Текст книги "Про девушку, которая была бабушкой"

В рассказе Лены вводными словами, постоянно мелькавшими, были «провинциал» и «трамплин». К провинциалу Сергею пристегивались малопочетные эпитеты, а трамплином, без уничижительных определений, была я. Благодаря трамплину пронырливый провинциал вскочил в семью своей плебейской провинциальной мечты – обрюхатил дочь заместителя министра мелиорации…

Дальше порога в сановную квартиру Лену не пустили, но я могла предположить, что облик моей подруги, восхитительно гневный, заворожил и замминистровскую жену, и домработницу, и беременную любовницу, и провинциала-слизняка, и его мелиоративное высочество, на заднем плане мелькавшее. Лене показалось, что говорила она, то есть обличала Сергея, едва ли не час, даже охрипла. На самом деле, наверное, не больше десяти минут орала, пока Сергей и домработница не вытолкали Ленку за дверь.

Я слушала подругу, понимала каждое слово, но смысл до меня не доходил, растекался по сознанию как масло по воде, не смешивался. Хотя ведь у меня было не сознание-вода, а сознание-кислота. Разве кислота не смешивается с жирами? В школьном аттестате по химии «пятерка»…

– У нас все будет хорошо, – сказала мама, когда Ленка выдохлась.

Мама произносила эту фразу в самые тяжелые периоды жизни. Между делом, при мелких горестях – никогда.

Умерла бабушка. Старенькая, полубезумная, сверхбезумно любимая и одновременно утомившая нас до крайности. Горе. Потеря. Стыд и раскаяние, потому что ждали ее смерти. Мама, как заводная, повторяла про всё у нас будет хорошо.

Я взорвалась на поминках, выпалила:

– Хорошо? Что может быть хорошо, когда нельзя вернуть любимого человека? Это твое вечное прекраснодушие! Наивная вера, что у хороших людей обязательно сложится хорошо. А у них все плохо! Навсегда! И не перед кем извиниться!

Мама тогда, на поминках, ничего мне не ответила и сейчас не удостоила даже взглядом. Повернулась к Ленке:

– Спасибо! Твоя помощь бесценна. Только я хочу предостеречь тебя, девочка. Не стоит вводить в свой лексикон слово «провинциал» как синоним прохиндейства или мелкого недостойного честолюбия, чванства. Твой муж Юра появился на свет не в роддоме Грауэрмана на Арбате, а в сельской больничке под Красноярском. Юра прекрасный, достойный человек. У нас все будет хорошо.

Я так никогда и не смогла подняться на ту нравственную высоту, которая покорилась моей маме.

Ну, и так? Иду по Маленковской. Я одета правильно, не выделяюсь. Я сообразила, что нужно скорректировать походку, не качаться привычно – утицей из стороны в сторону – как беременная или толстуха. Мне почти не страшно. Благодаря недолгому общению с двумя продавщицами я обрела уверенность, которую не всякий американский психотерапевт внушает своим пациентам за многомесячную терапию. Знали бы девушки, сколько получают зарубежные целители психики! Я же в «Нижнем белье», по сути, расплатилась необязательными основами грамотности. «Надеть» и «одеть» путают все: от артистов до президентов. Эти паронимы, кажется, различают только грамматические гурманы. В «секонд-хэнде» я вещала про охрану труда, был ли в этом практический смысл, под большим вопросом. Обмен вербальной информацией произошел к моей большой выгоде. Если я разбогатею, то есть вырву свои кровные тысячи долларов, то обязательно наведаюсь к девушкам, подарю им… По букетику цветов хотя бы принесу.

Ничто так не поднимает нам настроение, как планы благородных поступков. Свершать их, правда, необязательно. Ты уже получил удовольствие от планов, умилился свой доброте и человеколюбию.

Маленковская улица упирается в Русаковскую. На углу слева восточный ресторан. Когда-то в этом здании был кинотеатр «Молот», потом детский кинотеатр «Орленок». Сюда я бегала девчонкой на «Морозко», потом водила сына, потом он сбегал с уроков на «Бриллиантовую руку».

Мне нужно налево – к метро. Опять-таки вдоль череды ресторанов. Их кухня мне знакома, хотя я ни разу ни в одном не была. Доставка на дом. Данька перед прибытием заказывает: «Мам, чего тебе у плиты париться? Я закажу в японском суши и роллы (баварские колбаски – в немецком, чебуреки и плов – в среднеазиатском)». Только никогда не заказывает в ресторане на месте «Орленка». Затрудняюсь сказать: ресторанная еда – свидетельство заботы сына или неприятие моей стряпни. Скорее все-таки первое: толстой одышливой маме не идти за продуктами, не стоять у плиты.

Сокольническая Слободка – следующая улица, параллельная Маленковской. Когда-то мы здесь с сыном гуляли, и я рассказывала ему про древние Сокольники, про просеку, вырубленную в лесу, где стояли избы сокольничих, тренировавших птиц для царской охоты, называла имена любимых соколов русских царей… Дальше на северо-запад через речку Яузу – Преображенское, мы туда доходили. Это уже времена Петра Первого, самого неоднозначного из русских правителей, реформатора и душегуба похлеще Ивана Грозного или Сталина. Русская история, в отличие от русского фольклора, изобилует драматичными, неоднозначными в оценках событиями и персонажами.

На углу Сокольнической Слободки и Русаковской улицы (название не имеет отношения к лесным зверятам, улица названа в честь И. В. Русакова, врача и революционера, погибшего при подавлении Кронштадтского мятежа) стоит высокий дом, в тридцать с лишним этажей, имеющий собственное имя, точно поместье в Англии, – Дом в Сокольниках. А мой дом почти рядом, в восьмистах метрах, он дом где? На Марсе? Мой дом – с маленькой буквы. А этот гигантский коренной зуб – с большой. «Зуб» в народе прозвали «Дом с подносом» или «Шляпа» – из-за плоской крыши высоко в небе.

Лет пятнадцать назад жители нашего микрорайона выходили на митинги (я, конечно, не выходила), собирали подписи против строительства этой высотки, я расписывалась во всех челобитных, что приносила Светлана Ильинична, и просила включить в перечень пунктов «против» – «ЭТО СТРОЕНИЕ ЗАКРОЕТ НАМ НЕБО!» «Что им небо, – отвечала старшая по дому, – когда такие бабки. Надо напирать на старые коммуникации». Хотя небо – это очень важно. Раньше мы выходили из парка Сокольники, шли по аллее и перед нами был простор. А теперь перед глазами торчит здание гостиницы за скромным павильоном метро, на противоположной стороне Русаковской. Точно гнилой зуб. Стоматологическая обстановка: клык Дома в Сокольниках и кариозная гостиница, справа от которой скромнеет каланча старейшей московской пожарной части, когда-то самое высокое строение в округе.

Так называемая «точечная застройка» в старых районах Москвы кажется мне чем-то крайне нескромным и пошлым. Словно в группу бедных, плохо одетых тружеников затесался разнаряженный нувориш. Применительно к Дому в Сокольниках – это напомаженный Гулливер среди занюханных пигмеев. Стыдно! Русская интеллигенция всегда стыдилась своего богатства и нищеты народа, видела свое предназначение в борьбе за просвещение и счастье угнетенных. Интеллигенция советская в перестроечные времена утратила это качество и рванула в «новые русские» – в необуржуазную, с уголовным душком прослойку.

Наш пролетарский классовый гнев отчасти пригасает, когда между самими новорусскими строениями происходят конфликты. На Сокольнической Слободке стоит дом, один из первых суперэлитных в нашем районе. Не поверите, как называется, – Эгоист. Ни много ни мало вызывающе нахально и непристойно.

Любовь Владимировна, мать Маши, однажды пришла ко мне обескураженная. Она зашла в «Эгоист», спросила, «почем» квартиры.

– Тридцать шесть миллионов, Александра Петровна! Это сколько?

– Нисколько, – ответила я. – Сумма для нормальных порядочных людей смысла не имеет.

Так вот. Когда Дом в Сокольниках взлетел в облака, он закрыл «Эгоисту» небо. «Эгоисту» – эгоистово! Люби себя до невозможности трепетно в тени.

Антибуржуазность, антимещанство, неприятие меркантильных капиталистических ценностей и утех, сохранившиеся у горстки престарелых советских интеллигентов, к которой я себя отношу, имеют свойство растворяться и превращаться в натуральный конформизм, когда речь заходит о детях и внуках.

Данька хочет жить в Сокольниках. Потому что здесь мама – конечно, причина, но не будем столь уж обольщаться. Данька вырос в Сокольниках, он знает в парке каждый уголок, едва ли не каждое дерево или куст. Это его родина и лучший район Москвы. Данька задумал купить квартиру в Доме в Сокольниках.

Мы там были. Шлагбаум, охрана, вход по пропускам. Стеклянные раздвигающиеся двери (в моем подъезде – металлические, гаражные). Вестибюль с живыми деревцами в кадках, кожаный диван и кресла, напротив них, за стойкой, консьерж в костюме и при галстуке. Лифт зеркальный, то есть все его стены – зеркала. Впечатляет.

Катю восхитило обилие отражений:

– Меня тут так много! И тебя, бабушка, тоже! И мамы с папой!

Из лифта выходим в небольшой холл. На стене картина, пошловатая, честно говоря, репродукция «Утро в сосновом бору» Шишкина, столик и два кресла. Кто тут сидит? Челядь, прислуга, ждущая по утрам позволения войти в апартаменты и приступить к обязанностям? Направо и налево две стеклянные двери. Налево две квартиры, поясняла Маша, по двести квадратных метров, если не больше. Нам – направо. Маша непривычно возбуждена, многословна. Она говорит, что тут, в отдельном, изолированном, но не маленьком предбаннике, прилегающем к ста сорока метровой квартире, можно развесить по стенам Катькины рисунки и поставить напольные вазы или корзины с сухоцветами. Маша увлечена созданием композиций из сухих цветов. Данька тоже взволнован, но прячет свои эмоции за бурчанием: «Эти твои пылесборники!»

Квартира, которую они собираются купить, была неприглядна, если не сказать, что напоминала помещение, где преступники держат заложников, а если выкупа не поступит, то заложников можно легко прикончить. Громадная серая, унылая пустая бетонная коробка. Владельцы не делали ремонт, потому и цена, считают Маша и Даня, приемлемая. Зато тут три стояка! Оказалось, это водопроводно-канализационные подводки. Один – для кухни, два – для ванных и туалетов. Трем человекам не обойтись без двух туалетов и ванных? Ребята ходили по бетонной крошке, и градус их энтузиазма повышался, а мой сходил на нет. Во сколько выльется превратить этот склеп с видом на Сокольническую Слободку и Русаковскую улицу? Возвести стены, сделать пол и потолки, оштукатурить, покрасить, двери установить, сантехнику… Я не спрашивала о стоимости. Я поняла, что и для первого взноса им не хватает, а потом ипотека (на двадцать лет!) под залог моей и Любови Владимировны квартир.

Мы согласны! Мы ради детей готовы съехать в дом престарелых за полярным кругом. Мы знаем, что они никогда не допустят подобного.

Мы так не жили! Мы панически боялись долгов, ведь их надо из каких-то доходов отдавать. «Каких-то», кроме зарплаты не имелось. Наши дети – другие. Смелые, авантюрные, бесшабашные. «Даня, как можно ехать с семейством в отпуск в Грецию (кататься на снегоходах на Алтае, на квадроциклах в Мурманской области), если у тебя непогашенный кредит в банке?» – «Мама, легко! Не парься!»

С Любовью Владимировной мы по телефону давали волю своему возмущенному недоумению. Причем время от времени менялись местами (как хороший и плохой полицейский).

– В Грецию? – пыхтела я.

– Так и меня берут, – каялась Любовь Владимировна. – Паспорт заграничный сделали, визу шлепнули. Ой, не знаю! Вы-то отказывались!

– Неоднократно! Куда мне! В самолете нет кресел для моих габаритов. Да и вообще!

Другой разговор:

– Александра Петровна, это уж ни в какие рамки!

– Что случилось?

– Даня купил Машке автомобиль! Нашлась принцесса! Правда, машина бэу. Трудно ей общественным транспортом передвигаться!

– Купил, значит, имел возможность.

– Какая возможность, если в долгах как в шелках?

– Что Маша говорит? Она ведь вам, как матери, должна признаться!

– Говорит: «Не парься, мама!» В смысле: не волнуйся, – пояснила Любовь Владимировна.

– Но вы-то выпытали?

– Вроде Даня как бы сверхурочно, как бы на халтуре, какой-то проект в смысле компьютерной программы стал делать. Очень денежный. По ночам сидит, глаза как у бешеного кролика – красные. Я ничего не понимаю в этом! – прохлюпала Любовь Владимировна.

Она имела в виду не конкретную ситуацию, а в целом – жизненную установку наших детей.

– Аналогично, – призналась я.

После посещения Дома в Сокольниках мне стали понятны прежде казавшиеся абсурдными действия богатых родителей, которые покупают своим отпрыскам дорогущие автомобили. Детки гоняют на них с сумасшедшей скоростью по ночной Москве. Сбивают случайных прохожих, то есть становятся убийцами, преступниками. Детки сами гробятся – погибают или долго лечатся, остаются инвалидами. Почему? Зачем вы подвергаете своих детей безусловной, когда-нибудь обязательно реализуемой опасности?

Потому что ребенок хочет! Он давно вышел из возраста, когда его можно порадовать (себя, возможно, больше, чем его) новым конструктором или чудесной куклой. Он давно оторвался от вас, живет в реальности, в которой вы не понимаете ни бельмеса. Но вас по-прежнему изъедает потребность порадовать дитятку, увидеть на его лице восторг и благодарность, почувствовать невыразимое счастье его объятий, когда он бросается вам на шею.

Данька, конечно, не пресыщенный отпрыск олигархов, не чокнутый стритрейсер. Но если мне удастся выцарапать свои накопления, на первичный взнос за квартиру в Доме в Сокольниках должно хватить.

7

Я вхожу в метро. Ступеньки, повороты лестницы… Когда-то пролетала ее птицей. Теперь двигаюсь медленно, с опаской, сердце колотится, как у провинциалки, впервые спускающейся под землю, чтобы пронестись из конца в конец столицы на быстром поезде.

Не люблю выражение «коренной москвич». Оно у меня прочему-то ассоциируется с ржавым автомобилем (была такая машина «Москвич»), вросшим в чернозем. «Потомственные москвичи» – звучит намного приятнее и достойнее. Мы, потомственные москвичи, и примкнувшие к нам новые москвичи передвигаемся в метро как сомнамбулы – оказавшись в нужной точке прибытия, не помним, как совершали пересадку, шли по переходам. Мы движемся в толпе, мы в ней существуем и обладаем умением быть независимыми от толпы, не замечать ее, думать о своем. Это способ существования и выживания в мегаполисе. А вовсе не зазнайство и снобизм, в котором обвиняют москвичей гости столицы. Разве мы не выныриваем из транса, не отвечаем вам доброжелательно и подробно, как куда проехать? Хотя в схеме метро разобраться проще простого. Мы, конечно, выходим из себя, когда приезжие провинциалы замирают на сходе с эскалатора, вертят головой в поисках подсказок на подвешенных в вестибюле станции табло. Очень сложно понять, что, сойдя с эскалатора, надо идти вперед, отступать в сторону, но не закупоривать поток народа, катящийся за тобой по живой лестнице? Это элементарно, гость столицы!

В двух метрах от последней ступеньки частоколом выстроились рамки-проемы. Я знаю – это антитеррористическое приспособление. Народ бодро двигался и мимо рамок, и через них. Значит, рамки отключены. Но при моем прохождении обязательно зазвенит даже отключенная! Я остановилась, точно как гостья столицы, впервые оказавшаяся на эскалаторе. С той лишь разницей, что позади меня была статичная, а не движущаяся лестница. И это не отменяло дружеских приветствий из уст обтекающих меня людей, а неделикатный толчок в спину помог проскочить рамку. И она не зазвенела!

Почему касса, в которой продаются билеты, всего лишь одна? Их было шесть или семь. Почему нет очереди к единственному окошку? Спокойно! Возьми себя в руки! Подумаешь, не спускалась в метро лет десять… пятнадцать как минимум! Это не повод для паники, хотя очень хочется рвануть обратно вверх по лестнице, бежать до дома, плюхнуться на ортопедический матрас, перевести дух… А кто будет детям деньги добывать? Потомственная москвичка! Постыдись!

– Девушка, вам помочь?

Молодой человек, для меня и тридцатилетний – молодой. Улыбается как профессиональный обольститель: нежно и снисходительно, покровительственно и обещающе.

– Спасибо, сынок, мне помощь не требуется.

– Сынок?

Вытаращил глаза, смотрит на меня с легким испугом и ожиданием забавного представления. Так смотрят на сумасшедших: повеселиться – за милую душу, но вдруг ненормальная девка выхватит ножик и полоснет?

Сынок – у меня выскочило из подкорки. Бабушка постоянно, а мама иногда – называли сынками и доченьками моих ревущих сокамерников в детском саду, потерявшихся детей на улице, прочую мелкоту, которую требовалось успокоить методом внушения родственного контакта. Теперь подобные обращения не приняты. Но в обиход вошло брат. В чем правда, брат? Брат, помоги! Брат, ты меня понимаешь?

– Иди, брат, своей дорогой! – недвусмысленно скривилась я.

Новомосквич, явно отработавший приемчики «помощи» поначалу робким, смазливым провинциалкам, приехавшим в Москву за большой жизненной удачей, не мог подозревать, что его неудачный приступ оказал на меня активное психотерапевтическое действие. Равное воздействию милых продавщиц.

Испугать меня метро! Ха-ха! Я в нем полжизни провела! Вторую половину – в магазинных очередях за продуктами. Данька болел, часто болел. У меня три работы, все – внештатные. В один конец Москвы отвезти отредактированную рукопись, в другой – перевод с английского статьи про кардиологическое шунтирование, в третий конец приехать в редакцию автомобильного журнала и лечь на пороге, не подняться, пока не расплатятся за статью про японский автомобильный концерн. Платили внештатникам копейки. Каждая копейка была на счету.

Я знаю, как теперь оплачивать проезд в метро! Мне Любовь Владимировна, мать Маши, рассказывала. Приложить к желтому кружку на турникете социальную карту. У нас, московских пенсионеров, проезд в общественном транспорте бесплатный!

У меня есть социальная карта. Я ее приложу, и тут же меня за ручку схватят: «Девушка, позвольте посмотреть на ваши проездные документы!» На социальной карте моя круглая физиономия едва вместилась в маленькое фото. «Это вы? Есть документы, подтверждающие личность? Паспорт? Вы тысяча девятьсот пятьдесят восьмого года рождения? Как не стыдно! Пройдемте, девушка, в отделение милиции, тьфу ты, полиции». И я там буду рассказывать скучающим сержантам про Боровичка из «Морозко»? Как проснулась утром волшебно помолодевшая? Я имею право на бесплатный проезд, но доказать это право невозможно. Следовательно, надо ехать за деньги. Приблизиться к кассе, прислушаться, что говорят кассирше пассажиры.

«На одну поездку», «на две поездки» – и получают карточки. Не пятачки, не пластиковые нежно-салатового цвета жетоны, а карточки – типические, похожие на банковские, но попроще. Так, наверное, походят на царственного предка замухрышки бастарды – плоды скоротечного секса на постоялом дворе с прислугой-поломойкой.

Я не буду давать волю фантазии! Проклятая, она тоже получила вторую жизнь. Мне требуется выяснить, сколько сейчас стоит поездка в родном московском метро. На стекле у кассы есть плакатик с пояснениями. Как же мелко написано! Я такое меленькое только в очках +3 разберу. Вижу без очков! Одна поездка – 55 рублей. Батюшки святы! Дороже хлеба! Нарезной батон в интернет-магазине, с доставкой до дверей – 40 рублей. У меня в кошельке сотенная купюра. На одну поездку, на обратную не хватает…

Саша Калинкина! Стыдно, унизительно и без авантюрно, наконец, получив молодое тело, предаваться стенаниям. Вдруг я не раздобуду денег? Как обратно доберусь в свою квартиру – крепость-гнездо, на свою любимую постель, к электронной книге, компьютеру и телевизору?.. Обратись я за помощью, позвони по телефону, меня никто из родных и близких не узнает, мне никто не поверит… Случится конфуз, скандал, комедия положений с шизофреническим душком. И негаданное удивительное приключение рассеется в прах. Я этого не хочу! Я смелая, только трусливая. Мне требуется совершить элементарное действие – протянуть деньги в окошко кассы и сказать простое предложение.

– На одну поездку, пожалуйста!

Я прошла! Чуть не запела, приложив карточку к желтому кружку. Футуристически прекрасный турникет распахнул стеклянные дверцы и пропустил меня. Он, автомат, повторяет это движение тысячи раз в день. Я оглянулась и мысленно поблагодарила его.

Как и Данька, я постоянно читаю фантастику, отечественную и англоязычную. Для нас любой зачаточный робот, сидящий в металлическо-пластиковом теле заурядного турникета, может превратиться в монстра, рубящего пассажиров на куски, посылающего волны приказов своим собратьям на других станциях…

Я должна обуздывать свою фантазию! Она мне всю жизнь испортила! Но с ней, с фантазией, все-таки жить увлекательней. И не она ли сейчас помогает мне справиться со страхом, оторопью и подпитывает меня, посылая в кровь дозированные порции нужного химического вещества – точно капсула, вшитая в тело алкоголика. Сравнение хромает, но всякое сравнение либо хромает, либо зашкаливает.

Вагон, в который я вошла, был тоже футуристичен: ярко освещен, над дверями бегущая строка с мигающим названием следующей станции, между вагонами проходы. Окна закрыты. Работает кондиционер! Устыдись, моя фантазия, ты такого не создавала.

Я ведь помню душные, со спёртым воздухом вагоны, с грязными полами, порезанными вандалами сиденьями… И наши лица: хмурые, недружелюбные, а у тех, кто отхватил сидячие места – опущенные в читаемую газету. А в периодике истерический мрак и тоска: история страны – череда властвующих людоедов, подвиги народных героев – пропагандистские мифы, нас спасут демократия и рынок, пусть и приходится подтянуть пояса. Наивные, мы подтягивали пояса, а кто-то приватизировал недра или разгуливал в малиновых пиджаках и с пистолетами под мышкой.

У нынешних сидячих пассажиров лица тоже были опущены – в сотовые телефоны. Забавно: только человек вошел в вагон, сел, тут же достал телефон и воткнулся в него. И стоячие ухитряются: одной рукой за поручень, другой телефон перед носом держат. Я специально прошлась по проходу, заглянула: они читают? Отнюдь. Читали единицы, кто-то играл, кто-то в чатах перелистывал сообщения, кто-то писал сообщения. Мне стало немного не по себе, точно попала в общество зомбированных. Я перенеслась в будущее, мчусь под землей в суперпоезде… Сотовые операторы вкупе с интернет-провайдерами, с подкупленными депутатами и членами правительства обеспечили вай-фай в метро, превратив граждан… Да, ла-а-адно кликушествовать!

Глупо портить себе настроение, если не можешь его испортить другим.

Я застыла у схемы метро. Как же она разрослась! Жирный паук источился, пустил нити, сардельки-лапки удлинились сосисками… Что это за вторая окружность после Кольцевой линии? То самое МЦК? Надо бы проехаться. Увидеть Москву из окна комфортабельного поезда. Моя родная Сокольническая линия. После «Юго-Западной» появилось еще три станции – «Тропарево», «Румянцево» и «Саларьево». Очевидно, названия старых деревень, совсем не знаю юга Подмосковья.

– Девушка, вам помочь? До какой станции вам нужно добраться?

Еще один добрый самаритянин.

– Я похожа на неграмотную? На неспособную разобраться в схеме метро?

Моя рефлекторная отповедь пришлась не на матерого омосквитившегося гостя столицы, а на типичного с признаками вырождения потомственного москвича. Лет двадцать пять, не студент, но и не профессионал, невысокий, залысины уже наметились, а юношеские прыщи еще не сошли.

Я всегда питала слабость к молодым людям-приставальщикам, которые были ниже меня ростом. Это ведь своего рода подвиг. На коротеньких симпатяшек всяк западет, а попробуй дылду очаровать.

– Прошу прощения, если был бестактен!

Ему пришлось приподняться на каблуках, а мне склониться. О, это известная фишка в метро! Интим возникает, потому что из-за шума поезда надо приближать губы к уху.

– Извини! – Я улыбнулась и развела руками.

– Скрипач не нужен, – ухмыльнулся он в ответ и двинулся по проходу в конец вагона. Даже по его спине было заметно, что последней фразой он себе обеспечил крохотную порцию самоуважения. Оставил глупую девицу в недоумении.

Девице было сто лет в обед.

«Скрипач не нужен» – это из фильма «Кин-дза-дза», который я знаю наизусть. И еще так называется великолепная книга литературоведческих очерков Павла Басинского.

Нам с Ленкой было лет двадцать, еще не замужем, еще без детей.

– Представляешь, когда-нибудь, наконец, к нам перестанут приставать в транспорте и на улице? – закатывала глаза подруга.

– Скорей бы! – так же картинно и притворно вздыхала я.

Приставали не каждый день, чего уж лукавить. Но если ты не ловила мужских пригласительно-ласковых взглядов, завистливо-оценивающих женских, то наступала трагедия. Юбка недостаточно короткая, фасон платья старушечий, туфли ужасные, сумочка отвратительная, стрижка пошлая, макияж несовременный – все плохо-плохо-плохо! Надо срочно что-то с собой делать!

Мы не заметили, как перешли в иной статус. К нам уже не клеились нахальные гости столицы и маскирующие свою интеллектуальность потомственные москвичи. Нам с Ленкой нужно было поднимать детей и подпирать мужей. Ближе к сорока годам к Ленке вернулось баба ягодка опять, а у меня неукротимо разрастался целлюлит.

Если бы существовали справочники-самоучители для тех, кто вдруг обрел старое новое молодое тело, то в нем бы обязательно написали, что не следует замыкаться, пугаться, прятаться. Напротив! Вступать в контакты и передвигаться в пространстве. Подобное поведение вызовет резкое ускорение мыслительных процессов, анализа современности, ее сравнения с прошлым, убыстренное впитывание информации, повышение эмоционального статуса, улучшение настроения, закрепление уверенности в себе и восстановление прежних условных рефлексов. Далее шло бы разъяснение: условный рефлекс – тот, что не от природы, а от дрессировки. Вспомним собаку Павлова. (Бедная, нет ей покоя, все вспоминают и вспоминают.) Собаку кормят по звонку, на звонок у нее вырабатывается желудочный сок. После Павлова были опыты над птицами – подтвердилось на сто процентов. Условные рефлексы – залог выживаемости особи. В качестве доказательства может быть приведен пример с Александрой Калинкиной, спустившейся в метро, подвергшейся навязчивому вниманию молодых людей, и стародавние приемы по отваживанию приставальщиков Александра пустила в ход, не задумываясь. Случай Калинкиной, которая благополучно прошла первый адаптационный этап, подтверждает гипотезу о необходимости активных действий сразу после пробуждения в новом старом теле, которое, вероятно, именно в этот момент настроено на психосоциальное приспосабливание к изменившимся условиям.

Чистая правда. Это были разные личности: я, что вышла из дома без трусов, и я, что подошла к искомому зданию.

Теперь самое время рассказать, откуда у меня накопленные праведным трудом, но юридически преступные, с неуплаченными налогами, многотысячные накопления в валюте.

8

В детстве с Витей Самохиным я дружила по месту жительства и учебы. Одноклассники, плюс жили в соседних подъездах. Поскольку Лена Афанасьева дневала и нередко ночевала у меня, Витька прилепился к нам обеим. У Лены отец был запойным буйным алкоголиком, а Витька хорошо ладил с девчонками, но плохо с мальчишками. Думаю, пацаны ему завидовали – легко входил в контакт с любой девочкой. Кроме того, Витька не любил и не умел драться – кулаками и словесно. Прекрасный объект для травли, он держался от пацанов на расстоянии. Ни я, ни Лена никогда не испытывали к Витьке-прилипале любовных чувств. Потому что не восхищались им и не уважали. Он был сверхъестественным жадиной, до смешного. Попросишь у него ластик, скривится как от внезапной зубной боли, начнет канючить: «У тебя своего, что ли, нет? Забыла? Посмотри в портфеле, может, на дно упал?» Потом все-таки даст ластик и будет наблюдать, как ты стираешь неудачные штрихи рисунка. Только закончишь – выхватит ластик. Девочки-подростки не способны влюбиться в скупердяя, им подавай щедрых рыцарей. Это уже девушки на выданье придумывают вопиющим недостаткам своих избранников красивые объяснения.

Раздается звонок, мы с Леной переглядываемся, Витька пришел: «Вы уже сделали русский и алгебру? Дайте списать. А еще сочинение задали. Сашка, что тебе, трудно еще одно сочинение надиктовать? Ленка, что тебе, трудно химию у меня проверить? Да, я не решил ни одного уравнения, но записал условия, ведь только ответы подставить».

Семьи Лены и Вити были пролетарскими. Ленина мама сгорала на глазах, пытаясь вытащить из трясины мужа, когда-то доброго и славного, и теперь в короткие сухие периоды тоже славного и доброго, но в длинные запойные – жестокого монстра. У Лены была установка: я так, как они, жить не буду.

Родители Вити говорили ему то же самое: «Учись, сволочь! Чтобы как мы не корячиться в дерьме!» За плохие оценки отец Витьку порол. В отсутствие отца за двойки и тройки его лупила мать. У Лены были средние способности, большая цель и невероятное упорство, благодаря которому способности развились. У Вити был страх перед поркой и никакой цели, способности ниже средних: квадратные уравнения, двухвалентные вещества, подъемная сила крыла самолета, страдания Онегина и Печорина так и остались для него тайнами за семью печатями. Абсолютно неинтересными и ненужными тайнами.

Я училась легко. Это ведь как кататься на конька – если умеешь кататься, или плавать – если умеешь плавать. Скользишь – и вся недолга. Прочитала, запомнила, решила (задачи и уравнения). Прочитала, подумала, написала (сочинения по литературе). Ситуация с арифметическими задачами на движение и втекло-вытекло потому и запала мне в память, что заставила пережить интеллектуальное бессилие.

Мама и папа пресекали мою похвальбу.

Однажды за ужином, в отсутствие друзей, я возгордилась, ляпнула:

– Лена Афанасьева и Витя Самохин та-а-а-кие тупые!

Мама посмотрела на меня так, словно я разочаровала ее смертельно. Папа отложил вилку с ножом, поставил локти на стол, соединил ладони, опустил на них голову, посмотрел прямо на меня.

– Гений и злодейство, – непонятно заговорил папа, – долг и страсть, справедливость всеобщая и частная, моральные принципы и утехи честолюбия…

Я повернулась к бабушке, моей безрассудной всегдашней заступнице. Бабушка поняла не больше меня, но ринулась на передовую:

– Сашура вся в дедушку! Чисто он! Звездочет…

Счетовод-звездочет было семейной шуткой, присловьем. И то, что бабушка впервые ошиблась, было невероятно смешно. Мы все, четверо, хохотали как умалишенные. А потом мама и папа говорили со мной о том, что недостойно выпячивать данное тебе от природы – не завоеванное, не добытое тяжким трудом. Так русские интеллигенты себя не ведут…