Текст книги "Превратности"

Главным своим достижением она считала то, что нашла средство от безысходности и хандры: ключ в свободный, построенный по её желанию, мир. Она то и дело открывала ключиком ту дверь, когда на неё нападала серость. Научилась «прижигать» на корню нежелательные, негативные мысли и притягивать положительное, желанное. Словом, одолевала серость. И теперь она ещё раз одолеет временную апатию и полетит в Австралию. Кроме маяка, у нее появилась хорошая возможность создать австралийский цикл фотографий, а возможно, и фильм. Она уже договаривается о встречах и планирует свои поездки и морские походы, задумала любопытные маршруты. Желает только одного: сил больше накопить, энергию не растратить, ведь поход предстоит любопытнейший. «Я благодарна Тому за приглашение приехать на старый маяк и провести австралийское лето во время нашей зимы. Надо успеть до наступления «зелёного сезона» ливней и штормов на Большом рифе. Собираюсь в путь через три недели. Рассматриваю фотографии обновленного маяка и думаю, как можно сделать жизнь там более насыщенной, удобной и даже прибыльной. Много работы мне предстоит и по исследованию континента. Но главное – походить по океану, насладиться синей прозрачностью воды, увидеть коралловые рифы и их обитателей. На родине уже с нетерпением ждут австралийских фоторепортажей».

Она приехала на мыс Рока ночью в дождь и шторм. Маяк предстал перед ней как актёр на сцене: снизу освещённый софитами и приветствуемый аплодисментами – волнами бушующего океана. Фоном гремел гром и сверкали ярчайшие молнии. Зрелище величественное, в то же время несколько печальное: теперь свет шёл не изнутри маяка, как тогда, когда он работал, а снаружи, но освещение было щедрым, ярким. Это выглядело знаком почтения к его возрасту и большим заслугам.

Ветер с ног сшибал, брызги волн смешивались с ливнем, минут за пятнадцать созерцания бури Рита промокла насквозь. Пришло, наконец, долгожданное ощущение единения с водой. Поддавшись этой стихии, она словно перенеслась в иное бытие, в неведомую реальность и ощутила, будто в ней бурлит река, готовая к созиданию. Воды обновлялись и дополнялись ливнями и водопадами. Очищенные и щедрые, они мощным потоком рождали новые русла и свидетельствовали об энергии, о силе. Теперь уже ясно, что открывалась заветная дверь в мир водной стихии. Кому интересно – милости просим.

«Уже писала тебе, что познакомилась с отличной командой морского катамарана. Капитан профессионально занимается подводными съёмками, что меня особо радует, самой это делать давно не под силу. Собираемся утром уйти из Брисбена в Куктаун с заходом на острова. Цель – Большой барьерный риф. Очень надеюсь на подводные кадры, конечно, сама погружаться не стану, а вот с маской поснимаю рифы и живность. Планируем путешествие совершить за две недели. Пришлю итоги, когда вернусь на базу – маяк».

Пока это письмо последнее, а прошло уже более двух месяцев. От Тома тоже вестей нет. Может статься, он пошёл на катамаране с ними. Моя подруга словно растворилась в привлекавшей её стихии – воде. И почему она так грезила водой, стремилась в открытый океан подальше от берега? Упивалась ливнями, бушующим морем, огромными волнами. Никогда не понимала моего страха перед мощью и коварством стихии. Есть надежда, что уникальная природа тех дивных мест заставила подругу изменить первоначальный план и продлить поход, а сообщить об этом не удалось. Можно было бы представить себе и романтичный финал этой истории, но принимая во внимание её преклонный возраст… Я верю в благой исход морского путешествия, но внутри так неспокойно, так тревожно…

Постскриптум.

И вот вчера письмо от Тома. Невероятно, какая-то мистика. По настоянию Риты (ей перечить – себе дороже), они подошли к одному из маленьких необитаемых островов Вонамби (в переводе это Радужный змей) – самому загадочному месту рифов, известному как второй Бермудский треугольник. Обычно туда не заходят ни туристы, ни дайверы, это и для местных издавна табу: там таинственным образом пропадают люди, лодки. Никто не знает, что с ними происходит и никогда не находят никаких останков. Всё шло на редкость хорошо: и солнечный день, и море спокойно и приветливо. Капитан, превозмогая страх и рискуя, ненадолго погрузился и снял потрясающие кадры. Рита порадовалась такой удаче и с аппетитом позавтракала, внимая страшноватым рассказам команды о необыкновенных случаях вокруг Вонамби. Кое-что записала в блокнот. Развернулись, чтобы больше не отклоняться от намеченного пути, и спокойно пошли дальше. Риту с тех пор никто не видел.

Болгария. Август 2016 г.

Чабан Митко

В полутёмной маленькой комнатке на узкой кровати лежал старый болгарин-чабан Митко. Он впервые в жизни так сильно занемог, что не вышел пасти стадо. Просто утром не смог встать. Промучился ночь то в ознобе, то в жару, бредил, в голове колотил молоток, мешал спать. По утрам он обычно умывался во дворе, а сосед спозаранку приветствовал его – это была их давняя традиция. Но сегодня Тодор не дождался соседа, заволновался и пошёл проведать. А дальше что – оповестил кого надо, чтобы нашли замену чабану, сварил кофе для Митко и пошёл к себе.

А Митко думал, что уже умер – ан нет, то был провал в беспамятство, наверное, а теперь трясёт, тело ломит, головы будто нет. Укрыться бы чем ещё. Да некому помочь. Лежит, вспоминает, хотя ему и вспомнить-то нечего: жизнь простая, не интересная, серая, пустая, вот как эта комната, где только печь, стол с лавкой и кровать, а оконце маленькое, всё некогда ветки сливы срезать, они загородили свет.

В последние два года вот только нового, что русская появилась на краю села. Дом они купили. И так повелось: когда мимо её дома Митко гонит стадо, она иногда выйдет с фотоаппаратом, с чабаном поздоровается за руку, угостит яблоком или ещё чем, а сама радуется, фотографирует ягнят, козлят. Златко – козёл-предводитель всего стада – любимец её. Он как заметит её, ни на кого не похожую, бежит и становится на задние ноги, будто служит ей. За это получает хлеб. А ещё она его научила, как собачку, «лапу» ей подавать. Ну чудная! А сама всё щёлкает фотоаппаратом и чабана не забывает. Он попросил своё фото. Так она запомнила, на следующий год привезла. Вон три снимка висят на стене – только это и есть украшение в доме.

Жарко-то как. Нет воды рядом, кофе глотнул. И провалился куда-то. Уже всё слилось: и стадо, и жена-покойница… Вот солнце взошло, солнце село, кругом степь, ровная, как стол… А больше не было впечатлений. Что было, то и видит сейчас. Никуда из Болгарии не уезжал, да и по Болгарии из своего села никуда не пришлось ездить, это вот сын теперь разъезжает: то в Варну, то в Софию, а сам под Бургасом живёт, шофёр на грузовике. Редко видятся: всё некогда сыну.

Ох, как прихватило: лихорадит его всего и что-то не так с головой, будто там стреляют. Попить бы… Просил ведь старую, чтоб не умирала раньше его. Нет, всё по-своему всегда делала, вот и ушла – ей так удобнее, а ему каково теперь одному?

Апрель в этом году холодным выдался. Хотя первого всё равно выгнали скотину. И он тепло оделся. Сам, как баран, в тёплом тулупе, да плащ-накидка в мешке за спиной. Дождь со снегом идёт почти каждый день. А русская-то приехала. Опять подошла поздороваться. Если бы помнил русский, поговорил бы (в школе учили), да и она его не понимает: зубов-то у него уже не осталось, вот и шамкает. Стесняется её. Она красивая, весёлая, добрая. А он? Чабан деревенский, старый. Улыбнётся и сразу вспомнит, что беззубый, засмущается. А Златко уже рядом с ней. Как в цирке, то «лапу» ей даёт, то встанет на задние ноги, а передние ей на плечи поставит. Потом встанет в позу напротив неё, да как топнет со всей силы, мол, хлеб давай. Она смеётся, угощает его. Ну чудная такая. Что ей эта скотина, разве ж интересно это фотографировать?

Ну всё, видно не подняться ему больше, не увидеть эту улыбающуюся странную русскую с фотоаппаратом, не ходить больше по степи в холод и в жару со стадом… Дверь скрипнула, шаги, идёт кто-то. Вот и Тодор. А с ним сестра его – Багрянка. Небось, опять проведать брата из города приехала. Сунула градусник – а там уж сразу под сорок. Тяжко. Она анальгин, что ли, дала: городская, они всё знают, всё по-своему. Потом чай из трав заварила – все болгары так лечатся, затем и мёд у него разыскала, намешала в чай. Заставила выпить, переодела в чистое, вытерла всего. Дай Боже ей здоровья самой. Добрая душа, она и за братом присматривает, как остался он вдовцом. Полотенце положила рядом вытирать пот. Оставила хлеб с овечьим сыром, банку с отваром из трав рядом поставила. Ну всё, ушли. Спать тянет.

Чуть успокоился, лучше стало, кажется, поспал. А вот опять худо, не легчает. Может, это последнее, что он испытает, а потом уйдёт туда, к жене. Кто придёт на поминки, кто вспомнит его, кроме соседа? Чабан все дни в поле с овцами, козами. Ни друзей, ни коллег, как у других бывает на обычной-то работе. Чабан один всегда. Ходит туда-сюда по степи, стадо гоняет. Хорошо, что собачка есть маленькая, Бошко, помогает пригнать в отару самых шустрых, далеко отбежавших, или слабых, отставших. Размером-то он немного больше кошки, а гоняет баранов и коз, будто овчарка, лает, а если что – за ногу чуток прихватит для острастки, боятся его, слушаются. Так вот ляжет Митко на траву, прикроет лицо кепкой и может спокойно спать: знает, что отара в порядке будет, Бошко присмотрит. Вот Бошко, наверное, и есть его друг. Всё. А ведь были когда-то друзья в школе, на работе. Давным-давно. Он же хорошо учился, аж до восьмого класса дошёл, не всем удавалось. Потом не поехал в Добрич продолжать ученье, как другие, потому что отец умер, пришлось матери помогать по хозяйству. Стал работать в колхозе. Так поначалу друзья приезжали, звали поступать в училище, дивились ему, мол, что он так вот сидит в селе, мог бы получить профессию и найти нормальную работу. Года через три и они разъехались, всего-то их трое из класса осталось в селе. Женился на своей однокласснице Цветанке, родили сына. После увольнения из кооперации (уже под пятьдесят было) работу чабана предложили, он и согласился. Почему способный мужик пошёл овец пасти? Не поверите. Оказывается, чтобы время было книги читать. И правда, книги-то поначалу брал в читальне, таскал с собой в мешке, читал много, с интересом, даже дома жене пересказывал. Он как-то услышал, как Цветанка на вопрос соседки, почему в пастухи супруг подался, ответила: «Он мечтать любит, а там свобода, мечтай, сколько хочешь». Со временем он тускнел, мало общался с людьми, знай, бродил себе с утра до вечера со стадом. Казалось, полинял под солнцем, разленился, постепенно и читать перестал. Тогда стал таким, как все чабаны.

Вот и вспомнить теперь нечего. Глаза закроешь – только пастбище да стадо.

Пастбище в их селе – это бывший сельскохозяйственный аэродром – по-болгарски летиште. В восьмидесятых аэродром ликвидировали за ненадобностью. Всё травой поросло. Степь ровная, хорошо там стада пасти, просматривается на километры во все стороны до самой лесополосы перед полями. Одна бетонная взлётная полоса осталась в память о прежнем аэродроме. И та уже стара, трещинами покрылась, травой зарастает. Как и жизнь самого Митко: ровная, серая, длинная, однообразная, заброшенная, и тоже никому уже не нужная. Если по взлётной полосе можно было набрать скорость и взлететь, то жизнь его осталась без полёта, даже не смог разогнаться как следует, хотя полоса-то всегда была под ногами…

Болгария. Май 2016 г.

Земля Горшечника

Давит стал стар и чувствовал, что смерть рядом ходит, поэтому решил направиться в Акелдаму – там пусть его похоронят в Земле Крови. Об этой священной Земле он узнал от пилигримов. Земля Горшечника, или Поле Крови, или Акелдама – место, известное с того трагического дня, когда Иуда, предавший Спасителя, возвратил 30 сребренников старейшинам и повесился. Первосвященники не могли положить деньги в сокровищницу храма, потому что это были «деньги крови». Посовещавшись, решили купить на них землю горшечника, чтобы впоследствии хоронить там странников. Давит странствует. Пора пришла завершить жизнь, он понял это. А в конце жизни вспоминается многое из детства, юности.

Давит родился в Хевроне в христианской семье. Он старший, а младше его было два брата и три сестры. Выучился у отца обувному делу и помогал тому, пока не женился. Потом завёл семью, открыл свою лавку. Двоих сыновей тоже обучил обувному делу. Дед их хвалил: способные. Жена Давита умерла при третьих родах, и дочь с собой увела… Так и остался вдовцом, не женился. Был по натуре общительным и весёлым, женщин любил, за что косо на него смотрели сыновья после смерти их матери, осуждали за слишком вольный нрав. Может, так и дожил бы до старости, окружённый всегда липнувшими к нему женщинами, а потом и внуками, но решил пойти странствовать, ни от кого не желал зависеть. Много хотел пройти пешком и увидеть мир своими глазами, знать обо всём не понаслышке. Был в Назарете, в Кесарии, в Самарии…

Мать ему рассказывала святые истории про Спасителя. Ещё она говорила, что в их родном Хевроне в незапамятные времена обитали Рефаимы, великаны, что рождались от них особенные люди, что мир был раньше другим… Мальчика это впечатляло, он всё ярко себе представлял и немного боялся, что увидит выжившего огромного Рефаима.

Любил он свой Хеврон. Иногда садился под древний дуб Авраама, как делали паломники, и представлял, как три ангела явились здесь Аврааму, и он так вот просто, видя в них обычных путников, предложил отдохнуть под дубом. Это и была Святая Троица. Он вспоминал, как мать водила его и братьев к пещере недалеко от Хеврона, где, по преданию, жили Адам и Ева, там будто и были похоронены, там же и останки святых Праотцов. Давит тогда ярко видел все эти картины древности, словно был им свидетелем, – так на него влияли правдоподобные рассказы матери.

Повзрослев, он часто знакомился с паломниками, молился с ними, приглашал их в дом. От них узнавал удивительные истории, о которых много думал. Презирал однообразие, всегда куда-то стремился, хотел всё узнать. Научился читать. Один из странников возвращался домой из паломничества в Хеврон, а путь его далёк был. Заболел, лежал два или три дня под старой оливой, где и нашёл его Давит. Обессиленный, исхудавший, он не мог сам идти. По настоянию отца сыновья принесли его в дом. Вот и прожил с ними месяца два старец Савва из монастыря в Вифании. Выздоравливал медленно, а в благодарность за гостеприимство обучал Давита грамоте. И по сей день с горячей признательностью вспоминает о нём в молитвах Давит.

Несколько лет он странствует по Иудее, Самарии, Галилее. Идёт по жизни ровно, иногда прихватывает его хворь, а порой чувствует, что всё хорошо. Повстречал странника Евсевия. Тот был намного старше, делился своим молитвенным опытом старца. Шли долго вместе, разговаривали. Как-то Евсевий спросил Давита, что знает он о счастье. Давит не знал, что сказать. Ведь жена его умерла, много обиды он вкусил от сыновей своих, с женщинами не всегда поступал по вере, а теперь болел часто, совесть мучила его порой. И решил рассказать путнику, что узнал он ещё в детстве радость – это когда мать ему всякое рассказывала и водила его в чудесные места в округе, где всегда что-то новое открывалось мальчишке. Потом узнал свою Гилу, и радовался каждый день, живя с ней. Уже после её смерти находил радость и от других женщин. Потом стал радоваться каждому новому дню, когда ни с кем не ссорился, когда светило солнце и он пел за работой. Затем долго был в печали и разговаривать ни с кем не желал, думал, как ему жить, хотел быть подальше от сыновей и их семей, быть независимым, не на виду. Додумался, наконец, и радость переполнила его, когда решил стать свободным и уйти странствовать, искать ответы на вопросы, зародившиеся в нём ещё в юные годы. И ушёл, и до сих пор рад своему решению, но всё ищет что-то, недостаёт ему ответов, мало знает, а хочет докопаться, изведать тайное, что казалось, было рядом в детстве. Что есть счастье, он, пожалуй, не знает, но чувствует иногда его рядом. Может так быть? Евсевий смотрел на спутника и улыбался. Ответил так: «Счастье с тобой всегда, хотя для тебя оно невидимо и потому призрачно, но оно диктует тебе. Ты убегаешь, а оно – за тобой. Так и идёте по жизни, это оно заставляет тебя учиться, всё узнавать, иметь цель докопаться до сути. Вон оно, за спиной у тебя, ты несёшь его на плечах своих, оно не тяжёлое, радостное. Подумай об этом». Они рассуждали и о грехах. Евсевий поделился своим опытом с Давитом: как искренне раскаиваться и больше не совершать тех же ошибок, как прощать. Посоветовал не мучить себя угрызениями совести после раскаяния, не смаковать обиды и свои проблемы. Евсевий был уверен, что надо просто жить по совести, к душе прислушиваться, которая всегда мудра и знает, что верно. Легче стало Давиту, когда понял, что не стоит изводить себя прошлым. Подружились они, но потом пришло время расстаться. Грустно стало Давиту, он чувствовал себя молодым и защищённым рядом с седым добряком Евсевием. Но всему приходит конец, чтобы началось новое. Вроде так говорил старец. Поверил ему Давит, и легче стало ждать этого нового.

Давит сорвал пальмовую ветвь и продолжил свой путь. Настроение поднялось, и давно утраченную бодрость ощутил: есть цель. А пальмовую ветвь взял, потому что давно заметил этот обычай у паломников, их легко было узнать по веткам в руках. Уставшие, а не бросали, несли, иногда прикрывались от солнца. И смысл был в этой ветке: будто встречали так самого Иисуса Христа при входе его в Иерусалим. Давит шёл и думал о том времени, представлял себе жизнь Христа, Апостолов.

Теперь он бредёт один, временами думает, что счастье-то рядом с ним, просто не видно его за плечами. Вот опять мысли серые одолевают, гонит он их, как учил старец, а заменить на светлые не получается, тоска в душе, одиноким себя чувствует последнее время, о смерти думает, когда один идёт. Так и шагает с мешком, посохом и пальмовой ветвью. И вспоминает слова Евсевия, как душу слушать надо, и прислушивается. А душа говорит: иди в Акелдаму, иди…

Недавно он в изнеможении упал прямо на дороге уже вдали от города, в который заходил за милостыней, за снедью. Ему повезло тогда, был праздник и его щедро одарили. Но чувствовал он себя плохо, заболевал. Щемило сердце, в висках стучало, руки дрожали. Внезапно туман стал застить дорогу, а может, это ему показалось. Потом он ничего не помнил. Очнулся в повозке. Добрый путник поднял его, потерявшего сознание, и положил на солому, накрыл мешковиной, дал напиться, когда тот пришёл в себя. Так и довёз его до маленького городка, где высадил на площади. Вот тогда-то и созрело твёрдое решение, где закончит он жизнь свою. «Чувствую, приближается Она. Пора, пожалуй, уже в последний путь. Не поспешу, так могу не успеть, настигнет в дороге, лучше уж там Её подожду, сколько надо будет. Она уважаемая, не любит шуток, Ей лучше не противиться, пусть заберёт, когда срок придёт», – так думал Давит. И побрёл в сторону Иерусалима в Акелдаму. Пилигримы говорят, что там хоронят христиан-паломников, странников. И не просто в ров сбрасывают, а в пещеру тело кладут.

Ночи стали холодными, Давит простудился, кашлял, хрипел, но шёл, не останавливался. Теперь холод и мрак ощущал на душе и в теле – беспросветно всё от болезни и одиночества. Озноб, какие-то странные видения перед глазами. Слышал, что в пустыне бывают миражи, может, и ему привиделись миражи. Болен – теперь уже ясно. Один, никто не встречался ему уже несколько дней, будто не стало странников, караванов не видно. От помощи не отказался бы сейчас, совсем тяжело идти. А думал, что уже позади сильные хвори, даст ему Господь спокойно дойти до Земли Крови, нет, видно, не отпустят его болезни. Ещё немного пройти, и будет в Иерихоне, а там уж и Иерусалим недалеко, дня три идти. Сейчас вот сядет под деревом, хлеб ещё остался и немного воды есть. А дальше… Спать хочется, устал. И провалился в беспамятство или в беспокойный сон. Будит его кто-то. Открывает глаза: три путника над ним склонились, думали он умер. Вот радость, теперь хоть не один. Напоили, накормили, дали какое-то снадобье, растёрли мазью спину и пошли все вместе. Уже второй раз за недолгое время он так болел, что терял сознание. Выжил в этот раз тоже. Если Бог будет добр к нему, найдётся и для него гробница в Акелдаме, негоже так вот в пустыне умереть.

Пусть Смерть возьмёт его подготовленного, на святой земле в Иерусалиме, может, в усыпальнице на Земле Крови найдёт он покой. Теперь только там желает остаться навсегда. Хватит бродить, сил-то нет более, и сон видел вещий, значит, правильно чувствует конец. Приснились родители совсем молодыми и счастливыми. Они были так рады встретить сына, что не хотели его отпускать и заставляли остаться, говорили, что там, где они обитают, счастье, его всем хватает, нет обездоленных и больных… Упрямец всё же вырвался из материнских объятий и убежал. Куда, зачем? Вот и мается теперь, видно, время тогда ещё не его было.

Наконец пришли с добрыми попутчиками в Иерусалим. Давно здесь не был. Поклонился городу, помолился, входя в него, возблагодарил Искупителя, что привёл его в святой город. Успокоение пришло. Обошел Храм потихоньку, с остановками, и то не весь пока, лишь поклонился Гробу Господнему. Все святыни – потом, когда силы накопит, сейчас слаб ещё. Постоит у Голгофы. Теперь сел на ступени передохнуть и задумался.

Он вспомнил мать и жену. Их любил он по-настоящему, глубоко. И след они оставили в его душе. Может, тогда и был счастлив. Заплакал. Наверное, место здесь особое, что так пробрало его, для души это встряска. А она, душа, гнала его зачем-то сюда…

Кто-то тронул его за плечо, назвал по имени. Это был Иосиф, сосед-ремесленник из Хеврона. Оба обрадовались такой нечаянной встрече, поговорили. Иосиф рассказал, что семьи сыновей потеряли надежду получить вести от Давита, думали, что его уже и не увидят, переживали. Сыновья многое поняли за прошедшие годы, стали мудрее, говорили, что зря отпустили отца, очень горевали и мечтали его вновь увидеть дома. Теперь Иосиф передаст им добрую весть, что Давит жив. Потом стал уговаривать приятеля идти с ним обратно в Хеврон. Вдвоём веселее, и помогут друг другу в долгом пути. А какой радостной будет встреча с родными, только представить себе можно. Давит не мог оправиться от случившегося, сказал, что не готов он к жизни, пришёл в Акелдаму за смертью. Теперь же ему нужно время всё осмыслить. Иосиф и не спешил, у него было пристанище для паломников здесь, он предложил вместе пожить какое-то время в Иерусалиме, а там уж всё решится само, как Бог даст. Ведь никто не знает своего часа…

Долго Давит приходил в себя после неожиданной встречи. Вспомнил, как душа звала его сюда. Думал смерть уже пришла за ним. А может, одна жизнь закончилась и начинается новая, о которой Евсевий говорил? ЧуднО всё как-то.

Пожил в Иерусалиме, молился много у святых мест, думал. Казалось, что окреп и душой, и телом. На Акелдаму издали смотрел, и слёзы текли, и текли. Все последние дни ему надо было быть одному, и Иосиф понимал это, не мешал. Поборовшись с собой, поразмыслив, принял Давит решение вернуться к сыновьям, уж больно сердце его потянуло в родные места к своим кровным. И простил, и в мыслях попросил прощения. Легче стало. Чувствовал, что переполнен жизнью, есть о чём ему подумать и рассказать. Пора делиться накопленным, иначе зачем оно…

И пошли они с Иосифом в Хеврон. Будто в душе Давита цветок расцветал, веяло весной. Счастье, что пряталось у него за спиной и только чудилось ему, оказалось теперь впереди, он увидел его. Вот как бывает: искал смерть, а нашёл жизнь. Это ли не воскресение?

Небо какое высокое, чистое – на нём можно жизнь писать…

Болгария. Май 2016 г.