Текст книги "Бабушка на сносях"

Меня захватил очередной позыв, я заскочила в спальню, кажется мавританскую, повезло – знала, где туалет, бросилась туда.

Я стонала, сидя на унитазе. Люба, оказывая мне посильную помощь, стояла рядом и периодически нажимала на рычаг сливного бачка.

– Сволочь! – ругалась она. – Уволю без выходного пособия! Пусть сдохнут от голода его братья и сестры, если он такой прохвост! Кобель! Лентяй! Урою!

– Кого? – простонала я.

– Хуана, задери его черти, кого же еще! Ведь при тебе, когда ты листочек сорвала, на чистом русском, то есть испанском, сказала ему: ядовитый плющ! А он: нет, сеньора, ошибаетесь, сеньора! И кто был прав? Ты видишь?

– Объясни, ты знаешь, что со мной?

– Во-первых, отравление от передозировки здешней пищи. Это чепуха, со всеми бывает, кто у меня первый раз гостит. «Пало» быстро на ноги поставит.

– Во-вторых?

– Ядовитый плющ – очень плохое растение, у многих вызывает страшную аллергию. Я могу брать его руками, а муж за три метра от запаха пятнами покрывается. Весь ядовитый плющ на участке я извела, но, видишь, он снова полез, и, главное, от хорошего плюща он трудно отличим. Вот идиот Хуан и доказывал мне, что ядовитый плющ не ядовитый…

– Люба! Что со мной будет?

– Только не отек легких! У тебя нет отека? Тогда в госпиталь не повезу, сюда врача вызовем. Поднимайся. Идти можешь? Не можешь? Я тебя доволоку.

По дороге в мою спальню мы заглянули еще в три, где я проверила работу унитазов.

Две недели я провела в постели. Мне ставили капельницы, делали уколы, кормили кисельной бурдой. Поскольку врач «Пало» запретил, отравление задержалось надолго, в туалете я хорошо изучила каждую плитку кафеля… Пищевой удар вкупе с аллергическим – это я вам доложу!

Когда Любе нужно было ненадолго отлучиться, сиделкой при мне оставался Хуан, конечно же не уволенный. Юноша сидел на стуле, заламывал руки, просил прощения и пылко уверял, что я была и буду красивой женщиной, а сейчас у меня «период» – это слово он выговаривал по-русски и вставлял куда надо и не надо.

«Период» закончился, в приблизительно человеческий вид я пришла только перед отъездом с Майорки. Люба робко предлагала задержаться, поплавать на яхте, посмотреть пещеры и прочие достопримечательности.

– Рояль, на котором играл Шопен, – соблазняла меня. – Он тут с Жорж Санд отлично время проводил.

– Рояль?

– Композитор! И вообще, здесь столько можно увидеть! Хоть на недельку останься.

– Нет, домой.

Мне казалось, что на каждом углу чудного острова меня подстерегают ядовитый плющ и непосильные гастрономические утехи.

* * *

Встретив меня в аэропорту, Лешка спросил:

– Что у тебя с лицом? Сгорела?

– Нет, погорела!

Следствием чудовищной аллергии было глубокое шелушение всего тела. Когда краснота прошла, кожа лопнула и стала облезать.

Кстати, многие женщины специально и с помощью косметологов сжигают кожу лица фруктовыми кислотами или лазером, чтобы старая сгорела, слезла, а появилась новая, молодая и чистая. Процедура называется пилинг. Он у меня невольно и случился. Через месяц я, похудевшая и отшелушенная, выглядела исключительно молодо. Меня спрашивали, как удалось так похорошеть.

Я отвечала честно:

– Провела отпуск на Майорке.

Сослуживцы шептались за моей спиной: «Она у жены Хмельнова гостила. Конечно! Некоторым везет!»

* * *

Отступления закончены, возвращаюсь в сегодняшний день. Хотя могла бы еще многое про Любашу поведать, бью себя по рукам, точнее, затыкаю рот. На повестке дня моя злополучная беременность и решение первой открыться Любе.

Позвонила ей, когда детей не было дома.

– Привет! Как дела?

– Бросай трубку! – здоровается Люба. – Сейчас наберу!

Меня не разорит звонок на Майорку, но Люба считает недопустимыми мои траты, которые может взять на себя.

– Привет! – Она тут как тут. – Что новенького?

– Будет ребенок! – выпаливаю сразу, чтобы не утонуть в текущих мелких новостях и не передумать признаваться.

– Удивила! Прекрасно помню. Как Лика себя чувствует?

– Лика ни при чем. Я про себя.

– Ага! – смеется Люба. – Бабушка Кира переживает переход в новый статус?

– Наоборот, радуюсь. Люба! У меня будет ребенок!

– Сколько можно твердить? До тебя только сейчас дошло?

– Это ты, наверное, «Пало» перепила и устриц объелась! Я человеческим русским говорю: у меня будет ребенок! Я бе-ре-мен-ная!

– Чего-чего? Повтори! Из-за чего беременная?

– Из-за того самого! Как будто есть варианты!

– Но у тебя же климакс! Сама говорила! Так живописала, что и у меня началось. Кирка, я ночью потею, – тихо, как страшную тайну, сообщила Люба, – иногда и днем. Будто батарейку проглотила и она периодически включается. И такой жар!

– Но ты всегда любила тепло и ненавидела холод!

– Верно. Если бы при климаксе было как в Уренгое зимой, я бы повесилась.

– Люба, я правда беременная!

– Какой сегодня день? Вы что там, первое апреля перенесли?

– Люба, я серьезно! Залетела очень прочно, все сроки прошли. Думала, климакс, оказалось, беременность. Люба! Что мне делать?

– Не рожать же в самом деле! В твоем со мной возрасте! Кирка! Найди врачей!

– Чего их искать, врачей навалом.

– Ты не бойся! Тебя же под наркозом!

– И его тоже? Под наркозом ребеночка придушат? Он боли не почувствует?

– Кирка! Он ведь может быть идиотом или дебилом.

– Это мой дебил! – заявила я твердо.

– Ты с ума сошла!

– Не без того.

– Хочешь рожать? А как же внук?

– У Лики мальчик, а у меня девочка.

– Какая девочка?! – Люба так завопила, что я трубку от уха убрала.

Она правильно разорялась, но все эти аргументы я давно уже себе приводила. И про то, что каждому возрасту свое, и про нищету плодить, и про дебилов, и про ранние смерти поздних матерей…

Ничего нового.

– Ладно! – прервала я подругу. – Поговорили. Ты – никому, ладно? Я только тебе сказала.

– Подожди! У меня голова кругом и спиралью. А кто производитель, кто тебе подарочек настрогал? – спросила она заинтересованно.

– Не важно.

– Случайно, не Антон?

– Дура! Форменная дура! – Я швырнула трубку на рычаг.

Через минуту телефон вновь взорвался звонками. Я не отвечала. Подруга мне не помощница.

Прошли те годы, когда мы считали, что каждый волен жить как хочет. Мы помогали без суда и оценок поступков. Теперь мы друг друга учим.

Я утверждаю, что Люба на своей Майорке чирикает в золотой клетке. Она мне тычет в глаза великовозрастной глупостью. Черт с ней, с Любой!

Обойдусь!

Муж

В одном американском фильме главным героем, психоаналитиком, настойчиво и остроумно повторялась фраза «в процессе»: он в процессе ненависти, она в процессе любви, у нас процесс самоидентификации, у них процесс скорби по в бозе почившем дедушке… Всеобъемлющий охват, потому что жизнь сплошь состоит из процессов.

Процесс покаяния, как и всякий другой, имеет временную протяженность. Иными словами, начав признаваться, я зашла в процесс, как ступила на движущийся эскалатор, и понес он меня – в сторону не спрыгнешь. Остановиться трудно, да и не хочется.

Следующим объектом для исповеди я выбрала мужа. С Сергеем мы не разводились. В определенном смысле мы остаемся мужем и женой, потому что у нас есть ребенок. Мы не спим вместе больше десяти лет, но, казенно выражаясь, уважаем друг друга и по большому счету никогда крупно не ссорились. Сергей живет в Кузьминках, в квартире моих родителей. Я не собираюсь дарить ему жилплощадь, но и выбрасывать на улицу не стану. Предполагалось, что, когда Лешка отделится, кузьминскую квартиру разменяем на две, для отца и сына.

Лешка женился, упархивать из-под мамочкиного крыла не собирается, тем более в преддверии рождения ребенка. А размен-разъезд – это хлопоты и нервотрепка, никто не хочет браться.

Дверь я открыла своим ключом. Еще бы не было у меня ключа от родительской квартиры!

Первая, кого я увидела в прихожей, была девушка. Одета в мой старенький махровый халат, только из ванной выскочила, волосы мокрые.

– Здравствуйте! – спокойно поздоровалась я.

– Кто вы? – настороженно выпалила она.

– Жена Сергея Викторовича.

– Как жена?

– Натурально. Где мои тапочки?

Выражение испуга на лице девушки сменилось на выражение паники. Она сбросила тапочки и заметалась. Но метаться в маленькой прихожей было негде. Она сделала шаг в сторону комнаты – хотела там укрыться, шажок в сторону кухни, рывок к ванной.

– Спокойно! – усмехнулась я. – Скандалов не будет. Может, только слегка вам личико поцарапаю. – Я веселилась, но держалась притворно строго. – Обуйтесь. После чужих обувь не ношу. Вдруг у вас грибок.

– У меня нет грибка! – дрожащим голосом ответила она.

– А какая-нибудь другая плохая болезнь? Вы мне мужа не заразили?

– Не-ет, – проблеяла бедная девушка.

Она поняла, что пути отступления отрезаны, и приготовилась смиренно встретить свой последний час. Застыла, теребит руками воротник халата, глаза навыкате, рот испуганно приоткрыт.

– Ладно! – смилостивилась я. – Разбудите Сергея Викторовича и можете отбыть с миром. Сначала я мужу рога обломаю или своими его забодаю.

Разбудить Сергея, как и Лешку, утром – задача не из простых. Они ярко выраженные совы, до трех ночи бодрствуют, до десяти утра полностью непробуждаемы. Но сейчас одиннадцать, при настойчивом желании и опыте Сергея можно растолкать.

На кухне я поставила чайник и стала делать бутерброды из принесенных продуктов. Девушку покормить? Наверняка голодная… только полезет ли ей кусок в горло в компании с «ревнивой женой»?

Из прихожей послышались звуки тихой возни.

Я выглянула в проем. Так и есть: Сергея добудиться не получилось, девушка оделась и удирает.

На ней была мини-юбка. Девушка наклонилась, обуваясь, и продемонстрировала замечательно стройные ножки. Сергей в своем репертуаре: за хорошенькие ножки можно все отдать! Мода повторяется. Тридцать лет назад я тоже носила мини-юбки.

Когда наш с Сергеем роман перетек в постельную фазу, папа уехал на месяц в санаторий. Точнее, наоборот: папа уехал, роман перетек.

Господи! Как неутомима молодость! Мы тридцать дней не выходили из квартиры, даже в магазин за продуктами. Последнее, чем мы питались, была мука с букашками. Мы просеивали ее через ситечко, разводили водой и жарили что-то вроде блинов. От мяса в виде червячков все-таки отказывались. Без масла блины не переворачивались. Нас это очень веселило. Мы хохотали и ели безвкусную полусырую и подгоревшую массу.

Двадцать четыре часа в сутки мы занимались любовью, с перерывом на короткий сон и попить водички. Еще разговаривали. Мы не могли налюбиться друг другом и наговориться.

Как-то я задала Сергею типический женский вопрос: когда ты меня полюбил?

– До того, как сразу. Мне кажется, я тебя полюбил за секунду до того, как увидел, как ты вошла в комнату.

– А конкретно? Что тебе во мне понравилось? Опиши обстоятельно.

– Лицо? У тебя слишком красивое лицо, правильное. Идеальный славянский лик с малой толикой скандинавского влияния. Но твое лицо отпугивает совершенностью. В него могут влюбиться только два типа мужиков: первый проглотит язык и будет ходить за тобой собачкой на привязи; второй – просто хам, для него нет святого, он желает заскочить на всякую смазливую собачку.

– К какому типу ты относишься?

– К твоему единственному!

– Согласна. Дальше. Что тебя сразило, если не мое чудное обличье?

– Лицо твое, – уточнил Сергей, – меня ранило, а ножки добили. Ты встала, чтобы взять какую-то книжку. Подошла к полке, подняла руку, на тебе была коротенькая замшевая юбка. И я погиб! Температура тела поднялась до сорока двух градусов, перед глазами молнии, внутри бешено ходит поршень, воздуха не хватает. Я страстно желал умереть, обняв твои коленки, или прожить жизнь, не отпуская их.

– Ничего не заметила. Ты блистал интеллектом, не закрывал рта, каламбурил, остроумно шутил.

– Как маскировочка? – похвастался Сергей. – Это было в бреду, ничего не помню.

Я лежала на спине, подняла ноги вверх, поболтала ими, рассматривая:

– Ноги как ноги. Ничего особенного, не кривые, и на том спасибо. Ты приписываешь им фантастические свойства.

– О! – застонал Сергей. – Сейчас я тебе расшифрую их свойства…

Потом мы снова вернулись к теме моих ножек, и Сергей с большой печалью произнес:

– Не один я такой. Сколько Пушкин написал про пару стройных ножек! Они убийственно сексуальны. Когда я думаю, что на твои ноги смотрят другие мужики, мне хочется выколоть им глаза.

– Мода на мини-юбки проходит. Будем носить миди – до середины колена.

– Правда? – Сергей радостно вскочил. – Слава богу моды! Вечная слава!

Он, голый, стоял на коленях и отбивал поклоны всем подряд богам:

– Спасибо, Аллах! Спасибо, Будда! Спасибо, Яхве!..

Нагой мужчина в поклонах – это очень смешно. Я покатывалась от хохота.

* * *

Девушка почувствовала мое присутствие, испуганно оглянулась:

– Что? Что вы смотрите?

Я смотрела на ее ноги. За тридцать лет я так и не поняла, что в женских ногах сводит с ума. Наверное, восхищение конечностями – исключительно половой мужской инстинкт.

– У меня колготки порвались? – Девушка вывернула голову, рассматривая свои ноги.

– Все нормально. Хотите чаю? – предложила я.

Очевидно, из-за волнения или успокоившись, что скандала не будет, она вдруг перешла на английский:

– Сэнкью! Сори!

– Ю а вэлкам! – рассмеялась я.

Закрыла за ней дверь и пошла будить Сергея. Сорвала с него одеяло и закричала в ухо:

– Тревога! Война!

– Белой и Красной розы, – промурлыкал Сергей и перевернулся на другой бок.

– Атомная!

– Я умер во сне от радиации.

Так можно было разговаривать до бесконечности. Я – наяву, он – во сне, потом ничего не вспомнит.

– Сейчас принесу чайник! – пригрозила я. – Он только вскипел! Оболью!

– Кира? – Сергей открыл один глаз. – Еще минуточку, пожалуйста!

– Вставай, соня! Я твою отроковицу кислотой облила, сейчас будем труп на куски резать и в пакетах выносить.

– Черный юмор с утра, – поморщился Сергей. – Три минутки, и я встаю.

– Пошла за чайником! Ты меня знаешь!

Он сел на кровати, потер лицо руками, взлохматил волосы, по-прежнему густые, но уже с проседью.

– А где Света?

– Света слиняла со света. Меня испугалась, я женой представилась.

– Тогда подремлю еще полчасика?

– В душ и на кухню! – Я была непреклонна. – У меня мало времени. Разговор есть.

Пока Сергей просыпался под душем, я читала журнал, обнаруженный на кухне. Там была статья о Махатме Ганди, написанная Сергеем.

Он пришел, начал завтракать, кивнул на публикацию:

– Как тебе?

– Честно? Мрак и пошлость! Махатма, пишешь ты, обозначает «великая душа». И где ее величие? Какие-то сплетни про маму Ганди, страдавшую запорами, про то, как его женили тринадцатилетним и бедные муж и жена, дети по сути, мучили друг друга незрелой сексуальностью. Упоминаешь про обет полового воздержания, который он принял в тридцать семь лет, и опыты по испытанию этого обета, когда он спал с обнаженными женщинами. Вставные зубы, которые хранил в складках набедренной повязки, вкладывал в рот перед едой, потом полоскал и возвращал на место. Кроме вставных челюстей, за великим Ганди не числится ничего интересного? О его учении сатьяграха – упорстве в истине, основанном на ненасилии, – две строчки. Зато просторно про неблагодарных сыновей, не признававших учения отца.

– В статье, – вяло оправдывался Сергей, – сорок страниц. Редактор выкинул все, кроме клубнички, осталось пять страниц. Я получил двести баксов гонорара, полный текст статьи выложен в Интернете. Ты знаешь, что Ганди переписывался с Толстым Львом Николаевичем? Сатьяграха и толстовское непротивление злу насилием – две золотые монеты, которые сходны только металлом, но не размениваются одна другой. Интересна не сама по себе переписка двоих великих, а их взаимное влияние. Толстой был старцем, в том возрасте, когда человека интересуют только собственные теории, а Ганди только вступал в пору зрелости…

Как водится, я заслушалась. Сергей прекрасный рассказчик и широчайше образованный человек.

В романе Гончарова «Обрыв» о главном герое Борисе Райском говорится, что он был талантлив в искусствах и при этом пустоцветом. Брался за живопись, скульптуру, за беллетристику – все получалось, и ничего не доводил до конца, уставал, бросал, надоедало. Когда я читала в детстве роман, Райский показался мне выдуманным, нереалистичным, таких не бывает.

А потом я вышла замуж за человека, которому герой Гончарова в подметки не годился. Что там искусства!

Сергей блестяще закончил физический факультет МГУ (тот же, что и Лешка), два года работал на кафедре. Диссертация была практически готова, он все бросил – увлекся биохимией человеческой клетки. В микробиологии сделал открытие, исключительно благодаря моему занудству защитил диссертацию. Переметнулся в сравнительную лингвистику, потому что его заинтересовало открытие генетиков, которые пришли к выводу, что все человечество происходит от одного корня, и построили генеалогическое древо человечества. Лингвисты в свою очередь проделали ту же работу, но не с генами, а с мировыми языками, и тоже построили древо. Обе конструкции поразительным образом совпали, археологи вопили от восторга. Сергея на генеалогическом древе языков заинтересовала ветвь чукчей и камчадалов, их близкое языковое родство с эскимосами и алеутами. Потом наступила очередь истории. Здесь Сергей задержался дольше всего, перескакивая с периода на период. Он знает о декабристах столько, что рассказывает о них словно о родных братьях. Про народовольцев-террористов, их жизнь на каторге и влияние на уголовников была почти написана книга, увлекательная, как авантюрный роман.

Еще мы занимались философией. Конкретно – ролью личности в истории. Поэтому про множество личностей знаем массу любопытного.

Ни в одном учреждении больше года Сергей не работал. Устраивался, месяцев шесть исправно ходил, всех покорял своими знаниями, интеллектом и тем, что находит жемчужины в той куче, где до него копались десятки ученых. Потом пропадал, просто не являлся на службу, не желал терять время на ерундовую болтовню. Его еще полгода держали, уговаривали, увещевали, давали липовые отпуска за свой счет. Но Сергея уже несло на волне другого интереса.

Каждый новый виток сопровождался у него, что естественно, новой любовью к новой обладательнице хорошеньких ножек. Так было до меня и после. Я продержалась больше всех – от микробиологии до народовольцев. Я знаю, что была его настоящей и глубокой любовью. Но проходит все, даже настоящее, заливается все, даже глубокое.

Сергей не капризен и не требователен в быту. Для него быта попросту не существует. Он может два года ходить в одних брюках, а когда они протрутся, попросит какую-нибудь обожающую его библиотекаршу принести ему книги домой. Штаны рано или поздно появятся, я куплю. В доме нечего есть? Ребенку надо купить лекарство? Жена не хочет ходить в обносках? Это не к Сергею, это само должно как-то решиться без его участия. На него никогда нельзя было положиться: купить молоко или хлеб, забить гвоздь, забрать ребенка из садика. Он не отказывал, он забывал. Увлекался какой-нибудь идеей и забывал.

Я дошла до ручки, внутренне превратилась в фурию, устала одна тащить воз. Я не закатывала скандалов мужу, грызла себя изнутри. Не могла разлюбить его интеллект, не могла не восхищаться его умом, но любовь, как ни банально звучит, разбилась о быт. Интимные отношения прекратились: я отказывала, Сергей не настаивал. У него тоже рассосалось.

Когда Люба отселила меня с Лешкой, наши отношения с Сергеем вошли в колею близких без близости, добрых без обязательности. И с Лешкой у них все прекрасно; долго друг друга не выносят, но коротко общаются с удовольствием.

– Странно, что ты заинтересовался поздним Толстым и Ганди, – усмехнулась я. – У тебя еще голые девицы по квартире шастают.

– Уж не ревнуешь ли? Спасибо за завтрак!

– Пожалуйста! Не ревную, соболезную.

– Прекрасное чувство!

– Так ведь не к тебе.

– А ко мне могла бы проявить тимуровское участие и зашить куртку. Рукав оторвался…

– Неси, – кивнула я, – давай сразу все, что нужно чинить, носки – только стираные. Нитки с иголкой не забудь.

– А где они лежат?

Я вздохнула и пошла в комнату.

– Ты хотела поговорить, – напомнил Сергей, наблюдая за моим шитьем. – О квартире? Действительно, несправедливо, что вы втроем в двухкомнатной ютитесь, а я один в трех комнатах. Подобрали вариант? Мне комнату в коммуналке? Согласен.

– Если ты такой благородный, то и занялся бы разменом.

– Кто? Я? Как ты себе это представляешь?

– Никак не представляю, – призналась я и откусила зубами нитку. – Сергей, у нас будет ребенок!

– Строго говоря, у нас будет внук.

– Само собой. Но еще юридически через полгода ты станешь отцом моего ребенка, если, конечно, до того мы не разведемся.

– Ничего не понимаю. – Он потряс головой. – При чем здесь ты или я?

– Я беременна.

– Зачем? – умно спросил он.

– Так получилось.

– Ты хочешь, чтобы я подсказал тебе способы избавления от нежелательной беременности?

– Нет, все способы мне известны и не подходят.

– По здоровью?

– Идеологически.

– Какая к дьяволу идеология? Кира! Зачем тебе это нужно, нам нужно? – великодушно поправился он.

– Поздно пить боржоми. Ты признаешь ребенка, чтобы в документах не стоял прочерк?

– А непосредственный отец-производитель? Отказывается?

– Считай зачатие непорочным.

– Ясно.

– Ничего тебе не ясно! – вспылила я. – Но этот аспект я отказываюсь обсуждать!

– Значит, я без обсуждения должен признать бастарда собственным ребенком? – Сергей зло усмехнулся.

– Алиментов никто у тебя не потребует.

– Еще бы! Лешка и Лика знают о твоих грандиозных планах?

– Только Люба.

– Что говорит?

– То, что диктует здравый смысл.

– Вот видишь! Ты упряма как осел!

– Буриданов?

– Нет. Выражение «буриданов осел», – быстро заговорил Сергей, не избавившийся от привычки что-то пояснять мне и Лешке, – это о человеке, колеблющемся в выборе между двумя равносильными желаниями, двумя равноценными решениями. Идет от имени французского философа-схоласта, жившего в четырнадцатом веке, Жана Буридана. Якобы в доказательство отсутствия свободы воли Буридан привел осла, который, находясь на равном расстоянии от двух охапок сена, умер с голоду, так и не решив, с какой из охапок начать. При чем здесь Буридан?

– Это ты себя спроси, просветитель!

– Кира! Чего ты от меня хочешь?

– Кажется, ясно сформулировала: фамилию и отцовство.

– Но это не мой ребенок!

– Зато я – твоя жена!

– Какая ты жена! – отмахнулся Сергей.

– Добрая. Вот, носки штопаю, – невесело рассмеялась я.

Сергей ухватился за спасительную ниточку.

– Ты меня разыграла! – вздохнул облегченно. – Игривая бабушка в возрасте элегантности! А я, честно говоря, струхнул. Кому хочется усложнять жизнь?

– Никому, кроме меня.

– Ну, хватит! Пошутила, и будет. Я тебе не дорассказал о Ганди. Обнаружилось одно очень любопытное неотправленное письмо…

Сергей говорил, я почти не слушала. Думала о своем. Вспоминала, как сказала ему, что беременна Лешкой. Сергей тогда не возликовал киношно, не бросился с объятиями, не захлебнулся от счастья. Он смотрел на меня с жалостью. Понимал, что исправиться не сможет, опорой и помощником не станет, на меня взвалится тяжкий груз, и меня жалел. Лучше бы помог материально!

Чадолюбия в Сергее не густо – в аккурат на Лешку хватило и на внучку немного осталось. Мой ребенок ему как пятое колесо, как рыбе зонтик, как слону гитара.

– Серега! – перебила я его. – Ты несчастный человек! У тебя нет друзей.

– При чем здесь друзья? – удивился он. – Ты ошибаешься. Кроме Светы, которую ты видела, я познакомился с интересными типами из музея Востока.

– У тебя нет старых друзей, – уточнила я, поймала себя на мысли, что хочется сказать ему гадость, но не остановилась. – Твои друзья обязательно свежие, месяц, два, год назад появившиеся. А старые растворились, ты их отработал. Ты шагаешь по людям. Нет, не вампиришь. Ты в них отражаешься, как в зеркале. Любуешься своей физиономией, своей умностью, их восхищением. Когда в одном зеркале не видишь ничего нового, когда оно замутнится, ты переходишь к другому. И снова как первый раз: твои истории, твои парадоксы, твое красноречие – публика рукоплещет. По сути, ты эгоист такой высшей пробы, что эгоизм уже перешел в свою противоположность – во вселенское человеколюбие, которое есть нелюбие никого. Ты как эссенция. Эссенцию перед употреблением разбавляют, иначе кислота разъест.

Сергей посмотрел на меня внимательно, хмыкнул.

– Странное у тебя сегодня настроение. То шутишь плоско, то комсомольскую аттестацию мне устраиваешь. Были такие во времена нашего студенчества. На комсомольском собрании университетской группы каждого по очереди разбирали на предмет человеческих качеств и политической зрелости. Это был какой-то извращенный коллективный психоанализ. Не без пользы, признаюсь, но абсурдный ввиду отсутствия добровольности покаяния.

– На комсомольской аттестации, – вспомнила я, – мне одногруппники поставили в вину заносчивую гордость.

– Если бы ты не была гордой, если бы спала со всеми, кто за тобой ухлестывал, тебя бы назвали падшей девушкой.

– А еще меня удивило заявление, что успех любого дела, которое затевается, от лыжного похода до посещения больного профессора, зависит от того, соглашусь ли с ним я.

– Ты не можешь не быть центром вселенной. Потому что ты – солнце!

– Спасибо! – Я погладила его по щеке. – Извини, что я на тебя окрысилась!

Сергей взял мою руку и поцеловал. Спросил участливо:

– Возрастные изменения, бабушка? Климакс?

– Подкрался незаметно.

Он забрал у меня иголку, воткнул ее в спинку дивана. Взял обе мои ладони в свои, прижал к груди:

– Есть лекарство. Тряхнем стариной?

– Ну что ты! – благодарно рассмеялась я. – Разве я могу соперничать со Светой?

– Таких Свет миллион. А ты – единственная! То малое, что я, эгоист, могу дать женщине, я желал бы отдавать тебе. Я, конечно, не жду тебя в брахмагарии, обете воздержания, но всегда буду ждать!

– А с ребеночком?

– Опять? – скривился Сергей. – Неудачную шутку не повторяют дважды.

Он отпустил мои руки. Я вытащила иголку из спинки дивана, воткнула в подушечку.

– Как бы не напоролся сам или девицу очередную не травмировал! – не без ехидства предупредила я.

– Все-таки ты ревнуешь! – воскликнул он, довольный.

– А как же! – подтвердила я. – Во-первых, муж. Во-вторых, ждешь меня, попутно коллекционируя стройные ножки. Все! Мне пора. Если проводишь до метро, я там куплю тебе моющие средства. У тебя все закончилось, грязнуля!

* * *

Вечером меня поймала по телефону Люба.

– Я себе места не нахожу! – кричала она в трубку. – Что ты решила? Дай мне на риторический вопрос, – требовала Люба, – честный риторический ответ.

– Ты на испанском несешь такой же понос, как и на русском?

– Не можешь забыть свое отравление? Сколько у тебя недель?

– Это была шутка. – Я отрабатывала новую версию. – Розыгрыш, репетиция первого апреля.

– Поклянись!

– Клянусь твоими лингвистическими способностями.

(Если они и ухудшатся, никто не заметит.)

– Поклянись нашей дружбой!

– Прошлой или нынешней?

Она замолчала, потом грустно спросила:

– Думаешь, мне сладко?

– Нет, тебе приторно.

– Это еще хуже. Вот купили мы с Антошкой гардероб…

– Времен Людовика Шестнадцатого?

– Сто шестнадцатого! – в досаде воскликнула Люба. – Тридцать лет назад, первая наша большая вещь, купленная на зарплату. Знаешь, какая радость была? Из штанов выпрыгивали. Мы в этот шифоньер забирались и целовались от счастья. А теперь яхту приобрели. Через полчаса меня на ней укачало. Пропади она пропадом!

– Не в деньгах счастье.

– А в чем?

«В детях! – хотела сказать я. – В маленьких беспомощных детях. Как ни крути, а мы женщины и женщинами останемся. Чувствуем себя живыми, пока способны рожать. Мы нужны, пока нужны детям».

– Кира! Ты чего замолкла?

– Вспомнила про Ганди. Он сказал, что ценность идеала в том, что идеал удаляется по мере приближения.

– Индира Ганди «сказал»? И какой у нее был идеал?

– Не Индира, а Махатма, они просто однофамильцы. Индира – дочь Джавахарлала Неру.

– Ты с Сергеем виделась, – мгновенно догадалась Люба. – Как он?

– Статью забавную написал…

И минут десять я отвлекала подружку от грустных дум, пересказывая скандальные подробности личной жизни Ганди. Если у великих не все было в порядке, чего от нас требовать?