Текст книги "Последний июль декабря"

Всадник тумана

Туман. Невского полотна не видно. Плотные клочья грязной ваты ерзают меж гранита, как космы туч на небе в пасмурный день. Что под ними – вода ли, бездна ли, проход ли в иные миры – не понять. Плеска воды не слышно. Туман. Не только в воздухе. Растопырился в ушах мокрыми заглушками, вытеснил звуки.

Английская набережная щерится из желтогубого рта тремя розоватыми больными зубами домов. Ни серо-голубого особнячка с лепными наличниками, ни желто-зеленого дворца с белоснежным жабо колоннады, ни шоколадно-кремового щеголя с тонким перепояском балконов не видно вовсе: заглотил ненасытный туман.

Золотую шапку Исаакия будто срубили одним махом вместе с головой, и теперь он похож на раскорячившийся громадный сарай без крыши, окон и дверей.

Туман равнодушен и аполитичен. Отлакированный сенат начисто лишился электрических брильянтов, и его намакияженный фасад смущенно задвинулся в тень, утеряв помпезность и значительность.

Туман, вот настоящий хозяин города! Повелитель страхов и сомнений, властитель вечных болот, до времени затаившихся под асфальтом, гранитом, брусчаткой. Захочет – явит взору своевольный изгиб набережной или дырчатый блин мостовой, не захочет – никто ничего не увидит. Не поймет, как тут оказался, куда забрел, где выход… И есть ли он в этом желтом липучем вареве из неуверенности, тревоги и страха.

Над самой Невой, вернее, там, где она угадывается, вздыбился, удерживаемый невероятным усилием всадника, мощный конь. Скакал во весь опор, ничего не различая в тумане, стремясь поскорее вырваться из его морочных пут, да в последнем прыжке вдруг почуял: рухнет сейчас вместе с ездоком в черную прорву воды и сгинет в ней навсегда, безвозвратно. Спохватился, заржал дико, длинно, надсадно. Раздвинулись, засуетившись, ватные клочья, углядел беду всадник, рванул коня под уздцы, вздыбил, удерживая над бездной, так и застыли оба – на века.

Туман обтекает их снизу, цепляясь за копыта коня, нахлобучивается косматым треухом сверху на гриву, перекрывая всаднику обзор. Отогнать бы рукой мокрые хвосты, очистить пространство глазам, вдохнуть чистого воздуха. Да как? Коня не отпустишь…

– Рома, а ты смог бы изваять такого же Медного всадника?

– Зачем? Он уже есть.

– Ну не конкретно этого, а что-то такое же гениальное…

– Конечно. Сомневаешься? Кстати, он не медный, бронзовый. Медным его Пушкин окрестил.

– Знаю. Его еще и «Всадником апокалипсиса» обзывали, и «Антихристом на коне».

– Эрудицию демонстрируешь? При чем тут это?

– Притом. Медь по астрологии – металл Венеры, а второе имя Венеры – Люцифер. Поэтому Пушкин его и назвал – Медный всадник.

– Юлька, – Рома останавливается, изумленный, – откуда такие сведения?

– Откуда? – девушка тоже ошарашенно застывает. – Не знаю… Ты спросил, а у меня ответа нет. Что-то странное со мной происходит: вдруг вспоминаю то, чего никогда не знала. Как книгу кто открывает на нужной странице, а я просто читаю. У тебя так бывает?

– Только после грибов.

– Каких грибов?

– Псилоцибидных.

– Что это такое?

– Темнота! Галлюциногены. Хоть про это слышала?

– Ты же говорил, что не употребляешь наркотиков!

– Это не наркотики. Народное средство. Шаманы им пользуются, чтоб в тайны прошлого и будущего проникнуть. Кстати, Питер – одно из немногих мест, где такие грибочки плодятся. В Москве твоей есть? Нету. А у нас – сколько хочешь. Природа постаралась, чтобы мы в тайны мироздания проникали. Друг на даче насобирал, насушил особым образом, потом вытяжку сделал по науке.

– И что?

– То самое. Употребишь, сколько положено, и жди.

– Чего?

– Изменения сознания.

– Это же опасно…

– Кто сказал? Лежишь и смотришь кино. По собственному выбору. Загадываешь, что хочешь оказаться в восемнадцатом веке…

– Почему в восемнадцатом?

– К примеру. Мы ж с Медного всадника разговор начали, а его когда открыли?

– К столетию царствования Петра, в 1782…

* * *

Туман опустился еще ниже и отсек у всадника голову. Теперь мощный торс заканчивался широкими плечами, каких Петр никогда не имел при жизни.

Вот ты какой, Всадник без головы, – поежилась от внезапной жути Юля. – А в кино совсем по-другому. Интересно, Майн Рид сам это видел или рассказал кто?

* * *

– Как мы этот пожар готовили! Вроде все учли! А про человеческий фактор забыли.

Ромин голос доносится снизу от самой земли и звучит странно – скрипуче и глухо. Сам Рома – Юля едва находит его глазами средь мути желтых хлопьев – резко уменьшился в росте, будто врос в мостовую, скрючился и напоминает теперь жалкого ветхого старикашку с непропорционально большой бородатой головой и свисающими до щиколоток руками-клешнями. Это неожиданное превращение Юлю ничуть не удивляет – туман. Он коверкает и морочит, делая из красавцев уродов и наоборот. Дурачит чехардой света и теней, выставляет белое черным, оборачивает любовь отвращением, а ненависть – страстью. Она это знает. И ни за что не поддастся обольщению.

– Ты про какой пожар говоришь?

– Да про тот, когда Всадник головы лишился…

* * *

Языки яркого пламени видели даже рабочие на нижней Глухой протоке.

– Пожар! – прокатилось по сонной Кривуше.

Взбаламученная криком илистая вода понесла тревогу влево и вправо, выплеснула в Мойку, докатила до верхней Глухой протоки, взбередила Фонтанную. Работы на Екатерининском канале встали.

– Чего горит?

– Вроде Зимний дворец.

– Какой дворец, его ж по досочке разобрали! Такую красоту споганили!

Временный деревянный Зимний дворец, построенный Растрелли для Елизаветы Петровны, и впрямь был разобран несколько лет назад. Екатерина, вступив на трон, не хотела памяти о месте, где приносил присягу гвардии ее царственный супруг, наследник российского престола Петр III. Именно по досочке и по бревнышку уничтожили роскошное творение великого итальянца.

Расколошматили вальяжно вытянутую вдоль Невского анфиладу парадных апартаментов, карточным домиком развалили Эрмитаж, очистили набережную Мойки от жилых и присутственных помещений, скомкали чудный театр, не пощадив ни сцены, ни подсобок. Обратили в прах великолепные наборные паркеты, посшибали со стен изысканную позолоченную и посеребренную резьбу, расколотили расписные светильники, растащили зеркала, сорвали и погнули серебряные канделябры…

Из ста пятидесяти пяти помещений дворца, роскошных, изысканных, поражавших великолепием и богатством, оставили лишь тронный зал, задвинутый еще при строительстве вглубь от Невского и Мойки, да часть громадной кухни. Кухню-то и отдали под мастерскую скульптору Фальконе, который по заказу императрицы ваял памятник основателю города.

Из всего разрушенного дворца об одном лишь местечке горевала великая императрица – узком высоком окошке на Першпективу. Из него, томясь в скуке и неопределенности, увидала она однажды в противоположном окне красавца офицера. Молчаливые переглядки стали повторяться ежедневно, превратившись сначала в привычку, а следом – в смысл жизни. Имя – Григорий, Гришенька – узнала позже. Когда же фамилию услышала – истинно петербургскую – Орлов, поняла: судьба…

– Говорю, дворец полыхает! Аккурат, где литейню организовали.

Господи, там же Рома! – подобрав юбку, Юля метнулась в сторону Першпективы.

Рома! Рома! – кричит страх в голове.

Пожар – пожар-пожар, – выстукивают по мостовой легкие каблучки. Пришпиленная к темечку модная шляпка надула легкий парус вуальки, Юля сорвала ее с головы, швырнула через каменные перила Казанского моста, помчалась дальше.

Знаменитый скульптор Этьен Фальконе недавно согласился взять Рому в ученики, и теперь любимый пропадал в мастерской сутками, рассказывая во время редких встреч, как ему повезло, как многому научился и как гордится доверием мастера.

Статуя Петра, замысленная Фальконе, представлялась чем-то совершенно невообразимым.

– Масса – пятьдесят тонн! – горят глаза у Ромы. – Высота – пять с половиной метров! Громадина! Никто никогда ничего подобного не отливал!

– Как же такую сделать-то? – ужасается Юля. – Неужто сможете?

– Сможем! – уверяет Роман. – Мастер придумал уменьшить толщину стенок, чтоб массу облегчить. Гений!

– Зачем? – не понимает Юля.

– Как зачем? Для устойчивости!

– Чем тяжесть больше, тем стоять лучше будет, разве нет? – Юле очень хочется вникнуть в тонкости важного дела, которым занят любимый.

– В том-то и гениальность Фальконе! Придумал отливать разные части памятника с разной толщиной стенок. – Рома тычет пальцем в бумагу с эскизом. – Голова, руки, ноги и одежда – самые легкие, туловище уже тяжелее, а стенки крупа коня в три раза толще. Памятник, видишь, какой сложный – конь вздыблен, Петр назад откинулся. Как равновесие сохранить? Смещаем центр тяжести к задним ногам лошади. Стоять будет как вкопанный!

Последний раз виделись позавчера. Пришел поздно вечером, едва на ногах держится, но довольный, аж с лица – свет. Сказал, что восковая модель готова, значит, на днях начнется отливка. И вот…

Юля несется по Першпективе, задыхаясь от страха и громко шепчет, почти выкрикивает: «Господи, спаси и помилуй». Вместе с ней к месту пожара несется изрядное количество зевак. Путаются под ногами! Некоторых она просто обгоняет, других, особо медлительных, грубо отталкивает с дороги – не до церемоний!

У зеленых перил Полицейского моста вдруг становится страшно. Со стороны генерал-полицмейстерского дома душно несет гарью, слышатся жуткие крики и железный стон ведер. Собравшись с духом, девушка шагает за угол и снова вливается в поток любопытствующих, спешащих к пожару.

Открытого огня уже нет. Да и сама мастерская вроде не сильно пострадала. Разве что боковые окна зияют черными выгоревшими ранами.

– Че случилось-то? – интересуется один из зевак.

– В плавильне печь перекалили, оно и полыхнуло.

– Хранцуза-то насмерть убило! Как шарахнет головешкой по башке!

– Не бреши! Живой хранцуз. Вона, в квартеру снесли, лекарь примчался. Ему только маненько разум отшибло, сознания лишился, а так целый.

– Внутри-то, поди, все сгорело подчистую?

– Кто ж его знает. Рабочие, как огонь пошел, порскнули кто куда, а хранцуз кинулся свой статуй защищать, спужался, что лишится статуя-то. Государыня наша на расправу крута, кабы самого в топку не кинула.

– Да не хранцуз статуй спас, он, как громыхнуло, со страху свалился. Иноземец, что с него взять. Литейщик все спас. Огонь-то полыхает, а железо текет. Вытекет в землю, с чего статуй лепить? Так он руки ковшиком подставил, все железо в статуй и стекло.

– Неужто прямо руки? Сгорели поди? Как же железо из печи да в голые руки? Охохонюшки, за что смерть принял? За статуй бессловесный…

– Рома… – мертвея, шепчет Юля. – Это же мой Рома… Это же он Фальконе помогал.

– Не, ниче, – слышит она сквозь застилающую глаза темноту, – целы клешни. Рожа маненько подвялилась, да одежа подкоптилась, а так жив. Фершал его мазей лечит. Тоже в квартеру к хранцузу увели.

– Роман! – Юля дергает рассказчика за рукав рубахи. – Это мой Роман! Он жив?

– Роман? – дивится мужик. – Вроде Хайлова по-другому кличут.

– Какого Хайлова?

– Литейщика, который статуй спас. Серьезный такой мужик, красивый. Брови черные, глаз горит.

– Теперь бровей-то нету, – вздыхает кто-то сзади, – начисто огонь обкорнал.

Хайлов… Черные брови… А где же Рома?

Кучка рабочих литейки, стоящая отдельно возле одного из обгоревших окон, что-то живо обсуждает.

– Скажите, а где Роман? Тут работал, помощник Фальконе…

– Роман? Нет среди нас такого и не было никогда.

– Ох уж мне этот Хайлов, – шипит из желтых клочьев тумана внезапно объявившийся Рома. – Герой недоделанный!

– Ты не рад? – поражается Юля. – Чего злишься?

– Чему радоваться! – Рома по-стариковски откашливается. – Если б не он, про памятник можно было б забыть! А так – большую часть все же отлили. Но они не знали силы цвергов! Забыли, что повелители металлов мы, а не какие-то скульпторы или литейщики! – старичок противно хихикает и шершаво потирает черные узловатые ручки. – Головы-то у памятника нет! Бронзы не хватило! И плечо только одно! Пусть попробуют этого калеку как оберег поставить! Всадник без головы!

– Вот почему он такой… – задрав голову, Юля следит глазами за очередным, особенно плотным и странно плоским хвостом тумана, как секирой отсекающим голову Петра от его же туловища. – А днем стоял совершенно целый! И голова была на месте…

* * *

«Этот мужественный человек, оставшись один, заставил бронзу течь из печи в форму до последней капли; вчера я обнял его и выразил свою признательность. Его храбрости мы обязаны успехом отливки».

Из письма Этьена Мориса Фальконе Екатерине Второй. 1775 г.

* * *

– И стоит теперь этот памятник тут, на Сенатской площади, и вечно стоять будет…

– Женщина, что вы ребенку голову дурите! – чей-то недовольный голос. – Какая Сенатская? Площадь Декабристов давно! Никак свой царизм забыть не могут… Интеллигенция несчастная!

Маленькой Юле не нравится ни противный голос, ни его обладательница. Девочка сильнее сжимает теплую родную руку.

– Все возвращается на круги своя, – ласково отвечает бабушка. Слова тихи и улыбчивы. – Была Сенатская, сейчас Декабристов, потом снова станет Сенатской. Смотри, Юляша, копытом конь придавил змеюку…

– Подколодную? – уточняет малышка. – Злую-презлую?

– Еще злее! – таинственно понижает голос бабушка. – Жил этот страшный змей прямо тут, под площадью. Спал беспробудным сном. И знали все добрые люди, что как только он проснется и зашевелится, городу конец.

– Как это? – расширяет глаза девочка. – А кто его разбудит?

– Злые волшебники, которые хотят погубить город.

– Зачем?

– Не нравится им, что тут люди живут. Мечтают, чтоб вокруг оставались леса да болота.

– Потому что злые, – делает вывод Юля. – Плохие. А добрые победят?

– Конечно! – улыбается бабушка. – Видишь, поставили тут хранителя города – доброго всадника, он этого змея копытом и прижал. Видишь, как крепко!

Девочка внимательно разглядывает мощного коня и чувствует, как дрожит его напряженная нога, изо всех сил вдавливая в камень страшную, извивающуюся в смертельных судорогах гадину.

– И змей теперь никогда-никогда не вырвется? – с надеждой смотрит она в глаза бабушки.

– Никогда, пока Петр стоит на этом месте. Вот он руку поднял…

– А почему в ней веревка? Зачем он за небо зацепился?

– Юляша… – голос бабушки неожиданно становится взволнованным, будто дрожит, будто она собирается заплакать. – Ты, правда, видишь?

– Вон же прямо веревка, толстая как столб! То белая, то розовая. Я знаю! Он радугу распрямил!

– Солнышко мое! – бабушка поднимает внучку на руки, прижимает к себе, прижимается губами к темечку. – Умница моя! Увидела…

– Расскажи про радугу, – требует девочка, удобнее пристраиваясь на бабушкиных руках. – Как он ее поймал?

– Там, наверху, живет наш небесный ангел-хранитель.

– Чей наш? Твой и мой?

– И мамин, и папин, и всего города. Он сверху следит за тем, чтоб в городе все было хорошо, охраняет от злых волшебников.

– Чтоб они змея не разбудили?

– И чтоб других бед не наделали. Так они и стерегут город. Петр на земле, Ангел на небе.

– Петр дернет за радугу, и Ангел прилетит, да?

– Да. Поэтому Петру ни в коем случае руку отпускать нельзя, чтоб с небом связь не разорвалась.

– А если устанет?

– Мы все поможем. Ведь ты поможешь, правда?

– Правда, – важно кивает малышка. – Я тогда за него радугу подержу.

* * *

Юле хорошо и спокойно. Она никого и ничего не боится, когда рядом бабушка или вот так как сейчас – Рома. И ее рука в его руке. И пусть туман, пусть ветрено и сыро, пусть темнота и ничего не видно, она все равно счастлива. Она дома.

– Юлька, я тебя так люблю! – Рома наклоняется к ней и целует во влажный висок. – Больше, чем Ромео Джульетту! А в саду, – он смеется, – точно решил, что ты за сексом наблюдаешь! Думаю, во девка изголодалась, оторваться не может!

– Я их даже не заметила, – вспыхивает Юля, – говорила уже сто раз. Не веришь – не надо.

В темноте не видно, как она раздосадована, но Рома это моментально чувствует.

– Не сердись! – Он снова останавливается и нежно целует Юлю в губы. – Пожалуйста! Помнишь, ты про собаку с крылом спросила? Когда мы второй раз встретились? Вот чокнутая, думаю! Кто бы сказал, что влюблюсь без памяти, морду бы набил…

– Я правда их видела! Как тебя сейчас.

– Не мути, а! – Ромина ладонь запечатывает Юлин рот. – Какие собаки с крыльями? Откуда? Сказала б – лошадь, другое дело, вдруг в нашей конюшне Пегас объявился? А крылатая собака… До этого даже Босх не додумался. Я всех собак и собачников в нашем саду знаю! – почувствовал, что девушка снова напряглась, пытаясь отстраниться, ласково добавил: – Нет тут такого уродца, правда! Маленькая ты у меня еще, в сказки веришь, сама сочиняешь, сама веришь.

– Он не уродец, – защищается девушка, – он просто другой. Как тебе объяснить… А женщина… она как будто родная, как будто моя бабушка.

– Которая умерла?

– Да я ведь даже лица ее не помню и фотографий нет. Но мне почему-то кажется, что она рядом, чувствую ее, понимаешь? Особенно сейчас, когда в Питер вернулась.

* * *

Два года Москвы Юля жила с тоскливым ощущением временности и постоянным предвкушением радости возвращения домой. Скучала по Питеру жутко. Город снился ночами, виделся днем. Спускаясь по петлястым улочкам столичного центра, реально знала: завернет за угол и воткнется восторженными глазами в знакомую панораму широченного разлива Невы перед Зимним, поймает ресницами радужные блики с верхушек Ростральных колонн, разбежится по широкой спине Дворцового и воспарит над Стрелкой вместе с неведомыми птахами, любуясь Биржей и Петропавловкой, прямыми зелеными линиями Васильевского, изломами Крестовского, праздничными голубыми лентами Малой Невы и Малой Невки, пронесется над Троицким мостом, зависнет над Марсовым полем, приласкает пальцами кудрявые кроны Летнего сада, насладится зеленовато-серебряной линией канала Грибоедова, внезапно и счастливо ослепнет от золотого сияния круглого Исаакиевского солнца, чудом закатившегося на середину просторной площади и опять вернется к Неве. И понесется на ней, низко-низко, вдыхая тяжеловатый мокрый запах, уворачиваясь от бирюзовой щекотки игривых волн. Нырнет под арку Благовещенского, потом Дворцового, следом Троицкого, взмоет вверх над Литейным и опустится ровно-ровнехонько на бульвар перед дверью своего дома.

Прижмурившись от одуряющей красоты и простора, она смело заворачивала за угол, чтобы поскорей оказаться там, и утыкалась в кривой загиб очередной московской улицы. Шумной, суматошной, некрасивой и тесной. И колко становилось глазам, больно и холодно внутри, под ребрами, так больно и так холодно, что жить не хотелось, и ноги становились ватными, и гнулись плохо, и не хотели никуда идти, разве что назад, туда, где она была только что, ощущая себя счастливой.

Не радовала элитная школа, где что ни соученик – то имя из телевизионных новостей или из гламурного журнала; не вдохновляли закрытые вечеринки, больше похожие на ожившие кадры из голливудских фильмов; не будоражили душу семейные поездки по модным местам – в снегопадкие брильянтовые Альпы или на жемчужные пески Маврикия. Хотелось одного – домой, в Питер. Но отец устраивал так, что каникулы и праздники были расписаны заранее, оплачены тоже, и даже на выходные, когда можно было слетать в Петербург хоть на денек, выяснялось, что семью ждут на парижском вернисаже либо на светском рауте в Женеве, а то и вблизи под Москвой намечалось важное мероприятие, где сановитому отцу полагалось быть с семьей. По протоколу.

На все Юлины вопросы, капризы и возражения отец ласково щурился: хавай, доченька, пока я живой! В Питер – успеешь! Закончишь школу и – пожалуйста. Эти магические слова успокаивали, девушка старалась в них верить, пока весной выпускного класса не подслушала разговор отца с мачехой, из которого следовало, что в ближайшем будущем ей уготован МГИМО.

– В Питер хочу, домой! – разрыдалась Юля. – Не отпустишь – сбегу. В дворники пойду или проститутки, но в Москве не останусь!

И отец неожиданно сдался. То ли впрямь испугался, что непутевая дочь испортит так удачно складывающуюся карьеру, то ли устал быть отцом. Когда всю жизнь, как говаривал он, кладешь на плаху отечества, на воспитание детей сил не остается. Сколько мог – отдал. Все, что осталось, – России. Мачеха кивала: хотела поскорее сплавить несносную девчонку, чтоб безраздельно владеть вниманием и сердцем важного супруга.

В одном лишь отец оказался непреклонен: Юля мечтала об историческом, но услышала твердое «нет»:

– Нет такой науки – история. Лично ее переписываю каждый день. Поэтому – восточный факультет, японское отделение.

Почему Япония? Зачем? Оказалось – престижно. Юля спорить не стала. Домой! Ликовала ее душа. Домой! Домой! – стучали колеса поезда-птицы, мчавшего к счастью. Отпустив грузчиков, затащивших в квартиру нехилый багаж, немедленно выскочила на набережную. Полюбовалась на Литейный мост, кивнула Петропавловке и медленно, лаская руками гранит парапетов, двинулась к Дворцовой. Мимо Летнего сада, Михайловского замка, Марсова поля, Зимней канавки. Строго по светофору перешла Дворцовый мост, вежливо кивнула Адмиралтейству и, только когда из-за желтого угла вырос надменный Петр на Лизетте, счастливо выдохнула: дома.

* * *

– Что и требовалось доказать! – злобно известил ее вновь постаревший и съежившийся до габаритов мальчика-с-пальчика Рома. – Он не должен был появиться. Вообще!

– Почему? – удивилась Юля, переглядываясь с довольным Петром, лихо подкручивающим черный ус. – Это же символ города!

– Потому и не должен. Был бы просто символ, черт с ним. И без него – как блох у дворняжки. Оглянись: Сфинксы, Двенадцать коллегий, Стрелка, Эрмитаж, Ангел на Петропавловке – сплошные символы. Но этот умудрился в себе душу воплотить! При жизни выпендрежником был, таким и остался. Где душа Москвы? Хрен поймешь. А тут – на тебе, вылез как прыщ на заднице. Всем понятно: душа города. Еще и Пушкин постарался. Ему открыли по секрету, а он – всему свету…

– Чего разворчался как старая калоша? – улыбнулась Юля. – Туман действует?

Отогнала от глаз волглую пелену, мешающую любоваться Всадником, и увидела, что памятник вместе с постаментом плотно затянут тканью, а вокруг море народа. Августовский день выдался так себе, обычный питерский, неяркий и нежаркий, с сизым небом, тоскующим высоко над землей, влажным ветерком, оставляющим на губах солоноватую горечь. Нет дождя, и то праздник. А и дождь пойдет – что за печаль? Кого в Петербурге этим напугаешь? На этот случай вокруг площади возвели несколько навесов.

Мундиры, сюртуки, рясы, эполеты, ордена, кожаные пояса, шелковые платья, ситцевые юбки, кружевные зонты, нарядные платки, шпаги, фуражки, начищенные сапоги, лаковые штиблеты, лайковые перчатки, надушенные платочки…

Пока Юля с восторженным любопытством рассматривала разномастное сборище, вместившее, кажется, весь город, с Петропавловских бастионов, бабахнули орудия, разразился торжеством меди военный оркестр, заорали «ура» кучкующиеся на ступеньках Сената студенты. Толпа загудела, всколыхнулась единой радостью. Под общий «ах» осела парным облаком наземь серая ткань, и повелитель на вздыбленном коне явился своим подданным.

Тут же, безо всякого промедления, скучающие облака пробил ярчайший солнечный луч. Горячий, оранжевый, почти огненный, он сияющим столбом сверзился прямо на памятник, воткнулся в землю чуть левее крупа коня, переломился и воспрял, мощно устремляясь в небо. Теперь за спиной Петра било два солнечных фонтана. Сросшиеся внизу, составляющие единое целое, они образовали гигантскую букву «V», провозглашая любимейшее слово великого самодержца «Viktoria».

Разошелся народ не скоро. Юля вдоволь насмотрелась на памятник, отхлопала ладони, наблюдая за коленцами плясунов, охрипла от ледяной воды, что разносили по толпе ныркие мальчишки, осипла от радостных криков, подбадривая ловкачей, влезающих на гладкий столб за новыми сапогами. На губах таяли остатки сладкого леденцового петушка, в кармашке позвякивало медное колечко, которое за копейку вытащил из торбы краснощекого Петрушки горбоносый попугай.

По Галерной набережной гулял праздничный народ. Напротив Английского посольства, где деревянную потерханную одежу Невы меняли на моднейший гранитный наряд, за черно-крапчатым куском возведенного уже парапета сидел, горестно раскачиваясь на ступеньке, невеликий сухой старичок. То и дело погружая в седые нечесаные космы скрюченные, изъеденные подагрой пальцы, с силой вырывал пуки волос, что-то слезливо и громко пришепетывая.

– Отчего вы плачете, дедушка? – участливо склонилась к нему Юля. – Такой день, все празднуют, веселятся. Вам плохо?

– Да! – вдруг зло выкрикнул старикашка. – Мне плохо! Мне очень плохо! Он стоит! И теперь надо все начинать сызнова.

– Кто стоит? – не поняла Юля. – Что начинать?

– Кто-кто, истукан этот бронзовый, – ворчливо пояснил Рома. – Засада, конечно. Столько сил потрачено! Чего стоило одно наводнение организовать.

– Наводнение? – Юля недоуменно уставилась на спокойную ласковую Неву.

* * *

Со стороны гавани дул ветер. Он не был похож ни на что, ранее Юлей виденное. Словно бы шел ровной мощной стеной, именно шел, сильно и тяжело, гоня перед собой темную неподъемную массу воды. Волны грузно переваливались, подминая под себя привычное вольготное невское русло, будто накрывали грозной тушей грязи слабую проселочную дорогу. Скрылись в сером вареве деревянные ступеньки набережной, ушли под воду высокие берега. Буря, бушевавшая в Балтике трое суток кряду, навалилась на город. Море наступало неуклонно и неотвратимо. Черные жадные языки стоглавого чудища слизали прибрежные халупы Васильевского острова, вонзились в окна набережных дворцов, искрошив в прозрачную стружку хрупкие окна. Прямо по линиям, в одночасье ставшим каналами, будто насмехаясь над великой мечтой основателя превратить остров в Венецию, пошли галиоты, боты, большие барки, ломая стены, крыши, деревья, круша заборы, решетки, мосты.

Овладев Васильевским, вода двинулась на Петербургскую сторону, прихватывая по пути галерные верфи, Сенатскую площадь, адмиралтейские постройки, просторный плац у нового Зимнего дворца. Вот уже и Галерную гавань накрыло четырехметровой смертоносной толщей, и Петропавловская крепость стала на три метра короче, и первый этаж Адмиралтейства с окнами и наличниками заглотила Нева, а вода все прибывала.

Слабость Петра и гордость Петербурга – Летний сад – превратился в громадный аквариум: к диковинно пышным, аккуратно подстриженным водорослям прекрасными рыбами ластились беломраморные ныряльщики – Дианы, Венеры, Аполлоны, Дионисы… Совершенные тела, наконец-то освобожденные от вериг постаментов, молочно светясь сквозь серую толщу воды, расслабленно скользили по дорожкам, с любопытством выныривали из-за ограды и, оказавшись на воле, радостно вливались в необъятный водный простор, без конца и края, без дна и берегов, несколько часов назад еще бывший стольным градом Петербургом.

Народившаяся три дня назад луна исходила бледным ужасом, боясь даже взглядывать в прорези туч на великий потоп.

Вместе с кучкой испуганных мокрых людей Юля вот уже несколько часов стояла под пронизывающим до печенок западном ветре на крыше купеческого дома по Галерной набережной и с ужасом ждала, что вода, дошедшая до подоконников второго этажа, поднимется выше и поглотит их всех. Хозяин дома, англичанин Вильям, вынес женщинам одеяла из собственной спальни. Но и закутавшись, Юля тряслась. То ли от страшного холода, то ли от холодного страха.

– Гляди-ка что творится, – испуганно сказал кто-то сзади, – ветер море в Ладогу несет, будто хочет их соединить…

Боже мой, я все поняла, – обмерла девушка. – Море пошло войной на альдогов! Цверги пытаются взять реванш. Не зря по городу ходит страшное пророчество: быть Петербургу пусту…

– Ничего, – утешал англичанин собственную дочь, носатую девицу Юлиного возраста, – скоро вода спадет, видишь, ветер меняет направление.

Спадет ли?

– На шесть утра седьмого сентября десять футов семь дюймов выше ординара, – прокричал снизу матрос с юркого ботика.

Сколько это? – попыталась в уме прикинуть Юля. – Вроде 323 сантиметра. Господи помилуй, ровно два моих роста…

– Откуда плывете? – спросил ботик Вильям.

– Часовых с внутренних дворов императрицы забрал. Отпустила государыня, чтоб не сгинули в пучине. У дверей вода-то!

– Это нам плата за грехи, – мелко крестилась немолодая широкоплечая тетка, повариха англичанина. – Раньше на метр речка вспухнет, уже беда, уже помочь скликали, а теперь берега вишь какие высокие понастроили, матушку в неволю заковали, вот она и ярится, а нам невдомек, глаза застит, не видать, что Нева поднялась и супротив нас двинулась. Дождались Страшного суда. Упреждали старики: нельзя тут город строить, все сгинем в пучине морской. Седьмой час, а рассвету нет. И не будет. Так и поглотит нас тьма египетская!

– Маланья, – строго оборвал ее хозяин, – ступай на кухню, печь затопи да чаю согрей, сейчас спустимся. Светать начинает, неужто не видишь.

– Не пойду, батюшка, не приказывай! – заголосила тетка. – Как войдет река в кухню, так я и захлебнусь, а утопленников даже в церкви не отпевают, сразу в геенну огненну попаду!

– Вот дура-баба, – рассердился англичанин. – Вода на убыль пошла. И ветер на норд-вест переменился, – обернулся к товарищам по несчастью: – Миновала беда!

Из окна второго этажа, отогревшись чаем, Юля наблюдала, как отступало море. Неохотно, лениво, каждую секунду мутным рычанием угрожая остановить отход и начать все сначала.

Набережная, с которой, бурля, скатывались в Неву разновеликие водопады, являла жуткое зрелище: обломанными фрамугами топорщились оконные рамы, тяжело вздыхали распластанные, без петель, двери, ржаво лоснились черепки битых горшков. Яркими пятнами вспыхивали под испуганными лучиками солнца приплывшие невесть откуда цветы, будто останки растерзанных горем поминальных венков. Жались к гавани оказавшиеся на берегу трехмачтовые купеческие корабли, некоторые – вспученными брюхами кверху, будто раздутые от водянки. Над успокаивающейся рекой траурными черными лентами реяли по ветру людские вопли и плач.

К полудню Нева полностью вошла в русло, будто и не выходила. Разоренный город подсчитывал потери после самого страшного за всю свою историю наводнения. Тысячи людей остались без крыши, улицы размыло до болотного песка – ни пройти, ни проехать. Встали верфи и мастерские, закрылись лавки и ресторации. То там, то тут под обломками зданий находили утопленников. На Смоленском кладбище вода разорила могилы, и черные щербатые гробы неуправляемыми жуткими лодками покачивались недалеко от берега, словно флот мертвецов взял в кольцо очумевший от горя город. Генерал-полицмейстера Чичерина, не сумевшего противостоять наводнению, отстранили от власти. А толку?