Текст книги "Последний июль декабря"

Отель Трезини

С крыши сбрасывали железо. Листы, легкие, как праздничная фольга со свистом слетали по одному, сверкая на солнце богатым серебром; на уровне третьего этажа они начинали тяжелеть и легонько подкручиваться. Долетая до второго, убыстрялись, будто на них внезапно прыгала тяжелая масса застоявшегося во дворе-колодце воздуха, кривились, ломко морщились и хрипло шлепались на асфальт, возбуждая раздраженный ропот ранее упокоившихся собратьев.

Свист и грохот, от которого свербело в окнах и голове, весело перекрывался непонятными выкриками, множившимися в трубе двора до шума толпы. На самом деле кричали всего четверо – два парня наверху, разоряющие добротную трехлетнюю кровлю, и два внизу, принимающие никуда не годное железо. Мгновенная метаморфоза: качественная крыша, которая могла бы служить еще не один десяток лет, стараниями веселых гастарбайтеров, ни бельмеса не понимающих по-русски, превращалась в металлолом, место которому исключительно на свалке.

Зачем творилось сие бесчинство – вопрос не вставал: дом готовили к расселению. Жильцы наивно, хоть и с печалью, полагали, что городские власти вдруг озаботились состоянием памятника архитектуры, который за два года до кончины Петра по высочайшему императорскому указу взялись строить за счет казны для любимейшего царского зодчего – Доменико Трезини, кокетливо расцветившего невские топи изысканным барокко. Особняк, сооружаемый по проекту самого Доменико, должен был стать не просто жилищем, а полнокровным украшением набережной, бриллиантом в оправе отборных жемчужин дворцов и окантовке белого речного золота.

Трезини мыслил дом двухэтажным, на высоком подвале с нарядным глазастым мезонином. На набережную – широкая лестница как две гостеприимно распахнутые руки, меж стройными белыми колоннами – венецианское полукружье входа. Хорошо, наверное, жилось бы ему в том доме: в широких окнах синяя Нева с радугой парусов, над нею – просторное голубое небо, вкруг дома – сад с розами и акациями. Даже розы в оранжерее у Александра Даниловича присмотрел – меншиковский садовник-кудесник вывел: особые жемчужно-пыльные, словно по лепесткам – розовым, бордовым, желтым – посыпали инеем из глубокого погреба.

* * *

«Обещаю господину Трецину, архитектонскому начальнику, родом итальянцу, который здесь служит датскому величеству и ныне к Москве поедет служить в городовом и палатном строении.

За художества его, совершенное искусство, обещаю ему 20 червонных на всяк месяц в жалованье и то платить ему во весь год, зачинаючи с 1 числа апреля месяца 1703 года и то доведется ему платить сполна на каждый месяц, подобающими и ходящими деньгами, по той же цене, как за морем ходят, сиречь по цене в 6 любских и всякой червонный такожде в дацкой земле такую цену подобает имети.

Именованному Трецину сверх того обещаю, как явно показал искусство и художество своего, чтоб ему жалованья прибавить.

Обещаю также именованному Трецину, чтоб временем не хотел больше служить или если воздух зело жесток здравию его, вредный, ему вольно ехать куда он похощет.

Именованному так же доведется давать 60 ефимков по цене как в дацкой земле на подъем к Москве и тех денег ему на счет не поставить, а как он служить больше не хощет, опять ему на подъем с Москвы толико давать и ему вольно с собою взять, что он здесь наживет, а будет ли он еще на время болен был, ни меньше того жалованье ему давать…»

Из «Договора, учиненного 1 апреля 1703 года с господином Трецином, уроженцем кантона Тессин (в Южной Швейцарии)»

Андрей Измайлов, русский посол при дворе датского короля Фредерика IV

* * *

Мечта о собственном доме жила в трудяге-итальянце давно, да все руки не доходили. Когда? Сначала – Кроншлот, потом – Нарвские укрепления, а тут и дело всей жизни – Петропавловскую крепость в камне заложили… В промежутке – Летний да Зимний дворцы для государя, проект Александро-Невского монастыря, Гостиный двор на Стрелке, не считая построек на нынешней Дворцовой набережной и домов на Петербургской стороне. Из всех трезиниевских жилых строений выжил лишь куцый домик тут, на Васильевском, угол двух переулков – Тучкова и Волховского.

Спал ли он? Ел ли? По правде, Доменико всем строительством в Петербурге руководил. Доверял ему Петр, как себе. Одна порода: трудяги! Как таких сейчас называют? Трудоголики? И ведь еще самый первый архитектурный конкурс выиграть умудрился – замахнулся на главное в России правительственное здание – Двенадцать коллегий. И возвел!

Рядом с царем столько лет, а ничего не просил. Счастлив был обилием работы и гордостью за растущий город. Императрица Екатерина после смерти венценосного супруга пожаловала верному Трезину чин полковника да жалованье прибавила – произвела в дворяне.

Каждый божий день Доменико приходил на стройку своего дома, благо, жил неподалеку, на Второй линии, у нынешнего Среднего проспекта. Тогда, конечно, проспекта еще не было. Да и вообще мало что было. Начало.

Почему-то начало помнилось лучше всего, хотя жила она вовсе не тут. Интересовалась – да. Полагалось.

Насладиться своим жилищем Доменико не удалось – ушел в иные веси. Дом держался за вдовой, а уж потом пошел по рукам. И в плане хозяев, и в плане перестройки.

Воздушный глазастый мезонин заменили тяжеловесным третьим этажом, это еще до того, как Боссе тут поселился, потом стали «улучшать» фасад, будто гениальное можно улучшить! Получилась каша с сапогами. Помнится, даже Нахимов, не флотоводец, брат, вице-адмирал, что тут проживал, ором орал, грозился руки повыдергать!

Каре, в котором она живет, пристроили много позже, в девятнадцатом веке. Новые строения приклеились к особняку, будто выросли из него, как неурочные ветки посреди гладкого сформировавшегося ствола: поначалу неуместны, коряжисты, привыкнет глаз – словно бы всегда и были… Последнее надругательство свершили недавно, после Великой Отечественной: распустили по фасаду сопли – накладные деревянные пилястры – кому-то показалось – красиво. Ажурную лепнину, чтоб не реставрировать, скололи…

* * *

Вчера ночью дом пожаловался, что чувствует скорый конец…

* * *

Дом Трезини состоял сплошь из богатых квартир – место обязывало. После бестолковых октябрьских событий, которые кроме как кровавым недоразумением и назвать-то нельзя, хоромы с мраморными каминами взялись уплотнять, преобразуя в коммуналки, а уж после блокады, когда законные жильцы оказались кто в эвакуации, а большинство – на Смоленке, в старинные апартаменты ввалилась беда в обличье горластой, неуемной до скандалов и пьянства деревенщины из новгородско-псковско-вологодских глубинок, прибывшей заселить опустевший город и возродить гиганты советской индустрии. Гиганты возрождались, каминный мрамор пропивался совсем невдалеке, в Академическом саду, немыслимой красоты лепнина стыдливо морщилась и опадала белыми слезами от обильно летающих матов, ухватов, воплей, а то и чугунных сковородок. Парадные превратились в сплошные отхожие места, на утоптанных до пыли дворовых клумбах белыми прозрачными ночами вольно храпел и пукал не осиливший лестниц уставший от вина пролетариат.

Очередное внутреннее перерождение, названное по-модному «реконструкцией», дом пережил уже после Московской олимпиады. Из громадных хором нарезали неуклюжие мелкашки и заселили очередниками. Бывших жильцов приняли лишь три-четыре квартиры. Одна из них, двухкомнатная, неумело выкроенная из прошлой девятикомнатной громадины, досталась ей. Повезло. Три окна в кургузый двор на тыльную часть Дома Трезини. Саму трезиниевскую часть реконструкция обошла, поскольку из-за смертельных трещин в фундаменте особняк требовал полноценной реставрации. Ее гарантировала фирма, взявшая «Трезини» в аренду под люксовый отель.

Окна на Неву и Благовещенский мост, справа – Финский залив, слева – Эрмитаж, внизу – Сфинксы, наискось – Медный всадник и золотая шапка Исаакия. Почти все питерские красоты в одном флаконе. Исключительная панорама. И такие же перспективы.

Увы, арендованный особняк оказался весьма невелик, и дабы деньги текли неиссякаемым потоком, решили, во-первых, возвысить его мансардой, прибавив к имеющимся видам панораму Петропавловки, и, во-вторых, прихватить жилое каре, то есть «оботелить» весь трезиниевский квадрат.

Строптивые жильцы, однако, принялись резво возражать против строительства мансарды и собственного переселения в экологически чистое Девяткино. Фирма и по-хорошему уговаривала, засылая в квартиры улыбчивых тетенек, и деньги предлагала, и общие разъяснительные собрания проводила, да не где-нибудь, а в милицейском участке – тщетно! Выход оставался один, малоприятный, но беспроигрышный: объявить дом аварийным и расселить упрямцев принудительно.

Разбор добротной кровли, последовавший после сильнейшей «протечки» на четвертом этаже, был очередным пунктом тщательно выверенного плана, согласованного с кем надо. Поломка «ураганом» кровельных телевизионных антенн, авария на домовом газопроводе, отправившая несколько жильцов в больницу с отравлением, внезапно проявившийся и распространяющийся по парадным со скоростью света опасный черный грибок, странные самовозгорания в нечаянных местах и бравое тушение огня путем тотального залития здания – уже были успешно реализованы.

В дом зачастили комиссии, каждая из которых составляла печальный акт о «невозможности устранения». Жильцы занервничали, осознавая, что вместо Девяткино, где есть хотя бы метро, заботливое городское правительство сошлет несогласных оздоравливаться вообще за Кольцевую, куда-нибудь в Янино.

Ее никто не трогал, не то чтоб не хотели связываться, просто в виду не имели. Зачем тратить время на одинокую старуху? Сама переселится на новое место, фирма даже похороны оплатит! Остроумные арендаторы «Трезини» шутили именно так. Она не сердилась – готовилась умереть. В своем доме, где прожила почти всю жизнь. Эту, последнюю, выдавшуюся из всех предыдущих самой никчемной и оттого невероятно затянувшейся. Не терпелось ее закончить, завершить: накопившаяся усталость от бессмысленности существования с каждым днем давила сильней, не давая подчас открыть глаза навстречу свету. Она так и ловила его сквозь смеженные веки, уже не радуясь, а просто отмечая наступившую погоду.

* * *

«Президент Российской Академии художеств Зураб Церетели обратился к губернатору Петербурга с предложением разместить в знаменитом Доме Трезини Музей современного искусства».

«Час Пик», 1998 г.

«Губернатор Владимир Яковлев и посол Швейцарии в РФ Йоган Бухер приняли принципиальное решение о размещении генерального консульства Швейцарской Конфедерации в Петербурге. Посол подтвердил намерение Швейцарской стороны выкупить у города так называемый Дом Трезини. После капитального ремонта, расходы по которому берет на себя швейцарская сторона, здесь разместятся генеральное консульство и культурный центр Швейцарии. По плану реставрационные работы должны быть окончены в 2001 году».

«Вечерний Петербург», апрель 1999 г.

«Весной нынешнего года дом 21 по Университетской набережной был передан ООО „Остров“ в аренду сроком на 10 лет при условии скорейшего выполнения капитального ремонта. В 1981 году дом был расселен, в 1995-м включен в федеральный реестр памятников истории и культуры, но во время недавнего пересмотра списков переведен рангом ниже – в категорию местных памятников. Ремонт фасадов планируется осуществить к юбилейным торжествам, сама гостиница откроется летом 2004 года.

Инвестиции в реконструкцию дома составят около 1 млн долларов».

«Деловой Петербург», декабрь 2002 г.

«Катастрофическая ситуация сложилась с одним из старейших памятников архитектуры северной столицы – домом Трезини на Васильевском острове. По заверениям инвестора, ООО „Остров“, строители приступили к реконструкции, и уже через полтора года здесь откроется пятизвездный отель».

Балтийское Информационное Агентство, декабрь 2006 г.

«Знаменитому „Дому Трезини“, благополучно пережившему все эпохи Петербурга, грозит гибель. Инвестор, ООО „Остров“, вместо обещанной в 2006 г. реконструкции ограничился лишь возведением вокруг здания строительных лесов. Заканчивать реконструкцию собирается другой инвестор – ООО „Отель“. С 2002 года Дом стоит с заколоченными окнами, входная дверь наглухо заварена».

Фонтанка.ру, июль 2008 г.

«Нынешний вид дома Трезини остался после советской реконструкции 1949 года. Но если снаружи здание смотрится более-менее крепким, то внутри него царит хаос. Некоторые межэтажные перекрытия вообще обрушились. Неудивительно, что здание признали аварийным. Такие заброшенные дома чаще, чем другие, приглядываются инвесторам. Ведь предоставляется шанс, что Комитет по охране памятников разрешит снос. Правда, в случае с домом Трезини до „разборки аварийных конструкций“ дело не дойдет.

Разумеется, некоторые изменения в облике дома произойдут. Куда в наши рыночные времена, когда земля на Васильевском острове стоит бешеных денег, без дополнительных площадей? Но двор застраивать нельзя, да и углубиться не получится. Решили, что соорудят полноценный мансардный этаж. Всего в доме Трезини появятся около 35 номеров уровня „три звезды“.

Дворовыми флигелями дом выходит в параллельный Академический переулок, и в этих флигелях по-прежнему живут люди. Их никто переселять не будет: гостиница расположится только в лицевом корпусе».

«Санкт-Петербургские Ведомости», сентябрь 2008 г.

Подарок другу. 25 декабря 2013 года Правительство Санкт-Петербурга разрешило ООО «Отель» оформить Дом Трезини в собственность, якобы на основании выполнения ООО «Отель» обязательств по инвестиционному договору.

3 апреля 2014 года произведена государственная регистрация права собственности за № 78-78-33/006/2014-176.

Ранее было известно, что этот дом сдан в аренду на 49 лет. И вот он просто подарен.

Все делалось настолько тайно, что даже ГУЖА Василеостровского района об этом не проинформировали.

ООО «Отель» принадлежит известному лицу – Евгению Пригожину, которого называют другом президента и личным поваром Путина.

www.facebook.com 2014 г.

* * *

Внизу, в точно такой же квартире второго этажа, снова что-то не ладилось. Раздражение и злоба прошибали бетонные перекрытия, рассредоточиваясь по углам удушливыми темными космами пыли. Бомбисты, так она окрестила нижних квартирантов, двадцатилетних, примерно, парней, по виду – обычных студентов, второй месяц пытались собрать самодельное взрывное устройство. Жили они вдвоем, но пару раз в неделю наведывались гости – человека три-четыре. Тайная организация, поставившая своей целью очередное переустройство мира. Сколько таких пережил город? Не счесть… С некоторыми из «революционеров» ей довелось быть знакомой лично. Никакого удовольствия от тех встреч не осталось. Люди, алчущие чужих смертей, редко бывают интересными в жизни. Желание убить – всегда от убогости и никогда – от силы. У этих, нижних, она знала наверняка, ничего не выйдет. Потому и не беспокоилась.

Хотя внезапно разорвавшийся под полом снаряд для нее был бы лучшим выходом. Прервал бы никчемность сегодняшнего пути и вернул домой, куда она так стремилась. Уйти самой нельзя. Неподготовленный уход – внезапная смерть или самоубийство – исключались, поскольку образовывалась брешь. Незаметная, неощутимая, но – брешь, пустота, которая, уж таково ее поганое свойство, непременно начнет шириться и расти, вышелушивая, словно время из ветхой стены, малые крохи – камушки, песчинки, пыль, составляющие одно бесконечно большое – душу города.

Давным-давно, юная и любопытная, она согласилась на это сама, плохо представляя, на что идет. С тех пор Нева унесла миллиарды тонн воды, вырос город, сменилось несколько эпох, а она так и пребывала тут, уходя, возвращаясь, снова уходя. Менялось все вокруг, преображалась и она с каждым новым приходом, оставаясь, тем не менее, одной из констант, составляющих великолепную живую данность с именем Петербург. Их было много, кто вместе с ней с самого начала по стежочку, по бисеринке бережно и любовно ткал прекрасное полотно сущности этого города. Многие останутся здесь и после, многие – уже ушли. Одни – призванные к иному служению, другие – нелепо или трагически погибнув, не успев наполнить собой новую душу. Особенно много таких смертей случилось в блокаду, тогда сверкающий жизнью и светом холст покрылся седой сеткой несмываемой скорби, стал черно-дырчатым, как траченная временем губка.

Она чудом удержалась на поверхности, едва не став очередным черным проколом. До сих пор перед глазами стоят синие ладожские льды и два живых факела – горящие мужские руки. Шофер Анатолий, зажавший зубами собственный валенок, чтоб замуровать свой же животный стон, обнимает пылающими ладонями задохнувшийся от мороза движок полуторки. В машине, заглохшей посреди озера, продукты для умирающих от голода ленинградских детей. Анатолий пытался разобраться с поломкой, да ладони намертво приклеились к жадному металлу… Другого способа отогреть мотор он не нашел. Крикнул: плесни соляры из бидона! И сам – зубами – зажег спичку…

Запах паленого мяса забивал тошнотой нос, вырываясь наружу прогорклым спазмом. Она безумно хотела ему помочь – заставить мотор ожить! Горели руки, она горела вместе с ними, тоже превратившись в факел. А потом совсем уж из последних сил заглатывала в себя невыносимую боль Анатолия, чтоб тот смог довести машину. Дети, которым они везли продукты, выжили. Анатолий – нет. Умер в госпитале от гангрены. Она, отдав той ночью все силы до последней капельки, беспамятно провалялась несколько месяцев в рыбацкой избушке у ветхого дедка, отпоившего ее неведомыми кореньями. Дедок не дал ей умереть в ту ночь, потом вернула к жизни Ладога, хорошо помнившая ее первый юный приход.

После войны полотно городской души пришлось долго и трудно штопать, чтоб не разъела, поганя ржавой злобой, вездесущая нечисть. Приходили новые души, много, но – сплошь неопытные, как она сама когда-то, не знающие города, еще не умеющие его любить. Любовь придет, как за ночью утро, безусловно, но это – время, а пустот расплодилось столько, что заделывая, приходилось одновременно обороняться от их же яростной ненависти.

И в войну, и до, и после – всегда – первыми гибли те, кого поражал страх. С людьми – понятно. Их страх – от неведения. Строго ограниченная задача, строго ограниченное знание. Когда твердо уверен в существовании границы, но не предполагаешь, что за ней – страшно. Но такие-то, как она, знали все доподлинно! И зачем здесь, и насколько, и что ждет. Чего бояться? Тем не менее, некоторые будто заглатывали внутрь дозу этой земной заразы. То ли чересчур очеловечивались, то ли… Уставали, как она сейчас? И чтобы поскорее вернуться, добровольно принимали этот яд. Как умудрялись? Страх не положен по статусу, исключен из богатейшего арсенала информации, которым они снабжаются перед приходом. Страха нет, да. Но печаль и тоска разве лучше?

Глоток страха как яда, и все, ты – обычный смертный, вполне можешь уйти, то есть освободиться. Она тоже пыталась. Многократно. Благо, поводов в этой жизни – не счесть. Не вышло. Видно, прививка, которую получила дома, действовала безупречно.

Чтобы вернуться, она должна дойти до конца – наполнить собой новую душу, передать ей все то, что накопила сама. Чужому не передашь. Большая часть потеряется, сгинет, отторгнется как чужеродный, стало быть, опасный элемент. Новое в себе – подаренное ли, обретенное ли – нужно полюбить, чтобы принять. Случается и другое: полюбишь ты, но не полюбят тебя. А без любви разве впустишь в себя иное?

Каждый приход готовится. Уход – тоже. Она, увы, так и не исполнила своего предназначения, не дали. Не рассчитав, вступила в схватку и – проиграла. Слишком неравны оказались силы. Поэтому последний срок – она усмехнулась пришедшей на ум фразе – положено не просто отмотать до конца, но оставить вместо себя душу, которая бы сделала то, что не удалось ей. Сегодня она твердо знала – чью.

Когда-то была надежда на дочь, но те, кто неусыпно их пас, не дремали, и дочь ушла в столбе черного пламени автокатастрофы. Саму ее тогда выбросило через лобовое стекло на обочину. Сначала дороги, потом – жизни. В реанимации собрали по кускам, научили ходить. Зачем? Поняла, когда прекратили вводить блокаторы, и вернулась способность мыслить: внучка. Юленька. Она – продолжение, она – замена.

* * *

Она знала про внучку все: как растет, чем занимается, что любит и что ненавидит, ее привычки, характер. Юля же о существовании родной бабки не ведала. Так устроил отец.

Пока девочка находилась в Петербурге, отцу, воспитателям, учителям нетрудно внушались мысли, как вести себя с ребенком, что показать, о чем рассказать, от чего предостеречь или наоборот – куда направить. К пятнадцати годам внучка понимала про город если не все, то очень многое, по крайней мере, больше, чем большинство взрослых.

Как и должно, Юля естественным образом становилась частичкой города, ее душа верно и преданно сливалась с его душой. Оторвать одно от другого теперь удалось бы, лишь выдрав с мясом и кровью, но именно в это время бывший зять засобирался в Москву, решив, что накопил достаточно сил для столичного плавания.

Воздействию он не поддавался. Его словно бы облили водой на стоградусном морозе, да так и заворожили: под гладким непроницаемым ледяным панцирем гуляла абсолютная пустота, попытки проникнуть внутрь скатывались с отполированной глыбы горохом, не задерживаясь ни на мгновение.

Она пыталась снова и снова, пока не поняла: мужчина живет в единственном «сейчас», причем «сейчас» не в ее понимании, когда все времена – одно, а в смысле сугубо человеческом, где «сейчас» – это восемь утра или семь вечера строго конкретного дня строго конкретного года, обозначенного в календаре совершенно определенной цифрой. У Юлиного отца будто бы не было ни корней, ни листьев, ни прошлого, ни будущего. Полено, чтоб сжечь, получив толику тепла и горстку золы на выходе. Но даже зола представлялась ненастоящей, синтетической: удобрить ею яблоню или вишню никому не пришло бы в голову.

Честно говоря, он и раньше был пустоват, будто опорожненная консервная жестянка, но как и любому живущему ему предоставили шанс – жена и дочь. Не воспользовался. Победило животное стремление любыми путями оказаться наверху, властвовать и повелевать. Чем выше поднимался, тем больше пустел.

Пустота алчна. Ее главное свойство – заглотить все сущее и переварить в пустоту.

Конечно, стать таким ему помогли. Это тоже стало их победой и ее проигрышем. Внучку они не имели права трогать. Пока. Поэтому счет земного времени шел галопом.

Два года назад его призвал Сам. В Москву. В свиту. Об отказе, несмотря на слезы и мольбы дочери, не помышлялось.

– Нет! – билась в истерике девочка. – Не хочу уезжать!

– Да, – маслянились жестким самодовольством его глаза. – От таких предложений не отказываются. Закончишь школу – вернешься, если захочешь. Думаю, не захочешь. Ты же моя дочь.

Внучку увезли. Ей же осталось довольствоваться тем, что имела от природы – интуицией, предвидением, предчувствием, которые в сумме давали знание.

Юлино настроение она читала в запахе ветра, прилетевшего с московских улиц, улыбки девочки грели ее вялые щеки солнечными лучами, внучкины обиды и слезы протестующе колотились в брусчатку набережной, заплетаясь вкруг слабеющих ног толстым, как детские косицы, дождем.

Иногда силою ума и воли она позволяла себе оказаться рядом с Юлей – прикоснуться к мягким, как у дочери, светло-пепельным завиткам надо лбом, прижаться губами к горячему беззащитному затылку. И в этот момент тоскливого прощального счастья она особенно чувствовала, как не хватает ответа – тепла, близости, приязни, что случаются лишь меж родными по крови людьми, пусть отдалившимися, пусть почти незнакомыми. Впервые средь многих жизней захотелось услышать забавное и теплое – «бабуля».

Все свое умение, все свои возможности она приложила к тому, чтобы Юля вернулась в Петербург. Ждать долее было нельзя. Время уходило, и эта жизнь, случившаяся не в пример длиннее прежних, заканчивалась.

Домой! Скоро домой!

Моментами осознания этой истины тело захлестывал восторг, разрастающийся до размеров Вселенной, наполненный цветом и светом, превращающий все сущее в сплошную, мерцающую счастьем радугу. Презрев все условности, хотелось подстегнуть время и немедленно оказаться рядом с внучкой, чтоб исполнить долг и уйти, опустошенной и счастливой. Хотелось до больного звона в голове, до дрожи в натянутых плечах.

Увы, это было невозможно. Время должно прийти само, как и обстоятельства должны сложиться сами. Все, что позволено, – подсказать и направить.

* * *

Был нюанс, который тревожил: в момент встречи внучке полагалось выделить ее из всех прочих, узнать и сделать первый шаг. Это означало добровольное согласие одной души стать продолжением другой. Узнает ли? Насколько сильно в ней – не задавлено ли, не зацементировано – то главное, что есть в каждом, но прорастает лишь в единицах?

Конечно, проще всего заглянуть в пока сокрытый, но уже назначенный, существующий, день их встречи. Нельзя. Может, не получится совладать с собой: душа потянется к внучке, требуя немедленного ответа, как признания. А девочка, уловив этот зов, шагнет навстречу, не понимая, к кому и зачем. Из любопытства, из праздного интереса, как тянутся дети глазами и руками к невиданному животному или растению. Глазами, руками, но не душой. Пусть все случится как предопределено.

В момент встречи внучка должна увидеть то, что не откроется никому другому. Или не увидеть. И тогда – вся ее последняя долгая никчемная жизнь – пустота и прах.

* * *

Внучка разглядела крыло Деки!

Сразу, с первого взгляда!

Конечно, не поверила. Конечно, сочла за галлюцинацию. И что? Главное – увидела! Одна-единственная среди сотен, шатающихся в это время по набережной. Значит, все получится?

Должно.

* * *

С того дня прошел почти месяц. И она, радуясь и готовясь, не только ни разу не вмешалась в жизнь внучки, но даже запретила думать о ней, чтобы не спугнуть, не помешать укорениться новым росткам.

Сознательно отпустила девочку, давая возможность досыта напитаться городом, вдохнуть в себя его жизнь, завязать ослабевшие корешки. А вчерашней ночью стало ясно: сила, которая дремала в Юле, начала прорастать быстро и мощно, почти неуправляемо. Девочка не справляется, не понимает, что с ней происходит, и так, не понимая, может погибнуть, не совладав.

Место, где живет девочка – средоточие странной и страшной мощи – само по себе способно пробудить многое, но не так скоро!

Что-то упущено? Она чего-то не учла?

Чего?

Рома… Им полны внучкины голова и сердце. Он интересует Юлю больше, чем родная бабка, город, будущее – все, что сейчас дают ей познать. И Юлина душа, вот что страшно, вполне признав ее, родную кровь, все же тоскует не по ней, а по чужому Роме…

Проморгала, старая дура? Или это…

То единственное, ради чего только и стоит покидать дом…

– Пусти холодную воду, – проворчал из-за закрытой двери Дека. – Жарко. И принеси льда, задыхаюсь… Зову тебя, зову. Оглохла, что ли?

Дневник Романа, 05 июля

Меня нашла Юлька. Сама пришла. И я вместо того, чтоб ее выгнать… Короче. Она оказалась девочкой!!!!! А я – окончательный придурок. Кажется, я влюбился. Засада! Сижу сейчас как дурак, рот до ушей. Четыре утра. Она дома, наверно, спит. Обещала прийти часов в одиннадцать. Пойдем на Тифлисскую. Реставраторы открыли Юльке большой секрет. Кажется, они нарыли остатки подлинного фасада Трезини. Не очень верится, откуда? А ведь меня предупреждал ТОТ мужик!

Последний раз следы Трезини нашли в восемьдесят восьмом – год моего рождения, запомнил. В Эрмитажном театре. На Ваське он много строил, но ничего не осталось. Не сказать, чтоб я фанател от Трезини. Но тут меня затрясло. И трясет до сих пор. От Трезини или от Юльки? Короче, я попал…