Текст книги "Ничего странного"

Голубевы осознавали, что перед ними – дочь, которая больше не напьется, не приведет домой очередного патлатого приятеля, не потребует новых нарядов. И внуки, которым не надо менять пеленки, которые не попортят мебель, не изорвут обои. О чем-то подобном мечтают многие семьи… День ото дня супругам становилось всё страшнее.

«Мама, дети очень талантливы, они будут хорошо учиться!» – «Ира…» – «Да всё я понимаю, мама. Но читать и считать мы их всё-таки научим! И ещё – мне бы не хотелось, чтобы в присутствии детей включали телевизор. Это плохо влияет на психику!»

Ольга Васильевна растерянно взглянула на юную поросль, чувствуя, как спина её покрывается холодным потом. В отличие от матери, всё же оставшейся человеком, дети уже сейчас, а развивались они быстрее человеческих младенцев, проявляли совершенно свой менталитет. Их мысли были эхом из будущего – голосом новой неантропоморфной разумной расы.

VII

Ольга Васильевна ещё не представляла всего масштаба происходящего. Она и не догадывалась, насколько опрометчиво поступила, выкинув землю, оставшуюся после пересадки Иры, в окно. Ей и в голову не приходило, что по двору уже подрастает несколько копий дочери – и биологических, и психических, просто растения не настолько развиты, чтобы кто-то мог услышать их голос. А ещё пара копий выросла у соседнего дома – теперь уже никто не узнает, как туда попала земля с кусочкам корня. И кто ж знал, что изменённая генетика сделает корни тысячелистника невероятно живучими.

Естественно, не знал ни о чем и Голубев. Он вовсю работал над проектом, конечной целью которого должно было стать появление бездушных тел, идеально приспособленных для вселения в них хотя бы, для начала, Иры, а в идеале – и её детей, пока они сами ещё не начали размножаться. Высокое руководство эксперимент одобрило и тщательно засекретило.

Ученый переходил родной двор ежедневно, погруженный в свои нелегкие думы… Он, наверное, ещё долго не заметил бы легкого мыслительного шепота, беспомощно окутывающего пространство. Но вот однажды, проходя мимо сплетничающих на лавочке старух, он случайно услышал примерно следующее:

«Да его же ещё ночью помощь психиатрическая увезла. Ходил голый, всем сказал, что с растениями общается!» – «Ой, Лид, у меня внук-то вчера что выдал: тут во дворе у нас девочка в цветочке живет. Я ему: Дюймовочка, что ли? А он: «Не, баб, я ж большой уже, я в сказки не верю!» Чего будет!!! Точно говорю – это болезнь новую вывели, чтоб с ума людей сводить и на нас испытывают!»

Голубев прислушался. Откуда-то пробивался голосок дочери. Ближе… Ближе… «Это же прямо под нашим балконом!» Растение беззвучно звало на помощь. А рядом с ним в ужасе затихло, даже слегка пожелтев, ещё одно Ирино «я». И тут, чуть дальше… И в кустах. Голубев насчитал пять растений, личности которых тоже были копией его бедной дочери, которая в этот момент усиленно контролировала свою мать, занимавшуюся подрастающими «внучатами».

В отличие от «живого камня», этот вид существ не обладал особо сильной энергией мысли, и до окна квартиры Голубевых, то есть до четвёртого этажа, тихие «голоса» их дочерей не доносились. К счастью. Иначе сошли б с зеленого своего ума и Ира-оригинал, и «дети» и, конечно же, Ольга Васильевна. Голубев бережно пересадил страдалиц в целлофановый пакет и, не заходя домой, помчался обратно в лабораторию, где поставил каждую в отдельное помещение.

Если раньше дочь была одна, то теперь он почти физически чувствовал, как его разрывают на куски эти маленькие «я», каждое из которых считает «оригиналом» именно себя и испытывает сложную гамму вполне человеческих чувств, базовым из которых является всё же ревность. Хотя «дотянуться» до него дома копии не могли, он знал – они зовут его, в злости и панике, тихо и недвижимо проклиная тот день, когда их отец совершил ритуал.

А тем временем кусочки корня, случайно попавшие в соседний двор, тоже подрастали. Два уже вполне развившихся растения кричали в голос в головах прохожих и обитателей некоторых квартир… Безумие распространялось всё шире и шире. Медики тайно поговаривали о новом страшном заболевании. Тут же всплыла старая экзотическая теория о том, что в ряде случаев шизофрения может носить характер инфекционного заболевания. Информация не могла не попасть к спецслужбам… Когда Голубеву задали вопрос: «Что бы это значило?», он только развел руками, хотя в глубине души похолодел от понимания сути происходящего. В тот же день он отправился в то место, о котором упоминал его куратор. И, конечно, нашел там одного из клонов Ириной личности. Больше никого на тот момент он расслышать не смог – второго накануне ночью изрубил мотыгой один из сошедших с ума жильцов и корни ещё не успели восстановиться. Теперь на месте одного вырастет больше десятка тысячелистников… И сколько вновь обретённая «Ира» ни твердила о «другой», Голубев не мог ничего обнаружить и решил, что его очередная «дочь» сама слегка повредила растительный свой рассудок. Теоретически это было более чем возможно.

Когда Иру рубили, она истошно кричала, но никто, кроме обезумевшего человека, не слышал ее. Кто-то проснулся, но принял крики за собственный сон и вскоре снова уснул. Ира не могла понять, как же так получилось, что её выкинули с балкона, оставили на улице, а теперь и вовсе отдали в руки маньяка. «Мама! Папа!» – она звала как ребёнок, но всё было бесполезно. Она ненавидела весь мир – растительный и человеческий – за всю ту боль, которую ей причинили. То, что она приняла за смерть, лишь на время избавило её от цепи страданий. Безжизненные – до поры – куски корней и стебля валялись рядом с «другой», почти физически дрожащей от непереносимого ужаса… С той другой, которую отец нашёл и спрятал в пакет из-под печенья.

Голубев и на этот раз никому ничего не сказал. Просто в лаборатории появился ещё один обитатель. Персонал лаборатории, ухаживавший за объектами, не вникал в подробности шепота и вскрикиваний, исходящие от одушевленной зелени. Персонал давал подписку о неразглашении и меньше всего хотел забивать себе голову всякой научной чушью, а потом покорно пил психотропные и не задавал лишних вопросов.

А тем временем проект с созданием пустых тел хотя и развивался, но не так быстро, как хотелось этого Голубеву. Ира, по-прежнему жившая с ним и Ольгой Васильевной, как ни ограждали её от пчел, опять ждала «детей». Впрочем, на этот раз столь масштабного пополнения не ожидалось. А первая поросль уже вовсю зеленела. Ещё немного и малышня станет совсем взрослой – так и до первых шмелей рукой подать.

VIII

Следующие два года для Голубева прошли в командировках и напряженной работе. Исследования в этой области тайно велись по всему миру. Якобы скончавшиеся сильные мира сего продолжали жить в первых экспериментальных, несовершенных телах. Но всё же это была жизнь, причем с надеждой на пересадку. От оккультной части процедуры избавиться так и не удалось, и очередной виток интереса к разного рода мистике во всем мире отчасти был отголоском этих экспериментов. Шила в мешке, конечно, не утаишь, зато всегда можно вытеснить неудобную утечку информации на страницы желтой прессы и в среду шизоидных маргиналов.

У Голубева не было времени вслушиваться в окружающий его мир. Он жил мыслями о том, что Иру – хотя бы одну! – и кого-то из её деток вот-вот удастся перенести в человеческое обличие. Иного смысла в жизни ученого не осталось, ведь время летело очень и очень быстро…

В тот день Александр Голубев, изо дня в день возвращавшийся домой на машине, решил избавить себя от стояния в многочасовой пробке. Остановка автобуса была довольно далеко, от неё к дому пришлось идти мимо пустыря, где пышное разнотравье поглощало остовы каких-то обезличенных механизмов, стрекотали кузнечики и вообще жизнь била ключом. Среди прочей растительности вовсю рос и цвел тысячелистник…

Голубев остановился и машинально стал вслушиваться. Сначала до него долетел робкий, очень знакомый шепот. Голубев приблизился к зарослям. В сознании всплыли «Иры», живущие в разных комнатах лаборатории. Может, обознался? Шепот сначала перерос в говор, а потом – в крик. Голубев почему-то подумал, что жена, наверное, сейчас опять наглоталась транквилизаторов и читает сказки «внучкам». А может, как уже случалось пару раз, сидит на кухне и разговаривает с геранью и кактусом. Голоса становились всё громче – голосов были десятки… Нет, сотни.

И тут Голубев взвыл. А в его голове вопило пыльное море тысячелистника.

Дорога на восток

Герман вздрогнул и попробовал встать, но тут же упал. Сердце его бешено колотилось, мысли не сходились в одну точку. Всё, что происходило, не укладывалось в общую логику последних событий.

Боль, всё дело в этой боли – ноги его ныли, как будто ничего не произошло. Как будто тело его не гнило в могиле, кости не глодали черви, а душу не рвали на части жадные шестикрылые твари. Что случилось?! Почему пройденный путь отозвался в несуществующей плоти? Фантомные боли? Здесь, где сама материя…

Впрочем, Герман остановился и посмотрел вокруг. Вязкий, живой бархат кишащего бывшей жизнью пространства, кажется, утратил некоторую плотность. Ещё недавно… хотя, со временем тут тоже была проблема… ещё недавно эти хищные крылья гнали их, потерявших всякое осознание «себя» вперёд, в пекло, как гонят по трубам нефть, как гонят на бойню стадо. Ни собственного «я», ни тем более плоти – только точка, сжавшаяся от ужаса, без сути и памяти, несущаяся от страшных когтей «пастухов» к полной и окончательной смерти. Смерти смертей. То, чем пугали две с лишним тысячи лет, оказалось не совсем правдой – у мучений всё же был конец и он приближался. Герман понял это не умом, который, кажется, растерзали ещё в самом начале – эту непрочную, самую бренную после физического тела, оболочку «рацио». Он просто знал и всё – без единой мысли.

А потом вдруг всё замерло. Он почувствовал, что плоть его непостижимым образом снова жива, и ей больно, и хочется плакать, как новорождённому, и время вновь обрело протяжённость. Его как будто собрали заново – от волоса до памяти детства. Голова – да, у него опять была голова и прочие части тела – наклонилась вниз и увидела, что ноги стоят босиком на сухой, слегка обгоревшей траве. И вот уже он лежал и бесконечно долго гладил вновь явившее себя бытие – колючее, жёсткое, в котором ползали и копошились невидимые сороконожки и муравьи. Глаза его смотрели и не могли наглядеться на все эти соломинки и песчинки, кровь била в виски, а ноздри жадно впитывали запах земли и собственного едкого пота. Далёкое неяркое зарево, пробивавшееся из-за горизонта, выхватывало из темноты камни и поваленные деревья.

«Я был не таким плохим»… Жил интересно, по крайней мере, он сам так думал, но умер, как многие – от случайного выстрела, полубытовая нелепость. Говоря и думая о смерти с таким ужасом, пафосом и почти подобострастием, люди всегда отправлялись в мир иной слишком уж незатейливо. Вот и его никто не хотел убивать. Сдавали оружие, одно неловкое телодвижение. Он даже не застрелился, ещё чего не хватало – просто забыл поставить на предохранитель. Такое случалось время от времени и до него, и после. Умер с пистолетом в руке – экий героизм. Не сделал в жизни ничего особенного – не был ни гением, ни злодеем. Даже не обзавёлся семьёй. Он внук знаменитого русского полководца и немки. Офицер, мечтавший о ратном подвиге, просидел всю жизнь в части, лишь изредка выезжая на учения. Его, казалось, после этой спячки ждало что-то важное, значимое. Но судьба есть судьба. Смерть наступила, как наступает зима, став просто фактом, с которым ничего уже не поделаешь.

Несколько секунд – и душа судит сама себя. Он понял всё – вся его в меру долгая жизнь раскрылась со всеми её ошибками и глупостями, и ещё вечность он бродил, воя неслышимым для живущих воем, – оттого, что не может уже никому ничего рассказать и, всё осознав, – ничего исправить.

А когда люди взорвали мир, и свершилось то, о чём твердили все религии мира, он оказался здесь. И шестикрылые обитатели этого места (которое было всегда, существуя лишь ради того, чтобы принимать и перерабатывать души погибших миров), обитатели изнанки реальности, радостно, с криками и улюлюканьем, рвали его на части. Ему выпала странная доля – стать топливом, очень хорошим топливом без мыслей, без чего бы то ни было, просто молекулой классного топлива.

И теперь – что это?! Что это… Крошечный жук повис перед его глазами на чахлой травинке. Герман заплакал и слёзы его – настоящие слёзы – крупными каплями скатывались по впалой щеке.

* * *

– Ой, какие мы все из себя живые! – вывел его из транса насмешливый женский голос. Неподалёку стояла, подбоченившись, бледная рыжеволосая девушка с крыльями, одетая в какие-то немыслимые соломенные лохмотья, и оценивающе разглядывала его, нагишом распластавшегося на земле, – да ладно, не бойся, я не ангел. А крыльев у меня только два. Пошли.

Герман встал, прикрывая руками не к месту ожившую срамоту, почему-то при этом думая, с чего бы ему бояться ангелов. Или те, с шестью крыльями, и были ангелами? У девушки крылья выглядели как раз так, как их когда-то рисовали люди. «Только облезлые они у тебя, однако». Эйя, так её звали, потом рассказала, что в её мире крылатыми были практически все – бескрылость встречалась крайне редко и считалась тяжёлым уродством. Впрочем, летать по причине недостаточного размаха крылья не позволяли, а служили своего рода «элементом дизайна», по их длине, окраске и форме судили о происхождении и принадлежности к семействам и кланам. Ну а бескрылых нередко просто убивали, считая их появление на свет дурным предзнаменованием, причиной неурожая, смерчей, эпидемий и падёжа скота. Если какой-то семье удавалось скрыть бескрылого ребёнка, а потом обман раскрывался, общественность не долго думая расправлялась со всем «нечистым» родом.

Эйя, девушка кровей по меньшей мере скромных, а если всё называть своими именами незаконнорожденная дочь городского головы и безутешной вдовы торговца пряностями – обладала крыльями самого обычного вида. Такие были у большинства. И всё бы ничего, но так уж получилось, что она приняла решение от них избавиться. Дело в том, что общение с окружающими не складывалось у неё с самого детства по причине гремучего сочетания хорошо работающей головы и на редкость склочного характера. Маленький изгой придумала себе сказку, в которой у неё вообще не должно было быть крыльев, потому что настоящие её родители – из другого, более справедливого на её взгляд мира. Убежавшей из дома Эйе действительно встретились такие существа – на её родную планету прилетели земляне. Однако общение с ними несколько подпортило детские фантазии – в родстве с ними она не состояла, и крылья, в общем-то, не были чем-то чуждым её организму. Но тем не менее ей хотелось любой ценой, в прямом смысле слова сбежать с родной планеты. Крылья и стали той самой ценой, потому как скафандры и прочее оборудование было совершенно не предназначено для крылатых. Эйя с радостью приняла предложение ампутировать знак принадлежности к своему виду. Она уже представляла себя такой же, как окружающие её пришельцы из далёкого мира.

Побег почти удался – благо родные и близкие не особо-то интересовались судьбой подросшего выблядка. За то недолгое время, пока крылатая общалась с людьми, она, обладая поразительными способностями к языкам, успела немного изучить тот, на котором они общались. Это оказался родной для Германа русский язык.

Операция по удалению крыльев прошла бы удачно, но один из препаратов вызвал необратимую интоксикацию. Её молодой, хорошо развитый мозг – то, чем она так гордилась – перестал работать. Спасать тело не имело смысла, и оставшуюся вечность Эйя выла, как выли все – без исключения. Вой – это то, что католики называли «чистилищем». Промежуточное состояние, сбрасывающее часть посмертной тяжести. Рай? Об этом тут не говорили. Опыт у всех был один… Может, тот факт, что все прежние мучения прекратилось, свидетельствовал о том, что они попали в Рай? Герман посмотрел на перепуганных голодных существ, на крылатого заморыша (Эйя, как и все остальные, «воскресла» в своём первоначальном теле, по иронии судьбы у неё снова были крылья, теперь, после всего, не вызывающие у неё раздражения), ещё более-менее сохранявшего бодрость духа.

Хотя, по сравнению с участью «топлива» это – конечно же, Рай. На Германа взглянуло из своей норы нечто, похожее на ящерицу – с пятью глазами и непропорционально длинными тонкими трёхпалыми лапами. Взгляд этот ему не понравился. «Да, занятный у вас тут Рай получился, ребята!» – подумал он.

Крылатое человечество тоже в итоге погубило себя. И «Тот Свет» оказался общим для всех. В посёлке были и норы грешных грызунов, и гнёзда не менее грешных птиц и так далее… Все они были кем-то в своих мирах. А теперь дрожали в одном и том же месте – бесконечно одинокие и растерянные. Всех их когда-то гнали в топку. Но произошёл сбой. По версии Эйи, шестикрылые тоже себя уничтожили – может быть, «топливо» оказалось неподходящим. «Наверное, со мной не справились», – сказала как-то раз она. Среди обитателей посёлка нашлись и те, кто помнил, что некоторые гонимые в топку, в реактор или что это было, сущности находили в себе силы повернуть вспять, сталкивались с другими, взрываясь при этом и обжигая шестикрылых. Перевести эти рассказы кое-как смогла Эйя, на ходу ловившая основы любых языков. Герман вспомнил своё недавнее состояние и мысленно усмехнулся – либо эти горе-свидетели всё придумали, либо рассудок их повредился.

Времени в мире шестикрылых не было, и потому выворачивание ткани пространства произошло как бы мгновенно. Ожить по совершенно непонятным причинам в новой действительности смогли единицы. Видимо, как раз «не самые плохие». Только какой мир их окружал? Все видели здесь и знакомое, и чужое. Каждый находил себе еду, не слишком подходящую для прочих. Эйя протянула Герману какой-то плод. Лишь откусив он задумался: «А если я отравлюсь и умру, что будет? Или тут и смерти нет?» Наличие смерти никто не решался проверить. Все что-то грызли и пили грязную, пахнущую серой воду, подходившую всем одинаково. Все смотрели на зарево. Никто ни с кем, естественно, не разговаривал, за исключением каких-то редких тоскливых монологов. Разве что Герман и Эйя, благо они могли понимать друг друга, начинали время от времени обсуждать что-то из области своих прошлых интересов – история, философия. Но разговоры эти казались здесь настолько бессмысленными, что вскоре угасали, и каждый погружался в собственные нелёгкие мысли. Сколько так продолжалось – неизвестно, определять время было нечем. Эйя, занявшаяся изучением свойств окружающего мира, придумала, как высекать огонь из окружающей тьмы. На свет костра приходили новички – один страшнее другого… «Какая-то ярмарка уродцев. Радует одно – я здесь не самый последний урод». Герман знал, что рано или поздно всему приходит конец, как пришёл он его жизни, его вою, его страданиям. Значит и со всем этим должно что-то произойти. Только когда – вот в чём вопрос.

Он наблюдал за странной неутомимой девушкой, мастеривший какие-то дикие механизмы из обломков непонятно чего, веточек и камней, и ясно понимал, что если кто-то и изменит ситуацию, то это будет она, крылатая Эйя. Он смотрел на неё и не переставал восхищаться. Нет, не телом – оно было далеко не совершенно с точки зрения его эстетических представлений – бледная, худая и безгрудая… Эйя утверждала, что грудь у неё набухала лишь один месяц в году, сильно при этом мешая. Да и будь оно прекрасно – со всеми возможными иллюзиями относительно межполовых отношений и их физиологического воплощения Герман расстался ещё при жизни. Его восхищали личностные свойства Эйи, её упорство и изобретательность, не исчезнувшие даже в этом страшном месте. Он, потомок древних земных воинов, и она, превосходившая в главнейших вещах любую человеческую женщину. Валькирия, его и только его валькирия. «А может, я всё же попал в Валгаллу?»

* * *

Когда источник воды практически иссяк, подбрасывать в костёр стало нечего, а съедобных растений в окружающем пространстве почти не осталось, обитатели посёлка впервые собрались все вместе. Все эти жуткие твари – птицы, змеи, ящерицы, человекоподобные. Все они смотрели друг на друга с ужасом и надеждой – никто не знал какой шаг предпримет сосед – вцепится в глотку или выведет к оазису.

Эйя достала странно знакомый предмет. Приглядевшись, Герман увидел при свете умирающего костра нечто смутно знакомое… компас! Девушка держала в руках самодельный компас! Как ей удалось его сделать – загадка, но чего только не валялось между камней, песка и сухостоя… Стрелка упорно показывала в сторону зарева.

«Восток», – тихо сказала она.

Как только она произнесла эти слова, Герман понял: путь их лежит именно туда. Что он и его мудрая валькирия пойдут на свет, и не важно, что именно ждёт их там – сады и источники, мир и покой, или пламя, скрежет и кровавая битва. А в спину им будет дышать жуткое многоликое войско одним своим видом способное обратить в бегство любого врага. Их путь на Восток. «… Чудесный плен, гранитный восторг», – вспомнились ему слова смутно знакомой песни. «Насчёт плена – это мы ещё посмотрим».

Герман встал приличия ради спиной к Эйе и погасил костёр – так, как это делали земные мужчины во все времена.

Наступила беспросветная чёрная ночь, полный абсолютный мрак за исключением одной только узкой светлой полоски, окаймлявшей край горизонта с восточной стороны.