Текст книги "Превратности"

Цыганка

Я работал в Плевене в службе автотехпомощи на дорогах. Как-то раз шикарный новый «мерседес» ехал по плохой дороге сразу после сильнейшего ливня и урагана, и воздушный фильтр захлебнулся водой. Пришлось транспортировать его в небольшой городок К. километров за 120 от Плевена. Хозяевами машины были молодые цыгане. По виду очень богатые. Цена для них не вопрос, договорились сразу, на расценки службы даже не взглянули. Поехали. Довёз до поселения, остановился по их указанию около богатейшего трёхэтажного дома. Ребята сразу вышли из машины и разошлись в разные стороны, не заплатив. Я остался в машине. Подумал, вернутся, захватив деньги. Жду полчаса, час. Никого. Дом ограждён мощным забором, сплошь покрытым зеркалами. Всё блестит, светится и отражается. Прошёл в открытые ворота, покричал, есть ли кто. Тишина. Дом был открыт, я вошёл. Это оказался настоящий дворец с высоченными потолками и заставленный вычурной, с претензией, мебелью. По стенам зеркала. Обои золотистые, мебель с золотом, обита бархатом. Широкая лестница под красным ковром вела наверх. Мне показалось, что вот-вот вниз снизойдут звёзды киноэкрана, защёлкают кинокамеры, потянутся к артистам руки с микрофонами… Я опять воззвал в пустоту: есть ли кто живой. Молчание. Пошёл в следующую комнату, где было всё застлано узорчатыми коврами и заставлено мебелью в стиле барокко. Люстры сияли, отражаясь в зеркалах, на стенах во множестве бездарные картины в широких золочёных рамах, тяжёлые шторы с кистями, громоздкие канделябры, обилие хрустальных ваз всевозможных размеров – всё пестрело богатством и дурным вкусом. Словом, цыганский кич, но чрезмерно дорогой. Никого. Тишина.

Пошёл по коридору дальше. Откуда-то слева шёл запах дыма – значит, там кто-то есть. Я открыл дверь и оказался в маленькой комнате. Прямо на полу тлели угли небольшого кострища. Рядом по-турецки сидела старая цыганка, одетая традиционно во множество каких-то одеяний, не поддающихся моему описанию, и чистила ёршиком и ножичком свою курительную трубку. И это происходило в доме-дворце. Казалось, все её пальцы были в золотых кольцах, в ушах золотые тяжёлые серьги. В комнате не было ничего: ни мебели, ни штор. Я окаменел. Старуха не взглянула на меня, не сразу и спросила, зачем пожаловал. Объяснил, что довёз парней на «мерседесе», они услугу не оплатили, ушли, не возвращаются. Хотел бы их найти. Она спросила:

– Сколько?

Я сказал.

Старая стала рыться в юбке или в кофтах, зашуршала чем-то (всё это не выпуская трубку из рук), достала толстенную пачку денег, перетянутых резинкой, и пробурчала:

– Возьми сам, сколько надо.

Пока она возилась, доставая деньги, я разглядел её морщинистое лицо и понял, что женщина на вид строга, неулыбчива, как-то безучастна. Я решился спросить, не барона ли это дом. Она посмотрела на меня пристально и сказала: «Не твоё это дело». Показалось, что живёт старуха в хоромах, а душа её где-то далеко отсюда, на воле.

Я отсчитал сумму, поборов сильное искушение взять больше, оставил ей квитанцию, которую она, не глядя, бросила в тлеющие угли. Она молчала, углубившись в тщательную очистку чубука, на меня и не взглянула. Поблагодарив и простившись, я ушёл.

Поражённый этой невидалью (костерок внутри хорОм цыганского барона), я решил зайти в местное кафе перекусить, а заодно расспросить об этом доме, о цыганской семье. Хозяин мне охотно рассказал о Богдане, владельце палаццо, и о его престарелой матери – Раде.

Потом я часто вспоминал историю этой старой женщины и живо представлял, как она разводит огонь в пустой комнате, открывает окно в сад и перемещается в пространстве и времени в далёкую кочевую молодость. И тогда оказывается, что она находится не в перегруженном дорогими вещами дворце сына-богача, а сидит на траве у настоящего, жаркого, высокого костра в окружении вечно странствующих соплеменников. Рядом бегают неугомонные цыганята под окрики матерей, вокруг разбиты палатки, слышны громкий говор, ссоры, смех. Ветер развивает чёрные волнистые волосы её тринадцатилетней дочери, открывая золотые серьги-кольца и раздувая длинную с оборкой, небесно-голубую юбку девочки. Роза стоит руки в боки и, широко улыбаясь, переговаривается с парнем. Мать уже знает, за кого та выйдет замуж, но почему-то хмурится, старается не смотреть в их сторону. Её средний сын ушёл от цыган, где-то в городе, по слухам, работает и даже учится. К своим сородичам не наведывается. Старший удачно женился, и дела его успешны. Теперь устроить семью должна младшая, любимица Рады.

Юной Розе предстояло выйти замуж по воле своего отца и вопреки желанию её матери. Мать-то чувствовала, что быть горю в молодой семье, поэтому не хотела выдавать за Романа дочь, но Бойко настоял: хорошая партия для Розы. Вышло всё, как предвидела мать: Роза забеременела и в пятнадцать умерла в родах, ребёнка тоже не смогли спасти. После смерти дочери Бойко горевал, сам прожил ещё два года и ушёл вслед за ней. Осталась Рада вдовой и без любимой Розы. Замкнулась, редко с кем разговаривала. Долго отказывалась переезжать к сыну. Богдан в жизни преуспевал, будто всегда удачу в руках держал. Уважаемый. Настоящий авторитет. Все на поклон к нему приходят. Матери выпала доля с ним жить: так следовало по закону. Не хотела в этот дворец селиться, но пришлось: за старыми родителями сын обязан хорошо смотреть, содержать их в таком же достатке, каким обладает сам. Не по нраву Раде заборы, этажи, оседлая жизнь.

Попросила в придачу к большой спальне дать ей маленькую комнату внизу и ничего туда не ставить: там будет место для огня. Больше ей ничего не нужно. Здесь разводила небольшой костерок, закуривала и без помех погружалась в переживания, вспоминала смерть обожаемой ею Розы, корила себя, что не смогла воспротивиться роковой свадьбе. Жизнь удалась лишь частично: только старший из её детей успешный. Среднего – упустила, не досмотрела, потому и ушёл. Не сумела и дочь уберечь. О ней больше всего и печалилась. Да и сама вдовой рано стала.

Мечта была у Рады: последние дни провести окружённой цыганской суетой на воле, где-то в горах или в лесу на большой поляне, и там же умереть. Попросила сына именно так устроить конец её жизни, чтобы под открытым небом смогла уйти в другой мир. Говорили, что поклялся, но это, возможно, слухи.

Иногда Рада ходила по шикарным чертогам сыновнего дворца, трогала богатые вещи, переставляла местами хрусталь и бронзу. За сына и за большую его семью была спокойна. Но всё ей было чужим в этом закрытом забором царстве. Это она настояла, чтобы зеркалами украсили ограду – оберег надёжный от завистников, от врагов. Сын понимал, о чём тоскует его старуха-мать, но не мог отпустить её продолжить обычное для цыган бродяжничество. Она всё же престарелая и уважаемая мать знатного цыгана!

Многие их соплеменники, жившие оседло, обычно весной снимались с места и на машинах с палатками отправлялись кочевать до осени. Прошлой весной, когда совсем занемогла Рада и передвигаться самой ей стало не под силу, умолила сына позволить ей, наконец, уйти с цыганами. Богдан дал ей такую вольницу: отпустил под присмотром двоюродного брата. И выздоровела ведь на природе, не умерла, как задумала, а вернулась через два месяца бивачной жизни помолодевшей, окрепла и телом, и духом. Даже снова запела, когда гости на юбилей её сына собрались.

Потом через короткое время опять загрустила старая Рада и взялась за своё: разводила небольшой костерок в комнате, сидела там и днями, и ночами, трубки свои любимые всё курила. Одну курит, другая, очищенная, отдыхает, третья ждёт свой черёд. Раньше мечтала, чтобы подарили новую хорошую трубку, теперь и это ей не интересно. Одна радость и осталась у старой: покурить у огня. Никого не хотела видеть, ни с кем не пускалась в разговоры: всё уже переговорено, сказать ей людям нечего и узнать от них не рассчитывала ничего нового. Так и ожидала Рада теперь тех счастливых последних дней жизни, что проведёт, как ей обещано, на свободе под высоким небом, на ветру, глядя на уходящее за горизонт красное солнце. А они, эти счастливые дни, всё не приходят, как ни зови.

Болгария. Май 2018 г.

Отречение

Моя подруга почти оформила все документы на продажу дачи и заболела. Остался буквально заключительный момент, и её старая дача через неделю уйдёт к новым хозяевам. А пока Даша попросила меня помочь разобрать и выбросить всё, что найдётся на чердаке. Она сказала, что там только никому не нужный хлам, много раз всеми просмотренный. Фотографии оставлены или совсем выцветшие, или не знакомых ей людей – всё сжечь. Чердак (новые жильцы его называли мансардой) покупатели собирались сразу же отремонтировать и устроить там мастерскую главы семьи – художника. Вот я и освобождала пространство. Не удержалась, решила просмотреть старые фото прежде, чем вынести всё в огонь. Глядя на одну из них, вспомнилась история, когда-то поразившая моё воображение.

Высоколобый красивый мужчина средних лет с густой, богатой бородой – фотография обрезана примерно по плечи, поэтому не видно всей фигуры. Лишь угадывается тяжёлая цепь поверх одеяния. Теперь ясно, кто это. Это отец Михаил – священник из Сибири, откуда происходила родня Даши по отцовской линии. Когда-то опасно было иметь даже фото, свидетельствующее о родственнике в сане, вот и обрезали крест священника, чтобы избежать лишних вопросов. Сразу вспомнились давние Дашины сомнения, двойственное отношение к судьбе деда. Рассказали ей о нём только однажды, по секрету, шёпотом, иначе о том и не говорили. А противоречивых и тревожных мыслей родилось много, на всю жизнь хватило раздумий. Она поделилась ими в юности только со мной. Да уж, не часто услышишь семейную тайну.

Отец Михаил по натуре был непритязательным, скромным, добрым человеком, умел с неподдельной искренностью общаться с людьми всех сословий. Служил дьячком в сибирском селе Пепелище. Несмотря на молодость, был очень уважаем (даже больше, чем сам настоятель церкви отец Пётр), много помогал всем в округе. О нём говорили: как святой. Ему ничего не надо было, кроме добрых дел. Утешал приходящих, делился едой с неимущими, детей любил и опекал насколько средства позволяли. Хоть молод был, а всем казалось, что мудр не по годам. Да и как-то по-особому светились радостью глаза. Любил читать в свободные от забот часы. Родители его погибли, когда Михаилу и братьям было от тринадцати до семнадцати лет: утонули в апреле при переправе через Тавду – река начала внезапно вскрываться, не смогли спастись, погибли все. Сибирь для сильных. Край необыкновенной красоты таит в себе великую мощь и такую же опасность. Братья были дружными и самостоятельными – так их воспитали. Старший женился, остался в селе, жил с семьёй рядом с Михаилом (он средний), а младший переехал в город Тавду и нередко приезжал проведать братьев, помогал с огородом Михаилу – любил он это дело, а в городе не было такой радости.

Михаил давно обратил внимание на очень милую прихожанку соседнего села. Катерина Лепёхина поглотила все его мысли, хотя он беседовал с девушкой всего несколько раз после службы, видел, как она смотрела на него любящими весёлыми глазами, потом осмелился признаться ей в любви. Она сначала зарделась, потупила взгляд и тут же радостно, искренне, видно, от всей души, улыбнулась в ответ. Так всё стало понятно обоим.

Екатерина Алексеевна была из знатного купеческого рода, известного на всю Сибирь. Алексей Петрович и Вера Ивановна Лепёхины (оба из купеческих семей) имели свой лесопильный завод в селе Журавлёво, успешно торговали, занимались лесом. У них было двое детей: Тимофей и Екатерина. Вера Ивановна от своего отца-купца унаследовала усердие к работе и научилась вести расчетные книги, чем облегчала работу супруга.

И вот теперь незадача: посватался к их Катеньке пономарь, дьячок Михаил. Влюбилась в него дочь. Не хотели родители отдавать её небогатому дьячку, хоть знали, что умён, добр и честен, и люди отзывались о нём лучшим образом. К дочке сватались многие из зажиточных семей, видные женихи, хорошую партию могли бы составить. Но Катя всё же настояла, упросила, а ей отказа никогда не было. Не то что сыну Тимофею – тот в строгости рос. Дочь холили, ублажали, ей не откажешь: была нежной, умной и очень сердобольной. Вот теперь плакала мать, вздыхал и всё больше молчал отец. Работы у него было много на своем заводе, а новый зять явно не помощник в лесном промысле. Алексею Ивановичу приходилось полагаться на помощь своего сына Тимофея и брата Ивана. Ясно, что каприз дочери не будет способствовать прибыли в их крупном и пока доходном деле. Сейчас Михаил в дьячках ходит, но видно, скоро станет священником: слишком стар и плох уже настоятель отец Пётр. Ну что взять со священнослужителя? Благословение и отпуск грехов – вот и всё, пожалуй. Жильё скромное, доходов практически никаких. Хорошо ещё, что Михаил новый сруб поставил с помощью братьев на месте старого отцовского.

Поехал Михаил к родителям Екатерины Алексеевны свататься. Знал, что он не пара, о которой мечтает семья Кати, очень волновался, надежды было мало. Не имея родителей, испросил благословения у отца настоятеля. Просил у четы Лепёхиных руки Екатерины и неожиданно для себя получил их согласие.

Сыграли свадьбу в октябре. Катерина быстро освоилась в роли жены. Стала вести хозяйство, оставалось время, чтобы и в церкви помогать, сдружилась с односельчанами. Ей нравилось на новом месте: дом светлый, ещё лиственницей пахнет, вид на Тавду прекрасный, лес хвойный, богат ягодами, грибами – в общем, привычно, красиво, всё похоже на её родное село.

В августе появился их первенец Фрол. Ребёнок был здоровым, быстро рос. Через год – появление Анастасии. В семье царил мир, светлое солнечное настроение, в общем – счастливы были. Оба неустанно благодарили Бога. Как и раньше, Катя и Михаил помогали бедствующим – в этом находили радость и видели своё предназначение.

Михаила Иконникова рукоположили, когда пришла пора сменить совсем старого и немощного настоятеля отца Петра. Екатерина Алексеевна рада была новому сану супруга. Любовь и уважение всех прихожан только крепли и увеличивались. Отец Михаил стал настоятелем храма Святителя Николая Чудотворца в Пепелище. Все понимали, что второго такого доброго, внимательного, глубокой души и ума человека не сыскать. Отец Михаил слыл бессребреником, искренне верил в Бога, умел дарить страждущим радость, успокоение, вселять надежду.

Настал потом тяжёлый период у Иконниковых: за три года умерли двое новорождённых. Это было большим испытанием для семьи. Задумалась и Екатерина о том, за что такое горе, но не нашла ответа. Страшно было помыслить о рождении следующего ребёнка. Но Бог милостив. По прошествии времени родились Николай, Ольга, Андрей – все были здоровы, слава Богу. Семья снова счастлива. Род Лепёхиных продолжился – сам лесозаводчик радовался внукам и счастью дочери, втайне от отца Михаила помогал их семье. Узнай об этом отец Михаил, воспротивился бы. Бабушка, Вера Ивановна, иногда гостила у дочери, помогала воспитывать внуков.

Всё казалось благополучно в обеих семьях. Но тут свершилась Великая Октябрьская революция, и всё кругом начало трещать по швам и разрушаться. Общество погрузилось во тьму. И только неверующие и глупцы радовались. У имущих отнимали силой то, что они заработали своим трудом. Такое дармовое богатство шло в руки ленивых и неумелых само, без каких-либо усилий. Грабежи и насилие накрыли страну. Настало тревожное и опасное время. До Сибири доходило всё новое не сразу, но слухи доносились, что переселяют народ на сибирские земли, что идут гонения на богатых, на церковь. Люди жили в тревоге и ожидании беды. И бедствие не миновало район Тавды.

В Сибирь пришли коммунисты. Разнузданные отряды неотёсанных хамов гоняли женщин нагайками, избивали мужчин, глумились над старыми и больными, отбирали силой скот и занимали любые дома по своему желанию. Беспредел воцарился по всей области, судя по всему, и далее. Отец Михаил, произнося проповедь, старался удержать народ в вере и в мире. Просил не поддаваться на провокации и молиться Божией Матери и Спасителю – они помогут и в самой тяжкой беде. Укрыл в своём доме двух зажиточных, на жизнь которых покушались обезумевшие от алчности. Слава Богу, их удалось спасти от расправы.

Но настал момент, перевернувший не только жизнь семьи отца Михаила, но и жизнь всего селения и его окрестностей. К отцу Михаилу шли люди из соседних сёл и деревень, жаловались, искали его совета, заступничества. Как мог, утешал, дарил надежду и просил затаиться, переждать злое время. Не секрет, что в сёлах, деревнях не все имущественно были равными. Именно те, у кого шатки нравственные устои, не зрелый ум, превалирует алчность и злоба, приводящие к ненависти и агрессии, активно поддержали большевиков, проповедовавших всеобщее равенство за счёт насильственного перераспределения: передачи всего нажитого богатыми бедным. С азартом и жестокостью хищников эти люди объединялись и шли грабить. Если же кто-то вставал на их пути, они беспощадно расправлялись, чтобы достичь своей цели: награбить, восторжествовать над состоятельными и зажить жизнью, обеспеченной за счёт полного обнищания, часто гибели, других семей. Алчных завистников, одичавших в слепой злобе головорезов набралось немало и в районе Тавды. Подхлёстываемые активными действиями красных, рьяными выступлениями агитаторов, они у своих же сельчан отбирали зерно, включая даже запасы семенного фонда. Под горячую руку попадались попы, противостоящие грабежам, к тому же оберегавшие церковные ценности. Пришёл такой отряд и в Пепелище, да там и своих хватало из этой породы – они объединились, как сходятся в стаю промышляющие безродные псы. Сначала, как водится, отобрали зерно, запасы, затем решили завладеть имуществом храма. На их пути встал настоятель отец Михаил. Вот тут и начали глумиться над ним и его семейством. Силой вывели отца Михаила из церкви, приволокли в его двор к колодцу. Из дома выгнали всю его семью, включая младших детей. Когда-то при строительстве нового дома отец Михаил позаботился о колодце: сам сделал новый колодезный домик, украсил его резьбой – в этом был большой мастер. И вот теперь семья и односельчане стояли во дворе под издевательскими насмешками грубой, безжалостной, оголтелой от ярости оравы. Их главарь высмеивал Бога, плевал в сторону церкви и угрожал поджечь храм на глазах у всех, если отец Михаил не отречётся от веры. Священник сказал, что такого не будет, перекрестился, попытался вслух прочесть молитву, но был сбит с ног и оплёван. Его подняли, поволокли к колодцу и объявили, что сначала его утопят, а потом всех членов его семьи ждёт та же участь, если не отречётся: «Нам не жалко этого выводка, как котят слепых, потопим, а бабу – сам знаешь, как используем. Отрекайся!». Дети – в плач, жена стала их обнимать, хотела убежать в дом с маленькими, её тут же пинками вернули на место, детям угрожали. Они плакали, держались за мамину юбку, звали папу. Народ собирался к дому, несколько мужчин взяли вилы и пошли на защиту священника. В них стреляли, нескольких ранили. Женский вой поднялся в толпе, гнев и страх обуяли народ. Священника связали, двое стали опускать в колодец. Когда тот уже захлёбывался, его вытаскивали за волосы и бороду, бросали на землю и требовали отречься. Отец Михаил видел детей и жену, увидел, как та упала недвижима. Его опять бросали на верёвках в колодец и держали там. Потом вытаскивали, угрожая гибелью семейства. Соседи подняли Екатерину Алексеевну, привели в чувство, пытались загородить собой детей, чтоб те не видели издевательств, но их растолкали истязатели, чтобы дети смотрели на пытку. Издевательство повторялось под дикий гогот солдат. Кто-то из них вынес иконы из дома батюшки и порубил в щепки, другие приволокли из церкви крест-Голгофу и изобразили, что распинают на нём обессилевшего священника. Потом разрубили и Голгофу топором. Еле живого отца Михаила опять погрузили в колодец. Уже стали брать одного за другим детей и подносить к колодцу. Жена в панике бросалась на извергов, женщины – вслед за ней. Но живодёры их остановили. Отцу Михаилу дали прийти в себя. Взяли за ноги младшего Андрея, угрожая бросить в колодец. Спросили его отца: «Отречёшься?» Не помня себя, жена закричала: «Да!». Из толпы в главаря шайки бросили кол и ранили его. Часть мучителей кинулись покарать виновного. Маленького Андрюшу стали опускать на верёвках в воду, тот кричал, потом замолк. Опять один из мучителей крикнул священнику: «А теперь-то отречёшься или всех утопить за твоего Бога?» Не выдержал, сказал: «Да». Младшего полуживого вытащили и бросили всё ещё связанного, захлебнувшегося, к ногам матери. «Ну вот и отпразднуем сегодня отречение батюшки. Погорят иконки ваших заступников, посмотрим, как Бог защищает своих верных». С гоготом стали покидать двор, направляясь к церкви, где уже встали мужики с топорами, кольями на её защиту.

Так произошло отречение отца Михаила. Дети и жена уцелели, остались живы. Отец Михаил в полуживом состоянии. Он молчал, только слёзы потоком лились из закрытых глаз его. Крестился, когда мог. Лежал, встать был не в силах.

Вокруг церкви было побоище, даже из Тавды прискакали усмирять бунт в защиту храма. Иконы в дорогих окладах похитили, над иными надругались. Унесли серебряную крестильную купель, кресты. Нагулялись, наглумились, а потом и след их простыл, видно, продолжили бесчинствовать в других местах. А те пепелищенские, что были своими в селе, как же у них-то рука поднялась на такое? Где же их вера была? Ведь раньше ходили в церковь, крестили детей своих, отпевали умерших, на Пасху христосовались… Сейчас ошалелой бандой носились по своему родному краю.

Известно было, что зимой священнослужителей постигала ещё более изощрённая пытка. Делали две проруби в реки. Священника обвязывали верёвками, концы верёвки протягивали подо льдом, мученика опускали в прорубь и тянули его из одной в другую. Это называлось «продёргивание подо льдом». Мало кто выживал после такого. Вот таковы нравы…

Что было дальше с семьёй? Даша знала одно: Михаил Андреевич стал учителем в сельской школе, где проработал совсем недолго и скончался, всё ещё уважаемым сельчанами, несмотря на позор отречения и унижение. Сам себе не простил предательства. Родные помнили, что он часто повторял слова из Евангелия: «Сберегший душу свою потеряет её; а потерявший душу свою ради Меня сбережёт её». После пережитого сильно заикался, дома говорил мало, но оставался до конца добрым и ласковым с домочадцами и местными жителями.

Линия священников Иконниковых всё же продолжилась: младший Андрей (кого пытались утопить в колодце) стал монахом, по окончании школы ушёл в чудом уцелевший монастырь по благословению своей матери Екатерины. Екатерине Алексеевне Бог послал дожить до глубокой старости в окружении внуков. О её родителях Даша ничего не знала.

Даша всегда хотела понять, как же отнестись к поступку Михаила Андреевича. Считать ли его вероотступником и предателем веры, как обычно трактовались подобные отречения. Или понять мотив и смириться, зная, что на самом-то деле он не предал Бога, а только лишь произнёс требуемые извергами страшные слова. И кого считать страстотерпцами, мучениками за веру? Принято уважительно вспоминать только тех, кто не отрекались, несмотря на пытки и угрозы жизням их родных. Их причисляют к святым. Нередко упорство истинных верующих приводило не только к их собственной гибели, но и к гибели других людей. Считалось, что Бог к ним особо милостив и уготовал им истинный свет, блаженство. Библия учит отречься ради Христа от жизни своей и жизни близких, родных, от отечества во спасение своей души. Кто не жалеет жизни земной ради Бога, получает потом награду – жизнь вечную, душа его не погибнет. Ради этой-то награды люди жертвуют всем. Всё непросто. Можно ли назвать мучениками таких, как отец Михаил, тех, кто после отречения страдал весь остаток жизни и за себя, и за членов своей семьи, считавшихся вероотступниками? Отречение-то было мнимым, не отрёкся от Бога отец Михаил, это же ясно. Не был он вероотступником. И семья продолжала верить, молиться, хотя и тайно. Рассказывать о таких семейных историях считалось позорным из-за устоявшихся взглядов в обществе.

Множество вопросов, толкований породила эта история. Не раз мы с подругой Дашей возвращались к этой теме, спорили и о поругании веры, и о предательстве, и о духовенстве, и об идеалах… Проблема мнимого отступничества не давала покоя, она бередила нашу совесть, заставляла возвращаться к проблеме. Помню, Даша задавалась вопросом: чем могла помешать приходу всеобщего благоденствия, обещанного большевиками, вера людей в то, что они созданы высшим разумом? Вера в Бога сама по себе не должна была вредить большевикам, если судить именно по объявленным ими высоким идеалам. В творениях пришедших к власти «классиков» вред самой веры не объяснялся. Я на этот вопрос ответа не имела, мне виделось, что борьба шла не с верой, а с теми, кто имел духовное влияние на верующих: с церковниками. Новые вожди, вопреки их заявлениям, были кровожадными и лживыми. И средства в достижении провозглашённой цели, мягко говоря, не соответствовали идеалам равенства, справедливости и братства. Это потом, много позже описываемых событий, уже после войны, большевики поняли роль веры в защите всего нашего отечества и прекратили так рьяно глумиться над верой. Священников уже не уничтожали как класс и церкви не взрывали. Вот в зрелые годы мы и сошлись во мнении: была сотворена чудовищная несправедливость по отношению к вере людей. Бессмысленная и жестокая. С годами у нас с Дашей обнаруживались новые ракурсы в обсуждении, открывалось то, чего ранее мы не понимали.

Фотографию отца Михаила я взяла себе на память. А кому после меня она достанется – Бог знает.

Болгария. Июнь 2017 г.