Текст книги "Последний июль декабря"

Третий ребенок

Вкуса грибов Юля не поняла. Будто вообще не грибы. То ли сладкие, как кокосовая стружка, то ли прогорклые до кислой тошноты. Все во рту заморозилось, как после укола стоматолога, потом небо стало свербеть и чесаться, появилась слюна, будто в рот плеснули ужасной гадости. Хотелось немедленно прополоскать рот и напиться, но Рома сказал – нельзя. Закололи мелкими занозами икры, пятки отяжелели, как если бы в кроссовки заложили по увесистому камню, раздулись пальцы рук, особенно вспухли ногти, и в глазах стало стучать – тук-тук, бум-бум. Комната ни с того ни с сего поплыла, принялась сжиматься: вот-вот стены схлопнутся и придавят, а Рома вдруг вырос как Гулливер, подал ручищу, огромную, с ковш экскаватора: пошли.

– Куда?

– На Смоленку собирались к Козловскому.

– Кто такой Козловский?

– Скульптор. С его памятника Суворову, что на Марсовом поле, началась русская монументальная скульптура. Я же рассказывал! Самсона изваял. Большой каскад в Петродворце. Вспомнила?

– Он еще жив? – Юля очень удивилась, даже тошнить перестало.

– А как же! Мы к нему в гости и пойдем.

Рома приблизил к ней лицо. Глаза – как два воздушных шара, розовые, а внутри золотым песком пустота пересыпается. Очень интересно.

– Не пойду, – Юля зевнула. – Не люблю к незнакомым ходить. Спать хочу. – Повернулась на бок и немедленно заснула.

Рома тут же влез в ее сон.

– Тебя проперло или ты реально засыпаешь? Вставай!

Раскрыл ладонь, и Юля уместилась в ней вся, точно как в ковше экскаватора. Кружение в голове прошло, ком в горле исчез, ноги стали легкими и упругими. Не ноги, сапоги на пружинах. Раз – и взмыл вверх. Раз – и прыгнул на десять метров.

* * *

А прохожие по сторонам шарахаются! Еще бы. Ночь – глаз коли. А тут откуда ни возьмись огромные великаны в саванах. Додуматься ж надо: атаман Иван Больгаузен постарался, ходули на пружинах изобрел. Говорит: люди после трех революций и двух войн ко всему привыкли, надо их удивлять. От такого удивления некоторые прямо на месте концы отдавали. Юле грабить никого не хотелось – зачем? А вот на ходулях поскакать…

– Ром, давай где-нибудь на пустыре попрыгаем, смотри, как женщина перепугалась.

– Инвентарь для развлечения выдан? – злится подельник. – Рабочий инструмент. Иван спросит: как потрудились? Чего предъявлять? Это?

Он протягивает ладонь, на ней худенькие сережки, что со страху вытащила из ушей женщина, перед которой они выскочили из-за угла Адмиралтейства. Тетенька тряслась и просила не убивать, потому что дома умирает с голоду маленькая дочка, а сама она как раз хотела эти сережки продать, чтоб ей хлеба купить. Юле так стало ее жалко! Сунулась в карман, чтоб денег дать, а кармана-то и нет! Саван до пят – спецодежда.

– Смотри, Юлька, – шепчет Роман, – окошко в бельэтаже открыто, бабка сокровища перебирает. Золото и камни драгоценные. Ух, как играют! Из бывших, сразу видать. Буржуйка недобитая. Сейчас подкрадемся, я на пружинах подпрыгну и золото наше.

– Ты что, – ужасается Юля, – она же старенькая, сердце прихватит.

– Туда и дорога, – сообщает Рома, приседая и готовясь к прыжку.

– А-а-а-! – кричит изо всех сил девушка, пытаясь спугнуть бабульку.

– Ой, – высовывает голову старушка, – дочка, ты грамоту знаешь? Зачти-ка мне, что тут написано, – и протягивает десять червонцев.

Рома как присел под стеной, так и сидит, Юлиного крика испугался.

Девушка берет купюру. На плотной бумаге – чернильные каракули: «Где бог не может – Мотя поможет».

– Откуда это у вас, бабушка?

– Да вот сегодня прямо в форточку кинули. Гля-кось, кольца да перстни печатные как бусы на веревку-то нанизали. А вот и брошка зацеплена, – старушка тряхнула блескучим мелодичным ожерельем, – и ассигнация привязана. Кто это – Мотя-то?

– Матвей Беспалый, – объясняет Юля. – Он как раз вчера ювелирный взял. Пользуйтесь на здоровье, мы тут от него специально дежурим, чтоб вас никто не обидел, подарок не отобрал.

– Дак больше, чем меня обидели, уже и нельзя, – сморщенно улыбается бабулька. – Двух сыновей германец отнял. Третьего, меньшенького, комиссары расстреляли. Одна доживаю. Зачем мне столько? – она пересыпает сухими пальцами сладко позвякивающие драгоценности. – В церковь бы снести, так куда? Кресты посшибали, батюшек, слыхали, живьем в землю на Смоленке зарыли. Подчас думаю, хорошо, что Бог сыновей прибрал, героями ушли, они бы все это не стерпели. Правильные были, боголюбивые. Не иначе этот Матюша их знавал. Может, друг, может, на фронте встречались. Удивляюсь: чего ж сам-то не заглянул проведать? Коли увидите, накажите, ждать буду. А это не тот ли Мотя, что Моторным домом на Косой верховодит?

– Нет, – мотает головой Юля. – Он Скопским дворцом на Коломне командует. А Моторный дом под графом Панельным.

– Граф, значит, – понимающе кивает старушка. – Имущество комиссары забрали. Мстит. Матвей-то тоже из графьев?

– Уголовник еще с царских времен, а сейчас – Робин Гуд.

– Иностранец. В Коломне, значит, живет, не наш, не островной.

– Наш, Василеостровский.

– Ну! Я так сразу и поняла! Наши, васинские, ребята хорошие, честные. Вот с Голодая, те – чистые разбойники. Матушка рассказывала: через винный городок даже днем ходить боялись. А уж и я помню, ведут сердешных в колодках, а они еле ноги тащат с голодухи-то. Не зря остров Голодаем прозвали. Их же в остроге не кормили, что люди добрые подадут, то и хлеб. Присказке с детства матушка обучила: «Голодай да холодай, но колоднику подай». Сунет мне картошку в мундире или горбушку, беги, говорит, доченька, угости арестантов. После революции острог распустили, никто за так крошки не даст – откуда? Вот они и фулюганют.

– Конечно, – восстает из тьмы Роман, – алкогольная наследственность. Какие родители, такие и дети.

– Чего говоришь, милый, не поняла, – переспрашивает старушка, – у кого наследство?

– Наследственность, – солидно поясняет юноша. – Родители – пьяницы. Дети – бандиты.

– Почему пьяницы? – удивляется старушка. – Чарку им никто не подавал, не разрешалось.

– Сами ж сказали – винный городок…

– Каторжники там содержались по винам своим, оттого так и место на Голодае звалось. Заходите, ребятки, чайку попьем, – предлагает бабулька, – чего через окно разговаривать? – И только тут, наконец, спохватывается: – А как же вы там держитесь-то? Лестницу, что ль, приставили?

Бабулька остается торчать в окне, сторожа «лестницу», чтоб не скрали ушлые люди, в достаточном количестве шляющиеся по ночному пустынному Петрограду, а Рома с Юлей мчатся звать на чай уважаемого Матвея Степановича, грозу нэпманов и защитника бедняков, попросту говоря, обычного питерского бандита Мотю Беспалого, коих в двадцатые годы в городе расплодилось обильно и кучно.

– Юль, а откуда ты их всех знаешь? – подозрительно останавливается Рома за первым же углом. – Мотю, графа…

– Как откуда? – поражается Юля и тоже замирает.

– Понял. Все понял. – Рома бледнеет, срывает с сапог пружины. – Нюха-гопница, невеста графа Панельного, – это ты? По описанию очень похожа. Красотка, говорят, невероятная, только не видал ее никто, прячет граф на чердаке в Моторном доме. Я думал, ты честная…

– Ром, ты что, сдурел? – Юля ошалевает от неожиданности. – Что несешь? Посмотри, это же я! – Сильно встряхивает любимого за плечи, заглядывает в глаза, гладит по щеке.

– А откуда бандитов знаешь? – все еще испытывающе, но уже более миролюбиво повторяет юноша.

– Бабушка рассказывала…

– Точно? – успокаивается Рома. – Побежали тогда! Надо к Козловскому успеть, пока не рассвело.

* * *

Бег по предутренним линиям Васильевского, прямым и просторным, стремителен и легок. Ни людей, ни машин. Прозрачный сиреневый воздух, кружевные тени на тротуарах, цветомузыка светофоров, в основном желтых, словно десятки лун слетелись с неба, чтобы зацеловать город, сонный, нежащийся в самой сладкой из всех дрем – предрассветной.

Взявшись за руки, Рома и Юля промчались от Сфинксов по Пятой линии, скосив угол перед Андреевским двором, оказались на Большом, длинными летящими шагами, чуть зависая на перекрестках, пронеслись по нему, не сговариваясь, повернули в створ Шестнадцатой-Семнадцатой и, расцепив руки, полетели по ним, скорее, над, ежесекундно, впрочем, скрещиваясь пальцами над зеленым травянистым языком разделительного газона.

На углу Малого чуть притормозили, выбирая дальнейший путь и, переглянувшись, устремились прямо, к влажному шуршанию таинственной Черной речки, давно уже переименованной по имени кладбища в Смоленку.

Прямоугольный аттик бывшей кладбищенской богадельни над тесным, будто вход в склеп, полукружьем арки, костлявый скелет реставрационных лесов, крепко обнявший Воскресенскую церковь, частые – в редких просветах меж деревьями – наплывающие друг на друга узоры крестов. Смоленка.

Кладбище, казалось, спало. Немногочисленные звуки, царапающие тишину ночного города, сюда не долетали, вежливо, но решительно отсеченные пиками оградительной решетки. Однако через пару минут осторожного продвижения по главной аллее стало ясно: ночная жизнь Смоленки не в пример разнообразнее и насыщеннее, чем в городе, спрятавшемся где-то далеко за тенями могильных крестов и церковных куполов. То, что поначалу принималось за шуршанье листвы, травы и песка под ногами, оказалось ясно различимым многоголосым шепотом, которым переговаривались меж собой невидимые, но вполне близкие, даже ощутимые люди.

Поносили забубенную жизнь, тоскуя о брошенных на Смоленщине семьях, первые здешние поселенцы, работяги, согнанные на строительство города по указу всемогущего государя. Жалились на смертоносный туман, рождающий неведомые хворобы, изломавшие крикливыми судорогами отощавшие тела. Обреченно прощались с брошенными женами и малолетними детьми, так и не узнавшими отцов. Проклинали болота, сырость, холод и голод.

Проклятия провисали в воздухе маслянистыми тяжелыми каплями, вбирали в себя ясный свет звезд, напитываясь им, высасывая до тусклости, будто желая превратить все сущее в темноту, насытившись, грузно шмякались оземь, втягиваясь горем и болью в траву, деревья, песок.

Из горькой травы прорастал иной шепот.

Изболевшиеся забвением, взывали к памяти затерянные средь чужих останков мальтийские рыцари – кавалеры ордена Иоанна Милостивого, чей прах тайно перенесли на Смоленку ненастной ночью два столетия назад.

Гомонили тревожно и предостерегающе одиннадцать нижних чинов лейб-гвардии Финляндского полка, чья кровь, пролитая бомбометателем Халтуриным до сих пор проступает на наборных паркетах Зимнего.

Судорожно вздыхало холерное кладбище, жалуясь на адскую вонь серы и селитры, пропитавшую гробы, безутешно взрыдывала, плавясь в огне жженой извести Екатерина Тимофеева, первая из почивших, по праву считавшаяся родоначальницей холерного угла.

Злобно, не гнушаясь матюками и угрозами, ворчали неупокоенные души раскольников, убийц и пьяниц, не отпетые приходским священником, зарытые как бесхозные животины когда-то за кладбищенской оградой, да нечаянно оказавшиеся почти в центре разросшегося погоста.

С площадки Академии наук доносился приглушенный гул спорящих голосов с вкраплениями латыни, нагромождением малопонятных слов и терминов.

Откашливаясь, пробовали голоса на площадке Мариинки, с пятачка Александринки звучали монологи Чацкого и Офелии.

На блокадных дорожках тускло и безнадежно перекликивалась бесконечными номерами очередь за хлебом, тихо плакали дети, беспомощно стонали убитые во время бомбежек и умершие от голода ленинградцы.

В тающем лунном свете ронял безмолвные крупные слезы Бекетовский клен, проросший в изножии погребения поэта: надеялся провести с Блоком вечность, да остался после перезахоронения один-одинешенек…

Неподалеку искорками сквозь тьму прорывались тихие горячие звуки молитв, страстные и просящие: то сорок священников, заживо закопанные за отказ отречься от веры, взывали к Господу, моля о прощении своих погубителей…

Миллион душ, обретающихся на громадном кладбищенском пространстве, свыкшиеся друг с другом за три с лишком столетия, проводили привычную летнюю ночь, замкнутые в своем мирке, отгороженные вечностью от мира сущего. Именитые и безымянные, умершие от старости либо болезни, погибшие от злого рока или руки злодеев, поминаемые и забытые, они тут были на равных, а потому не имели друг к другу ни претензий, ни обид.

* * *

– Как его искать?

– Понятия не имею. Должен быть участок, где хоронили художников и скульпторов.

– Надо было посмотреть план, узнать где.

– Кладбищенские архивы в восемнадцатом году сожгли. В тридцатые, когда некрополь мастеров искусств делали, надгробия поувозили. Будем надеяться на интуицию.

– Чью?

– Мою, понятно. Я помню, какие ощущения испытал, когда в Академии его встретил, повторится – он рядом.

– Смотри, совсем новые памятники, а ты говорил, тут давно не хоронят.

– Только как исключение. Это аллея погибших в авиакатастрофе, видишь, целые семьи.

– Они не погибли.

– В смысле?

– Ты разве не знаешь? Самолет сел на Неву, прямо на воду…

* * *

Рома поднял голову к небу. Август как август, и день как день. То солнце, то тучки. Над городом, как авиамодель на проволоке, описывает равномерные круги белый лайнер. Летает и летает, кому интересно? Движение над городом разрешено, отец говорил, не ниже четырехсот метров, правда, но ведь и четыреста – ого-го! Не допрыгнешь!

Измаявшиеся у стен Александро-Невской лавры мальчишки наблюдали за тупыми кружениями самолета, похожего в далеком небе на большую перекормленную чайку. Летний городской лагерь томился ожиданием экскурсии на строящийся новый мост Александра Невского. Прошли два малышовых отряда, один средний.

– Спорим, это Ту-104! – лениво высказался кудрявый Додик из второго отряда.

– Фигушки! – возбудился Серега из первого. – Ту-124! Его только сделали, сейчас обкатывают.

С Серегой спорить никто не стал, во-первых, лень, а во-вторых, у него предок как раз по самолетам инженер, это весь лагерь знает, сам Серега эти самолеты живьем видел. Только Додик, не желающий сдаваться без боя, заносчиво ухмыльнулся:

– Ага, прямо над городом обкатывают. А если грохнется? На людей? Для испытаний отдельные аэродромы есть.

Знал бы Додик, насколько близко подошел к истине, предполагая, что самолет может грохнуться!

Это действительно был новый Ту-124, мало обкатанный, сырой, плохо подчиняющийся человеческой воле, но – уже принятый в качестве типового для пассажирских перевозок. Конкретно этот, надоедливо кружащий над Ленинградом, оказался еще и смертельно больным. Только что при попытке сесть в Таллине из вывихнутого шасси вывалился шаровой болт, и борт отправили обратно в Ленинград, там, на Пулковской грунтовке, имелся шанс сесть «на брюхо».

Экипаж, отлично понимая рискованность посадки, попытался вылечить шасси в воздухе: в фюзеляже прорубили дыру, надеясь выбить заклинившее колено. Не вышло. Значит «на брюхо»… И Ту-124 стал нарезать круги над городом, выжигая топливо.

Если б еще бортовые топливомеры могли точно указать остаток горючего! Увы, в Советском Союзе керосин литрами и даже десятками литров никто считать не привык. Когда приборы определили, что в баках остался необходимый для посадки минимум, и «тушка» стала разворачиваться аккурат над Смольным, нацеливаясь на Пулково, с периодичностью в двадцать секунд заглохли оба двигателя…

Тишина, повисшая в салоне, показалась сорока двум из сорока четырех пассажиров страшнее самого дикого шума… Двое оставшихся, крошечные дети, сидевшие на руках родителей, ничего не поняли.

* * *

– Он должен был рухнуть на Смольный!

– С чего бы?

– Взрыв до небес! Руководство погибло, город обезглавлен! Паника! Все думают – началась война, разбегаются по бомбоубежищам, а тут мы подгоняем волну. Воду можно поднять в течение получаса. Не спасется никто! Все! Города нет. Красиво.

– Дека, ты больной… – качнула головой женщина. – Хочешь сказать, что…

– Уже сказал, – проворчал карлик. – Трюк с самолетом мы готовили много лет. Несколько наших работали в бюро Туполева.

– Хватит врать, а? – попросила женщина. – Что за страсть к ужасам? Опять на ночь любимого Хичкока смотрел?

– Никогда вам, альдогам, не понять нас, цвергов. Ваша тупость и конформизм позволили человекам обосноваться тут на несколько веков. Обжили целлы, с людьми скорефанились. Приспособленцы проклятые. А мы…

– Если вы такие умные, отчего же не вышло? – ехидно осведомилась хозяйка. – И Смольный стоит, и люди живы.

– Эти придурки вместо того чтоб катапультироваться, решили спасти пассажиров! Кто ж знал, что второй пилот – бывший гидролетчик? Он вдруг как заорет: «Садись на воду!» Командир послушался. А этот, гнида, в салон пошел пассажиров разговорами развлекать, чтоб истерику не устроили.

– И что?

– Да то! Сама не видишь?

* * *

Ромкин отряд, по двое, маршировал к мосту. Рядом с ним шла Юлька, смешливая, кучерявая, на щеках ямочки. Ромке она очень нравилась.

Судя по тому, что Юлька не встала в пару с подружкой, а прилепилась вроде бы случайно к Роме, она тоже на него запала. Ромка незаметно косил на нее глазом, удивляясь, как можно иметь такую белую кожу, которая изнутри сияет розовым, будто спелая черешня у бабушки в Краснодаре.

– Ой! – вдруг испуганно пискнула девчонка. – Мамочки!

Рома отлепил глаза от Юлькиной щеки.

– Блин! – заорал сзади Серега. – Это Чкалов!

Ромка увидел, как со строительных лесов прямо в реку посыпались рабочие, а потом…

Громадная черная тень, тупое вжиканье воздуха… Здоровенный самолет пролетел прямо над мостом, чуть не расплющив его белым пузом.

– Щас врежется в Финляндский, – восторженно всхлипнул Серега. – Бляха-муха…

Воспитательница, в ужасе застывшая рядом, даже не услышала ругательства.

Хвостом самолет пропорол Неву, взметнув до неба тучу серебряных мошек, тут же глухо хлопнулся об воду толстым брюхом, выплеснув испуганную реку почти до дна – двумя озерами на оба берега. Поднырнул гигантским китом почти под мост и сразу же вынырнул, едва не ткнувшись острой мордой в железобетон опор.

Красивая Юля крепко сжала Ромкину руку.

– Да отстань ты! – отбросил он дрожащую вспотевшую девчоночью ладошку. – Пацаны, айда на берег! – И рванул первым, толкнув спутницу плечом, даже не заметив, что та, отлетев в сторону, больно шлепнулась на асфальт.

Не обращая внимания на крики воспитательницы: «Стойте! Нельзя!», ни на ругань автомобилистов, отчаянно сигналящих малолетним нарушителям, орава мальчишек дружно рванула к месту посадки самолета.

* * *

– Молодцы летчики, – одобрительно кивнула женщина. – Мастерская посадка. Пилот, правда, за эти пару минут поседел, бедняга. Представь, красавец-брюнет, черноглазый, стройный и – совершенно седой! Но наш-то, капитан буксира, тоже ничего себе был. Не такой молодой, правда, зато опытный. Видел, как он умело под погнутое крыло плот подвел?

– Что? – карлик зашелся в злобном мокром кашле. – Хочешь сказать, это вы нам помешали?

– Кто же еще? – лукаво улыбнулась дама. – И буксир там не случайно оказался, и плоты у берега пригодились.

* * *

Самолет тяжело покачивался на воде, толпа, мгновенно собравшаяся на берегу, одновременно шумно выдохнула и облегченно загомонила.

– Ура! – закричали подоспевшие мальчишки.

– Я же говорил Ту-124! – торжествующе ткнул пальцем в сторону самолета Серега.

И будто попал. Будто проткнул серебристую посудину насквозь, нарушив хрупкое равновесие. Лайнер качнулся, свистяще всхлипнул и забулькал, словно закипающий на сильном огне чайник. По воде пошли пузыри, под пропоротым фюзеляжем принялась закручиваться, стремительно увеличиваясь, ушлая воронка.

– Твою мать! – выругался рядом мужской голос. – Воду сосать начал! А тут глубина тринадцать метров.

– Смотри, – толкнул Ромку Додик, – буксир с плотом, наверное, спасатель. Сейчас люди из окон на плот выскакивать будут, зуб даю!

– Без зубов останешься, – мрачно хмыкнул Серега. – Как они выпрыгнут? Высота какая!

Дальше началось еще интереснее, как в кино. Матрос с буксира отстегнул плот, и пароходик вплотную подошел к носу самолета.

– Как вас зацепить? – крикнули с буксира.

Через пару секунд раздался сухой треск и осколки колпака «тушки», сверкнув на солнце, спланировали в невскую воду.

– Сейчас закрепим за штурвал! – сообщили из кабины, поймав со второго раза буксирный конец.

Пароходик дернулся, канат натянулся.

– Блин, ща как треснет… – высказался знающий Серега.

Трос выдержал. Громко кашляя и кряхтя, буксир дернулся еще раз, лайнер завибрировал, будто пытался отлепиться от лейкопластыря Невы, насмерть приклеившегося к его брюху, и, покачиваясь как перекормленная огромная утка, таща за собой всю наличествующую в реке воду, двинулся за спасателем.

У недалекого заводского причала буксир прижался к берегу, раненое крыло самолета зашло ровнехонько над одним из плотов. Получился вполне естественный спуск типа детской горки. По нему-то и пошли из верхнего люка пассажиры. Один, второй, тридцатый, сорок первый…

– Сорок четыре. Все! – крикнул с борта вниз молоденький стюард.

* * *

– Сорок пять, – улыбнувшись, поправила женщина.

– Откуда? – сварливо осведомился Дека. – Считать разучилась? Сорок два взрослых и двое детей.

– Трое детей, – снова улыбнулась хозяйка. – Не спорь, мне виднее. Я была в том самолете. И я как раз была беременна. Юлиной мамой.

* * *

Несколько следующих дней в лагере только и говорили о невероятной посадке «тушки». Юля с Ромкой не разговаривала и вообще демонстрировала полный игнор, назло прогуливаясь по школьному двору с противным Додиком. Ромку это почти не волновало: мальчишки взахлеб перемалывали подробности, каждый раз добавляя новые детали. Через неделю загадочно подмигивающий обоими глазами Серега огорошил: самолет на понтонах перебуксировали сюда, на Ваську, и теперь он стоит совсем рядом со школой – в Шкиперском протоке.

Через десять минут, невзирая на неминуемые грядущие неприятности, пионерлагерь опустел.

А еще через пару недель вечером, когда Ромка вернулся из школы и переполненный эмоциями с гордостью сообщил домашним, что ему поручили выступить перед октябрятами с рассказом о замечательном подвиге летчиков, родитель, размякший после традиционных вечерних ста граммов, спросил:

– В гараж не заходил?

– Нет, а что там? – заинтересовался Ромка и, не дожидаясь ответа, бросился во двор, где в ряду таких же, деревянных и скособоченных, тылом на Наличную, лепилась их сараюшка, почему-то именуемая гаражом.

В гараже стоял стул. Нет, кресло. Мягкое, красно-синее, с чудными подлокотниками, из которых выщелкивались какие-то пластмассовые коробочки, с отдельной маленькой подушечкой, торчащей на двух стержнях выше спинки. Ножек у кресла не было вовсе. Так и высилась эта невероятная заморская, наверное, красота, прямо на газете, расстеленной на земляном полу.

– Ну как? – возник за спиной довольный отец. – Матери не говори. Сюрприз. На день рожденья подарю. Ножки приделаю и все!

– А почему оно без ножек? – Ромка еще раз обошел со всех сторон чудесное кресло.

– Так это ж из твоего самолета мебель, – пояснил отец. – Лайнер по частям разобрали как негодный. Кабину отпилили, теперь она тренажером будет, а кресла сегодня продавали. Вот купил за бутылку. Как думаешь, матери понравится?

* * *

«Авария Ту-124 в Ленинграде 21 августа 1963 г. Приводнение на Неву. Установленные причины аварийного происшествия: ошибка экипажа, отказ техники, ошибка служб УВД.

Выводы комиссии, расследовавшей АП: остановка обоих двигателей из-за полной выработки топлива. Экипаж неправильно установил остаток топлива, в связи с чем указатель топлива давал завышенные показания».

«Авиационные происшествия, инциденты и авиакатастрофы в СССР и России».

«Приводнение на Неву пассажирского лайнера – единственный случай в истории гражданской авиации удачной посадки пассажирского самолета на воду. Он вошел во все мировые учебники по аварийным посадкам. К сожалению, пока никто ничего подобного повторить не смог.

Главное управление Гражданского воздушного флота СССР сразу расценило „подвиг“ Виктора Мостового как разгильдяйство. И таллинский авиаотряд отчислил этого пилота. Но, по странной логике (были спасены иностранцы, поднялся шум о подвиге), командира корабля наградили. Вскоре Мостовой приехал в Ленинград учиться в Академии гражданской авиации. Вел он себя заносчиво, нахватал „двоек“ и был отчислен. Никто о нем не жалел…

Ситуацию с награждением помог нам прояснить бывший работник Ленинградского обкома КПСС, просивший не называть его фамилию. „Во-первых, по свежим следам мы сразу сообщили в ЦК КПСС о подвиге летчика Мостового. Во-вторых, КБ Туполева восторженно отозвалось о высокой плавучести советской реактивной машины, благодаря чему спаслись люди. В-третьих, газеты успели раззвонить о подвиге экипажа. Так что ж, судить или наградить? Дали летчику орден“».

«Петровский курьер», октябрь 1998 г.

«15 января в Нью-Йорке произошло настоящее чудо. Пассажирский лайнер А-320, на борту которого находились 150 пассажиров и 5 членов экипажа, благополучно приводнился на реку Гудзон. Предположительно, крушение произошло после того, как аэробус столкнулся со стаей диких гусей и две птицы попали в турбины. Пассажиры злополучного рейса и пресса в один голос объявили пилота, 57-летнего Чесли Салленбергера, спасшего 155 человек, героем. Мэр Нью-Йорка Майкл уже назвал произошедшее „чудом на Гудзоне“. Президент Джордж Буш лично выразил пилоту и командиру экипажа Чесли Селинбергеру свое восхищение. Летчика, конечно же, наградят. И есть за что. Профессиональные пилоты в один голос твердят, что это самый выдающийся случай спасения самолета в истории пассажирской авиации».

«Комсомольская правда», январь 2009 г.

* * *

– Слушай, Юлька, я вспомнил! – Рома останавливается, придерживая за руки подругу.

– Как найти Козловского?

– Кресло, которое Димка-философ в сад из своего подвала приволакивает, когда совсем кривой и стоять не может, из этого самолета!

– Ты о чем? – не понимает Юля.

– Ну кресла в самолете, помнишь, красные с синим, у него такое же. Я его спрашиваю, откуда рухлядь, а он говорит – семейная реликвия. Все, что от родительского дома осталось. Отец когда-то матери подарил. Димон все пропил, даже раскладушку, а кресло бережет. Сколько ж этой реликвии лет? – Рома шевелит губами. – Сорок пять, что ли?

– Ром, – тревожится Юля, – о чем ты? Какое кресло?

– Ну ты тупая, – злится Роман. – Из самолета, который на воду сел. Мы же с тобой вместе все это видели, помнишь? Я тебя еще толкнул, и мы долго не разговаривали.

– Из того рейса мама запомнила только то, как бабушка перепугалась, – растерянно, словно не веря себе самой, произносит девушка. – А мы с тобой тут при чем?

– Здрасте вам! – расшаркивается Рома.

– Здравствуйте, – приветливо кивает пожилая женщина в белом платочке и мужском пиджаке. – Хорошо, что пришли, вместе быстрей управимся.

Дневник Романа, 11 июля

Рассказал все Юльке. Не могу больше терпеть. Конечно, будто не про себя говорил. А она не удивилась. Сказала, что так предки с потомками общаются, когда внешняя нить утеряна. Я обалдел. Спросил, откуда знает, она плечами пожала. С ней тоже что-то такое происходит, вроде начинает о чем-то рассказывать и такое заворачивает! Потом сама пугается, говорит: никогда про это ничего не знала. Откуда все берется? Из воздуха, что ли? Почему он так похож на отца? А если это и правда мой предок? Написал и самому смешно: Трезини – мой предок. За такое в психушку загреметь можно.