Текст книги "Последний июль декабря"

* * *

«1777 года сентября 10 дня пополуночи в 7 часу вода стояла по красную линию выше ординарной воды 9 фут и 11 дюймов. 1752 года октября 23 дня пополуночи в 10 часу по зеленую линию выше ординарной воды 8 фут 5 дюймов».

Мемориальная доска. Адрес: Петропавловская крепость (под аркой Невских ворот).

«Через три дня после новолуния 10 сентября 1777 года отмечалось самое низкое стояние барометра. Нева вышла из берегов и покрыла почти весь Петербург. Васильевский остров и Петербургская сторона претерпели весьма много: малые домы, мосты и деревья сделались жертвою сего наводнения. Галиоты, боты и большие барки причинили также неимоверный вред, ибо плавали по улицам…»

Из записок Вильяма Тука, пастора в Кронштадте и Петербурге, члена Петербургской Академии наук.

* * *

Фальконе завершал работу над памятником Петру Первому. Как раз перед наводнением закончил спайку разрозненных частей монумента. Конь и нижняя часть всадника ждали этого два года после страшного пожара. Верхнюю часть статуи отлили неделю назад. Теперь предстояло все это прочеканить, да так, чтоб ни один даже самый придирчивый глаз не смог углядеть и намека на шов! Памятник должен выглядеть монолитом. Мощным, неколебимым.

– Что ж за напасть, – ворчал скульптор, протирая насухо инструменты, никак не желающие просыхать после наводнения. – Не хочешь, а задумаешься, не веришь, а в суеверие впадешь. По началу отливки – пожар. По окончанию – наводнение. Будто стихии не хотят, чтоб бронзовый Петр возвысился над городом. Будем считать, огонь и воду он с достоинством преодолел… Не привыкать. Мне же, однако, пора и честь знать. Загостился в России…

– Мастер, вы хотите уехать? – забеспокоился Рома. – А как же работа?

– Закончу и домой. Хватит. У Всадника начнется своя жизнь, в ней мне места нету.

– И на открытии не будете?

– До него еще дожить надо, и сдается мне, лучше это делать на родине. Чувствую, кто-то или что-то не может мне простить этот монумент. Я вчера государыне сказал, чтоб очень четко высчитали день открытия, по науке. Обещала.

– И выполнила, – гордо прошуршала пышной юбкой вошедшая в тронный зал императрица. – Дата определена: 7 августа 1782 года.

– Почему именно этот день? – нагло полюбопытствовал Рома, нисколько не смущаясь царственного присутствия, а наоборот, раздевая глазами пышные плечи Екатерины.

– Смотри сам, Гриша, – императрица развернула перед Орловым какие-то сложно испещренные значками, цифрами и буквами, таблицы. – В полдень в зените над Сенатской будет стоять звезда Альдхафера, Грива Льва по-нашему. Ее действие – через насилие к великой победе.

– К чьей победе? – Орлов, видя, что фрейлины отвернулись, лобызнул Екатерину в белоснежное напудренное плечо, прорисовав губами влажный кружок, – к моей?

– К нашей, Гришенька, – плывя глазами, нехотя оттолкнула его женщина. – Смотри сюда. Солнце соединится с Марсом, а над самим Марсом встанет Фекда, непобедимая, звезда вещунов и пророков, как щит защищает от врагов.

– Кругом враги, матушка, – согласно кивнул Орлов, накрывая пухлую руку императрицы своей широченной ладонью. И зашептал на ушко, жарко всовывая язык прямо в мозг: – Пойдем, в опочивальне доскажешь про звезды-гороскопы…

– Уймись, – нехотя оттолкнула его Екатерина. – Государственное дело решаем – хранителя городу возводим. Видишь, Белая луна войдет в тринадцатый королевский градус Скорпиона, а это успех и возвышение, кроме того, магическая защита. Плутон, Нептун и солнце образуют замкнутый тригон, у звездословов это называется космический щит. Понял теперь?

– Понял, матушка. Как не понять? Пойдем, я тебя этим щитом накрою. И тригон предъявлю. Застоялся тригон-то, который день к себе не допускаешь, мыслимое ли дело так звездам противиться… Я ведь тоже тебе подарок приготовил, ты камень под постамент просила, нашел.

– А чего молчишь-то? – императрица кокетливо щелкнула светлейшего веером по щеке. – Что за камень? Где?

– Поблизости. Цельный валун, Гром-камень кличут, вроде как капище древних волхвов там в иные времена находилось.

– Капище волхвов? А трогать-то этот камень можно? Беды не будет?

– Какая беда, матушка? Рождение-то Петра тоже волхвы предсказали, и хранили его на всем пути. Пойдем, я тебе все в подробностях обскажу, сама камень пощупаешь, ох и твердый! – оглянувшись на скучающих у окон фрейлин, Орлов приложил руку императрицы к разбухшему причинному месту под нарядным камзолом.

– Пойду прилягу, – сообщила императрица свите, – что-то голова закружилась.

* * *

Когда шуршание юбок Екатерины и радостное топанье Орлова смолкло за дверью, Юля отлепилась от окна и повернулась к Роме.

– Прочитай номер дома, – он притормаживает возле трехэтажного блекло-желтого особнячка на Английской набережной.

– 22, – читает Юля. – А что?

– Вот тут, напротив, был пришвартован крейсер «Аврора».

– Тот самый? И что?

– Отсюда и бабахнул.

– По Зимнему? Как? – Юля недоуменно всматривается в череду домов, совершенно перегораживающих перспективу. – Как отсюда можно в Зимний попасть? Если только с середины реки…

– А попадать никто не собирался. Бабахнули для острастки, а может, и сдуру. Второе, кстати, вероятнее. Народ подумал: война, ну и попер на штурм.

– Хочешь сказать, что Октябрьская революция по ошибке началась?

– Как началась – не знаю, везде сплошная брехня, но вот то, что вся она – одна великая ошибка, это точно. Думаешь, революционные солдаты и матросы Временное правительство свергать поперлись? Щас! Кто-то шепнул, что в подвалах Зимнего вина немерено, они и рванули с радостными криками «банзай». Тяжелое похмелье – лучший стимул для переустройства общества! Как памятники-то не тронули? Могли в пылу страсти и Медного всадника снести, как символ царизма.

– Не могли, – категорично отрицает Юля. – Все знали, что это – хранитель.

* * *

Скоро утро. Туман сквознячком втянулся в Неву, заголив подол противоположного близкого берега. Тут же выдвинулся к воде надменным плечом Меншиковский дворец, показывая, что он тут – первый, долетело странно громкое шуршанье листьев Румянцевского сада, воссияла двойной подсветкой торжественная махина Академии художеств.

– Хочешь, в мою альма-матер зайдем? – предлагает Рома. – Сегодня Гришаня дежурит, пустит.

– Что там ночью делать? – удивляется Юля.

– Как что? С призраками общаться. Знаешь, сколько их там по ночам шляется!

– Да ну тебя.

– Не веришь? Я лично с Козловским встречался!

– Кто такой Козловский?

– Великий скульптор. Фальконе, кстати, очень его ценил. Они в Париже встретились, Козловского туда отправили инспектором от Академии, и он подробно рассказал, как открывали Медного всадника. Представь, сидят на Монмартре два гения…

Рома увлеченно рассказывает о встрече художников, но Юля не слышит: в створе Благовещенского моста под яркими фонарями на той стороне Невы медленно, будто паря, движутся две фигуры. Высокая стройная женщина в длинной юбке и рядом с ней, то забегая вперед, то отставая – небольшая мохнатая собачка. Пес, как и положено, без конца задирает ногу, и когда он ею взмахивает, на фоне ярко освещенных фонарных пятаков прорисовывается орлиное крыло.

– Сделал Самсона и помер, – продолжает Рома. – А теперь как ночь, особенно если на улице холодно, стучится в Академию. Мерзну, говорит, на кладбище, пустите погреться. Я его хочу про клады расспросить…

– Смотри, – дергает юношу за руку Юля. – Вот они, видишь?

– Кто? – Рома не доволен, что его прервали на самом интересном. – Ты меня не слушаешь?

– Да вот же, там, за мостом! Женщина и собака с крылом!

– Где? – вытягивает шею Роман. – У тебя глюки, подруга. Вообще никого нет, пусто!

Юля, открывши было рот для возражения, сжимает губы, не сказав ни слова. Там, где секунду назад, не спеша, прогуливалась странная пара, теперь и вправду пусто. Прострел моста, фонари, светофоры. И никого. Ни души.

– Как они все похожи… – шепчет Юля. – Превращаются друг в друга? Женщина в сфинкса, сфинкс в собаку… Хорошо, хоть сфинксы на месте…

Дневник Романа, 09 июля

Весь день дождь. Юлька ускакала по делам, и у меня тоска, хоть вой. Никогда и ни с кем не было так хорошо. Это пугает. Приходил Славик, я едва сдержался, чтоб не рассказать о Трезини. Чтоб не маяться, пошел в академию. Светка пустила к компу. Конечно, никакого герба, похожего на тот, что мне примерещился, не нашел. Нет такого герба! Да и искать глупо. Зато нашел другое. И припух. Какие-то перцы вывесили карандашный рисунок 1721 года. Автор – швед Койет, работал у Трезини. Изобразил трех архитекторов, один из них Трезини. Тот самый мужик, что приставал ко мне на набережной, приходил домой и махал шляпой на Тифлисской. Я же художник, не могу ошибиться.

Или у меня едет крыша.

Скорей бы пришла Юлька.

Напутствие сфинксов

– Она сказала, что я похож на сфинкса, – хвастливо заявил Дека.

– Что ты бубнишь? – не отрываясь от окна, переспросила женщина.

Из третьего внутреннего подъезда выносили мебель и загружали в обшарпанный фургон. Дом покидали очередные жильцы. Еще в одной квартире вечером не зажжется свет. День ото дня двор становится темнее. Сегодня – третья погрузка…

Снова отключили воду. Кажется, раз в двадцатый вскрыли трубу, оградив место рукотворного провала пестро-красной ленточкой.

Хорошо, что не додумались так же методично перекрывать канализацию.

Хорошо, что заранее набрала воды в ванну и во все имеющиеся емкости, иначе Деке пришлось бы плохо.

По синетрубчатым шатким лесам, воздвигнутым на тыльной части будущего отеля, чернея нездешними лицами, с веселыми криками носились молодые гастарбайтеры. Они не делали ровным счетом ничего, просто шастали туда-сюда, создавая видимость напряженного труда. Очередная комиссия, навестившая памятник истории сегодня, удовлетворенно взирала на кипучее исполнение предписаний градостроительного комитета.

С верхней площадки лесов ловкие работяги впархивали на кровлю, и двор оглашался мощным железным топотом, от которого у жильцов верхнего этажа сводило ужасом скулы, а жильцы нижних закладывали окна подушками, чтоб гулкое металлическое эхо, метавшееся от стены к стене, не повыбивало стекла. В центре двора как стратегический бомбардировщик на старте завывал компрессор и разрывами близкого боя грохотали отбойные молотки.

– Хоть окна газетами крест-накрест заклеивай, – пожаловалась соседка по площадке, – как в войну.

Соседке, похоже, было невдомек, что Дом Трезини официально переведен на осадное положение, осада же случается исключительно в войну, когда врага хотят взять измором…

Часа в три пополудни снова приходили от хозяев будущего отеля. Потоптались под дверью, тренькнули пару раз в звонок и ушли. Исполнили долг. Она отлично знала цель визита, потому не открыла. В письме, которое опустили в почтовый ящик, генеральный директор ООО «Отель Трезини» господин Дрюкин витиевато раскланивался и торжественно обещал устроить переезд в однокомнатную квартиру нового экологически чистого района (магазины, школы, поликлиника, детский сад, музыкальный лицей, фитнес-клуб, боулинг-центр, многозальный кинотеатр, рестораны и кафе – все рядом), за счет фирмы. Особенно ее тронули фитнес и боулинг.

После ухода посланцев раздался телефонный звонок, и молодой наглый голос, представившийся участковым, спросил, жива ли она, а то соседи беспокоятся, что не видно, не слышно.

– Извините, как вас по батюшке? – вежливо спросила она.

– Лейтенант Кашепаров, – ответила трубка.

– Так вот, лейтенант, – так же изысканно продолжила женщина, – должна вас огорчить: не дождетесь. – И аккуратно отключилась.

Прислушалась, что делается внизу: обнаружились волны ликования и животной радости – студентам наконец-то удалось собрать бомбу. Она знала, что снаряд не может взорваться, они – нет. Оттого и праздновали. Водка, разлитая по облупленным чайным кружкам, исходила дешевой теплой вонью, но революционеров это не смущало.

– Чтоб вас с нее пронесло! – в сердцах высказалась женщина. – Может, дурь выскочит.

– Чего ты там бормочешь? – проскрипел из-за двери карлик. – Заговариваться стала?

– Они почти сделали бомбу.

– Кого хотят убить?

– Еще не решили.

– Лучшим вариантом был бы взрыв, – глубокомысленно изрек гном.

– Зачем? – пожала плечами хозяйка. – Что за каприз?

– Все равно дом разрушат. А так за один миг груды камней, сырость, мох, плесень – красота! В таком комфорте я бы пожил еще лет пятьдесят—семьдесят.

– Если у кого-то из нас двоих – маразм, то точно не у меня. Пять—семь дней, и завалов не будет. Не для того все затевалось, чтоб обеспечить тебе уютную норку.

– Мели, Емеля, – пренебрежительно махнул рукой карлик. – При их организации труда я вполне успею насладиться комфортом. Дрюкин за лист железа удушится! То, что с кровли посбрасывали, отвез на дачу и соседям втюхал. Это тебе не Петр III. Тому ничего не жалко было. Щедрый!

* * *

– При чем тут щедрость? – раздраженно отмахнувшись, бросила она, глядя в окно на площадь, где как муравьи сновали деловитые петербуржцы, стремительно растаскивая бревна, доски, камни, песок, оставшиеся после строительства.

Супруг, Петр Федорович, недавно вступивший на престол, не желал начинать свое царствование во временном Зимнем дворце на Мойке, и как только была закончена внутренняя отделка помещений нового Зимнего на набережной, дал приказ о переселении. Переезжали спешно, будто бежали, сам Петр въехал в новые апартаменты уже ночью, разглядеть что-либо вокруг в апрельской темноте представлялось немыслимым, а утром обнаружилось, что площадь пред царскими окнами – одна огромная свалка. От негодования и унижения император побелел, затопал ногами:

– Очистить немедля! Чтоб к обеду – ни соринки!

– Как, Ваше величество? Шесть лет все это копилось, за неделю б управиться…

– Сгною! Повешу! – заверещал самодержец и вдруг враз успокоился, даже вкрадчиво заулыбался: – А сделайте-ка, братцы, вот что…

«Вот что» означало кликнуть горожан и предложить им разобрать весь мусор по домам. Бесплатно.

К четырем часам пополудни невский весенний ветер пересыпал в веселых ладонях лишь остатки мелкого песка и крошечные, никуда в хозяйстве не годные обрывки бумажек. Площадь была пуста и чиста.

– Это не щедрость, Гриша, – повторила Екатерина, – это дурость. Тут добра оставалось еще на один дворец – хотела в Царское Село свезти, теперь все заново покупать надо. Так он и империю по ветру пустит.

– Не расстраивайся, Катюша, нельзя тебе, – Орлов погладил круглый плотный живот под пышной юбкой и тут же получил добрый тычок изнутри. – Ох ты, брыкается, – расплылся он в гордой улыбке. – Не иначе мужик будет! Кать, как чувствуешь, когда?

– Как бы не сегодня, – потерла поясницу Екатерина. – С утра тянет, мочи нет. Будто схватки вот-вот начнутся. Ты уж не уходи далеко, будь поблизости.

– Не бойся, – обнял женщину Орлов. – Я уже все устроил, Шкурина предупредил. Как только, так сразу.

– Все равно страшно, вдруг прознает…

– Ну, тогда… – Орлов с силой провел ладонью по собственной шее, так что осталась багровая полоса. – Придется его величество успокоить.

– Гриша!

– Да шучу я, матушка, тебя развеселить пытаюсь, чтоб ты об плохом не думала…

Нева цвела белыми хризантемами льдин – такие цветы украшали сад ее детства на далекой родине. Они распускались где-то за Охтой, царственным танцем вплывали в огромную бальную залу меж Петропавловкой и Стрелкой, важно кружились и отправлялись дальше – к Галерной гавани, шурша о влажный гранит новой набережной, словно представляясь Зимнему дворцу, обряженному по случаю торжества в перламутрово-голубой новый мундир. Зачарованные собственной красотой, льдины поздно обращали внимание на широкоскулые выступы корабельной верфи против Адмиралтейства и, не успевая отвернуть, с размаху врезались в неподвижные причальные столбы. Рассыпая по темной воде испуганные лепестки, отскакивали чуть ли не на середину реки и бросались наутек, к морю.

В разлив между Меншиковским дворцом и Сенатской площадью хризантемы врывались облысевшими, жалкими, с темными рваными дырами на недавно роскошном убранстве. Оторванные одинокие лепестки суетились вперед, пытаясь догнать бывшее целое, чтоб соединиться и восстановить восторженную структуру цветка.

Сие не удавалось: весь невский черно-серый тракт был усыпан белым, будто кладбищенская дорога, по которой пронесли покрытый траурными венками гроб.

Передернувшись от этого нечаянного сравнения, Екатерина вдруг побледнела, схватилась за живот и вцепилась зубами в тяжелые кисти штор, чтобы погасить атласным шелком звериный рык боли. Роды, которых она так боялась, начались.

Через несколько минут Зимний разбудил тревожный стук в нижние окна – запыхавшийся гонец принес страшную весть: на окраине Петербурга занялся пламенем дом камердинера ее величества Василия Шкурина. Запаниковавший Шкурин пал в ноги императору, моля о помощи, и Петр III самолично бросился спасать дом, возглавив пожарную команду. Тушение пожаров было главной страстью российского самодержца, отказать себе в подвернувшемся удовольствии он не мог.

Утром постройневшая и осунувшаяся от ночных переживаний императрица вышла к завтраку, не забыв поинтересоваться у героического супруга, не пострадал ли он во время опасного предприятия.

Крошечный Алеша, открывший историю нового графского рода – Бобринских – спал на надежных руках кормилицы в спасенном доме Шкурина. Царственная мать и разглядеть сыночка не успела, сердце теперь исходило тоской и любовью, сочась клейкими молочными слезами сквозь тройную прокладку лифа.

* * *

– Когда Катькиному сыну исполнилось восемнадцать, маманя перестроила для него особняк на Галерной, вон там. – Рома тычет пальцем куда-то за Неву, за мармеладное здание Конституционного суда. – И сховала там немереные сокровища. Чтоб сынок не бедствовал. До сих пор там лежат!

– Ага, жди, – не верит Юля. – Столько времени прошло.

– Что сокровищам время? – туманно ответствует Рома. – Только ценность растет. Наследники Бобринских после революции предлагали большевикам открыть клад с условием, что половину заберут себе. Наши не согласились.

– А говоришь – до сих пор…

– Так ведь не нашли! Призрак охраняет – черный монах.

– Да ну тебя, – отмахивается девушка. – Сплошные призраки. То скульптор по академии бродит, то черный монах.

– В этом и дело! Если войти в контакт с призраком, все можно узнать. Для этого и нужны грибы. Ох, Юлька, – Рома потягивается, расправляя плечи, – как неохота сад убирать! Нам бы с тобой денег побольше, квартиру купить и в мусоре не копаться, я бы ваял шедевры, ты историю изучала.

– Японистику.

– На хрена козе баян? Че мы в той Японии забыли?

– Не обсуждается. Я отцу обещала. Плата за возвращение, – девушка криво улыбается. – А деньги у меня есть. Немного, правда, но на год хватит. И квартира. Зачем еще одна?

– Есть, – зло кивает Роман, – у тебя. Приедет твой высокопоставленный папашка, спустит меня с лестницы, а тебя в Москву увезет. Нет, Юль, я – мужик, я должен найти деньги. И найду.

Юля молчит. Маниакальная страсть любимого к поиску кладов не пугает и не волнует – так, блажь. Какие клады? Откуда? И зачем они Ромке, если он – гений? Рано или поздно все равно станет знаменит на весь мир. Но его стремление вести себя как мужчина – радует. Большинство знакомых – золотые столичные мальчики – про это не думают.

– Кладов в Питере – тьма, – вдохновенно продолжает Рома. – Биржу на Стрелке знаешь? Когда ее закладывали, под фундамент вмуровали золотые слитки. Под все четыре угла. Купцы и маклеры скинулись, чтоб биржа золото приносила. Четыре слитка по несколько килограмм. Представляешь?

– Чтоб достать, здание надо разрушить?

– Думаешь, случайно оттуда Военно-морской музей выселяют? – Рома огорченно цыкает зубом. – Не я один такой умный. Нужен клад, про который никто не знает.

– Ромчик, забудь, – Юля, привстав на носочки, чмокает юношу в щеку. – Закончишь Академию, нарисуешь гениальную картину, ее продадут на Сотби или на Кристи, вот тебе и деньги. Знаешь, сколько сейчас хорошие художники стоят? Миллионы долларов! А ты у меня – гений!

– Это да, – соглашается Рома. – Одно плохо: гениями художники признаются посмертно. Закон.

– Почему? – не соглашается Юля. – Шемякин, Глазунов, Церетели – живы-здоровы и очень даже не бедно живут!

– Повезло.

– И тебе повезет, – убежденно кивает девушка, – вот увидишь.

– А что? – Рома подхватывает девушку на руки. – Вполне! Мне вообще по жизни везет! Вот тебя встретил! И с Академией повезло. Я же тут учиться и не думал! – Он кружится на коричневых гранитных плитах набережной, держа на сильных руках легкую, как перышко, Юлю, и невозмутимые каменные Сфинксы медленно кружатся в такт.

– Опусти, – просит она, – в глазах плывет.

– Представь, – Рома бережно опускает подружку наземь, – сижу вот тут, у Сфинксов…

* * *

Лето шумит туристическими автобусами, щелкает сотнями фотоаппаратов, жужжит десятками кинокамер, щебечет многоцветьем лиц, губ, глаз. На ступеньках у Сфинксов прохладно и влажно, Нева светла, будто праздничная скатерть. Торжественная, туго натянутая, разве чуть-чуть морщит по центру, прямо хоть ладони протяни да разгладь, чтоб совсем безупречно.

Роме хорошо. Только что он отнес вступительные документы в институт, выяснил, что конкурса никакого нет, а парням страшно рады, поэтому с его аттестатом он поступит обязательно и сразу же будет получать стипендию. К стипухе обещают форменную одежду, питание и общежитие. То, что название института пока плохо выговаривается – пустяк. Какая разница, где учиться? Материна мечта о его высшем образовании почти сбылась, в армию не загребут – второй плюс, ну и на экзаменах париться не придется – везуха.

Выйдет Славка, и они пойдут отмечать. Пивко, жареная картошка из Мака и – на травку. В Румянцевский. Или Академический. Где Славка-то? Сказал – на минутку, и сгинул. Когда настроение хорошее, ждать не в лом: спина – на солнце, ноги в воде, если б еще и жрать не хотелось…

От нечего делать открыл Славкину папку, здоровенную, плоскую, с какими все художники ходят. Выявился чистый лист и пара отточенных карандашей в специальном карманчике. Перед глазами – Английская набережная, как набор разноцветных пирожных на витрине, справа – мост лейтенанта Шмидта. Даже целых два. По новому, временному, снуют туда-сюда разноцветными жуками машины и тянутся гусеницами автобусы. Старый мост поднят, разведен, будто арка до самого неба, а в створе арки – солнце застряло. Да так плотно! Тесные бока сдавлены, не дохнуть! А все равно старается, дышит! Натужно так, тяжело, будто вырваться пытается! Вдох – расправилось, бока еще больше вдавились, выдох – и словно вниз, в створ опадает. Еще пара усилий, честное слово, плюхнется в Неву! Что тогда?

Рома вообразил себе эту картину и разволновался: шлепается раскаленный шар в воду, и тут же вздымается волна. Цунами. Дербалызнет – мало не покажется! И мост накроет, и Сфинксов слижет, и его к едрене фене! Убежать-то не успеешь! Схватился за карандаш, зашмыгал по листу, изображая кувырок солнца. Дошел до фигурок людей, разбегающихся от волны. Штрих – вопль. Штрих – страх. Штрих – ужас.

– У нас обучаетесь, юноша? – голос высокомерный, удивленный.

Обернулся. Мужик с бородкой. Холеный, волосы на седой пробор чуть не до плеч. Брюки белые, замшевая разлетайка, как художники носят.

– Студент Академии? – повторил вопрос бородач.

– Нет, – честно помотал головой Рома. – Я только школу закончил. Поступаю.

– К нам, – утвердительно кивнул мужик.

– Нет, – снова огорчил его Роман. – На бюджет в строительный.

Бородатый присел рядом. Правда, под белую задницу папку подложил, такую же как у Славика, только не картонную, а дорогую, тисненой коричневой кожи.

– А Сфинкса одной линией изобразить сможешь?

– Ха! С детства намастрячился. Класса с седьмого туристам сфинксов собственного производства втюхивали.

– А перспективу? – заерзал мужик. – Дома на набережной…

– Не вопрос.

– Вставай, – дернул седовласый, – пошли.

– Куда? Я друга жду.

– Плевать на друга. Сегодня – последний день.

Оказалось – последний день творческого конкурса, а мужик – член приемной комиссии. Что он там говорил, кому про Рому рассказывал – неведомо, но, выйдя, строго известил: через неделю – вступительные экзамены. Творческий конкурс ты прошел, завтра принесешь документы. Мне лично.

Оказалось, это Шабельский. Проректор Академии и страшно знаменитый художник, Славик, когда увидел его рядом с Ромой, просто по стенке съехал.

Экзаменаторы смотрели на Рому странно, почти каждый спрашивал, чей он сын и кем приходится Шабельскому. Сдал. Не на отлично, конечно, но – баллов хватило. Шабельский взял его в свою мастерскую.

* * *

– Ром… – Юля в упор разглядывает левого Сфинкса, – мне не показалось: та собака с крылом – точно Сфинкс. И она должна меня куда-то привести. Открыть что-то очень важное. Тебе тоже Сфинксы тогда помогли.

– Ага, жди, помогут! – юноша ухмыляется. – Наоборот, заманивают и убивают, это же духи смерти!

– Ты путаешь, – возражает девушка. – Коварны греческие сфинксы, крылатый монстр – полудева-полульвица – убивала всякого, кто не разгадает ее загадку, а когда царь Эдип разгадал, сама с горя бросилась в пропасть. Помнишь? В Греции Сфинкс – сумасшествие и смерть. В Египте наоборот – истина и воскрешение после смерти.

– Ага, – хихикает Рома. – Исусики с крылышками! Ты, конечно, девочка начитанная, – покровительственно хлопает он по плечу подругу, – но я-то историю искусства три года изучаю! Культура Египта завязана на архетип смерти! И сфинксы смерть прославляют.

– Здрасте! А фараонов готовили к вечной жизни. Нестыковочка!

– К раю их готовили, дитя мое, – Рома треплет Юлю за щеку. – А рай это что? Смерть. Вход один: что в смерть, что в рай. Поняла теперь? Конкретно эти зверюги охраняли гробницу Аменхотепа, второго или третьего, не помню. Короче, папашки Эхнатона, который мужем Нефертити был. И морды у них точь-в-точь лицо Аменхотепа. Правда, сынок их апгрейдил конкретно: бородки отбил, чтоб папашкиной магической силой против него воспользоваться не смогли.

– В смысле? – Юля вглядывается в чудовищно выбритых сфинксов с обкорнанными, кажется, до крови подбородками.

– Эхнатон колдовать умел. Хотел секреты жрецов людям открыть, чтоб просветить темные массы. Жрецы его возненавидели, а Сфинксы в отместку за бритье помогли выскочку со свету сжить. Много сейчас про Эхнатона известно? Шиш да маленько. Самая злая кара – стереть из памяти потомков. Вообще от Сфинксов одни беды. Старайся пореже тут бывать, во всяком случае, одна.

– Ну тебя, – машет рукой Юля. – Чего пугаешь?

– Наоборот: хочу, чтоб ты эту собаку крылатую из головы выкинула. Если она у тебя со сфинксом ассоциируется, не к добру. Явится снова, не вздумай в глаза ей смотреть, поняла? Они зомбируют на раз! Оглянуться не успеешь, начнешь их приказы выполнять. Развлекаются, суки сенитные: то заставят человека в драку влезть, то украсть чего-нибудь, то вообще к самоубийству принуждают. Знаешь, сколько тут утопленников вылавливают! С другой стороны, – Рома жалеюще вздыхает и бережно гладит постамент, – плохо им у нас, холодно. Какого черта привезли? Сто шестьдесят шесть лет тут торчат, все время народ вокруг, фотографируются, фамильярничают. Ни секунды покоя. Я бы свихнулся.

 
Глаза в глаза вперив, безмолвны,
Исполнены святой тоски,
Они как будто слышат волны
Иной торжественной реки.
Для них, детей тысячелетий,
Лишь сон – виденья этих мест…
 

– Здорово! Сама сочинила?

– Брюсов. Сколько всего в Питере сфинксов?

– Больше ста. Хрени египетской вообще до фига. И барельефы, и росписи, и статуи. В Пушкине даже пирамида стоит.

– Египетский мост, – напомнила Юля.

– Вот-вот. Осталось только Неву в Нил переименовать.

– Нева – Нил, Нил – Нева… Созвучно. Важно, с какими мыслями ты к Сфинксам пришел. Если с добром, они зла не сделают…

– Не выдумывай – сплошное зло. Если почуешь чего, беги в другую сторону и не оглядывайся. Обещай. Ну? – он требовательно смотрит на Юлю и, склонившись, нежно прикусывает ей мочку уха.

– Обещаю, – счастливо шепчет она.

– Юлька, а давай прямо тут, у Сфинксов, – Ромины руки обжигающим огнем гуляют по груди. – Никого нет. Представляешь, какой экстрим! Секс на набережной!

– Прекрати, – отмахивается от настойчивых объятий девушка. – Совсем с ума сошел.

– Ну давай, – пристает Рома. – Как у Шнура: ты моя лошадь, я твой ковбой. А хочешь – наоборот, я сяду, ты на меня, и поскачем! Никто ничего не заметит.

– Тоже мне, нашел всадницу…

Противиться Ромке очень трудно…

* * *

«Человек с Нила тонет в Неве.

По последним сведениям полицейского управления, дело о загадочной гибели знатного египтянина Данира ар-Рияда обрастает новыми подробностями, которые ставят в тупик нашу полицию. Тело, выловленное 6 октября близ Николаевского моста, оказалось сплошь покрыто необъяснимыми татуировками. Ученые-востоковеды признали, что не в силах разгадать эту египетскую загадку. Письмена, которые покрывают тело утопленника, науке неизвестны и расшифровке не поддались. Полиция отмечает, что никаких признаков насильственной смерти на теле обнаружено не было: Данир ар-Рияд просто утонул. Что это – несчастный случай или ритуальное самоубийство? Некоторые анонимы склоняются к последнему. В карманах утопшего обнаружено четыре древних ритуальных предмета, схожих с теми, что имеются в египетской коллекции Эрмитажа. В гостиничном номере „Балабинской“, который снимал ар-Рияд, найдена странная записка: кроме арабских цифр и букв, в ней изумительно точно воспроизведен левый (если стоять спиной к Академии) сфинкс. На его правой лапе имеется стрелка, от которой тянутся древнеегипетские иероглифы, обозначающие фразу: „Две реки откроют путь“. Но главная сенсация расследования состоит в том, что лицо ар-Рияда совершенно точно совпадает с лицом сфинкса…»

«Петербургская газета», октябрь, 1900 г.

Дневник Романа, 10 июля

Ходил к реставраторам. Ажиотаж. Вчера сделали несколько открытий. Шел дождь, я подумал, что работ не будет, и не пошел. А они затянули фасад пленкой. Мой пилястр очистили полностью. Рядом проявилась лопатка. С рисунком. Сегодня Павел снимал штукатурку, мне не доверил. Говорит: ищу балясину. Дерево – не камень, ювелирная работа требуется. А у самого голос от волнения дрожит.

Леха изнутри как заорет: арка! Нашли замурованную арку. Ольга прямо на земле стала рисовать чертеж и рассказывать, каким здание было при Трезини: перекрытие держалось на крестовых сводах, по внутреннему периметру шла крытая галерея, как веранда. Много они знают! Тоже хочу реставрировать!

На обед никто не пошел, я сбегал за пиццей.

Пока ели, немножко поскоблил – разрешили. В одном месте скребок сорвался, тут кто-то руку мою сзади поддержал, пальцы направил и по стене заелозил. Так удобно, под углом, штукатурка как очистка с картошки поехала. Вдруг вижу: на моем запястье – кружевной манжет и серебряный галун светится. Оглядываюсь – ЭТОТ… Сам.

– Узнаешь?

По плечу похлопал. Реставраторов, говорит, и без тебя хватит. Твой путь – родовое дело продолжить. Прервалась, говорит, традиция-то. Негоже это. Заканчивай, Роман Сергеевич, ваньку валять. Тебя ждут великие дела.

И пошел. Прямо на реставраторов. Они на скамейке обедали. Прошел сквозь Ольгу и Леху, а они плечом к плечу сидели. Комар не пролетит…

Грибов неделю не нюхал, а глюки идут. Жутковато. Еще раз увидел, как сильно он похож на отца.