Текст книги "Последний июль декабря"

– То есть альдоги ориентировались на шведов, а цверги на русских? – восхищенно покрутила головой Юля. – Вот это да…

– Дека, почему ты мне никогда раньше про это не рассказывал? – удивленно уставилась на карлика хозяйка.

– А ты спрашивала? – ворчливо огрызнулся тот. – Считаешь себя альдогом…

– Опять залезал в мои мысли? – ахнула женщина. – Ты же обещал!

– Дураком был, – искренне повинился старичок. – Влез бы раньше, уже просветил бы, чтоб ты девчонке мозг не выносила.

– А потом как все было? – нетерпеливо прервала разборку девочка. – Шведы наш Ниен разрушили и свой Ниеншанц построили! Большой город вырос. Куда цверги смотрели?

– Куда-куда, – сник карлик. – В школе, что ли, плохо училась? Шуйский, придурок, отдал. Мы, цверги, только по месту жительства работаем, на вашу Москву никакого влияния не имеем. Ну, воюет Россия с поляками, нам-то что за печаль? А Васька-недомерок, раз – и подписал Столбовский договор с Карлом. Все! Русские князья эту землю потом и кровью омыли, а Делагарди как по автобану на Мерсе проехался, без боя, победителем себя считал.

– Тоже альдоги постарались? – подозрительно уточнила хозяйка.

– Нет, – честно помотал головой Дека. – Они тут не при делах, чего напраслину возводить на невиновных? Подфартило просто. Конечно, альдоги, когда узнали, обрадовались, боялись моря-то, и сразу стали шведам помогать! Потому Ниеншанц так быстро и вырос.

– Как-то вы все время с переменным успехом, – раздумчиво пожала плечами Юля. – То цверги, то альдоги…

– Именно, – кивнул гном. – Но согласитесь, перетянуть на свою сторону Петра дорогого стоит.

– Петра?! – Юля недоверчиво прищурилась. – Цверги перетянули Петра?

– Здрасте! – гном язвительно расшаркался, элегантно крутнув бородой. – А то! Шведов выпер, Ниеншанц с землей сровнял. Ух, какой взрыв был, земля три дня дрожала! На Неве до самого устья двухмесячный лед…

– Петербург основал, – ехидно перебив, продолжила женщина. – Чем не мандала?

– Недооценили, – грустно согласился Дека. – Пока мы с альдогами выясняли, кто круче, Петр далеко вперед шагнул. Да так далеко, что мы только хвост увидали. Кому бы в голову пришло, что тут можно этакую дуру выстроить? Да еще за такое время? Короче, промухали.

– Но ведь альдоги именно это и хотели, – уточнила Юля, – какая им разница, кто мандалу построит – русские или шведы? Значит, они и победили.

– Держи карман шире! – злобно ощерился карлик. – Петербург ничего общего с их мандалой не имеет! Он сам себе мандала, альдоги отдыхают. Наша-то злость понятна: едва мы в болотах обжились, а их уже осушают! Мы к пресной воде несколько тысячелетий привыкали, раз – нету! Второй раз родины лишились! Многие погибли, большинство в инферно ушли, я в черные альвы подался. Но от петровского размаха и альдогам-то не лучше пришлось! По Неве флот наладился шнырять, реки стали в камень заковывать, мосты взялись строить… Куда бедным альдогам? В Ладогу не вернешься, и тут жизни нет. Короче, от Петра всем досталось. Когда он город заложил, выброс энергий произошел – туши свет! Шарахнуло так, что мы с альдогами друг друга путать стали! Жесть. Но жить-то надо! Оклемались чуток и снова за дело. На то мы и цверги! К Петру все равно подход нашли. Через Алексея Петровича.

– Царевича Алексея? Сына? Так Петр же его… того… – Юля изумленно запнулась.

– Если бы Алексей Петрович не торопился, – грустно и мечтательно произнес карлик, – если б нас слушался, да если бы Брюс не вмешался…

– Брюс? Яков Вилимович?

– Он самый. Его вина, что Петр родного сына замочил. Иначе мы бы в этой дыре не сидели.

– А что было бы?

– Ничего! Пенилось бы тут родное наше море, ни людей, ни города, ни альдогов. Консервы!

– Какие консервы? – оторопела хозяйка.

– Она знает, – самодовольно кивнул в сторону Юли карлик. – Современный сленг.

– В этом случае надо было сказать «кайф», – автоматически поправила девушка. – Или – «Прикольно». А «консервы» – это совсем другое.

– Другое? – недоверчиво переспросил старичок. – А все остальное я правильно говорил? «Вынести мозг»? «Жесть»?

– Правильно. Я даже удивилась, что вы такие слова знаете.

– Меня вообще подчас ошарашивает его лексикон, – осуждающе вставилась хозяйка.

– Как же прикажете, мадам, мне с молодежью, общаться? – нарочито изысканно шаркнув ножкой, удивился гном. – Как историческую правду донести?

– Где же ты с ними собрался общаться, грубиян несчастный? – холодно осведомилась женщина. – Какую правду и до кого будешь доносить? Опять за свое? Стало чуть лучше, снова по головам шнырять начал? Свои мысли в чужие мозги втемяшивать?

– Ничего я не начал, – карлик спрятал нос в бороде. – Куда мне? Это я так, для опыта.

– Смотри, – погрозила хозяйка, – отключу морозилки и гулять ночью не поведу.

– Ну и не надо! – гордо ответил гном и тут же дико закашлялся. Покрылся испариной, закачался и кулем осел на матрац.

– Перенервничал, – вздохнула женщина. – Это он из-за тебя так разошелся. Нашел, наконец, кому высказать все, что жизнью накоплено.

– Так это правда, бабушка?

– Не знаю, детка. Для тебя говорилось, тебе и решать. Я в то время тут не жила, многого не знаю. Сама сегодня, разинув рот, слушала.

Цверг снова скрипуче закашлялся, захрипел, замахал руками, будто загоняя в рот ускользающий воздух.

– Может, лекарств каких? – Юля присела рядом с обессилевшим карликом, взяла в ладони его черную коряжистую ручонку.

– Нельзя ему лекарств, никакой химии нельзя. Сейчас льда свеженького принесу. Отойдет. Пусть поспит, устал ведь! Никогда не слышала, чтобы он столько говорил.

* * *

На кухне девушка помогла бабке вытрясти из формочек пристывший лед, подождала, пока лекарство отнесут Деке.

– Бабушка, а почему на улице он – собака?

– От безысходности. Как гулять вывести? В ребенка нарядить? А без прогулок ему никак. Вот я и вспомнила старые навыки, он не возражал. Даже породу вместе выбрали, чтоб не совсем чужая.

– Они что, все с крыльями?

– Да нет, что ты! Мой брак. Отвлеклась немного на первой прогулке, перевоплощение окончательно не завершила, хотела посмотреть, каково ему будет в новом обличье, а он простуженный был, циститом маялся. Ну и как кобелю положено, все время лапу задирал. Я и ляпнула: домашешься, говорю, крыло вырастет. И так живо себе это представила… Оно и выросло. Правда, быстро спохватилась, тут же исправлять ошибку принялась. До конца так и не смогла. Теперь как выходим – завесу ставлю, чтоб никто крыло не увидал.

– Я же увидела.

– И слава богу. Значит, и ошиблась я не случайно. Иначе как бы мы друг друга узнали?

* * *

«Поистине апокалиптическая картина рушащегося жилого дома на Двинской улице в Санкт-Петербурге лишний раз дает повод поговорить о „проклятии“, связанном со всей историей этого города. Ученые утверждают, что по знаменитому Невскому проспекту проходит геологический разлом, из которого сочится и расползается по городу опасный для физического и психического здоровья газ радон, что само место, на котором построен город, считалось „гиблым“ среди племен, населявших эти земли. Если это так, то страшные легенды, связанные с Петербургом, получают научное обоснование. Вот предсказания Красной луны: „И горы возвысятся на костях людских… И вода станет метить бедой камень. И люди… почуют вкус многих бед…“ А вот пророчества странника Блаженного Никиты: „Запутанный город. Загубленные души и замутненные помыслы по его улицам витают…“ Или вот легенда о кровавом камне Атакане, который лежит на дне Невы и постоянно требует жертв. Или миф о Вещем Полыме, который оставляет на зданиях надпись „Зрю огнь“, предупреждая людей о страшных пожарах. Или египетские сфинксы – „злая загадка, молчаливая смерть“. И даже безумная гипотеза о том, что сам Эдгар По искал в Петербурге одну из сокровенных Сивиллиных книг древних пророчеств, а потом написал свой знаменитый рассказ „Маска Красной смерти“, в котором посвятил городу строки: „И в миг, когда в пучину канут останк“. И, наконец, безуспешные поиски загадочной „Инкеримаанской заповеди“, предсказывающей судьбу Петербурга, где сказано, что у города „три терзающих беды“: злая вода, неукротимые огненные вихри, мор и голод».

«Независимая газета», июнь 2002 г.

Дневник Романа, 02 июля

Весь день провел с Юлькой. Рассказал ей про глюк с мужиком. Не могу забыть! Она уговорила сходить на Тифлисскую. Недалеко, а я там ни разу не был. Думал, на практику в августе, успею. Дом такой – серая гробина. Книгохранилище. Реставрация со двора. Раньше тут был Гостиный двор, Трезини построил в 1722 году. На рисунке – типичное петровское барокко: русты, балясины, кровля в изломах. Открытые галереи со всех сторон. Теперь – барак. От Трезини ничего не осталось. Чего реставрировать? Сто раз перестраивали. После Трезини – Росси, потом основную часть здания вообще разобрали. Раньше фасад был 750 метров, сейчас осталось метров 100. Я эту практику выбрал, чтоб от сада недалеко. Из наших туда никто не пошел – неинтересно.

Юлька к мужикам пристала: расскажите, что нашли. Они и рады. Скука, пыль, жара, а тут девчонка хорошенькая. Хвосты распустили! Я угорал. А она глазками стреляет, хихикает. Противно стало. Я развернулся и ушел. Нормально, да? Пришла со мной… Все. Пошла она! Внешне ангелочек, а по сути – сука обыкновенная. Наши хоть целок из себя не строят.

Зов Атакана

В арочном окне гостиной – Нева. Дождит, тяжелые облака распухли от воды и грузно присели прямо на Петропавловку, скрыв от глаз и шпиль, и бастионы, и даже стены. Где-то наверху, в чреве одной из мокрых туч, зябнет Ангел. Ему неприютно и одиноко, и, наверное, трудно дышать, потому что вокруг сплошная мглистая сырость.

По Неве, не поспевая за течением, заторможенно ползет туман. Цепляется рваными рукавами за берега, оставляет клочки лохмотьев на парапетах, неуклюже подскакивает вверх, пытаясь соединиться с бреющей хмурью, не допрыгнув, плюхается обратно, разжиженно и огорченно.

Справа – Литейный мост. Однокрылая птица-калека на грязно-розовых озябших ногах. Со школы помнится: мост называли чудом технической мысли, громадное крыло вымахивает при разводке за две минуты на пятьдесят пять метров. Потом всю ночь так стоит – вертикальной стеной. Страшно: вес крылышка – почти три с половиной тысячи тонн, того и гляди – рухнет. Когда Литейный тяжело кряхтит вверх, слышно, как стонут от испуга несчастные русалки, навеки прикованные к решеткам скрещенными якорями.

Крылатые мосты, крылатые собаки…

Совсем недалеко от берега не замутненный туманом и дождем кусок Невы. Вода – тяжелого красноватого оттенка. Можно подумать – отблеск раннего рассвета, отражение розовых облаков. По времени – как раз. Но какой рассвет, если небо черным-черно, а потом, всем известно: река здесь такого цвета всегда. Даже зимой чудится, что лед подсвечивает изнутри красная зловещая лампа.

Сейчас в тумане сам мост почти неразличим, но ощутим – без сомнения. Не объяснить. Будто на месте моста или – вместо него – тревога висит в воздухе, всегда, никуда не исчезая, просто меняя цвет с рассветного на закатный, с солнечного на пасмурный, с зимы на лето, оставаясь все равно – тревогой. Но это пятно на воде видно в любую погоду: практически ровный круг с кровавым отливом, словно кто-то усердно дует сверху, не давая летучему мороку застить зыбкое зеркало. Точно – дует! По центру даже воронка просматривается. С краев круги широкие, сероватые с кирпичным отливом, ближе к центру спирали багровеют, как бы наливаясь спелой кровью. Странное место.

Юля вгляделась вниз.

* * *

Серо-синяя широкая река вольготно пенилась прямо перед глазами. Солнце, изредка промаргивающее сквозь низкое небо, освещало совершенно пустынный противоположный берег, поросший по кромке густым кустарником и кривыми увечными деревьями. Безлюдно и мрачно. Зато на этом берегу прямо перед носом стояли какие-то странные избушки. Землянки. Или сарайчики типа времянок в небогатых дачных поселках. Литейный мост вообще куда-то исчез. Трое бородатых мужчин в подвязанных веревками длинных рубахах, голоногие, волоком тащили к воде лодку. Четвертый нес плетеные корзины.

Все четверо забрались в посудину, оттолкнулись от берега. Река, вытянув из самой своей середины длинный и сильный язык волны, подцепила на него лодку и стремительно понесла. Рыбаки, Юля это поняла, никак не хотели плыть туда, куда несло течение, изо всех сил колошматя веслами тугую воду. Победила Нева. Лодка вдруг оказалась в центре странного тихого круга, аккуратно омываемого течением, крутнулась на месте и, перевернувшись, исчезла. Мгновенно и беззвучно. Ни всплеска, ни крика. Через секунду та же волна выбросила наружу горбатую пустышку, и она поплыла, неуклюже качаясь, словно и не лодка вовсе, а какое-то бесхозное бревно, направляющееся к морю.

– А люди, как же они? – заволновалась Юля. – Рыбаки ведь! Должны уметь плавать! Почему не выныривают?

Атакан – пришло короткое объяснение.

И тут же плоский круг, где только что произошла трагедия, стал наливаться багровым светом. Сильней, ярче, и вдруг – вспышка! Полыхнуло прямо по глазам. Больно, до слез!

Когда Юля проморгалась, картина внизу была совершенно иной. И день другим – солнечным, приветным, и вода – синей, ласковой. По реке шел пароход. Странный, будто игрушечный, с тремя трубами, плюющимися черной слюной дыма. Он весело разгонял по берегам воду и пушисто гудел, будто в его трюмах запечатали всех земных пчел. На палубе, загроможденной тюками, юный матросик драил казан. Пароходик поравнялся с деревянной пристанью, гуднул в знак приветствия. Матросик, узрев на берегу стайку девчат, замахал руками, и кораблик тут же приветственно подскочил на шкодливой волне. Парень стукнулся о тюк, перекатился через палубу и кулем свалился за борт. Тихо. Без единого булька. Суденышко посопело дальше, не заметив потери, лишь сбоку по ходу странно разошелся розовато-оранжевый круг.

Следующие картинки сменяли одна другую, как прокручиваемые взбесившейся кинокамерой: лодки, плоты, корабли проносились по реке, обязательно оставляя зловещей воронке чью-либо жизнь.

Берег голосил, оплакивая, малые дети цеплялись за подолы безутешных матерей.

Явился мост. Странный, призрачный. Не нынешний, однокрылый, даже не прошлый, многократно виденный на картинках. Иной. Вроде деревянный, с сучковатыми перилами и горбатой спиной.

Мост парил над рекой, не соединяя берегов. Неожиданно ближний его край вдруг начинал удлиняться, как стремительно вырастающее щупальце, когти горбылей намертво вцеплялись в берег. На мост радостно бежала ребятня, гикая и подгоняя друг друга, добегала до противоположного края, не подозревая, что там – конец, и оловянными солдатиками уходила в воду. Так же – без всплеска и крика.

После того, как последний пацан исчезал в воде, щупальце моста скукоживалось, втягиваясь обратно, а сам горбун, окутавшись багровым плотным туманом, исчезал, превратившись в невинную низкую тучку.

Едва отлетев от места рождения, туча проливалась мрачным дождем, испаряясь, а там, куда упали темные капли, закручивалась багровая воронка, из жерла которой вдруг с шипением вырвался коричневатый дымок и вошел прямо в висок.

Стало страшно. Даже жутко. Дико разболелась голова. Дым, заполонивший череп, отяжелел и теперь рвался наружу, мощными толчками пытаясь пробиться сквозь затылок. Кости трещали, расслаиваясь. Острые осколки впивались в мозг, протыкая его насквозь и буравя болью глаза. Комната заполнились гулом голосов: требовательных, раздраженных, злых. Вдруг шум разом оборвался, словно закрыли звуконепроницаемую дверь, и послышались спокойные тяжелые шаги.

* * *

Яков Вилимович вернулся с просеки.

За ее прокладкой к Большой Першпективной дороге он следил сам: не дай бог, повторится конфуз, как с самой Першпективой. Хотел Петр Алексеич проложить ее по линейке от Невы до Александро-Невского монастыря, поручил от реки вести дорогу пленным шведам, а от монастыря, понятно, монахам. И точку встречи наметили – Ерик безымянный. Кто напортачил – известно. Монахи против намеченного к Новгородскому тракту влево ушли, бражничали, видать, втихомолку, вот зенки-то и окосели. Спохватились поздно. Вышел у Першпективы загиб. Да такой неудачный, не выровнять. Петр Алексеич ух как разгневался, велел монахов прилюдно высечь. Высекли, несмотря на сан.

Воля царя на земле – воля Божья. Помазанник. Так что за строительством Литейной Першпективы надо пуще глаза глядеть, чтоб беды не вышло. Не его это дело – дорога, его – артиллерийское ведомство, а не присмотришь – себе дороже. Литейный-то двор разрастается, любо-дорого! Был один анбар, а теперь – и кузни поют, и слесарни визжат, и токарни шипят! Лафетни стучат, паяльни дымят – все во славу русского оружия!

Не поехал бы сегодня, так еще дня три возле слободы литейщиков канителились. Не хотят бабы со скарбом на новое место съезжать, и мужики гундят – в мастерские далеко ходить.

Фимка Ручкин, балабол, крамолу высказал: зачем подле Невы дворцы строить, когда там рабочее место? Дворцы, дескать, на месте слободы, в глубине ставить надо, а рабочих, наоборот, ближе к мастерским селить. Дурень, что взять? Не был бы Фимка мастеровым высшей пробы, приказал бы батогов надавать. А так пришлось стерпеть. Дула лучше Фимки никто не льет! Ни трещинки, ни пузыря – залюбуешься, какие дула. Сам Петр Алексеевич Фимку хвалит, вот и обнаглел мужик.

Пришлось как детям малым разъяснять, что такова воля помазанника – у реки знать селить, чтобы возводили по берегам дворцы для украшения города. Хорошо, в это время Трезин подъехал (этого трудягу в Петербурге только слепой не знает! С утра до ночи носится по городу, кажись, ни один кирпич без его ведома не положат!), разъяснил смутьянам, какой станет Литейная першпектива вскорости: вы же, говорит, жен себе пригожих лицом выбираете, так и городу положено приятную внешность иметь. Красные линии царь сам намечает, чтоб лучшие дома равнялись по линейке – вдоль реки да у дорог, а не в глубине, как в той же Москве, где их и не видать.

Петербург – город особенный, европейский. Здесь никакое самовольство недопустимо, не для того закладывали! Хочет Петр Алексеевич, чтоб все богатые дома из камня возводились, на века, значит. А где того камня набраться? Трезин и тут выход нашел: кирпич! Чем не камень? Одно слово – гений. Сам Брюс с домом не торопится. Есть временный, тут же, рядом с Литейной частью, пока хватает. Постоянный строить – царя не уважить. Камень для Литейного двора нужен, не изымать же на собственные палаты. Успеется.

– Батюшка Яков Вилимович, решили чего? – старшина плотников Симеон Рогожин виновато мнет ручищами шапку. – Не обойти окаянного! И злодейство от него исходит, аж до слабости в членах! Разреши анбар в другом месте поставить, подалее, чтоб с глаз долой! Бегут от меня мужики-то, надысь снова двое утекли. Боятся. Нечистый дух, говорят, в ем живет. И сам чую: то голоса в ушах звенят, будто поют, как дьячок за гробом, то кикимора померещится, словно девка ядреная, зовет, манит. Петьку-то Рыжего так и увела, сгиб парень… Или дозволь мы этого вражину в реку спустим, чтоб булькнул и каюк!

– Надоел ты мне, Симка, – Яков Вилимович вздохнул. – Дался тебе этот камень! Нельзя его трогать, понимаешь? И анбар твой уже два раза переносили. Куда еще? Может, в мои покои? Иди, надоел! Валуна-то от тебя и не видать! Кузня перекрывает!

– А когда лес ловим? – нашелся Симеон. – Аккурат возля. Батюшка Яков Вилимович! Не я один – обчество просит! Дозволь в реку сбросить!

– Да как сбросите-то? – удивился Брюс. – Он же в землю врос по шапку! И тяжести неподъемной.

– Справимся, – уверил плотник, – только дозволь.

– Не справишься, выпорю, – нахмурился Брюс, подавляя смешок. – Иди, надоел.

Счастливый плотник, зажав в кулаке бороду, рванул к себе, Брюс же еще немного помедлил, цепко осматриваясь: не стоит ли где работа, не отдыхает ли кто неурочно. Уверен был: камень рабочим не под силу, не дастся. Валун непростой – вечный, философский, и нутро его, угадал Симка, черным-черно от крови. Сейчас он затаился, чтоб не трогали, а ну как проснется? Да снова крови потребует? Зреть ему еще долго, значит, время от времени кормиться надо… Прав плотник: на дне Невы самое ему место, подальше от людей да поглубже. Пусть бы лежал там в покое и дозревал. Глядишь, и народ успокоится, о кикиморах да бесах болтать перестанет. Литейный двор все одно расширять надо. Не плотники, так кто другой про камень вспомнят…

– Прохор Петрович, – окликнул он помощника, спешащего в кузню с чертежами, – собери сегодня десятников да старшин, скажи, валун в реку сбрасывать будем.

– Как же, Яков Вилимович, – поразился Прохор. – Его ж вначале отрыть надо, а вдруг это вообще – скала?

– Откуда тут скала, Проша? – поморщился Брюс. – Ты же образованный человек, в грунтах разбираешься… Скликай народ к ночи, сам руководить приду.

* * *

В детстве бабушка рассказывала – вдруг вспомнилось.

Почему? Именно сейчас – почему?

Ребенком привыкнув и к этому пятну, и к мосту, и к тревоге, она не замечала всего этого. И в Москве не вспоминала. Как, впрочем, и бабушку. Сейчас словно голос ее услышала: «Это камень Атакан, Юляша».

Атакан… Лежит глубоко на невском дне, почти в море-океане и чавкает из самой преисподней окровавленной пастью.

– Давным-давно, когда ни тебя, ни меня на свете еще не было, и города не было, жили тут дикие племена. И поклонялись они страшному камню, который прозвали Атакан, значит – «Кровавый».

– Почему кровавый? Он злой волшебник?

– Очень злой. Питался тот камень человеческой кровью. Не дадут пищи, нашлет Атакан на людей болезни и беды, заставит враждовать и воевать, чтоб насытиться. Приходилось людям приносить человеческие жертвы, чтоб задобрить чудовище. Перессорились все, стали друг друга бояться, улыбаться разучились. А камню все мало.

– Кашки бы ему сварили и накормили.

– Не признавал Атакан ничего, кроме крови.

Маленькая девочка сидит на подоконнике, за коленки ее придерживает женщина, смотрят вниз, на реку. На небе – солнце, Нева ярко-синяя, праздничная, по Литейному мосту торопятся автомобили, на набережной много людей.

– С камнем ничего нельзя сделать? – Девочке страшно, она боится смотреть вниз. – Как дали бы по нему молотком! Разбили на мелкие кусочки.

– Нельзя. Стало бы много маленьких атаканов, потом бы выросли… Люди поступили по-другому. Принялись молиться Богу, чтоб избавил от напасти, утихомирил злодейский камень.

– Избавил?

– Конечно. Приказал Бог Неве выйти из берегов и смыть Атакан.

– Как? Он же тяжелый.

– Река сильнее. Видишь же, ничего сейчас на берегу нет.

– Он больше не вылезет наружу? – Девочка облегченно выдыхает и снова припадает к стеклу.

– Никогда. Только красным светом из глубины пугает, чтоб люди помнили: ссориться и враждовать нельзя.

– И обижать друг друга…

– Правильно, моя умница.

Женщина целует девочку в торчащую коленку, и Юля вдруг ощущает под тугими джинсами ласковое прикосновение губ.

Это же я… – вдруг понимает она. И бабушка. Моя бабушка! И голос… Бабушкин голос! Звучит в ушах, будто все это происходит здесь и сейчас.

* * *

Бабушка погибла вместе с мамой, в одной машине. Давно. Юля еще не ходила в школу. Мамино лицо не забывалось: в доме было достаточно фотографий, а бабушкиных – ни одной. Отец сказал, что бабушка никогда не снималась. Почему? Он вообще не любил о ней говорить. Как-то обронил, что бабушка была против их брака с мамой. Видно, до сих пор держал обиду.

Юля вошла в свою комнату, остановилась перед портретом мамы. Долго стояла, пытаясь понять, похожа ли на нее бабушка из недавнего видения. Выходило – похожа, очень. А Юля очень похожа на маму. У всех троих серые, заметно приподнятые к вискам большие глаза, узкие скулы с чуть втянутыми щеками, будто впалыми, яркие губы, малость растянутые, уголками вверх, словно все время улыбающиеся. Светлые волосы.

Конечно, если б мама и бабушка были живы…

Юля возвращается в гостиную. Картинка за окном совсем расплылась, словно одно из облаков прилипло к фрамуге и теперь настырно лезет в глаза, стекая по щекам обжигающими ручейками. Промокнув щеки портьерой, Юля проводит ею же по стеклу, стирая облако.

Туман немного разошелся, и дождь вроде бы перестал. Таинственный круг у моста прояснился окончательно: еще больше побагровел, согнал от краев к центру буро-красную массу и теперь закручивает ее в тугой хвост, утягивая вниз, будто старается уничтожить следы.

Над водой, точнехонько над центром воронки, на высоте примерно половины все еще стоящего торчком Литейного крыла, висит, как приклеенный, перевернутый мерцающий конус – песочные часы, утопленные по перепонку. Плоская крышка слабо пульсирует фиолетовыми вспышками, гладкое, как бы стеклянное тело светится жемчужно-серым. Раз – и все пропало – темно. Хлоп – снова засветился. Как кто щелкает тумблером, включая и выключая подсветку. В моменты темноты из острия конуса, вернее, из того места, где оно только что просматривалось, в сердце багрового круга утыкается розовый луч. Будто конус выпускает трубу, чтобы втянуть в себя Неву, или наоборот: вода заманивает пульсирующее нечто в свои бездонные глубины. НЛО?

* * *

Интересно, кто-то еще видит ЭТО? Юля попыталась оглядеться – глаза не послушались. Конус, луч и воронка притянули, словно приклеили или прибили гвоздями: весь мир сжался до размеров этого маленького кусочка пространства, в котором – единственно – и происходила жизнь.

Откуда-то сбоку, кажется, из левой фрамуги, вполз и стал лениво закручиваться вкруг тела странный голубоватый дымок. Ноги сделались ватными, пришлось присесть на подоконник, чтобы не плюхнуться на пол. С удивленной опаской Юля наблюдала, как ее оплетают колышущиеся мерцающие нити, образующие жемчужный, в цвет конуса над рекой, кокон.

Одновременно выяснилось, что кто-то прячется за спиной. Чужой взгляд, настойчивый и требовательный, прожигал кокон насквозь, оставляя по всей длине позвоночника оплавленные круглые дырки, в которые немедленно вползал загадочный дымок, обжигающе-влажный, словно вскипающий. Горячие гулкие пузыри, как сумасшедшие, принялись скакать по всему телу, колко лопаясь и обваривая кожу.

Невероятным образом кокон с Юлей внутри вдруг изогнулся, вытянулся и соединился с конусом. Сверкнула яркая белая вспышка, тут же разбежалась на миллиарды перекликающихся огоньков, немедленно сцепившихся в огромный радужный шар, внутри которого оказалась девушка.

Как красиво! Словно внутри мыльного пузыря. Рома бы оценил как художник.

И тут же ощутила, что и сама растворяется, превращаясь в одну из радуг, составляющих сферу.

Юля, сидящая на подоконнике и Юля, парящая среди радуг, представлялись совершенно автономными, незнакомыми друг с другом, и в то же время это был один и тот же человек, испуганный, но реально и здраво ощущающий себя в двух ипостасях одновременно.

* * *

– Яков Вилимович, так это вы Атакан в Неву сбросили? – поразилась Юля. – А мне бабушка рассказывала, что волной смыло.

– Бабушкам положено чадам сказки сказывать, – проронил Брюс.

– Так народ гибнет! Я видела!

– Больше б сгинуло, ежели на берегу остался. Зреет Атаканушка, зреет, вот и требует пищу… Мстительный он.

– А что будет, когда созреет?

– Рай земной наступит, – не то серьезно, не то издеваясь, потупил глаза Брюс.

– Не мели чушь, Яша, – возник вдруг чей-то женский голос, очень знакомый, вроде совсем недавно слышанный, – отпусти девочку, – и уже к Юле: – Дай руку, держись!

Голова страшно закружилась, обморочно, до тошноты. Понеслись жуткой каруселью дома, берега, корабли, люди, втягиваясь куда-то внутрь, в какую-то свистящую трубу. Туда же стремительно всасывался воздух. Подоконник заходил ходуном, будто дом пинал невидимый великан. Дышать становилось все труднее. Еще секунда – и воздух кончится совсем.

Секунда минула. Юля открыла рот, пытаясь ухватить остатки жизни и кулем свалилась в бездонную черную яму.

Ударилась плечом, головой, коленом и – умерла. А воскресла, когда кто-то сильно дернул за руку и приказал: вставай!

* * *

В сумраке прорисовались стены знакомой комнаты, светлые полукружья окна. Тело болело, ушибленные места онемели от неподвижности и теперь нещадно зудели, прорастая миллионами раскаленных иголок.

Встала, оперлась о подоконник. На странно запотевшем стекле центральной, самой широкой, части окна вились ровные строчки:

«Камень, который отвергли строители, сделался главою угла: это – от Господа… Всякий, кто упадет на тот камень, разобьется, а на кого он падет, того раздавит…»

Буквы были красивыми, словно прорисованные пером, и необычными, будто из старинной книги.

– Кто это написал? – спросила Юля. И увидела, что туман на стекле истаивает вместе с буквами. – Стойте!

Сквозь совершенно чистое окно сиреневела петербургская ночь. Ясная, промытая влагой, с улыбками фонарей на набережной и надменно откинутым крылом Литейного моста.

Катастрофически захотелось спать. Немедленно. Тут же. Какой там сделать четыре шага до дивана!

Девушка опустилась на колени, прижалась спиной к холодной батарее и почувствовала, что ее затягивает в недавнюю воронку, только теперь та сделалась ласковой и теплой, качает, будто баюкают любимые руки.

– Бабушка… – прошептала Юля.

И тут же увидела Рому.

Дневник Романа, 03 июля

Дал же себе слово. И что? Из-за этой малолетки снова употребил. Надо кого-нибудь найти, срочно трахнуться и забыть. Не нашел. Зато грибочки были.

Вроде выспался нормально. Просыпаюсь – кто-то за плечо трясет. Глаза продрал – тот же мужик в шляпе. На моей кровати сидит. Канава. Серьезный, злобный. Ты, говорит, паршивец, талант свой губишь, недостоин числиться моим потомком.

Я пригляделся, и холодный пот прошиб: батя! Один в один. Даже шрам на переносице.

С того света пришел меня на путь истинный направить?

Приехали.

Это потом дошло, а сразу я по чесноку перепугался. Говорю, батя, это ты? Он встал, пальцем погрозил и к двери. На ходу оборачивается: герб разгадал? Я опять ничего сказать не могу. Он раз – сквозь дверь. Я потом проверил: как была на замке, так и есть.

Скучаю, что ли? В старших классах, когда дома жрать нечего было, я его ненавидел, считал слабаком. Потом прошло. Когда мать пускается в воспоминания, слушать все равно не хочу. Помню его плоховато. А сегодня весь день колбасит! Представляю, что было бы, если б он был рядом. Хорошо. Наверно.