Текст книги "Ничего странного"

Коробочка

Воришка так трепетно нёс свою ношу, что призрачные тётеньки невольно восклицали: «Ах, хорош! Как хорош!» В бигудистых их головах, покачивавшихся на шейных стеблях-пружинах, всплывали картины столь сладкие и нежные, что они нет-нет да пускали слезу. Но, однако ж, в ту же секунду забывались, и небо переставало их видеть.

А Миша Поздняев был в мыслях самых простых и грубых – только-только умыкнул он коробочку с растительной резьбой у бывшего своего одноклассника. Про добычу знал лишь одно – это великая ценность. Недаром Вовчик любовался ею, будто вражьим черепом, ставил в красный угол и пыль смахивал пёрышком какой-то редкой птицы.

«Вовчик, что в ней?» – спрашивал Миша в минуты особо отрешённые. Но друг только подмигивал и начинал остервенело чесаться, уставившись на застарелые ржаво-бурые пятна, рассевшиеся по всей его холостяцкой квартире, напоминая при этом огромного шелудивого пса, заразившегося себе на беду человечьим умом.

Миша, ещё со школьной скамьи промышлявший воровством, твёрдо решил поживиться сокровищем. Хитрое его сознание живописало покоящийся на дне, на пыльной бархатной подушечке, старинный перстень или брошь. В любом случае – ясно ведь, что штучка ценная. А тут и приятель как раз завёлся один – видный спец по денежному значению странностей.

Украсть, собственно, труда не составило – уж чего-чего, а ловко хватать и быстро бегать Миша умел. Неповоротливый Вовчик с хриплыми нечленораздельными воплями кинулся было следом, но вскоре отстал – в трауре залёг он прямо на асфальте у водостока, гулко рыдая в него, словно в драную чугунную жилетку какой-то статуи. Прохожие принимали всю конструкцию за чужой кошмар и обходили стороной. Возвратился домой Вовчик только к следующему утру – мрачный и сам из себя чугунный. Свет был ему не мил, чай не горяч, пиво не ледяно, а потому вдруг пришёлся как нельзя кстати ящик дешёвой водки, припасённый ко дню рождения. Жидкость эта, смешиваясь со скорбящей кровушкой, творила из бедного Вовчика совсем другое существо – грозное и могучее.

Миша Поздняев тем временем явился пред трезвы очи спеца оценщика Стёпы. В его квартире жило немало диковинок – в коридоре висела берцовая кость лисёнка, в ванной под каждым предметом сидел паук, а на кухне молча ели плов три совершенно одинаковые узбекские женщины. «Ну, что на этот раз? – устало спросил Стёпа. – Надеюсь, не покойницкое?» – «Типун тебе! Хозяин – парень крепкий, из-за такого топиться-давиться не станет, – сказал Миша и весь похолодел внутри, вспомнив лицо бежавшего за ним Вовчика. – Пусть я и вор, но не убивец же!»

Расковыряв замок, Стёпа уверенно распахнул коробочку, и та громко отворилась. Приятели заглянули внутрь, и тут же воздух передёрнуло жутью. Но не оттого, что внутри ничего не было, даже бархатной подушечки. Какая-то тень скакнула наружу и исчезла. Стёпа, побегав глазами по стенам, сплюнул прямо в коробочку и, вручив её Мише, вышвырнул воришку за дверь. Женщины на кухне разом взвыли.

Миша понял – случилось что-то похлеще неудачной кражи. Хотя денежный вопрос его тоже тревожил, беда другая угнетала и давила. Везде – во взглядах людских, в солнечном свете, в собственном отражении – мерещилась ему тень из коробочки. После такого уже и пить бесполезно – чего доброго кто-нибудь совсем страшный явится.

Дома Миша первейшим делом закрылся от жены в сортире и стал обдумывать горестную свою судьбу. Супруга тихонечко скреблась и скулила под дверью, не издавая, впрочем, иных, связных, звуков. Ей было по-бабьи одиноко и по-человечески обидно. Хотелось поскорее добыть мужа из туалета и завлечь в постель.

Будучи крайне развратной, она даже во сне хранила верность Мише, но тот всё равно ревновал. Говорил, видя слишком уж явный блеск в её глазах: «Ты ж, поди, уд мой сильней, чем меня самого любишь!» А бедная Лидочка принималась рыдать, от чего ей ещё больше хотелось стащить с мужа штаны.

Заснув прямо в узких, грязно-зелёного цвета стенах под журчание туалетной воды и заунывный женский вой снаружи, Миша увидел свежеобворованного Вовчика. Вернее – его глаза, два пьяных помидора, белёсых с прожилками, бродивших в темноте, словно две планеты. «Больше нет в аду чертей!» – бесконечно твердил слившийся со тьмой глазоносец. Что-то костяно похрустывало там, где скрывались ноги, пахло густым перегаром, и запах этот показался тогда, во сне, Мише более подходящим для ада, нежели сера со смолой. Проснувшись, он твёрдо решил повиниться перед Вовчиком, заранее приготовясь к крепким густым кулакам…

При личной встрече Вовчик оказался похмелен, замусорен и пусть и зол, но совсем не похож на адского жителя. Даже в драку лезть не стал. Повсюду несло перегаром. Молча впустив заранее напуганного до сумеречного состояния воришку, он отправился на кухню, открыл водопроводный кран и пил минут десять не отрываясь, пока Миша ёрзал на стуле, готовя рассказ про то, как всё было, без утайки. Выслушав, Вовчик только скандально рыгнул, затем взял пустую коробочку из дрожащих Мишиных рук, поглазел ей в нутро и уволок в комнату, спрятав там под подушку. Никаких теней на этот раз не пролетело, и оттого стало ещё страшнее. Вовчик весь стал огромный, грязный и неповоротливый. На любые слова он только щербато скалился и качал головой.

Удручённый, Миша побрёл домой. Две вещи жутким холодком висели в его душе – та самая тень и Вовчикова ухмылка. И холодок шептал, что стряслось нечто, и весь мир теперь болен, потому как бродит здесь тварь с помидоровым взглядом. «Умереть? Ох, только не здесь и не сейчас», – думал Миша, снова прячась в сортир от жены. Там он вздремнул, как водится, но снились ему на этот раз одни лишь пустые коробки, словно орава гробов, топорщащие голодные рты. Под утро, уже в постели, Мише привиделось, как одна из них захлопывается и аппетитно чем-то хрустит, причмокивая и пуская слюну. Не заметив даже, что жена Лида давно не спит, забавляясь с его телом, он дотянулся до телефона и набрал номер Вовчика. Долго никто не снимал – из трубки текли длинные гудки, наполненный такой одинокостью, что Миша чуть было не умер. В конце концов послышался незнакомый голос: «Мы всё знаем и скоро будем».

Приехала милиция. Оказалось, что ночью Вовчику то ли оторвали, то ли откусили голову, да так мощно, что кровью залило не то что квартиру – всю лестничную клетку. Мишу даже арестовали как неблагонадёжного. Кто, мол, тебя знает – сегодня подворовываешь, а завтра голову дружку оттяпаешь и не поморщишься. Вскоре, правда, отпустили, справедливо заключив, что на подобные подвиги он в силу природной щуплости совершенно не способен.

Прямо из отделения Миша помчался на место преступления. Тянуло его туда ну совсем как настоящего преступника, и противиться тяге он не стал. В какой-то момент он поймал себя на том, что ужас больше не кружит и не холодит… Кровищу перед дверью к тому времени уже вытерли, дверь опечатали бумажной ленточкой с синей печатью, но, видать, закрыть как следует поленились. Миша, как обычно, дрожа, вошёл и ясно почувствовал – в комнате явно кто-то был.

На своём обычном месте – на старом диване – с коробочкой сидел нормальный, головастый, совсем не дикий Вовчик. Бурые пятна вокруг подсыхали, отдавая до боли знакомой ржавчиной.

Что-то тёплое и гулкое накрыло воришку-Мишку, и он мгновенно забыл историю прошедших дней. Влюблёнными глазами уставился он на коробочку. «Ценная вещь!» – сверкнуло в мозгу.

Отравитель

Изнасиловав во сне первую попавшуюся женщину, Павел Ильич проснулся и неопрятно чихнул. Спросонья ему показалось, что по кровати расползлись какие-то гады, но чуть погодя понял: никогошеньки, кроме жены, не наблюдается, да и та свернулась калачиком. Смиренная супруга его Юлия как раз подумывала – а не пробудиться ли, но спалось ей настолько сладко, что не было никакой радости вспоминать прочий мир. Сна своего она рассказать не смогла бы, потому как человечьими словами он не описывается. Из ярких картинок всплывала стеклянная банка с тремя тараканами, но ясно ведь, что банка не была банкой, а тараканы – тараканами. Всё это могло существовать во сне лишь как Юлечкина попытка надругаться над собственной тенью. Причина же крылась в совсем уже непостижимой сонной дали.

* * *

Вчера с вечера Павел Ильич бросил супруге в суп первую крупиночку. Средство достал в одной тайной лаборатории по большому блату. «Притравин» – так и написали на бумажке. Поначалу Павел Ильич и сам не знал, зачем притравливает бедную Юлечку.

«Чёрт меня, что ли, дёргает», – виновато объяснял он во сне какой-то дочеловечьей твари. Совесть наваливалась на него ледяным чудищем. Подчас он даже бился в истерике, забившись в шкаф, но травлю, однако, не прекращал. Крупку, случайно прилипшую к пальчикам, пугливо смывал, чтоб не проникло сквозь кожу. Жутко боялся он этого самого яду – и за себя, и за супругу свою травимую.

Самолично хозяйничать взялся – первое-второе стряпать, по тарелочкам красиво раскладывать. Себе – поменьше, а ей – побольше, погуще – с мяском. Юля нарадоваться на мужа, своего не могла: не муж – сокровище! Как засядут харчеваться – прежде её не приступает, всё смотрит, смотрит… И столько нежности, столько тёплой дрёмы во взгляде, что Юля, бывало, не доест, сорвётся и целует его, ласкает, и так ей хорошо – аж слёзы из глаз катятся.

Глядя на травимую, наполнялся Пал Ильич неведомым доселе чувством. А прорастать оно начинало сквозь деловое его нутро ещё при готовке. Потому и шумел кастрюльками-сковородками он легко и весело. За столом на смену веселью являлось особое состояние. Глядя на Юленьку свою ненаглядную, хотел он кричать: «Брось! Плюнь!», но не кричал, а наоборот, тихо млел от мысли о том, как яд медленно входит в милое тело, как кровь тащит его ко всякому органу… И Юля, ответом на мужнино томление, увлекала его в ясную бездну ласк.

Раз в три дня подсыпал на крупинку больше. От необратимости трапезы пробивала его сладкая дрожь, мягкое такое предвкушение мига, когда Юля станет похожа на собственную тень и угаснет у него на руках. Вглядываясь в родные серые её глаза, искал он предвестников этого события… но – не находил! Лишь изредка как будто мелькало что-то. Пал Ильич хватался за хвостик, за ниточку, кряхтя: «Оно, оно!», тянулся… И – «Обознался!» – гирей падало понимание. Каждую минуту ждал он, что Юля начнёт бледнеть, таять, мучиться обмороками. Следил, как она пробуждается, как долго намывает в ванной спелые груди, фыркает в пене и, цветущая, садится завтракать. «Неужели яд неправильный подсунули?!» Но в доверительной беседе продавец заверил его: «Яд, Паша, отменный. Я и себе пузырёк припас – вдруг кого трава-нуть придётся, али сам заскучаю».

От тревоги и нетерпения потерял Пал Ильич и сон, и покой, даже аппетит не тот уже стал. В зеркале виделось ему измученное нечто со всклокоченным волосом и выпученными глазами, на него прежнего совершенно не похожее. Стали дрожать руки и побаливать спина. А Юля-то крутится-вертится, катится мячиком по дому, жалеет его: «Полно тебе у плиты пропадать», – говорит. Но плиты-то он как раз уступить не мог. В плите этой теперь скопился весь смысл его жизни. Жену, ворковавшую над его недугом, Пал Ильич постепенно возненавидел. Место ядовитой истомы заняла гремучая злость. «Да гасни же ты, нечисть дородная!» – скрежетал он зубами во сне. Но гаснуть-то она как раз и не пыталась – напротив, купалась в живости своей, а муж тем временем чах. Уже стало ему не до постельных дел, и, казалось, Юлеч-ка своё на стороне урывает, а на супруга смотрит всего лишь с жалостью, как на кота с поломанным хвостом.

Злость тем временем зрела. Оно и понятно – Пал Ильич иссохся и обветшал, а Юлечка и горя не знает. Яд её не брал, что ли? Или сплёвывала она тайком мужнино угощение? «Не жаждет заката, курва ненасытная!» – хрипел он, вконец поплохев. Ничто не радовало его. Когда Юля занозила пальчик и на полдня заскучала от обиды на бытие, Павлу Ильичу со всей силой души хотелось узреть хотя бы малый признак травления. Однако Юля не поддалась ни через месяц, ни через два. И так добротно она вокруг хлопотала, что Пал Ильич был готов иной раз сам помереть, лишь бы сгинула она наконец-то с глаз его долой. И вот уж вставать не смог, яд подсыпать перестал и грелся лишь одной мыслью: «Рано или поздно кто-то да сдохнет».

…Молодой фельдшер «Скорой помощи» видал и не такое – и удавленников, и утопленников, и топоры в головах, и вязальные спицы в сердце. «Притравин! Сомнений нет! Но поздновато вы, дамочка, спохватились – не спасти его, всё тулово ядом пропиталось и изнутри выгорело. И даже не просите, и денег мне ваших не надо, не повезу никуда – только что поезда столкнулись, все больницы забиты – там люди с надеждой. Даже морг – и тот живыми заполнен. Но если пожелаете – там-то могу местечко выбить: всё равно ведь помрёт с минуты на минуту. Чего душу-то травить?»

Но Юля разрыдалась и выгнала врача вон. Пал Ильич оставался в сознании… Тут-то и выяснилось, что глядя на мужнины кухонные дела, меняла она тайком тарелки. «Негоже это – мужик сам стряпает да ещё и тарелку меньше ест! Я хоть и современная, но не до такой же степени!»

Выслушав Юлечку, Пал Ильич охнул и отошёл. С лица его как-то сама собой стёрлась злобливость, и стало оно по-младенчески нежным. А Юля ещё долго сидела рядом и вспоминала, вспоминала… В последних совместных их неделях виделись ей восторг и величие, а смерть казалась самым чудесным пассажем, какой только можно найти в этой жизни.

Вскоре после похорон нашла она старательно спрятанную склянку с притравином. Вспыхнув всем нутром, Юля оделась по-красивее и, поцеловав фотографию мужа, помчалась к своему давнему ухажёру в соседний город. В сумочке томно звенели крупинки.

Сон на память

Пришлось ему забросить всю прошлую любимую коллекцию – маслянистые глазки старшей сестры, отобранный папой окурок, ожерелье до воя зацелованных тёмных сосков, коробочку с мёртвым жуком, оставить ремонт и, в конце концов, позабыть даже сизый кошачий хвост из вчерашнего сна. Не было, конечно, такого приказа – вот так сразу взять и не помнить, этого ещё не хватало. Просто когда умер Фёдор Никитич, дядя Вани Шувалова, память Ване явно изменила – со всеми подряд, и изменилась до такой степени, что лучше б ей просто не быть. На носу школьного друга вдруг вырос чужой прыщ, а ледяная горка – из самого давнего детства – покрылась говорливыми студентками в спортивных костюмах. Вместо первой жены в закромах памяти выискался пятнистый бульдог, ещё и мужского пола…

А где же родная память – не ясно. Вроде как дом, где в семь лет отдыхал, – правильный, и сосед по парте – тоже как был, без левого уха. Но многое – с подвохом. Поначалу Иван решил, что надо лечиться, но к докторам спешить не стал. «Может, само рассосётся», – подумал он. По совету тёщи, аккуратно, с утра и перед сном, полоскал горло отваром шалфея, но призраки не рассасывались, а наоборот, норовили поесть самые любимые открытки.

«Из-за шалфея всё!» – решил Иван и дал тёще в ухо свежемороженной рыбиной. И еду потом из этого продукта даже пробовать не стал: «А пусть она с кастрюлей не шепчется!» – и в злости закусил и без того тоскливым растеньицем с окна, перепутав под вечер своих детей с соседскими. Жену-то теперешнюю он уже давно узнавал с большим трудом, и то – по шуму, принимая её то за лампу, то за кота-переростка. Дядю своего покойного Шувалов всегда недолюбливал. Помимо простых семейных раздоров тот мало того, что с рождения смотрел двумя глазами в разные стороны, так ещё любил макать свежий зелёный лучок в банку со сгущёнкой. В общем, мутный тип был Ванин дядя и помер неприятно – от заворота кишок, после того как взял да и запил селёдку парным молоком. Ваня Шувалов в то время как раз бредил, то путаясь в снах, то гремя предметами в коридоре.

Когда его разбудили и сказали, что дядя умер, он даже не удивился – за секунду до этого ему снилась беременная, оглашавшая мир нечеловечески радостным лаем, летая на косе, словно на помеле.

На похоронах Иван почти не пил – опрокинул молча стакан, обнял вдову Маришку и, сухо буркнув: «Ну, крепись!» – отправился домой. Вдовушка, к обиде родных, не плакала и в могилу не кидалась, а только молча грызла чёрный сухарик, оторванно вращая огромными карими глазами.

Пощупав приличия ради кладбищенские ворота, Иван вдруг понял, что не помнит обратной дороги. «И где они такую водку смертельную откопали, какой при жизни не бывает», – подумал он, сплюнул на чахлый куст с единственным красным цветочком и решил пойти бродить: «Может, протрезвею, а то и кривая какая выведет». Бродил до самой темноты, по дороге пробуя спиртные напитки, но страшней той похоронной водовки ничего не нашёл.

Жидкостей было немало и совсем недорого. Проснулся Иван хоть и не в настроении, но хотя бы в своей постели. Долго ворочался, вспоминая всю свою жизнь, но пришло в голову немногое.

Дальше – круче. В тот же день он ущипнул в подъезде чужую тётку, приняв её за свою жену, а неделю спустя перестал понимать, зачем ему надо ходить на работу. Зато всё чаще вспоминался ему покойник. Сперва – в своём нормальном покойницком виде, потом – с пивом во дворе или в бане, а то и в спальне – за вполне естественным делом.

В честь всего этого придумал повидать вдовушку. Та была очевиднейше на сносях, но не грустила и на одиночество не жаловалась. Услышав Ванины рассказы, показала ему пятнистого бульдога, правда – женского пола. «Она, – сказала Мариша, – хрычу моему женой была». – «А как же пузо-то твоё?» – «Чего тебе про пузо? Пузы, они легко заводятся», – захихикала вдова.

По всему выходило, что память ему дядя подпортил. «Уж не вселился ли в меня, змей разэдакий?» – подумал было Ваня. Но, взглянув в зеркало, узнал там себя и, хоть об этом успокоившись, мирно запил. Почти месяц рыдал он по растерянной мозаике, выуживая из бутылок солдатиков и девочек прошлого времени. Какие-то пуговички и марки плавали вдоль и поперёк бесконечного ряда школьных парт, а учительница по математике всё норовила укусить за брюхо пятнистую собаку.

Ровно в тот день, когда с утра привычная паутина оказалась строго пятиконечной, Иван опомнился. Какая-то смутно знакомая женщина в ванной приняла его за лешего и судорожно попыталась перекреститься. Кажется, он ещё наступил на кого-то – то ли на человека, то ли на животное: оно закричало и ринулось вверх, к пыльной вентиляционной дыре. Было предсмертно, но к обеду слегка просветлело. Женщина подавала ему съестное, рассказывая истории про неких, по её же словам, знакомых ему людей.

Сумеречно счастливый Иван Шувалов тихо улыбался, пощипывая себя то за одну, то за другую часть тела. После чая с лимоном и булочками он впал в новое странное состояние – пустой сон, где в сером плавали оранжевые тени геометрических предметов и на все голоса гулко окликали его по имени. Так он и прожил то ли до следующего утра, то ли несколько дней. Да он мог бы проспать и дольше – хоть всю жизнь, если бы его не разбудили на похороны какого-то родственника.

Он встал и понимающе пошёл умываться – за секунду до этого ему как раз снилось…

Левитатор

Телевизор урчал в углу про лёгкость и ощущения, раскидывая синюшные отсветы по обшарпанным стенам, и как бы требовал внимания. Он понимал, что в этом доме его держат из сострадания, вроде домашнего питомца, которого выкинуть жалко, но кормить уже неохота. Чувство одиночества давно уже овладело прибором, оно пронизывало его полностью – от хвостика антенны, бесцеремонно воткнутой в нежный корпус, до пыли, до давней пыли на жизнерадостном пёстром экране.

* * *

Лёша Курочкин, крепкий дядька средних лет, не без брюшка и лысинки, в тренировочных штанах и неясного цвета майке, безраздельно владевший и телевизором, и окружающим пространством, в сторону источника звуков не смотрел. Они его занимали мало – «ящик» он включал не из интереса к программам и рекламам, но чтобы унять нервную дрожь в мозгах и кончиках пальцев. Однако про лёгкость – это его зацепило. С раннего утра, а он, можно сказать, и не ложился вовсе, так, вздремнул с трёх до пяти и весь как будто бы парил. Всё вокруг было слегка воздушным – стены, шкаф, половичок под дверью, сама дверь и даже телевизор. В принципе, он знал, что если не спать, случается и не такое. Один раз, не спавши трое суток, Лёша увидел в окне милого вида товарища в кепочке. Но обошлось – после восьми часов безмятежного сна всё встало на свои места. И товарищ тот, наверное, тоже куда-то встал, на какое-то своё, никому не известное место. В любом случае – в окне никого не обнаружилось. Да и бессонница на время отступила.

Тут, однако, был совсем другой случай. Лёша всем своим существом чувствовал – что-то не в порядке. Что-то зудело и грызло, как будто бы совесть, но нет, не она, да и нет вроде как причины, но вместе с тем она, причина, всегда найдётся, особенно когда не поспишь. Не всё на своих местах. А это серьёзно, ох как серьёзно. Вздремнуть? А не будет ли хуже? И он предпочёл посидеть и подумать, а там видно будет. И тут как стало видно…

Мир перед ним поплыл. Лёша испугался – тело его едва заметно сместилось в сторону, так что слегка замутило. Стоило ему шевельнуть ногой, как диван уходил всё дальше вниз, а после кивка самому себе Алексей Владимирович прямо-таки вознёсся, и совсем не в переносном смысле слова – чуть не поломав люстру. Повиснув во плоти между полом и потолком, он замер и призадумался. Решил было испугаться, но не вышло – недремлющий мозг с недосыпу просто-таки не мог поверить глазам своим и, заявив: «Я сплю», давать волю страху наотрез отказался. Но вместе с тем, реальность и осязаемость всего происходящего была такой убедительной, что Алексею и в голову не пришло щипать себя за разные части тела в надежде на пробуждение. Здесь у него с мозгом случилось полное расхождение во мнениях. Впрочем, это-то как раз не впервой. Да хоть бы и сон – зачем просыпаться – в сущности, ничего дурного не случилось. Наоборот, эта приятная лёгкость, этот полёт – не о том ли мечталось с детства, не о том ли пел телевизор? Хорошо, до чего же хорошо парить от дивана к холодильнику и обратно – едва оттолкнувшись ногой, заплыть на кухню и, замерев вниз головой, заглянуть под мойку – к ужасу орудующих там несметных тараканьих полчищ! Лёша просто не мог нарадоваться на своё новое состояние! Предыдущее, этот надоедливый зуд в мозгах, заставляющий поминутно щёлкать пультом телевизора, нравилось ему гораздо меньше.

– Ух ты! Ах ты! – повторял Алексей Владимирович, выделывая кренделя перед зеркалом вверх ногами. Как-то сразу расхотелось спать, что-то жизнерадостное и свежее затрепетало в груди его. Словно бы годы, почти со-роковник, с плеч долой, и босиком по росе, и всё возможно, и самое плохое – это насморк и заругается мама. Лёша повис посреди затараканенной кухни брюшком вверх, подобно гигантской дохлой рыбине. Дохлой, но несказанно довольной своим положением. «Жаль, мама не видит!» – подумал он, глядя в мутный потолок. Хотелось жить и парить – надо всем этим бренным бытием, над ползающим людом и природой, кишащей злобной живностью. Алёша преисполнился гордости за себя. Никто не летал так, как он, – «Никто в этом гнусном мире, слышите, твари дрожащие!»

В резком душевном порыве, словно пьяный, не отвечая за себя, Лёша попытался было вырваться за оконную раму, чтобы там, в большом, распластанном по тверди земной, мире закричать всем этим умникам и святошам, что на него – именно на Алексея Владимировича Курочкина – снизошла благодать и он теперь их альфа и омега, молитесь, молитесь, сволочи! Но, едва высунув руку, почувствовал, как та обрела вес и резко потянула тело его вниз, едва не стукнув подбородком о подоконник. За дверь вылететь тоже не удалось. Всё это слегка подпортило Лёшеньке настроение. Выходит, летучесть его не беспредельна. Не парить ему с птицами в облаках, не болтать запросто с ангелами господними, не срывать шапки с праздных зевак. Однако, подумал он, зачем мне метать бисер перед этими свиньями? Они же свиньи, как есть – свиньи. И дело их свинское – землю топтать, они и голову толком поднять не могут, не то у них положение. А я как Бог в храме, как царь в венце золотом, и не их дело глазеть на полёт мой, я – не для всех.

«Не все» нашлись быстро. Слухами земля полнится, а когда сама не полнится, то от человека к человеку, по телефонному проводу любая новость расходится за считанные часы. Стоило Лёше позвонить своему бывшему однокласснику, который, по давним воспоминаниям, водил в своё время дружбу со всякими заумными персонажами, как о сеансах левитации в стенах самой что ни на есть простой «однушки» на втором этаже ветхой пятиэтажки стало известно многим. Все они долгие годы жили в предчувствии чуда, и вот оно, чудо, уже ждало их в гости, наскоро отдраив кухню и туалет, и даже накрыв скромный стол для избранных. И понеслось.

Что ни вечер – собиралась у него разномастная публика: философы и колдуны, с виду – так, заводские работяги, толстые сонные женщины-медиумы, матери-одиночки, девушки-истерички с изрезанными бритвой руками, дети индиго и загадочно улыбающиеся юноши с непроходящим блеском в глазах. Порой заходила одна старушка с иконой и всё норовила стукнуть Курочкина по лбу, дабы изгнать из него то ли бесов, то ли опровержение закона всемирного тяготения. Впрочем, особой опасности она не представляла – бдительная свита неизменно выгоняла её и ещё минут десять с криками и улюлюканьем гнала по улице. Одна из истеричек как-то раз даже стукнула старушку каблуком, и та, наверное, померла бы, но вовремя что-то прошептала, и каблук, застряв в седых нечесаных космах, миновал хрупкий череп.

Лёша купался во внимании, славе и обожании, его чуть было не объявили сыном божьим, а от поклонниц не было отбоя. Что ни ночь – новая дева, или дама, или баба пыталась остаться на ночь, а кое-кто даже мечтал зачать от летающего любовника прямо в полёте. Доходило до драк, и тогда Леша великодушно оставлял при себе обеих и всю ночь утешал их одинокую плоть. Вскоре среди пёстрого окружения Лёшеньки объявилось несколько беременных, однако полной уверенности в «авторстве» не было даже у них самих. Да и у самого него брюшко к тому времени выросло ещё больше, и порой ему казалось, будто он вот-вот превратится в гигантский мыльный пузырь, и очередная ошалевшая гостья в припадке внезапно нахлынувшей чувственности проткнёт его булавкой, и он просто-напросто лопнет, и голова его тогда наверняка вылетит в окно, да, наконец-то вылетит, и после этого мир уже никогда не будет прежним. Как, в самом деле, все эти улицы, магазины и небо над ними могут остаться прежними, если он, Лёша Курочкин, летал по своей квартире – без обмана и фокусничества! И тогда, как христиане носят на шее крестик, его верные адепты смастерят изображение лопнувшего толстяка и будут вешать его на себя, в храмах, на стенах домов и показывать в телевизоре по самому главному каналу. Глава государства придёт поклониться его нетленным мощам… Хотя – пожалуй, нет, такой исход не подходит, Курочкин обречён живым вознестись на небо.

От осознания собственного величия у Лёши прямо-таки голова шла кругом. Он чувствовал, что главное сбылось, но что-то в нём самом как бы не дозрело, последний штрих в череде удивительных мыслей и дел не был сделан. И тогда он стал думать о смерти – упорно, с полной погружённостью. Занятие это, как известно, не слишком обременительное. Поразмышляв с неделю, Лёша потолстел ещё на пять килограммов, зато настроение его из слегка недоумённого восторга превратилось в по-настоящему возвышенную тоску, дополняемую осознанием собственной несомненной исключительности. «Я – центр мироздания», – спокойно, даже грустно, однако без лишнего пафоса заключил он. Мысль эта уже не возносила его, не заставляла гонять заметно округлившихся истеричек по квартире и магазинам, но согревала всю жизнь его светом и смыслом.

И вот как-то раз Алексей Владимирович Курочкин решил: хватит жаться в своём углу. Да, пока он летает только здесь, в своей священной квартире. Но это не повод таиться от мира в обществе горстки избранных. Местная пресса, конечно, о чём-то прознала и кое-где даже вышли статьи о том, что, мол, завёлся у нас мужик один – то ли иллюзионист, то ли гипнотизёр. Лёшу от такой «славы» (кавычки не требуются) мутило. Он решил открыть людям, прозябающим во тьме и неверии, всю правду, для чего зарядил своих верных подруг, давно уже поселившихся у него на кухне, обзванивать журналистов, а сам тем временем стал сочинять сценарий этой исторической встречи.

Пресса ввалилась в квартиру шумно и суетливо. Девы, специально для такого случая одетые в длинные белые платья, скромно потупив глаза, проводили снимающих, пишущих и фотографирующих гостей в комнату, где Лёша висел в воздухе, с абсолютно отрешённым выражением лица, в чёрном костюме, босой.

Ошеломлённые журналисты засыпали его вопросами, на которые он отвечал медленно, с видом и интонацией человека, которому всё в этой жизни предельно ясно. «Как вы поняли, что можете летать?» – «Я полетел». – «А другие, как думаете, смогли бы?» – «Рождённый ползать…» При этом Курочкин старательно демонстрировал снимающей технике фигуры своего пузатого пилотажа – как вверх ногами может, как зависает, как стремительно пролетает по коридору. Готовая сенсация! Что тут ещё скажешь?

Но самый эффектный кадр, хотя по сути-то ничего выдающегося в этой картине не было, он припас напоследок. Удалив ненадолго прессу вон из комнаты, девы сняли люстру и повесили на её место петлю – настоящую, из добротной прочной верёвки. Войдя, пресса обнаружила Лёшу с загадочной улыбкой на губах. Терпеливо дождавшись, пока все до единой камеры и объективы будут наведены и взведены, левитатор сунул голову в петлю и… хрипя, повис посреди комнаты. Огромную тушу его, конечно же, сразу сняли, но откачать не смогли. Видимо, вес сделал своё естественное дело – смерть наступила мгновенно, хорошо ещё, что голова не оторвалась. Девы потом долго твердили, что, де, не хотел он, так получилось, само падало, но мало кто им поверил. Впрочем, и вины обнаружено не было, а посему – дело, едва открыв, закрыли, а тело как водится, зарыли.

На похоронах Алексея Владимировича Курочкина было людно – живых собралось на кладбище чуть ли не больше, чем мёртвых. Поговаривали, что он с минуты на минуту должен восстать из гроба, несмотря на произведённое вскрытие. Пресса приготовилась чудо сие зафиксировать. Говорили речи о том, что личность Алексея Владимировича ещё предстоит постичь, и что новые воплощения его вот-вот снизойдут на землю. Поклонницы Курочкина при этих словах с загадочным видом поглаживали животы и ревниво косились друг на друга. Даже следователь пришёл – мало ли что случиться могло. И родственники пришли. При Лёшиной-то жизни они к нему побаивались заглядывать. Кто только не шёл за гробом в тот день! И все как один ждали чуда.