Ты отвернуться можешь? Только по-честному, чтобы не подглядывать.

– Могу, – Иван отвернулся, пожав плечами. За спиной его что-то защелкало и зашуршало. Иван изнывал от любопытства. Ему даже показалось, будто уши повернулись назад, как поворачиваются обычно у лошади или у собаки.

– Иван… – тихо позвала Лягушка нежным, будто бы даже переменившимся, не таким глухим, как прежде, голосом. – Обернись.

Он обернулся и обомлел.

Перед ним стояла не Лягушка. Перед ним стояла красавица: молодая, стройная. Без пышных форм, но при этом по-волшебному, неуловимо привлекательная. У нее были яркие темные глаза и черные брови. Каштановые, с рыжинкой, волосы заплетены были в хитрую, замысловатую косу, какой Иван не видел даже у городских модниц. Кожа Лягушки стала светлой, на ней появились обычные человеческие складочки и родинки, и тело было прикрыто теперь обычной одеждой.

Иван остолбенел.

– Ну что, – проговорила она, улыбаясь. – Так лучше? Лучше, вижу.

– Морочишь? – выдавил из себя Иван.

– Нет, что ты!

Тогда он подошел, вытянув вперед руку, словно был слеп, и дотронулся до ее щеки. Пальцы коснулись теплой человеческой кожи, потом пробежались по волосам, по нежным раковинам ушей… Иван даже поднес ладонь к ее носу, чтобы почувствовать, дышит ли, – и ощутил теплоту выдоха.

– Пойдем, – воскликнул он, обрадованный донельзя, – я тебя с батюшкой буду знакомить! А то он и венчаться нам в один день с братьями не хотел дозволять!

– Нет, – Лягушка отстранилась и отдернула руку, за которую Иван хотел взять ее. – Нельзя мне пока. Мне опять надо будет в шкуру влезть. Иначе… Пропаду совсем. Ты жди, ты только подожди – и все наладится. Ладно?

– Ладно, – он снова погрустнел. – Как тебя хоть зовут?

– Я же говорила: Василиса… А теперь отвернись опять. А то плохо мне будет.

И Иван отвернулся. А когда повернулся вновь, перед ним снова была Лягушка. Он опустил голову, чтобы не видеть ее, и вышел прочь.

Время до свадеб текло медленно. Иван бродил по терему и окрест, цепляясь взглядом за каждую мелочь, лишь бы развлечь себя.

Он смотрел, как колышется на ветру травинка, которая была темнее, чем прочие травинки вокруг; наблюдал за мельтешением ласточек; глядел на собак и кошек, вальяжных и неторопливых – будто они главные здесь, в батюшкином государстве. Смотрел Иван и на простых девушек, пытаясь понять, могла бы понравиться ему одна из них, и не проглядел ли он своего счастья. Но нет: все они были на одно лицо и волновали его приятно и естественно, но как-то смутно.

Одно только лицо заставляло его сердце биться: лицо Василисы, виденное так недолго. Иван помнил блеск обрамлявших лицо волос, мраморную гладкость кожи, милую неправильность рта, необычные, чуть раскосые глаза. С каждым днем ее образ являлся ему все чаще и чаще. И чем больше он вспоминал Василисино лицо, тем более отвратительным казался ему лягушачий облик: стрекозиные глаза, пальцы без ногтей, неестественная, целомудренная нагота, где грудь была без сосков и пах – без волос и складок. И страшно ему становилось от мысли, что он не знает, какая из этих Василис – настоящая.

Отец в красавицу-невесту не поверил: Василиса не согласилась быть ему представлена, как ни уговаривал жених. Свадьбу решили-таки отложить на потом, чтобы старшие братья могли обвенчаться спокойно и с достоинством.

– Почему ты батюшке не показалась? И почему мне больше не показываешься? – спросил Иван.

Василиса-Лягушка вздрогнула. В минуту, когда он вошел и огорошил ее вопросом, она собиралась ложиться спать: у кровати был отдернул полог, и угол одеяла – призывно загнут.

– Ваня? – спросила она, будто в комнату мог зайти кто-то еще. – Ты не обижаешься ли на меня?

Тот в ответ лишь пожал плечами.

– Ты не обижайся, Ванюша. Нельзя мне без этой… шкурки. Погибну я. Вот по-настоящему погибну. Но носить мне ее недолго. Сейчас пока все время ношу, а потом и побольше смогу без нее быть. Хочешь, пойду с тобой завтра на свадьбу к братьям?

– Человеком пойдешь? – Иван не поверил своим ушам.

– Человеком. Только ненадолго. Приду не в церковь, а к праздничному столу. Покажусь отцу, родне покажусь – и обратно, сюда. Хочешь?

– Хочу! – Иван обрадованно засмеялся: словно камень упал с души. Потом он вдруг замялся и спросил: – А мне? Мне покажешься?

– Или не насмотрелся в прошлый раз? – Лягушка тихо и радостно засмеялась, круглые стрекозиные глаза ее блеснули в едва разгоняемой свечами полутьме.

– Не насмотрелся, – Иван ответил хмуро, признаваясь словно через силу.

– Отвернись тогда, – Лягушка снова зашуршала и защелкала чем-то, а потом окликнула: – Смотри!

Теперь она показалась ему еще краше, чем прежде.

Под его пристальным взглядом Василиса стояла, смущаясь, и нервно теребила пышный манжет рукава, а он осматривал ее всю, стараясь запомнить каждую черточку, будто боялся, что образ мелькнет сейчас и исчезнет навсегда.

– Нравлюсь? – спросила она робко, заглядывая ему в глаза.

– Нравишься, – ответил Иван, приближаясь. – Больше всех прочих девок нравишься. Приворожила? Морок навела?

– Нет, Ваня. Вот какой ты меня видишь, такая я и есть. Хочешь верь, хочешь – нет.

– Хочу верить, – прошептал он. – Очень хочу.

Между ними совсем почти не осталось пространства. Иван теперь телом чувствовал ее человеческое тепло. Он осторожно провел рукой по Василисиным волосам, и она улыбнулась. Иван наклонился и взял эту улыбку своими губами: словно маленькую трепетную птичку пересадил из клетки в клетку.

Потом, кажется, погасли догоревшие свечи; упал на пол тяжелый, расшитый узорами сарафан, а за ним – легкая, прохладная сорочка. И тело, видное лишь в свете луны, оказалось обычным женским, и Иван прижимал его к себе и стонал сквозь зубы. Ее тело, а больше того – ее тихий счастливый смех и бархатный голос, которым она называла его по имени, – сводили Ивана с ума. Он сжимал ее и чувствовал какой-то новый, не испытанный ранее восторг. Даже после, когда они просто лежали рядом, бок о бок, и страсть, насытившись, утихла, сердце продолжало счастливо ныть. И хотя женщины были у Ивана и прежде, такое чувство он испытывал впервые.

Сколько времени прошло, Иван не знал. Но вот в какой-то момент во тьме комнаты вспыхнул и погас зеленовато-мертвенный свет. Он глянул на Василису и увидел еще одну такую вспышку – прямо у нее на запястье.

Василиса тоже заметила отблеск: он метнулся по стене и растворился в мягкой тьме под самым потолком. Она сдавленно ахнула, вскочила и, подобрав раскиданную по полу одежду, скрылась за занавеской полога.

– Не смотри, пожалуйста, – проговорила она оттуда, услышав, что Иван сел на кровати, а Иван подумал, что, верно, это зеленая кожа стала пробиваться сквозь человеческую, и почувствовал отвращение.

– Ты… опять? – спросил он, немного подумав.

Она молчала, спрятавшись за занавеской, и он принял это за ответ.

– Не могу тебя такую видеть, – сказал он. – Пойду.

– Ты прости меня, Вань, – шепнула она.

– Да чего уж там! – Он спешно оделся и вышел. Василиса слышала, как загремел в замке ключ и как удаляются вверх по лестнице его шаги.

Иван вошел в свою комнату, бросился, не раздеваясь, на кровать и зарылся лицом в подушку. Впрочем, тягостные мысли все равно преследовали его. Да к тому же вскоре начал просыпаться дворец: совсем рано, совсем еще ночью – чтобы начать приготовления к свадьбе.

И быстрые шаги служанок, и звон котлов на царской кухне, и приглушенные голоса, и запахи готовящегося пира – все напоминало ему об обычном братнином счастье и о каком-то странном – собственном.

Всю ночь Иван не спал, лишь изредка погружался в полузабытье, сквозь которое продолжал слышать и чувствовать. Утро он встретил совершенно обессиленным.

Праздник по случаю свадьбы братьев поразил его размахом: никогда еще Иван не видел на главной масловской площади такого скопления народа. Гостей было так много, что коляски и кареты они были вынуждены оставлять за тыном, и из-за ограды звучало басовитое разноголосье: кучера и слуги богатеев, приставленные сторожить лошадей и добро, развлекались разговорами.

На венчании в церкви рядом с Иваном стояло несколько важных стариков, о которых он узнал потом, что это цари соседних государств. Напротив одного из них он оказался и за свадебным столом. Это был грузный краснолицый человек, имевший привычку сидеть, откинувшись в кресле и сцепив на объемистом животе короткие жирные пальцы.