Текст книги "Случай Растиньяка"

–  Спасибо, тогда с удовольствием, – легко засмеялась Катя. – А я вспомнила, где тебя раньше видела. И тебя, и твою подругу Тамару. Вы с ней в триста тридцатой школе учились? В Лялином?

–  Да, – обрадовалась Нина. – И ты тоже? А где ты жила? Я – в Казарменном, а Томка – на бульваре, в доме со статуями.

–  А я прямо в Лялином.

–  Что ж, за это стоит выпить. А я гляжу – вроде знакомое лицо…

Но Нина поставила на стол всего одну рюмку, налила в нее коньяк и пододвинула Кате.

–  А себе? – удивилась Катя.

Загадочная счастливая улыбочка тронула тонкие, но подвижные и выразительные губы Нестеровой, и Катя вдруг как-то сразу догадалась, что она сейчас скажет.

–  Мне нельзя. Я самую малость беременна, – понизив голос, призналась Нина.

–  Хорошо. Тогда за вас. За тебя, – поспешно поправилась Катя, но тут же добавила: – Нет, все же за вас.

Коньяк шелком скользнул прямо в горло. Катя никогда раньше такого не пробовала, даже в гостях у Этери. Мысленно она решила при случае щегольнуть перед подругой. Выпив кофе и расплатившись за покупки, она ушла, чувствуя себя счастливой.

Еще неизвестно, как пройдет свидание с Германом Ланге, но одно она знала точно: у нее появился новый друг.

Вернувшись домой, – она давно уже называла квартирку над галереей «домом», – Катя сгрузила прямо на пол пакеты с покупками и снова вышла. Ей надо было купить хорошие тонкие колготки. Краснея, обзывая себя дурой, она купила в магазине белья еще и трусики. Пусть не шелковые с кружевцом и «зубной нитью» в заду, а трикотажные, но все равно маленькие и хорошенькие. Если пристанет, разумеется, она ему ничего не позволит. Но хоть не стыдно будет.

Глава 6

Герман Ланге солгал Кате. Он был женат. Впрочем, сам Герман был убежден, что сказал почти правду. Он рвался на свободу и давно готовил побег. Ему осталось совсем немного до заветной цели. Мысленно он уже чувствовал себя разведенным. Поэтому он не считал, что обманул ее, и не испытывал раскаяния.

* * *

Герман Ланге родился первого января 1968 года. Его мать, как говорили акушеры, «перехаживала», схватки у нее начались на две недели позже положенного срока. Начались они тридцать первого декабря, и тогда врачи и акушерки принялись уговаривать ее: «Ну потерпи денек. Родишь парня, на год младше будет. Фору получит, может, в армию не загремит». Луиза Эрнестовна была сильной духом женщиной, она согласилась терпеть. Вытерпела двенадцать часов, зато родила богатыря. Почти пятикилограммовый мальчик появился на свет в самые первые минуты Нового года, уже после боя курантов.

Природа славно потрудилась и вылепила великолепный образец тевтонского рыцаря. Но родился этот рыцарь в Казахстане, в городе Джезказгане, в семье переселенцев из Поволжья.

Герман рос сильным. Он был выше всех в классе и считался лучшим спортсменом в школе. А вот его маленькой и хрупкой матери – даже не верилось, что это она сумела произвести на свет такого викинга! – тяжелые роды стоили здоровья. Герман страшно переживал, что мама из-за него болеет. Она ему ничего не говорила, но он однажды нечаянно подслушал, как ей об этом говорил врач.

Герману в тот момент было уже тринадцать лет, но он даже заплакал и сказал, что лучше бы не родился. Мама утешала его и говорила, что такому большому мальчику стыдно плакать, что сама она ни капельки ни о чем не жалеет, что он ей дороже здоровья. И вообще, он все неправильно понял: ничего страшного со здоровьем у нее нет, просто в Джезказгане климат тяжелый.

Климат в Джезказгане и вправду тяжелый. Летом – плюс сорок, зимой – минус сорок, и так почти весь год. Весна и осень – по три недели. Родители Германа попали в Джезказган детьми. Мамина семья была из города Энгельса, папина – из села Экгейм, позже переименованного в Усатово. Они познакомились в Джезказгане, вместе в школе учились, институты, правда, окончили разные. Отец работал инженером на медеплавильном заводе, мать стала учительницей немецкого. Зато оба они были «ушиблены Волгой». Сами-то почти ничего не помнили, но стоило семье собраться вместе, только и было разговоров, что о жизни на Волге.

Оба деда Германа, работавшие на горно-обогатительном комбинате, умерли. Деда с материнской стороны Герман совсем не помнил: тот погиб в производственной аварии, когда внуку было лет шесть. Второй умер, когда Герману было четырнадцать. Этого деда Герман хорошо запомнил. Осталась даже фотография, специально сделанная в ателье: дед стоит, обняв за плечи внука. Дед казался Герману великаном, но на фотографии было видно, как они похожи, и сразу становилось понятно, что внук тоже вырастет великаном. Бабушки пережили своих мужей на несколько лет.

Отношения в семье царили патриархальные: дети к родителям – только на «вы». Герману странно было слушать, как его родители, взрослые люди, по-детски просят бабушек:

–  Мама, расскажите, как на Волге жили.

И начинались бесконечные рассказы о том, как на Волге жили, какие сады росли, какие яблоки зрели… Герман знал эти воспоминания наизусть, ему куда интереснее было бы послушать, например, про страшное Кенгирское восстание заключенных, о котором и четверть века спустя ходили по Джезказгану смутные слухи и толки, но его родители просили только про Волгу: никак не могли насытиться. Отец мечтал бросить страшный город Джезказган с его плохим климатом и скверной экологией (само слово «экология» тогда еще было не в моде, говорили «загазованность»), переселиться на Волгу и разбить там яблоневый сад. Покойный дед до войны был на Волге знатным садоводом, а вот в Джезказгане ему пришлось работать на горно-обогатительном комбинате, где он испортил себе легкие и умер.

Германа не тянуло на Волгу. Он мечтал поехать в Москву и поступить в МГУ на мехмат. Ему осторожно намекали, что в Москву не стоит: в МГУ, и особенно на мехмат, таких, как он, не берут. Есть будто бы негласное распоряжение: поволжских немцев, равно как и евреев, не принимать. Приводили в пример Рудольфа Керера, великого пианиста, который был вынужден тренироваться на немой клавиатуре, выстроганной из доски. Теперь-то он в Москве играет и по всему Союзу разъезжает, но в настоящую заграницу его все-таки не пускают. И звания до сих пор так и не дали. Даже какого-нибудь «заслуженного». Просто Рудольф Керер.

Но Герман никого не слушал. Он окончил школу с золотой медалью, был перворазрядником по боксу, чемпионом Казахстана по плаванию вольным стилем и по спортивной радиопеленгации, именуемой также «охотой на лис». В СССР эта игра поддерживалась на государственном уровне, а после фильма Вадима Абдрашитова стала особенно популярной.

Он бесстрашно поехал в Москву поступать на мехмат.

Судьба школьных медалей в СССР была прихотлива. То они учитывались при приеме в вузы, то не учитывались, в зависимости от того, какая именно административно-педагогическая теория торжествовала на данном отрезке времени. Герману не повезло, он попал на низшую точку синусоиды. Медали не учитывались, они участвовали только в «конкурсе аттестатов». Это означало, что если ты набрал равное количество очков с другим претендентом, но твой аттестат лучше, ты проходишь, а он – нет. Но сдавать все равно надо все четыре экзамена. А на мехмате до начала экзаменов надо пройти еще некий таинственный «коллоквиум». По-русски – собеседование.

Приехав в Москву летом 1985 года, семнадцатилетний Герман снял у какой-то старушки комнату недалеко от Казанского вокзала и двинул в университет подавать документы. Тут и узнал про коллоквиум. Герман записался. Он ничего не боялся, уверен был, что с его аттестатом, с его спортивными достижениями обязательно примут.

Коллоквиум произвел на него тягостное впечатление. Его знания по математике никого не интересовали. Как и его спортивные победы. Герману задавали совершенно идиотские, с его точки зрения, вопросы. Например, что это ему вздумалось ехать так далеко от родных мест? Неужели он не нашел достойного вуза где-нибудь поближе к дому?

Особенно старался один тип, на вид – типичный партработник с глубокими залысинами на лбу и длинной лошадиной челюстью. Герман сразу увидел в нем врага. Сидел этот тип не в центре стола, а где-то сбоку, но суетился больше всех. Даже сказал, что «нехорошо так оголять фронт наших научных кадров на местах».

Герман был уверен в своих силах. Он, как мог, отбрехался на коллоквиуме и начал сдавать экзамены.

Первым экзаменом было сочинение. Герман выбрал «Образ Чичикова в поэме «Мертвые души» и получил тройку: не раскрыта тема. Тут бы ему и отступить, но он заупрямился, подал апелляцию, а сам пошел сдавать математику. За письменный экзамен ему поставили «пять». Он так и думал: математика – это вам не сочинение про Чичикова, где против написанной им фразы «Но колесо истории не повернуть вспять» кто-то сугубо умный красными чернилами начертал резолюцию: «У истории нет колес!» Тут не скажешь, что «тема не раскрыта». Но был еще и устный экзамен, и тот самый тип с залысинами на лбу, в котором Герман еще на коллоквиуме распознал врага, взялся за него всерьез.

Герман ответил на все три вопроса по билету. Тип с залысинами задал ему дополнительный вопрос: предложил с ходу решить километровой длины уравнение. Герман решил.

–  Три, – объявил экзаменатор.

–  Почему? – спросил Герман. – Уравнение решено правильно.

Экзаменатор окинул его снисходительным взглядом, подошел к доске и постучал по ней мелком. Видимо, это был его фирменный трюк.

–  Вот здесь у вас… решение не оптимальное. Функция вырождается.

–  Это был дополнительный вопрос. Я правильно ответил по билету.

Преподаватель явно был доволен собой.

–  А мехмат МГУ, молодой человек, – это вам не какой-нибудь заштатный вуз. У нас повышенные требования.

–  Ладно, подавитесь. – Герман в бешенстве разорвал экзаменационный листок.

–  Да вы не переживайте, – утешил его экзаменатор, даже не обидевшись на «подавитесь». – Поступите в какой-нибудь другой институт. Поближе к дому.

Много лет спустя, когда Герман был уже преуспевающим московским бизнесменом, он как-то раз увидел в одном дворе жалкого, оборванного старика, роющегося в мусорном контейнере. От былой вальяжности не осталось и следа, но он узнал лицо, узнал лошадиную челюсть и эти характерные залысины. Они уже сомкнулись двумя рукавами, оставив надо лбом жалкий островок растительности.

Сам Герман попал в этот двор по чистой случайности: шел на деловую встречу, и двор оказался единственным местом, где можно было поставить машину.

Старик тоже его узнал. Вспомнил. Такого великана, как Герман, с его лицом тевтонского рыцаря, трудно было забыть. Стояла зима, старик в ужасе засуетился, заметался возле мусорного бака, видимо, решил, что сейчас его будут бить. Он поскользнулся на голом льду и ухватился за край контейнера, чтобы не упасть. Герман подошел, вынул бумажник, выгреб оттуда всю наличность и протянул старику. Тот взял деньги дрожащими руками. Глаза у него слезились – то ли от мороза, то ли от благодарности, то ли от пережитого страха. Он так ничего и не сказал: торопливо сунул деньги в карман обтерханного пальто и заковылял прочь. Герман тоже промолчал. Все и без слов было ясно.

А тогда, в июле восемьдесят пятого, он не пошел на последний экзамен – по истории, – забрал документы, прекрасно понимая, что с такими оценками у него нет шансов ни в каком «конкурсе аттестатов». И ни в какой другой институт поступать не стал. Герман позвонил родителям рассказать о своем провале, а отец попросил его поскорей вернуться домой. Мать надо срочно везти в центральную больницу Алма-Аты на операцию. Там очередь на год вперед, но образовалось «окно», и ее берут. Но он, отец, свой отпуск уже отгулял, с ней отсидел, пока сын был в Москве, его не отпустят, а на заводе, как на грех, авария – котел лопнул, и без его помощи никак не обойтись.

Герман вернулся домой и отвез мать в столицу, где ей удалили все женские органы.

–  Еле успели, – сказал Герману хмурый, уже очень немолодой хирург, непрерывно дымивший папиросой за дверями операционной. – Еще немного, и пошли бы метастазы.

Герман знал, что он тоже из ссыльнопереселенцев, хотя и не немец.

–  Спасибо вам. Вот. – Герман смущенно протянул хирургу конверт с деньгами. – Тут немного, но это все, что у нас есть.

–  Молод ты еще – деньги мне совать. – Врач отстранил конверт. – Постарайся увезти мать из Джезказгана. Уж больно экология там паршивая… Сейчас многие из ваших в Германию уезжают.

–  Мои родители не хотят в Германию, – вздохнул Герман. – Они хотят только на Волгу.

–  Ну, куда-нибудь, лишь бы подальше отсюда.

Герман на все деньги, предназначенные врачу, накупил папирос «Казбек» – получился целый короб! – и вручил ему. Папиросы хирург взял. А Герман повез маму в санаторий на озере Иссык-Куль, ей дали путевку. Но пока она восстанавливала здоровье в санатории, все сроки прошли, вступительные экзамены закончились, а он так никуда и не поступил. На следующий год весной Герман попал под призыв.

Военный комиссар, увидев высокого, богатырски сложенного светловолосого парня, предложил ему пойти служить в кремлевский полк. Герман знал, что в кремлевский полк берут высоких призывников славянской наружности.

–  На мехмат я не гожусь, потому что немец. А в кремлевский полк, выходит, гожусь? Да пошли вы…

В результате Германа направили в школу ВДВ, и он попал в Афганистан. Это был уже исход войны, но именно тогда советское руководство предприняло последнюю отчаянную попытку решить вопрос военным путем.

Герман воевал храбро, но на рожон не лез. Он понимал, что должен вернуться живым. Ему здорово повезло: он не попал в плен, ранен был не то чтобы легко, но удачно – оба раза пулей и чисто, навылет. Даже в Союз не отправили: подштопал его в Кабуле прекрасный врач, Юрий Афанасьевич Бубелец. И отправился Герман обратно на передовую.

Он не пристрастился ни к водке, ни к наркотикам, его здоровый, закаленный спортом организм инстинктивно отвергал всяческие яды. И «афганский синдром» перенес сравнительно легко. В душе у него жил трезвый и расчетливый немец, хотя – в этом Герман был убежден – не такой подлый, как пушкинский почти тезка Германн. Он вернулся по знаменитому мосту вместе с армией генерала Громова в феврале 1989 года.

В тот же год, хотя в стране многое изменилось до неузнаваемости и немцев перестали отсеивать по национальному признаку, Герман, решив больше не испытывать судьбу, поступил на механико-математический факультет Новосибирского университета. Учился он прекрасно, но окончил университет и защитил диплом уже в другой стране. При этом сам Герман автоматом получил российское гражданство, потому что на момент распада СССР находился в России, а вот родители оказались отрезанными от него в Казахстане. И его красный диплом в новой России, как выяснилось, никому не был нужен.

* * *

У Германа была только одна цель: любыми правдами или неправдами перевезти родителей из Казахстана в Россию. Как раз началась первая чеченская кампания. В Афганистане Герман вроде бы на всю жизнь получил стойкую прививку отвращения к войне, но тут вызвался добровольцем. За участие в военных действиях в Чечне обещали дать квартиру, и он пошел. И здесь с ним случилось то, что потом преследовало его всю жизнь, как самый черный кошмар.

Взять Грозный штурмом к Новому году за два часа силами одного парашютно-десантного полка, как обещал генерал Грачев, не получилось. Город напоминал надкушенное с двух сторон яблоко, но держался стойко. Прошел январь, наступил февраль… Боевой дух в частях сильно упал, среди военных пошли тоскливые разговоры: «вот попрет зеленка…» Как и другие «афганцы», Герман прекрасно понимал, что это значит. Зимой противника, воюющего партизанскими методами, еще можно обнаружить на местности, а весной и летом, когда расцветет пышная южная зелень, пиши пропало.

Операция была подготовлена из рук вон плохо, точнее, вообще не подготовлена. Когда в конце февраля 1995 года колонна бронемашин – в головной ехал Герман – вошла-таки в Грозный, у них не было ни карты города, ни каких-либо четких указаний, куда следовать и какие позиции занимать. Колонна слепо металась по городу, уворачиваясь от вражеских обстрелов и «дружеской» бомбардировки сверху, и вырвалась куда-то на окраину. Тут поступил наконец приказ: пробиваться к площади Минутка на помощь товарищам, попавшим в засаду. Герман понятия не имел, где это. Он оглядел невысокие частные домики, сложенные из саманного кирпича. В уме всплыло слово «сакля». Стрельбы не было, даже мальчишки высыпали на улицу поглазеть на военную технику.

Герман вылез из БМП и подхватил на руки первого попавшегося пацана лет десяти.

–  Как тебя звать?

–  Азамат, – гордо ответил мальчик.

–  Как называется это место?

–  Катаяма.

Герман подивился причудам чеченской топонимики, но переспрашивать не стал.

–  Покажешь, как проехать на Минутку?

–  Денга давай, – потребовал Азамат.

Герман опустил его на землю, вынул из кармана комбинезона деньги и показал мальчику. Но сговориться они не успели: из ближайшего саманного домика выбежала женщина и что-то сердито залопотала по-чеченски.

–  Не волнуйтесь, мамаша, – улыбнулся ей Герман, – верну вам пацана в целости и сохранности. Твоя мама? – повернулся он к Азамату.

–  Да, – сказал мальчик и так же сердито, как показалось Герману, прикрикнул на женщину.

Она замолчала. Герман заглянул за невысокий заборчик из штакетника. Во дворе толпилась целая куча детишек мал мала меньше. Одна девочка постарше держала на руках совсем маленького. Все они – и мать и дети, включая самого маленького, – смотрели на Германа глубокими черными глазами исподлобья, и в этих глазах он читал одно слово: «Уходи».

В отличие от многих своих товарищей, Герман не испытывал ненависти к чеченцам. В детстве он видел их в Джезказгане. Чеченцы были страшно озлоблены. Они жили кучно, держались особняком. Чеченские парни приходили на танцульки, в кафе, в кино, в клубы и затевали жестокие драки с поножовщиной. Герману претила эта слепая истеричная жестокость, но отчасти он их понимал, даже разделял их злость. Как и его родителей в свое время, их согнали с родной земли, увезли в телячьих вагонах в Казахстан. И сейчас ему хотелось, как в книжке о «Маугли», сказать этим детям: «Мы одной крови – ты и я». Но он знал, что они не поймут, и промолчал. Вместо этого он обратился к бойцам:

–  Ребята, дайте, у кого сколько есть.

Когда у него в руках оказалась хоть и тоненькая, но все-таки пачка денег, Герман все пересчитал, разделил на две части и половину протянул женщине.

–  Вот, видишь? – повернулся он к Азамату. – Отдаю твоей маме. Вторую половину получишь, когда дорогу покажешь. Идет?

Мальчик кивнул. Герман подсадил его в БМП, не обращая внимания на ропот женщины, которая снова начала протестовать, хотя и взяла деньги.

–  Не волнуйтесь, мамаша, – повторил Герман, залезая в БМП, и напоследок помахал ей оставшимися деньгами. – Говори, куда ехать, – обратился он к мальчику.

–  Он тебе покажет, Сусанин хренов, – проворчал один из солдат.

–  Разговорчики! – рявкнул Герман. – Давай, Азамат, показывай.

Азамат честно вывел их к площади Минутка. Грохот боя был слышен издалека. Герман велел водителю остановить машину.

–  Все, дальше мы сами. – Он отдал мальчику честно заработанные деньги. – Беги домой. Доберешься?

Азамат кивнул, жадно схватил деньги, запихал их за пазуху. Герман высадил его из машины, и мальчик тотчас же пропал из виду между развалинами домов. А Герман и его бойцы вступили в бой.

* * *

Ровно через сутки случай вновь забросил его в Катаяму. Герман велел остановить машину у знакомого саманного домика. На этот раз во дворе никого не было. Вся округа словно вымерла. Герман толкнул калитку и вошел. Он был уже у самого порога, когда из домика выскочила с гортанным криком та самая женщина и бросилась на него. Он не заметил ножа и вскинул руку просто машинально. Она все-таки сумела задеть его: пропорола рукав и оцарапала левое плечо. Он правой рукой перехватил ее запястье, вывернул, и она уронила нож. Герман подобрал нож, не отпуская женщины, норовившей вцепиться ему в лицо. Волоча ее за собой, он низко согнулся, чтобы не задеть притолоку, и вошел в домик.

Маленький Азамат лежал на застланном ковром столе. Горло было перерезано от уха до уха. Над ним читали молитву.

За годы войны в Афганистане Герман повидал всякого. И людей с оторванными руками-ногами, с вывороченными внутренностями, со следами пыток, и трупы… Посеченные осколками, скошенные очередями, обезображенные взрывами, сгоревшие, как будто слепленные из пепла, – чего только не было. Но увидев мертвым маленького мальчика с лермонтовским именем Азамат, которому хотелось всего-навсего немного заработать для матери, для младших братьев и сестренок, Герман почувствовал ком в горле и не сразу смог заговорить.

–  Кто это сделал? – спросил он.

–  Ты! Ты! – вновь кинулась к нему женщина с истерическим воплем.

На этот раз ее остановил старый чеченец с обритой головой и длинной седой бородой.

–  Замолчи, Нурия, – приказал он. Женщина отошла в угол, опустилась на пол и бессильно заплакала. – Его убил Ширвани Вахаев.

Старик добавил что-то по-чеченски. Герман разобрал слово «шайтан».

–  Передайте Ширвани Вахаеву, что он мой кровник, – грозно пообещал он.

–  Мы сами, – покачал головой старик. – Тейп у нас большой, Вахаеву теперь не жить.

–  Ничего, я тоже помогу, – стоял на своем Герман. – А уж чья пуля его найдет, там видно будет.

–  Иншалла [3]3
  На все воля Аллаха (араб.).


[Закрыть], – отозвался старик.

Герман отвел старика в сторону и принялся расспрашивать, а его место у стола тотчас же занял кто-то еще и подхватил молитву над убитым. Фамилия Азамата была Асылмуратов. Казахская фамилия, отметил Герман.

–  Семья в Казахстане жила, там и женились на местных, и замуж выходили, – рассказывал старик.

–  А где его отец?

–  Аллах взял к себе и отца, и сына.

–  А вы ему кто?

–  Не знаю, как по-русски. Я брат его деда.

Герман записал все нужные сведения в блокнот, обнял старика на прощание и вышел из сакли.

–  У вас кровь идет, товарищ комбат, – обратился к нему один из бойцов.

–  Дай пакет, – отрывисто скомандовал Герман.

Ему подали ИПП – индивидуальный перевязочный пакет. Герман зажал зубами нитку и разорвал упаковку. Много рук потянулись к нему, кто-то помог наложить жгут.

–  Уходим, – бросил он и полез в БМП.

* * *

Герман Ланге был хорошим солдатом и хорошим офицером. Афганскую кампанию он окончил капитаном, в Чечне ему присвоили майорское звание и поставили во главе ударного разведывательного батальона. Его задачей была разведка боем, он прокладывал дорогу другим, более крупным соединениям.

Герман не допускал дедовщины, сам ночевал в казарме с солдатами. Ему не требовалось рукоприкладство, не требовалось даже голос повышать, чтобы установить дисциплину и утвердить свой авторитет. И младших офицеров он подобрал себе сам, чтоб понимали с полуслова.

Он умел храбро, а главное, толково воевать. У него было звериное чутье, рациональный математический ум и редкостная удачливость. Не то чтобы он щадил подчиненных, нет, в бою он никого не жалел, но умел драться так, что выходил из любой передряги с минимальными потерями.

Герман привык ориентироваться в плоской, как стол, степи, читал ее, словно карту, а уж горы тем более. Еще в Афганистане о Германе Ланге говорили, что самое безопасное место – у него за спиной. В Чечне о нем очень скоро стали говорить то же самое. Бойцы готовы были за него в огонь и в воду, а когда появилась в 1995 году знаменитая песня про батяню-комбата, уверяли, что это о нем поется, хотя никакой Москвы и Арбата за ним не стояло.

Военная кампания в Чечне была организована из рук вон плохо. Все как в Афгане: ползет колонна «Уралов» или бронемашин по узкой горной дороге, боевики подбивают первую машину и последнюю, чтобы колонне некуда было уйти, а потом методично уничтожают всех посередке. Такие случаи бывали не раз и не два, но начальство, больше озабоченное своими аферами, с тупым упорством продолжало посылать эти колонны на верную гибель.

Герман со своим ударным батальоном умел появляться скрытно и неожиданно, часто десантировался с вертолетов. Он, как рентгеном, видел мины, а уж обезвреживать их умел даже с закрытыми глазами. Каким-то таинственным наитием угадывал, где засада (просто спрашивал себя, где устроил бы ее сам), и приказывал обстрелять это место.

Ему удавалось, насколько это вообще возможно, поддерживать хорошие отношения с местным населением. Когда батальон врывался в село, Герман не позволял грабить и уж тем более насиловать или бросать гранаты в подвалы, где часто прятались женщины и дети. Сепаратисты охотились за ним, назначили награду за его голову, но уважительно называли Белым Шайтаном. Герману это прозвище было дороже всех других наград.

После случая с Азаматом Асылмуратовым Герман обратился к военному командованию, чтобы матери мальчика выделили пенсию или хотя бы единовременное пособие. Ему отказали.

–  Еще неизвестно, как погиб ее муж.

–  Он погиб под бомбежкой, – говорил Герман.

–  А может, он был боевиком?

–  Это не имеет значения. Азамат Асылмуратов убит боевиком за помощь российской армии. У Нурии осталось еще девять детей.

–  Вот они рожают, как крольчихи, – проворчало начальство, – плодят нищету, а потом недовольны.

–  Странно вы рассуждаете, товарищ генерал, – заметил Герман. – Русских женщин клянете за то, что не рожают…

–  Ну да, бабы нас подвели, – зло отозвался генерал. – Перестали рожать, теперь некому в армию идти… Это к делу отношения не имеет, – спохватился он. – В прошении вам отказано, товарищ майор. Нет у нас такой возможности – чеченкам пенсию платить. Нам бы со своими вдовами разобраться. Вот одержим победу, настанет мирная жизнь, тогда и… Ничего, не пропадет ваша Нурия. У них кланы, родни много, как-нибудь вытянут. Или приглянулась? – хитро прищурился он. – По мне, так они все страшные, как…

–  Разрешите идти, товарищ генерал, – прервал его Герман.

* * *

В первом взводе батальона, которым командовал Герман, служил солдат по имени Алексей Журавель – здоровенный хлопец, сын украинцев, недавно переехавших в Россию, богатырь на полголовы выше самого Германа, хотя такое трудно было вообразить. И в том же взводе служил Евгений Синицын. Весь батальон над таким сочетанием потешался. Говорили, конечно, про Журавля в небе с Синицыным на руках, хотя… что уж тут такого особенного? Вон во втором взводе служат вместе Раков и Щукин. Только Лебедева не хватает. А в третьем – Белоконь, Жеребцов и Меринов. Ну, так получилось.

Но тут дело было вот еще в чем: Жека Синицын имел росту 176 сантиметров. Не так уж это и мало, хотя в последнее время и девушки пошли выше его ростом, а уж по сравнению с другими десантниками Германова батальона Жека Синицын казался совсем малышом. Зато Герман считал его самым ценным солдатом в батальоне и приставил огромного Леху Журавля маленького Жеку охранять.

–  Головой отвечаешь, – сказал Герман.

Жека Синицын был снайпером. Да если бы только снайпером! Подумаешь, невидаль, в батальоне с десяток снайперов. Но один только Жека Синицын родился в Чечне, в городе Гудермесе, и знал чеченский язык. Поэтому великан Журавель тенью таскался за малышом Синицыным, а тем, кто пытался отпускать по этому поводу грязные намеки, показывал кулак величиной с окорок. Действовало магически: все разом умолкали.

Герман, как безумный, охотился за Ширвани Вахаевым. Ширвани Вахаев, 1970 года рождения, был уголовником еще в советское время. В Грозненском городском архиве чудом сохранилось заведенное на него дело. Герман это дело вытребовал и долго изучал данные, а главное, фотографии. Вглядывался в лицо хорька со скошенным подбородком (реденькая бородка не могла этого скрыть), в слабый, вечно полуоткрытый рот, запоминал приметы, изучал связи…

Фотографии были черно-белые, но в деле имелся словесный портрет. Герман заучил его наизусть. Волосы и борода у Вахаева были рыжеватые, на левой руке оторвана фаланга безымянного пальца. Имелись и другие приметы, например шрамы на теле, но Герману они ничего не давали. В военное время могли появиться новые шрамы. Да и у кого их нет!

Герман был удачлив, но тут удача ему изменила. Ширвани Вахаев – обычный рядовой боевик, не главарь группировки. Поди поймай его в чеченских горах! Сколько ни старался Герман, Вахаев все время от него ускользал.

Однажды пришлось брать штурмом родовое село Ширвани Вахаева. Батальон ворвался в село, потеряв восьмерых, но боевики, и в их числе Вахаев, успели уйти.

Герман приказал десантникам рассыпаться по селу и оцепить его по периметру, выставил боевое охранение. Ему привалила колоссальная удача, такая разве что присниться может. Обходя дом за домом, бойцы обнаружили в самом большом из них, принадлежавшем, как тут же выяснилось, дяде Ширвани Сосланбеку Вахаеву, подземную тюрьму – зиндан, а в нем – шестерых пленных российских солдат и четверых гражданских – американских журналистов с переводчицей, взятых в заложники.

По оперативным данным, эти заложники должны были находиться совсем в другом месте, а нашлись тут, в родовом селе Вахаевых. Пожалуй, это им привалила колоссальная удача: если бы не Герман, стремившийся во что бы то ни стало отыскать и взять своего кровника, их успели бы вывезти и перепрятать. Или перебить, хотя американцы – слишком лакомый кусок: за них можно взять большой выкуп.

Десантники, как и полагалось, выгнали во двор всех обитателей дома. Сосланбек Вахаев, коренастый пятидесятилетний чеченец, уже в наручниках, что-то непрерывно бормотал себе под нос. Может, молился, а может, и ругался. Его жена и дети – Герман отметил, что на дворе одни женщины, то ли дочери, то ли младшие жены, – фальшиво плакали, картинно заламывая руки. Германа это шоу не трогало, он видел такое уже не раз.

Его внимание привлек человек, выползший из какого-то сарайчика во дворе. Совершенно лысый, босиком, в отрепьях, весь покрытый коростой. Раб. Герман и таких видел уже не раз, знал, что мода заводить русских рабов существует в Чечне и Дагестане еще с 70-х годов. Их – чаще бомжей, иногда возвращавшихся со службы солдат или командированных – похищали, увозили в горные аулы и заставляли работать. Даже фильм про это был – «Савой». Правда, там действие происходило в Средней Азии, но, по сути, то же самое.

С годами эти люди, замордованные побоями и нещадной эксплуатацией до потери человеческого облика, забывали собственное имя и прошлое, почти переставали говорить. Манкурты. Герман прочел в свое время нашумевший роман Чингиза Айтматова «Плаха».

Из-за плохой кормежки у них выпадали волосы, Герману приходилось видеть, как они прямо пальцами вынимают последние зубы из разрыхлившихся от цинги десен. Он уже знал, как поступит, но тут к нему подошла американская переводчица.