Текст книги "Про девушку, которая была бабушкой"

Наталья Нестерова
Про девушку, которая была бабушкой

Книги Натальи Нестеровой – как подарок на счастье. Прочитать, улыбнуться, задуматься. Веселые, лукавые, нежные, грустные – ее книги вселяют надежду, что все в нашей жизни к лучшему. Даже если в какой-то момент мы этого не понимаем! Главное – вовремя разглядеть его, свое счастье, ведь оно где-то рядом с каждым из нас: ходит по соседней улице, живет за дверью напротив, а то и в вашем кармане, просто спит и ждет…

Фотография автора – Ян Сизов

(Пазлы. Истории Натальи Нестеровой)

Оформление – Александр Шпаков

(Совет да любовь. Проза Натальи Нестеровой)

Оформление – Екатерина Петрова

Часть первая

1

В детстве я очень любила фильм «Морозко», смотрела его раз пять, выучила наизусть. Утренний сеанс в кинотеатре, билет стоит десять копеек, в зале народу немного, и кажется, что фильм крутят лично для меня. Медленно гаснет свет, идут начальные кадры – сладкое предвкушение встречи с кумиром, с веселым божеством.

Главная героиня Настенька в исполнении Натальи Седых меня не трогала. Красивая, конечно, но ее писклявый голос – ненатуральный, будто притворяется замученной неженкой. Главный герой, Иван, смазлив, напыщен и трафаретен. Выпрыгнул из иллюстрации к русским народным сказкам и так и остался картонкой ходячей. Марфушенька-душенька в исполнении Инны Чуриковой неподражаема, как и Баба-Яга – Георгий Милляр. Но они отрицательные персонажи. У Морозко, то есть у Деда Мороза, великолепные наряды, и он жутко справедливый. Однако Дед Мороз – он всеобщий, для всех детей. Мне, Саше Калинкиной, он в Новый год положит подарок под елочку и помчится дальше, у него этих елочек миллионы.

Когда вышел фильм, в 1965-м, мне было семь лет, и в Деда Мороза я уже не верила, подарки бабушка, мама с папой покупают – это понятно. И в то же время отчасти верила или надеялась на его, Деда Мороза, существование. В детстве с иллюзиями и младенческими привычками расстаются не быстро. У нас в первом классе, например, многие ребята в минуты волнения на уроке сосали пальцы. Я в том числе. Большой палец правой руки. А Витька Самохин – указательный левой почему-то, Лена Афанасьева четыре (кроме большого) в рот пихала.

Моим кумиром в «Морозко» был Старичок-Боровичок, лесной волшебник. Маленький, добренький, смешливый, веселый, с огромной грибной шляпкой на голове. В руках веточки с бубенцами. Он веточками стукнет – дзын-дзынь: «Иванушка-а-а!» Играл в прятки с заносчивым красавцем. Потом наколдовал ему медвежью голову, за хорошее поведение вернул человеческую и, к моей досаде, больше не появлялся в фильме.

Затрудняюсь подобрать слово, описывающее мое отношение к Старичку-Боровичку. Лесной колдунчик превратился в существо, используя современную лексику, виртуальное, которое стало для меня защитником и… звучит богохульственно, но – объектом молитв.

Родители велели доделать домашнее задание, съесть ужин, который в тарелке на столе в кухне, помыться и лечь спать. Мол, я уже большая, а они уходят в гости. Бабушка, как назло, уехала к своей двоюродной сестре, которой сто лет в обед, обед был в прошлом веке. «Пока не похороню, не приеду». К моим бы похоронам успела!

Квартира, давно изученная до каждой трещины в половых досках, становится жутким замком, где сейчас из маминой из спальни выкатится гроб на семи колесах, полетят черные простыни с кровавым пятном, клацая челюстями, из шкафов станут вываливаться скелеты. Я дрожу под одеялом, я сейчас насикаю в постель, хотя минуту назад с пулеметной скоростью бегала в туалет и обратно.

– Старичок-Боровичок! Мне страшно!

Дзынь-дзынь – машет он веточками:

– Ой, потешливая ты девица, Саша! Всех скелетов я давно разогнал, гробы на семи колесах поехали в починку, а на черных простынях кровавые пятна не видны. Пусть полетают? Не хочешь? Так я их в пыль рассею. А ты спи. Сказку рассказать? Или сама сочинишь, я послушаю.

Я придумываю сказку, в которой главные герои мои друзья, а Женя Уколов, абсолютный фаворит у девочек, вдруг обнаруживает во мне неземные прелести. Провожает до дома, несет мой портфель. Мы вместе ходим на каток, в кино, в парк на аттракционы. Женя занимает мне рядом с собой место в актовом зале (в спортзале, превращенном в актовый по случаю выступления детского театра). Девочки хотят пристроиться к Жене, он не позволяет: «Это для Саши Калинкиной!» Блаженство! Я засыпаю со счастливой улыбкой.

Конец четвертого класса. Я долго болела. Злостная ангина с осложнениями на суставы, вдруг опухшими, и на сердце, перестук которого не нравится врачам. Четыре месяца по больницам, операция по удалению гланд. В это время мои одноклассники решали задачки на движение (из пункта «А» в пункт «Б» выехал поезд, побежал спортсмен; они еще и навстречу друг другу носились) и про бассейны со шлангами (влилось – вылилось). Я же благостно читала замечательные книжки. Как горло перестало болеть, наступила благодать. Родители пачками носили мне книжки. Медсестры кривились недоверчиво: «Ты их читаешь или глотаешь?» Одна сестричка провидчески накаркала: «Будешь так много читать, станешь толстой». Кассандра в белом халате и с клистирной трубкой! Папа устал носиться по детским библиотекам Москвы, в которые я была записана, получать и сдавать книги, купил у букинистов собрание сочинений Вальтера Скотта:

– Читай рыцарские романы! Закончатся, принесу «Капитал» Карла Маркса.

– И мандарины? – спросила я.

Напуганные моей болезнью, вероятно, сильно истратившись, влезая в долги, родители покупали мне мандарины и гранаты. В марте и апреле! Друзьям сказать, не поверят. Какой дурак поверит, что мандарины бывают не только в новогодних подарках, а гранаты не только в качестве экзотического презента, привезенного приятелем родителей из Грузии? Благодаря южным фруктам, которыми делилась, конечно, с соседками по палате, я пользовалась в больнице неправедным авторитетом девочки из жутко богатой семьи.

Вальтер Скотт был проглочен и совершенно не сохранился в памяти. Потому что ранее в стопку книг из районной детской библиотеки затесался «Дневник Кости Рябцева» Николая Огнева.

Книга меня потрясла, взорвала мои хлипкие девичьи мозги. Какие уж тут «Айвенго», «Роб Рой» и чистая романтическая любовь? Эхо взрыва не проходило долго, да и сейчас раскаты слышны. Книга Огнева умная, честная, очень откровенная – про подростков-школьников. Динамит – это сквозная линия чувств подростка. Невероятной силы тяга к девочкам, страдания, муки, борения, самобичевания, конфликт низкого доступного и возвышенно-мечтательного. Косте Рябцеву было пятнадцать лет, а мне тогда двенадцать. Наши мальчики гораздо бо́льшую тягу испытывали к футболу, чем к девочкам. Когда в команде не хватало игроков, могли взять вратарем. И если ты пропускала мяч, то весь двор слышал, как тебя обзывают, списывая на тебя собственное мазилово. Но ведь в каждом дворовом приятеле, или в однокласснике, даже в Жене Уколове, прячется Костя Рябцев. И всех их влечет или повлечет к нам, девочкам, со страшной силой. Надо дождаться и подготовиться. Как именно подготовиться, когда Женю Уколова повлечет, – вот в чем вопрос. Чтобы прямым курсом – ко мне.

А вдруг и с девочками то же самое происходит? Это будет тихий ужас, и к нему тем более нужно быть готовой.

Я однажды присутствовала при разговоре мамы с приятельницей, у которой дочь готовилась к поступлению в консерваторию.

Приятельница жаловалась:

– Я ей говорю, что надо заниматься по восемь часов в день, а ты в облаках витаешь, когда судьба решается. Она мне кивает в ответ понуро: «Да, мама. Я понимаю, мама». Я ей: «Зайка, мы с папой все для тебя сделаем! Скажи, чего тебе хочется?» Она поднимает глаза и бормочет: «Целоваться».

Моя мама рассмеялась, и я решила, что это шутка. Взрослые часто смеются над непонятными анекдотами.

Теперь эта история предстала в совершенно ином свете. Ведь это ужасно, когда постоянно целоваться хочется!

Из больницы меня выписали аккурат перед экзаменами. Тогда сдавали – за начальную школу, с переводом в среднюю. Я бы все влет сдала… кроме арифметики.

– Старичок-Боровичок! Помоги!

– Чего ж тебе?

– Письменный экзамен по арифметике. А я ни бум-бум. Здравствуй, дерево!

– Какое дерево? Береза или дуб, осина?

– Порода дерева ни… при… чем! Задачи на движение и бассейны. Я их не решу! То есть потом разберусь, летом – обещаю! Мне так стыдно будет! Саша Калинкина! Была круглой отличницей, а стала неуспевающей? Это позорно! Тем более что вместо решения задач я вела дневник. Скучнейший получился! Потому что у меня не наблюдается зова плоти, а писать про уколы и лекарства, про больничную жизнь не интересно.

– От меня-то чего желаешь? – спросил Боровичок. – Ускорить зов плоти?

– Нет, что ты! Чтоб у меня раньше, чем у Жени Уколова? Вложи мне в голову недостающие знания.

– Не могу, сам есть неграмотный. Хочешь, на экзамене у учительницы рога станут расти?

– У Марии Сергеевны? – ужасаюсь я. – Ни в коем случае!

– Жаль, – поскучнел старенький проказник. – Вот потеха: я бы поднатужился, и у всей школы, кроме тебя, – он поднял руки с растопыренными пальцами и показал, как забавно на головах учеников и педагогического коллектива ветвились бы рога.

Фантазия колдуна (она же моя собственная) не всегда отличалась человеколюбием.

– Лучше, – попросила я, – посади меня рядом с Фридманом или с Женей Уколовым. Они по математике самые сильные. И чтобы они дали списать. Ах! Все напрасно! У сидящих рядом за партой разные варианты, списывать бессмысленно.

Дзынь-дзынь – щелкнул веточками Старичок-Боровичок.

Двадцать минут от начала экзамена, я таращусь на условия первой задачи, в которой два велосипедиста рванули навстречу друг другу с разницей в полчаса, и скорость их была известна, также общий путь, требовалось определить координаты встречи. Вторая задача не проще. В цистерну заливали бензин, потом откачивали… сколько осталось, если известно время залива и откачки… Чтоб им взорваться, этим цистернам!

– Калинкина! – вдруг велела учительница. – Пересядь за парту к Уколову.

Женя сидел один, уже все решил, локтем двинул ко мне тетрадь и принялся сосредоточенно в черновике рисовать фигурки безумных человечков.

Я передирала решение задач с удовольствием и азартом, уж теперь могу сказать – единственным испытанным за всю жизнь, – с удовольствием воришки. И ранее, и позже мне не привелось что-то тырить, воровать, брать чужое. Хотя выпало цитировать без сносок на источники.

За экзамен, несмотря на копирование верных решений, я получила трояк и была переведена в шестой класс. Этот трояк мне дороже золотой медали, с которой я окончила школу. Потому что незаслуженная оценка – либо акт милосердия Марии Сергеевны, которая закрыла глаза на одинаковые варианты, либо колдовство. То и другое восхитительно.

На летних каникулах с помощью папы я разобралась в отношениях «скорость-расстояние-время», с вытекающими бассейнами и цистернами, перерешала все задачи, что пропустила. Я любила математику. Не так, как литературу, но любила. Нормальный человек должен преклоняться перед царицей наук. Как перед творением великого зодчего. Сам ты построить грандиозный дворец не можешь, но поклониться гениальному архитектору обязан.

Вероятно, человеку, ребенку особенно, надо на кого-то уповать, кого-то просить, верить в чье-то могущество и способность управлять твоей судьбой. Конечно, есть мама. Потерять ее – страшнее страшного. Но все-таки мама не всемогуща. Потому, что спит в соседней комнате, а не на небе почивает, и неутомимо прививает тебе хорошие манеры. Назначение божества не воспитывать тебя, а исполнять желания.

Во времена моего детства в нашей семье никто в Бога не верил. Москва была утыкана сохранившимися церквями – как историческими свидетельствами предрассудков предков. Бабушка иногда обращалась к Матери Небесной, Царице Небесной.

Как я это слышала? «Царица Небесная, не дай моей внучке из-за гланд сердцем пострадать!» Как я могла представить Царицу Небесную? Снежной королевой из одноименного фильма. Такую допросишься! Если бы не Герда, Кай превратился бы в айсберг. Плывет этот айсберг, таранит советское научно-исследовательское судно, ученые сыплются за борт как тараканы, которых моя мама изгоняет из кухонных шкафчиков с помощью аэрозольного баллончика.

У меня всегда была буйная фантазия. С годами я сумела эту фантазию пинками и тычками загнать под плинтус. Периодически фантазия пыталась выбраться, пускала тонкие ростки. Слабые, хилые, бледно-зеленые, тянущиеся к свету. Жалко вырывать, но надо. Как сорняки. Побеги вредной травы тоже бывают симпатичными, однако не дают произрастать полезным растениям.

Мой единственный сын Данька. Ему лет восемь было? Может, шесть, не вспомнить. Корежится. Тоскует. То ластится, то огрызается. На вопрос: «Что случилось?» – отмахивается с досадой: «Нормально у меня все!» Детские тайны крепче государственно-шпионских.

Я возьми и скажи Даньке:

– Когда тебе плохо и ты ищешь помощи, но ее не может оказать тебе никто из живущих и очень-очень любящих тебя, надо просить того, кому доверяешь, того, кто не в взаправдашней жизни.

Через некоторое время у Даньки ушли из глаз тоска и отчаяние. Я не могла удержаться. Кто у сына ангел-хранитель? Точно не Старичок-Боровичок. На видеомагнитофон несколько раз ставила кассету с «Морозко». Старичка-Боровичка сын не заметил. Ему очень понравились ожившие коряги и разбойники, чьи палицы Иван пулял в небо.

Подруга Лена в это время была увлечена английской диетой. У Лены два ребенка, а у меня один. У Лены все научно, а у меня безалаберно.

Утром ребенок должен съесть порцию овсяной каши, которая обволакивает желудок и защищает. Я вяло отбивалась: чего там обволакивать и защищать, поди, не гвоздями питаемся, не соляной кислотой запиваем. Лена настаивала: «Ты, Саша, мать! Хорошая мать по утрам кормит ребенка овсянкой. Посмотри, как она чу́дно называется! «Геркулес» на пачке написано. Ты не хочешь, чтобы твой сын был Геркулесом?» Я хотела, конечно, чтобы Данька внешне походил на героя мифов. Но Авгиевы конюшни чистить?

– Две уже проглотил, – пихаю в рот сыну ложку за завтраком. – Надо! Тетя Лена сказала. Осталось пять. Рот открой! Что значит, сама ешь? Я уже вышла из овсяночного возраста, я терпеть не могу эти сопли тягучие. Открывай рот! А то я не буду хорошей матерью, а ты Геркулесом. Не смей поджимать губы! Чтобы не опоздать на первый урок, тебе надо через десять минут выскакивать. Опоздаешь – меня снова в школу вызовут. Данечка, скажи мне, сыночек. Рот открой, проглоти и скажи. Ты кого из героев просишь, когда очень-очень надо?

– Разных, – давится ненавистной кашей сын. – Раньше Чебурашку, иногда Терминатора, в смысле Шварценеггера, Сталлоне, а бывает, что дедушку Ленина.

– В хорошенькую компанию Владимир Ильич попал, – говорю я, соскребая остатки каши с тарелки и толкая в рот сыну. – Даня!!! – воплю я.

– Что???

– У тебя сегодня лыжи по физкультуре!

– Точно! Ботинки на антресолях. А где сами лыжи?

– На балконе? За столом с бабушкиными консервами?

– Я за стремянкой и на антресоли. Ты – на балкон! – командует Даня.

Когда твой малолетний сын командует здраво, по-мужски – это благость подчинения. Мол, вырастила руководящую личность.

Когда та же личность находит нужным через несколько дней возвратиться к теме предшествующего разговора и признается, что всех своих «засыпательных» кумиров он обязательно просит: «Только чтобы всегда мама была!» – ты испытываешь… не полет счастья, напротив, погружение. В нирвану, в бочку с медом, в невесомые цветные облака. И когда ты слышишь от сына слова, оправдывающие твою пропащую молодость, потерянную в его болезнях, а потом в его немотивированных капризах и взрывах бешенства – понимаешь, что не напрасно. Что твоя жизнь удалась, как бы там ни злословили про Сашу Калинкину, которая подавала такие надежды, но безобразно растолстела и превратилась в клушу.

2

В детстве Старичок-Боровичок мне снился часто. Засыпая, я вызывала его на разговор с просьбами наворожить мне ту или иную услугу. С возрастом, моим и его, очевидно, Старичок-Боровичок стал тускнеть, дзынь-дзынькал своими колокольцами не подняв рук, а опустив их меж колен, словно хотел, усталый, проверить звук. Огромная грибная шапка сморщилась, наползала на его курносое, раньше смешливое, а теперь обиженное лицо. Я взрослела, он старел. Зрелым особям кумиры не нужны. Грибные волшебники – быстро портящийся продукт.

В ночь, предшествующую утру, с которого я должна начать рассказ, мне приснился Старичок-Боровичок. Прежний – из детства, бодренький. Много-много лет не снился, я уж думала, что преставился. А он крепенький, задорный, потрясывает веточками с бубенцами, коротенькими ножками с кочки на кочку перескакивает. Кочки – холмики на нетопком болоте – покрыты изумрудным ковром пружинистого мха. Из каждого холмика береза растет, вокруг ствола россыпь грибов. Я терпеть не могу фитнеса и прочую физкультуру, но прежде очень любила собирать грибы.

Колдун-боровичок со мной играет в догонялки. Я за ним по болоту ношусь легко и свободно, не устаю. В реальной жизни я с трудом поднимаюсь по лестнице на третий этаж.

Колдунишка наигрался и спрашивает:

– Чего тебе, Саша, хочется?

Я смеюсь и пожимаю плечами: что может быть замечательнее такого детского сна? Я отлично знаю, что сплю, что видения эти – подарочные, но приятны, как настоящее.

– Может, молодость тебе вернуть? – предлагает Старичок-Боровичок.

– Кто же не хочет быть вечно молодым?

Просыпаюсь по зову природы, иду в туалет. Сон не рассыпался, не забылся, стоит перед глазами, как понравившийся, только что закончившийся фильм. Романтическая комедия для семейного просмотра, поэтому я все время улыбаюсь.

Перемещаюсь в ванную, чтобы помыть руки. Возможно, и зубы почистить, хотя эту процедуру можно отложить на после завтрака.

Поднимаю глаза и замираю. Из зеркала на меня смотрит лыбящаяся девица – та самая, из сна, то есть я, то есть не я, а я молодая, скачущая по грибному болоту. Во сне, как и в подсознании, мы себя воспринимаем сильно приукрашенными.

– Э-э-э… здрасьте! – бормочу я.

И отражение со мной здоровается, точь-в-точь.

На девице моя любимая ветхая, застиранная до неприличия (а кто видит?) ночная сорочка. Только вырез сполз, выставив на обозрение юные ключицы и оголив плечико.

Я прочитала уйму книг и видела много фильмов про «попаданцев» – людей, которые неожиданно переносятся во времени или в другую действительность, про героев, с которыми происходят странные метаморфозы, – и прочую фантастику. Они достаточно быстро справляются с шоком. Это понятно – действие ведь должно набирать темп, и авторы никак не могут позволить героям три часа биться в истерике или убеждать себя, что не тронулись умом.

Не знаю, сколько я просидела на корточках под раковиной, я даже не заметила, как рухнула. Босым ногам и попе на кафеле стало холодновато. Тактильные галлюцинации? Зрительные тоже присутствуют. Эта ступня, что торчит из-под ночнушки. Она не моя! Узкая щиколотка, от сустава к кукольным пальчикам пучком расходятся проступающие сквозь тонкую кожу веточки сухожилий. Где отеки – водяные линзы, колышущиеся при ходьбе? И рука не моя. Никакой дряблости, пальцы тонкие и длинные. Ущипнуть себя чужой рукой за чужую ступню – ой, больно!

И в то же время декорации прежние. У тумбы под раковиной отлетела ручка-шарик, все забываю сыну сказать, открываю дверцу с помощью пилки для ногтей. Мне видны полотенца, висящие на крючке – мои. У плинтуса не достает десяти сантиметров. «Хозяйка, клянусь! – божился ремонтник. – Завтра приду и надставлю!» До сих пор идет, получил деньги и сгинул.

Самое главное! Как я могу сидеть, обхватив коленки? Физически невыполнимый номер. При росте метр семьдесят пять я вешу сто сорок три килограмма. Весила… когда последний раз вставала на весы… год назад. Чего зря расстраиваться? Контроль веса волнует стройных женщин, а когда перевалило за центнер, плюс-минус пять килограммов значения не имеют. Я никак не могла бы прижать коленки к груди и водрузить на них голову. Однако именно так сижу, и мне становится холодно.

Хотелось бы, конечно, написа́ть, что я встала, выпрямилась во весь рост, посмотрела в зеркало на свое отражение, подмигнула ему и с прямой спиной, с ликованием во взгляде вышла из ванной. Ничего подобного! До комнаты я передвигалась на четвереньках, периодически дергая ночнушку, которая стала парашютных размеров, и если я вставала на нее коленками, тормозила движение. Я подвывала и скулила как испуганная собака, ищущая укромное и безопасное место.

Самым укромным был платяной шкаф. Но в нем под одеждой, что весит на плечиках, свалка вещей. Ко мне редко приходят гости. Когда приходят, я навожу быстрый порядок, запихивая неудобообозримое в шкаф. Иногда совершаю расчистку. Когда ищу в шкафу что-то крайне необходимое. «Крайне» случается редко.

Шкаф – это стратегически неверно. Шкаф – это трусость, слабоволие, бесхарактерность и тупость. Все характеристики, кроме последней, ко мне относятся.

С чего все началось? Со сна. Такого милого. Чтоб он приснился моему врагу! Чтоб я имела врагов! Сон надо вернуть обратно, переиграть, переспать… Нет, глагол «переспать» совершенно иное значение приобрел. Давайте не будем углубляться в лингвистические дебри! Так мы дойдем до неожиданной современной семантики невинного в прошлые века глагола «трахнуть». Просто залезем в постель, укроемся простынкой.

Лето, июнь, жары еще нет, но у меня и под простыней в многочисленных жировых складках пот выступал. А сейчас прохладненько. Не будем привередничать – замерзла, видите ли! Легла, руки на груди сложила, сейчас сон придет.

Не приходит, и даже глаза не хотят закрываться – шарят, зрачками крутят, оглядываются.

Все мое – привычное, родное. Для убедительности я слегка подпрыгнула на ортопедическом матрасе. Он самый, хотя пружинит неубедительно. Даня, сын, и его жена, Маша, притащили мне этот матрас: надо спать ортопедически – водрузили прямо на разложенный диван, которой принимал сидячий вид очень редко. Зачем каждый день выполнять упражнения по складыванию-раскладыванию? Никто ведь не видит! К организованным, поддерживающим порядок для себя, а не для гостей, людям я не отношусь. Я ленива альтруистически.

Маша вытащила из пластикового пакета на молнии клетчатый плед – будет покрывалом. Матрас я сначала не оценила, а покрывалу-пледу возрадовалась. Какая красота! Можно поверх пледа среди дня завалиться с книжкой, да еще укрыться его длинным концом. И будет приличненько. А когда днем лежишь на стареньком шелковом покрывале, все-таки чувствуешь себя нарушительницей, похмельной забулдыгой, которая не в силах трудиться, ей требуется проспаться.

Сейчас плед неживописно свисает с моего рабочего кресла. Его тоже Даня и Маша притащили, и оно тоже ортопедическое, с широченным сиденьем, как для гениального детектива толстяка Ниро Вульфа. Нет ли у современной молодежи некоего фетишизма на почве ортопедичности?

Плед на кресло брошен мной прошлым вечером. Прочая обстановка не претерпела изменений: громадный письменный стол, еще дедушкин. Бабушка говорила о рано ушедшем муже: «Какой был мужчина! Царица Небесная, благодарю, что мне достался!»

Поскольку слова достался, досталось употреблялись чаще всего в отношении продуктов и вещей, за которыми отстаивали в многочасовых очередях, я считала, что мужей тоже выдают в специальных пунктах, по очереди. Хорошо, что мама оказалась в начале очереди, и ей достался мой замечательный папа.

– Бабушка! – допытывалась я в детстве. – Кем дедушка, твой муж, был?

– Счетоводом! – Бабушка поднимала указательный палец.

Название профессии «бухгалтер» ей казалось недостаточно солидным, а я лет до пяти думала, уже будучи лишенной иллюзии про мужей по очереди, что счетовод – это главнее министра. Правда, я путала слова и однажды гостям, когда бабушка пустилась в пространные воспоминания о покойном муже, не выдержала и выпалила:

– Он был звездочетом!

На письменном столе при жизни бабушки лежали счеты – громадные, отполированные временем, с рядами выгнутых спиц и костяшками размером с крупную сливу – дедушкины. Наверное, бабушка слегка обманывала себя – муж не умер, а ушел на работу, вечером после ужина сядет за стол, наденет очки, разложит бумаги и будет в многотысячном балансе искать пропавшие две копейки. Счеты – моя любимая игрушка в детстве. Костяшки – это герои. Принцессы, рыцари, их верные слуги (как Фигаро и Конек-Горбунок), всесильные, но ничего не понимающие в любви цари и королевны – родители принца или принцессы, рыцари – верные друзья влюбленных, попутные герои и прочая челядь. Костяшек-персонажей много, они туда-сюда щелкают, носятся по спицам – сначала медленно, а потом с бешеной скоростью, пока не замрут в счастливом финале на левой стороне счетов. Сказка окончена, хорошие победили.

Счеты сломал уже Данька, пребывавший в периоде разбора всего и вся на составляющие – от часов до радиоприемника. «Как ты умудрился раскурочить счеты, они ведь монументальные?» – «Я на них прыгал». Наши дети топчут то, что было для нас Вселенной. Теперь, говорят, у детей есть «Лего», и юных исследователей не интересует устройство новенького утюга.

Стол помнит мои глупые девичьи дневники, мои курсовые, диплом и любовные письма. В недрах его ящиков хранится семейный архив – фотоальбомы, старые документы, письма, Данькины первые рисунки, школьные дневники, табели, медицинские книжки – много чего семейно-исторического, никогда не требующегося.

На столе монитор компьютера, клавиатура, кривая пирамида папок, книг, огрызков бумаги с крупной надписью: «Напоминание!» Я себе напоминаю. Чаще – бесполезно.

Если от стола проследить – открытая балконная дверь. Колышутся задернутые на ночь шторы. Внутренние, тонкие, гипюрово-кисейные, молочно-белые, выплескиваются при порывах ветра из-под гобеленово-бархатных, темно-бордовых наружных – как нижняя сорочка у зазевавшейся аристократки. Виктор Гюго, увидев, как его невеста переходит улицу, написал ей письмо, исполненное боли, страсти, стыда и отчаяния: когда девушка наступала в лужу, сохраняя платье, поднимала подол, и становились видны ее щиколотки и нижняя юбка. Мы едва не потеряли великого писателя из-за этого позора. Его бы в «попаданцы», в наше время, по телевизору музыкальные клипы посмотреть.

Поворот. Буфет. Старинный, но вряд ли антикварный. Бабушка увидела его в скупке – так она называла комиссионные магазины. Буфет очень напоминал тот, что мама бабушки, моя прабабушка соответственно, хотела дать ей в приданое, но «из-за революций все пошло не по-человечески». Дедушка, наверное, очень любил бабушку, иначе как объяснить, что он вез буфет через всю Москву на грузовике, а потом реставрировал? В верхней части буфета хранится покрытая вековой пылью парадная посуда, которой я не пользуюсь. В нижних ящиках то, что не влезло в письменный стол.

Уже упоминавшийся платяной шкаф по возрасту – внук буфета, по нынешним временам – винтажный предмет мебели. Тумба, на которой стоит телевизор, ровесница шкафа. После тумбы с телевизором книжный стеллаж от пола до потолка. Он невероятно тяжел, потому что состоит из отдельных полок. Раньше такие были в каждом доме, продавались поштучно, представляют собой прямоугольный параллелепипед из ДСП, длинная сторона с полозьями для стекла. Их вешали на стены, сдвигая для красоты дизайна, как шутил мой папа, по горизонтали, или просто ставили друг на друга, как у нас. Если бы полки не были прибиты к стене комнаты и вздумали упасть, а рядом вдруг оказался бегемот, то мы бы потеряли животное.

Стеллаж – моя сокровищница. Дверцы-стекла отсутствуют, потому что большинство книг не проходят по высоте полок и лежат плашмя, нестройно выпирают. При некоей доле воображения стеллаж можно принять за книжное дерево, кора которого – корешки книг. Один вертикальный ряд полок – словари. Когда не было Интернета, когда никто не мог представить, что легким нажатием на клавиши можно узнать, сколько раз русские брали Берлин или как называется просмоленная нить сапожника (дратва), или как точно зовется жительница города Урюпинска: «урюпинка» или «урюпчанка», эти словари были бесценны. Теперь они, говоря литературно, немые свидетели эпохи. А я кто до сегодняшнего утра? Второй ряд – книги по искусству, в основном по живописи. Своей библиотекой я могу гордиться без ложной скромности.

После стеллажа снова поворот – дверь в коридор. Направо – на кухню и к удобствам, мой недавно проделанный на четвереньках путь. Налево – во вторую комнату, бывшую Данькину. Там на полу ковер моей бабушки. «Вот, купила, три месяца в очереди отмечалась, теперь мы как люди – ковер на стене». Бабушка была глуховата, и папин комментарий: «Теперь мы – как простые советские цыгане» – слышали только мы с мамой. После смерти бабушки ковер съехал на пол. Когда Данька женился, я совершила большой подвиг. Выбросила его тахту (символический акт – живи с женой, а здесь тебе спальное место не предусмотрено), заказала книжные полки, которые заняли две стены. На них переехали книги, которые до того – в коробках, связках, навалом – были везде: на антресолях, в кладовке, в прихожей, в углах – на любом пятачке свободной площади. Книги собирали родители, потом я, подрос Данька и подключился к этому увлекательному интеллектуальному коллекционированию. Все книги не поместились. Отсортированные я вынесла в подъезд, прошлась по этажам, положила на подоконники. И ведь кому-то приглянулись «Особенности термической обработки полупроводников» и «Теоретические основы математической физики».

У окна стоят маленькие детский столик и стульчик – внучкины. Ее игрушки в пластиковых контейнерах. Когда Катюшка остается у меня ночевать, мы достаем с антресолей односпальную надувную кровать. Надувать ее (с помощью электрического компрессора, в простонародье – надувальщика) увлекательно. Сначала растет база кровати, потом раздается щелчок и надувается матрас, простроченный в большую клетку. Получается ложе высотой Кате по плечи. Это уже не подающаяся учету надувательная кровать. На них очень весело прыгать (внучке, а не мне, конечно). Если долго скакать, то где-нибудь порвется. Тоже увлекательно – воздух выходит со свистом и шипением, как из обиженного толстого задаваки-хвастуна. Ставить заплаты, клеить прореху бесполезно – мы ведь потом снова прыгаем. Данька клеил и злился, что его труд напрасен. Он терпеть не может напрасного труда. Мне проще купить новую надувательную кровать. В интернет-магазине. «Здравствуйте, Александра Петровна! – узнает по телефону девушка-диспетчер. – Снова односпальная кровать? У нас новая особо прочная модель. Ваша скидка постоянного покупателя – десять процентов». Не могу даже представить, что думает вежливая девушка на том конце об Александре Петровне, регулярно покупающей надувные постели.