Текст книги "Девушка с приветом"

– Юлечка, детка, – приветствовал он меня, – как хорошо, что ты пришла пораньше. Видишь, какая очередь в коридоре?

– Александр Иванович, я принесла заявление об уходе, то есть о переводе на другую работу.

– Что ты! Что ты! – замахал он руками. – Как же я могу тебя отпустить? Оленька легла на сохранение. Петенька вышел на работу с таким запахом, с таким запахом, я уж велел ему валерьяночкой заглушить. Юленька, он до обеда только протянет, а потом опохмеляться пойдет, ты же знаешь.

– Александр Иванович, вы когда в наш травмпункт пришли?

– Уже лет десять, милочка, здесь тружусь.

– Вот и я об этом! Вы пришли сюда в семьдесят лет. А до этого были классным хирургом. Я помню, что говорили ваши ученики на юбилее.

Обо мне подумайте! Неужели до седых волос я буду здесь прозябать и ничему толком не научусь?

– Юлечка, я все понимаю. Но ведь тебя своей преемницей видел, – канючил Александр Иванович.

Может быть, даже наверняка, он полвека назад был отличным хирургом, войну прошел, отделение потом возглавлял, но сейчас Александр Иванович, если его выдергивали из привычной дремы, заботился только о том, как бы побыстрее в дрему вернуться. А дело пусть идет как-нибудь само собой. Проблемы с несварением желудка его волновали гораздо больше, чем моя судьба.

– Не отпустите по-хорошему, – пригрозила я, – напишу заявление на все накопившиеся отгулы. А потом все равно уйду.

– Юлечка, напоследок подежуришь во вторник, в пятницу и субботу?

– Ладно, – согласилась я, – но заявление вы подписываете прямо сейчас.

Александр Иванович мыслил короткими временными дистанциями: решил проблему с дежурствами на эту неделю – и отлично, до следующей еще надо дожить. Через неделю я могу изменить решение, или он что-нибудь придумает, привлечет старший и младший медперсонал, они взовут к моей совести. Но я стояла твердо: подписываете заявление сейчас – или завтра меня уже не увидите. Как и Александр Иванович, я знала, что моей твердости может надолго не хватить. Кряхтя, вздыхая и стеная, начальник подписал заявление.

* * *

Тяжесть наложенной на меня за дезертирство епитимьи мог оценить только наш брат травматолог – все дополнительные дежурства были ночными. Каждый третий пациент в это время суток пребывает в состоянии алкогольного опьянения. Бытует мнение, что бог пьяных опекает. Ничего подобного! Он от них решительно отворачивается, и пьяные сплошь и рядом оказываются под колесами автомобилей, ломают конечности, разбивают черепа и тонут в лужах. Плюс драки и поножовщина. Даже самый тихий алкоголик, добравшись с раной до травмпункта, может превратиться в злобного дебошира. Одурманенное сознание подстегивается видом крови, страхом, болью – и мы получаем неуправляемое агрессивное существо.

Не могу осуждать медиков, которые отказывают во врачебной помощи пьяницам (проспись, потом будем лечить), даже завидую им. Мы себе такой роскоши позволить не можем. Хочешь не хочешь, слушай пьяную брань (несколько раз я пластырем рты заклеивала матерщинникам), вдыхай перегар и врачуй раны. Особо буйных мы принимаем втроем – я, медсестра и охранник Ваня. Он грозит пациенту резиновой дубинкой, или скручивает его в бараний рог, или запугивает:

– Будешь рыпаться – без наркоза останешься! На живую заштопают!

Ваня понимает разницу между наркозом (которого у нас не может быть) и анестезией (которую мы применяем), но слово «наркоз», с его точки зрения, звучит убедительнее. Кажется, он даже приторговывает «наркозом» – приводит кого-нибудь без очереди и бросает многозначительно:

– Юль Александровна, это от меня, с наркозом!

Я послушно киваю, хотя в действиях своих ни в чем не отступлю от необходимого.

Без Вани нам не справиться.

Последнее дежурство, заключительный аккорд моего травматологического бытия, прозвучал особенно мощно. К моему носу даже пистолет приставили.

Молодой человек (изрядно навеселе) с вывихом кисти ойкал и плакал, как ребенок.

С первой попытки вправить сустав мне не удалось – пациент дернулся от боли. В том моей вины не было – обезболивающее плохо действует на пьяных.

– Держи его, Ваня, – попросила я. Охранник смело шагнул вперед.

– Голубчик, потерпите, это быстро, – успокаивала я плачущего парня.

– Нет! – вдруг истошно завопил он и выхватил здоровой рукой пистолет. – Всех перестреляю! Гады!

Я растерянно уставилась на дуло, нацеленное мне в нос, – неужели настоящий пистолет?

Ваня сразу понял, что оружие настоящее, и поднял руки:

– Спокойно! Мы сдаемся! Молоденькая медсестра Наташа попятилась спиной к двери, распахнула ее и вывалилась в коридор.

На наше счастье, в этот момент в травмпункт прибыл наряд милиции освидетельствовать задержанного преступника. Забирая пистолет у парня, они чуть не вывихнули ему вторую кисть. Задержанный, которого они привезли с собой, воспользовавшись суматохой, попытался скрыться.

Милиционеры догнали его на улице и в сердцах подсветили глаз кулаком. А я в нарушение врачебных принципов написала в освидетельствовании: «Видимых повреждений не наблюдается», словно багровая гематома была невидима. Но кисть первому преступнику все-таки вправила, гипсовую повязку наложила. Милиция увезла обоих.

Приняв несколько спокойных больных, мы расслабились – мол, два снаряда в одну воронку не попадают, сегодняшнюю порцию нервотрепки мы уже получили. И жестоко ошиблись.

* * *

Компания из трех каменщиков отмечала получку на рабочем месте – на стройке. Выпили, закусили. Закуска кончилась, водка осталась. Не бегать же за одной закуской, прикупили еще водки. Закуска осталась, водка кончилась – не пропадать же добру. Сколько бы еще продолжалось маятниковое движение – неизвестно, но тут «плита на палец Вовке съехала».

Войдя ко мне в кабинет, строители в два голоса (пострадавший очумело молчал) твердили свою историю «водка кончилась, закуска кончилась…», словно она имела какое-то отношение к диагнозу. Плиту, которая «на палец Вовке съехала», они сумели поднять и теперь совали мне газетный сверток:

– Мы все собрали! Пришейте, девушка, Вовке палец.

Я развернула сверток – строительный мусор вперемешку с месивом, которое час назад было большим пальцем Вовкиной правой ноги, – и швырнула его в ведро:

– Тут нечего пришивать.

Велела охраннику выставить собутыльников за дверь, Наташе – снять самодельную повязку из носовых платков, а сама села заполнять медицинскую карточку.

Оглянулась на крик.

– Ты что делаешь? Сука! – вопил пациент на сестру. – Мне больно!

Я вскочила, бросилась к ним, но не успела. Вовка, раздосадованный тем, что палец ему пришивать не будут, и до сих пор не чувствовавший боли, как только Наташа прикоснулась к его ране, живо отреагировал: согнул в колене здоровую ногу и резко выпрямил, заехав Наташе в лицо. Она пролетела полкомнаты, врезалась в открытый стеклянный шкаф с медикаментами. На бедную девушку посыпались пузырьки и баночки.

– Уйду-у-у! – протяжно плакала медсестра. – Разве это медицина? Я, когда училась, думала… А тут хуже сумасшедшего дома… Ой, глаз больно!

– Вы что себе позволяете! – кричала я на больного и звала в сторону двери: – Ваня, скорее сюда!

Охранник бросил оборону в коридоре, прибежал к нам, сунул Вовке под нос дубинку:

– Покалечу! Последние пальцы отобью, сволочь! Потом залечим. Без наркоза! Только пошевелись!

– Сериал американский, – Наташа размазывала по лицу слезы, – «Скорая помощь», я смотрела, мечтала так же, а тут… Уйду-у-у!

– Я тоже уволюсь, – заявил Ваня. – В ночной клуб вышибалой зовут. Работа – один к одному, а платят в три раза больше.

О том, что у меня подписано заявление об уходе, я дипломатично молчала. Сделала примочку Наташе – с фингалом под глазом она удивительно походила на давешнего преступника. Сама обработала рану Вовке, сестричка наотрез отказалась подходить к дебоширу. Словом, кое-как довела дежурство до конца.

Я покидала травмпункт и чувствовала себя солдатом, который, отвоевав в окопах на передовой, устроился на чистое хлебное место при штабе.

Поскольку в дальнейшем повествовании (и в профессиональной жизни) я не собираюсь возвращаться на первое место службы, то, забегая вперед, расскажу, как обстоят дела в травмпункте. Наташа вышла замуж за Вовку. Да, да – роман закрутился, все отделение с азартом наблюдало. На перевязки Вовка приковыливал с букетами цветов, первые из которых летели в окно, следующие – в корзину, а через десять дней оказались в вазе на столе. Движимый раскаянием, Вовка стащил со стройки материалы, пригнал дружков, и они сделали ремонт в запущенных до безобразия помещениях травмпункта. Тут уж все сотрудники встали на его сторону и поднажали на девушку: новый линолеум, выкрашенные двери, чистые стены – что это, если не любовь?

Александра Ивановича уволили, когда он окончательно перестал выходить из дремы на рабочем месте, в том числе и в туалет.

Петя Карачинцев бросил пить, стал заведующим и увлекся наглядной агитацией. Развесил по стенам коридоров стенды «Методы фиксации костных отломков» и «Рваные раны мирного времени» – сидевших в очереди больных прошибал холодный пот от этих фото и рисунков. Ваня не уволился, и на учениях в фирме, специализирующейся на охране медучреждений, делился опытом, как распознать степень агрессивности пьяных пациентов.

– Юль Александровна, – хвастался он, когда я пришла навестить бывших коллег, – думаю брошюру на эту тему написать, учебное пособие.

Я совершенно искренне ответила, что, будь моя воля, я бы такую брошюру многотысячным тиражом издала.

* * *

В течение недели, утром и вечером, я приходила к Сержу. Делала Рэю уколы антибиотиков и перевязки. После трех тяжелых суток пес начал поправляться. В глазах, наполовину скрытых мохнатой челкой, появился осмысленный блеск. Причиной своих бед Рэй считал тугую повязку, спеленавшую его туловище, и упорно стремился содрать ее. Мешал жесткий картонный воротник – вроде того, что в костюме Пьеро.

Серж надел этот воротник, как только Рэй сумел дотянуться до бинтов.

Мое появление Рэй по-прежнему встречал рычанием, но Серж уверял, что пес относится ко мне замечательно, и в качестве доказательства показывал на хвост-обрубок.

Черный бугорок действительно подрагивал, что можно было принять за дружелюбное виляние хвостом. Рычание, по словам Сержа, скорее привычка, чем демонстрация угрозы. Хотелось так думать. Нет, в самом деле хотелось, говорю без всякой иронии.

У меня не правильное, непрофессиональное отношение к больным – в нем слишком много материнского: видно, нереализованные комплексы дают себя знать. Я, конечно, скрываю свои теплые чувства, но они простираются даже на лохматых и клыкастых пациентов.

Усыпить пса, в смысле – дать снотворное, нам пришлось только один раз, когда снимали швы. Процедура была длительной, тонкой, и я опасалась, что пациент откусит мне пальцы. Теперь Рэй мог зализывать раны сколько угодно. Его освободили от ненавистного картонного воротника и бинтов.

Серж рассказал, что такой же воротник Рэй щенком носил после купирования ушей.

Оказывается, от природы у ризеншнауцеров большие, лопухами, уши. Но по законам собачьего экстерьера они должны быть маленькими и треугольными и жестко стоять над головой. Поэтому собакам уши отрезают, надевают воротник, чтобы щенок не мог дотянуться до повязки. Далее изуродованные уши приклеивают пластырем к специальным пластинкам, добиваясь стоячести.

– У Рэя было веселое детство, – заметила я. – Сначала хвоста лишили, потом уши оттяпали.

Серж согласно кивнул:

– Жалею, что послушался инструкторов и ветеринаров в клубе. Подозреваю, что они просто хотели заработать деньги на операции. Я слишком поздно узнал, что международные стандарты уже изменены. Общества защиты животных добились, чтобы собак не уродовали. Да и в выставках мы не собирались участвовать. Но, понимаете, когда у тебя есть дорогое существо, ослушаться специалистов боязненно. Между прочим, с тех пор я с большим недоверием отношусь к ветеринарам и рад, что мою собаку лечил людный врач. Простите, я не так сказал, но вы поняли: врач людей.

Я почти привыкла к манере Сержа коверкать родной язык. Не стала добавлять горечи и говорить, что на ушных раковинах находится много биологически активных точек, недаром рефлексотерапевты любят загонять иголки именно в уши.

Рэй пытался становиться на ноги, и у него получалось, если приваливался здоровым боком к стене. Но сделать шаг не мог: обе раненые ноги подворачивались, и собака падала. Она скулила от боли и злости, снова пыталась встать, Серж помогал, но как только отходил, Рэй падал. Начинал лихорадочно лизать розовый рубец на боку, покусывать ноги – очевидно, они онемели.

Когда Рэй, глядя на меня и Сержа, щенячьим фальцетом, так не вязавшимся с его внушительной фигурой, требовательно и жалобно тявкал, – сделайте же что-нибудь! – у меня переворачивалось сердце и сжималось горло. В собачьем лае было столько несокрушимой веры в могущество человека, обиды на то, что мы это могущество не хотим использовать, и просто слезного вопля – помогите!

Будь на месте Рэя человек, я бы дала ему костыли и научила на них ходить. Обезножевшему фатально предложила бы инвалидную коляску. Но что я могла сделать для собаки? Как-то ночью, когда я раздумывала о судьбе четырехногого пациента, мне пришла в голову мысль сделать для него помочи.

На следующий день я объяснила Сержу идею: пропускаем за передними и перед задними лапами собаки большие полотенца, становимся по бокам, концы полотенец берем в руки и слегка приподнимаем Рэя, уменьшая таким образом нагрузку на ноги.

Вначале собаке решительно не понравились наши действия. Рэй недовольно лаял на Сержа, а повернув голову ко мне, рычал и скалился. Но мы стояли на своем:

– Вперед! Шагай! Рэй, двигайся! Иди! Сорок минут мучений – и собака зацокала кончиками когтей по паркету, верно переставляя ноги. Но как только мы убрали подпруги, рухнула на пол. И снова бередящее душу тявканье: я хочу ходить, бегать, сделайте же что-нибудь!

Два следующих дня мы учили собаку ходить на доморощенном тренажере, но эффект был тот же – самостоятельно пес не передвигался. Дальнейшее мое участие в судьбе Рэя смысла не имело – я ничего не могла для него сделать. Присела рядом, погладила мохнатую голову:

– Держись, чемпион!

Легко сказать – держись. Кому он нужен, беспомощный инвалид? За человеком, прикованным к постели, ухаживать ой как нелегко, а тут – собака молодая. Взять его к себе? И десять лет за ним подстилки выносить? Хорошенькая перспектива. А слоняться вечерами по квартире, изнывать от скуки и крахмалить белье до бумажного хруста – привлекательнее?

Чего проще: обсудить будущее собаки с ее хозяином. Но все, что «проще» – это не к Сержу. Мы общаемся почти десять дней, несколько раз вступали в болезненный физический контакт – бились лбами, оперируя собаку и таская ее на полотенцах, но мы так же далеки друг от друга, как и в тот день, когда я испугалась Рэя.

Говорим только о собаке, о ее болезни, уходе за ней, но между нами нет контакта, который всегда так легко возникает между врачом и родственником пациента. Вряд ли вообще существуют люди, с которыми Серж быстро сойдется. Ну, может быть, какой-нибудь английский лорд будет приближен – для тренировки снобизма.

Несмотря на свое среднеарифметическое лицо, Серж легко демонстрирует, что он-де не замухрышка, а белая кость и голубая кровь. После каждого визита («людного» врача для дорогой собачки) у меня было ощущение, что следом придет маникюрша и раболепно склонится над его ногтями, полируя их бархотками. А затем он отправится играть в гольф. Не знаю, где в заснеженной Москве Серж находит лужайки, но клюшки для гольфа я у него видела.

В грубияне Октябрьском больше человеческой теплоты, чем в замороженно вежливом Серже. Его хорошие манеры настолько архаичны, что отдают издевательством. Скажем, звонит телефон. Серж поднимается и обращается ко мне:

– С вашего позволения?

– Что? – недоуменно спрашиваю я.

– С вашего позволения я отвечу по телефону?

Конечно, подмывает нахально заявить:

«А не позволяю!» – но я только молча киваю. Спрашивается: не можешь ли ты просто извиниться и взять трубку? Подумаешь, какой фон-барон, мистер-твистер через речку дристер. Неудивительно, что тебя жена бросила, – допек ее, наверное, средневековым чванством.

Я разговаривала с ним холодно, как диктовало мое пролетарское происхождение (мама – бухгалтер, тетушка – медсестра), и даже снисходительно небрежно, что легко давалось, так как я большей частью учила и объясняла. Натянула совершенно не свойственную мне личину высокомерной докторши и выйти из образа не могла.

Серж, безусловно, мог вызвать интерес у женщин из беличьей породы: тех, что любят грызть орешки, и орешки не простые – у них скорлупки золотые. Я к чужому богатству равнодушна. Чего не могу сказать о снобах, которые взирают на тебя, снимающую сапоги (ему же уличную грязь в квартиру не хотела нести), с таким видом, словно ты юбку задрала и чулки подтягиваешь. Тапки домашние он, кстати, мне потом купил, но ошалелого взгляда на мои ступни никогда не забуду.

Отношение Сержа к моей персоне я легко просчитала по его фразе из редкой сцены «попытка хождения боярина в народ».

Серж заявил:

– Я восхищаюсь, Кэти, что такая хрупкая и изящная девушка, как вы, обладает столь мужественной профессией.

На первый взгляд все нормально, почти комплимент. Но только на первый взгляд!

Разберем дословно. «Восхищаюсь» – точнее сказать, «поражаюсь» – слово, имеющее как положительное, так и отрицательное значение. Почему выбираем отрицательное, объясняю дальше. «Хрупкая, изящная» опускаем, потому что соответствует действительности и роли не играет. Ключевая точка – «мужественная профессия». Для большинства людей «хирург» звучит почетно и благородно.

Но Серж ассистировал мне, когда штопали Рэя. А всякий обыватель, случайно обнаружив, что вспоротое человеческое нутро мало отличается от нутра свиньи, например, или увидев хирургические инструменты травматолога – дрели, стамески, ножовки, болты, отвертки и прочее, – впадает в ужас и смотрит на хирурга, работающего в полном смысле слова по руки в крови, не иначе как на живодера и костолома. Вот и я за неуклюжим комплиментом Сержа разгадала: «Фи, мадемуазель, не куртуазные у вас занятия».

Я так долго рассказываю, с какими настроениями наносила свой последний ветеринарный визит, потому что странная семейка задела меня за живое: к черному зубатому пациенту я привязалась, а его хозяин вызывал у меня душевные парестезии. Это термин из неврологии. Когда у вас с рукой или ногой творится неладное – то немеет, то иголками покалывает, то мушки по ней бегают, – говорят о парестезиях.

Серж приглашал меня на чашечку чая или кофе в конце каждого посещения, а после моего отказа не настаивал на приглашении. Все та же игра в хорошее воспитание: он в глубине души рассчитывал на мой отказ, я вежливо подыгрывала. Но в последний визит правилу изменила – надо было обсудить будущее Рэя.

Кухня у Сержа мало походила на привычную московскую. Она вообще не походила на кухню, скорее – на уголок кафе с уютным столиком и стойкой бара. Достижения современной электроники и электротехники – плиту и полку, на которой стояли чайник, кофеварка, миксер, гриль и еще какие-то кухонные приборы – отделял стеллаж с книгами, цветами в горшочках и коллекцией морских раковин.

– Больше моя помощь не понадобится. – Я потягивала чай из чашки тончайшего фарфора. Заведись такая у тетушки Капы, она бы вытащила ее из серванта, разве что принимая министра, и то только министра здравоохранения. – Сможет ли Рэй снова ходить, бегать, я не знаю. Нужна консультация специалиста. Но есть ли таковые – травматологи-ветеринары, тоже не знаю.

На всякий случай я подробно описала суть проведенной операции и последующее лечение.

– Вот, возьмите листок. Сухожилия у него не пострадали. Кроме одного на задней ноге. Зашить его во время операции я не могла. Видите ли, – я невольно оправдывалась, – сухожилие – это как натянутая резинка. Разрез – и она убегает. Чтобы ее заштопать, нужны специальные инструменты и материалы, которых у меня дома, конечно, не было. Поэтому Рэй может хромать на заднюю ногу. Если он вообще встанет. Должна вас предупредить – может не подняться.

– Он мне дорог, даже если останется пожизненным лежачим инвалидом, – улыбнулся Серж.

Хорошая у него улыбка, вполне человеческая, а не буржуинская. Я облегченно вздохнула (не придется пса определять у себя дома) и безоговорочно поверила Сержу – он любит собаку, ухаживает за ней преданно и самоотверженно. Кажется, даже взял отпуск на время болезни Рэя.

– Катя, я вам очень признателен за все, что вы сделали для Рэя. Уверен, никто бы не справился лучше. В Москве есть американская ветеринарная клиника. Я туда телефонировал. Подобная операция стоила бы не менее пятнадцати тысяч рублей, послеоперационный уход и содержание в клинике – тысячу за каждый день.

Я невольно присвистнула. Ничего себе цены! Может быть, я совершила роковую ошибку, не выбрав профессию собачьего врача?

– Таким образом, – продолжал Серж, – я вам должен не менее тысячи долларов. Хотите ли вы, чтобы я сейчас их отдал?

Батюшки-светы! Тысяча долларов! На эти деньги я бы не только шарфик купила, но и дубленку, наконец, заменила.

– Нет, спасибо, – проговорил мой язык. – Не нужно денег.

– Я так и думал, – удовлетворенно откинулся на спинку стула Серж. – Вы удивительно добрый человек.

Он так и думал! Жмот несчастный. Мог бы подольше уговаривать. Скупердяй. Нет, я не «добрая», а дура, опилками набитая.

Отвлекли шум и сопение. Мы одновременно вскочили – и то ли вскрикнули, то ли простонали: «Ах!»

Рэй стоял в проеме дверей. Кривой, скособоченный, сотрясаемый мелкой дрожью – но стоял! Дошел из комнаты!

– Умница! Зайчик! – всплеснула я руками. Села на стул, похлопала себя по коленкам. – Иди сюда! Иди ко мне, мальчик!

Он поплелся, хромая на все четыре лапы.

Рэюшка положил морду мне на колени и благодарно лизнул руку, которой я стала его гладить. Леший с ними, с деньгами, за них подобную благодарность не купишь.

* * *

Физически работа моя в новой клинике была необременительной – присутствовала на операциях, наблюдала за прооперированными, мне поручили палату из пятерых больных. Но именно физически я и уставала – от новой обстановки и новых лиц, от своего профессионального невежества и плохой ориентации на местности: постоянно приходилось спрашивать, а где это, а где то. Октябрьский меня как будто не замечал – не обращался ко мне с просьбами или распоряжениями, не шутил, не спрашивал ни о чем. Но я чувствовала его затаенную настороженность. Он словно выжидал, что инородное вредное тело, то бишь я, проявит наконец свою подлую натуру, и его можно будет вышвырнуть вон. Для остальных сотрудников в отделении Октябрьский был что отец родной. Несмотря на его хамоватую грубость, двусмысленные шутки и развязные манеры, Октябрьского любили и врачи, и медсестры, и санитарки. А больные полагали, что, на их счастье, он спустился с небес.

Коллектив в отделении подобрался молодой, большинство врачей – мои ровесники, активные, веселые и азартные в работе. Все они мне очень нравились. Нравилось и то, что здесь не сплетничали часами в ординаторской, не строили козней, не пытались меня вовлечь в какую-нибудь оппозиционную группку, а к моей профессиональной никчемности относились терпеливо и по-товарищески. Меня учили все, кроме Октябрьского. Правда, он регулярно ставил меня вторым ассистентом и приговаривал что-нибудь вроде того, что инструменты всяким бестолочам в руки не давайте, объясните, где у человека печенка находится. Вечерами я штудировала книги по эндоскопии; засыпая, мысленно проделывала операции, повторяя движения рук хирургов, которые наблюдала днем. Даже опытному хирургу трудно осваивать эндоскопические методы, у многих вовсе не получается. Одно дело – видеть операционное поле – органы живьем и в натуральную величину, и совсем другое – контролировать свои действия, движения инструментов по серым картинкам на мониторе.

Поэтому Октябрьский предпочитал учить зеленую молодежь и тщательно отбирал людей в свое отделение. А я не была ни зеленой, ни зрелой – так, не пойми что. Я сама не знала, выйдет ли из меня толк. Единственное, в чем была уверена, – это в собственном желании освоить профессию.

* * *

По вечерам мы перезванивались с Сержем – вернее, звонил он. Разговор шел по схеме:

– Здравствуйте, Катя. Это Серж. Как вы и просили, я звоню, чтобы рассказать о самочувствии Рэя.

Строго говоря, я просила позвонить, если с собакой что-нибудь случится и я смогу помочь.

– Здравствуйте. Как он?

– Хорошо. Сегодня мы первый раз выходили на улицу. По-прежнему хромает, но уже меньше. Надо ли чем-то обрабатывать его рубец?

– Он его лижет?

– Да.

– Тогда не нужно, Рэй все равно слижет все мази.

– Спасибо. До свидания.

– До свидания.

И так каждый вечер. Впрочем, я даже рада была этим звонкам, потому что самочувствие мохнатого пациента меня живо интересовало.

* * *

Выспаться утром в воскресенье не удалось. Настойчивый звонок в дверь заставил натянуть халат и пойти открывать.

На пороге стоял здоровенный парень в синей куртке с желтой вставкой, на которой по-английски было написано «Philips».

– Холодильник ждете? – спросил он.

– Нет, – ответила я, зевая, – вы ошиблись.

– Ореховая, дом шестьдесят три, – он заглянул в бумаги, – квартира восемьдесят пять?

– Да.

– Носова Юлия Александровна?

– Это я.

– И чего мне голову морочите? Вы вчера купили холодильник, мы его привезли.

– Ничего я не покупала.

Мне очень хотелось в туалет. Я стала закрывать дверь, но парень нахально задержал ее ногой.

– Так не пойдет. Отказываетесь от холодильника? Во дает! Такого еще не видел.

– Отказываюсь. Уберите ногу. Разбирайтесь со своим магазином сами.

– Вы точно не покупали холодильника?

– Покупали, все в порядке, – раздался из-за спины парня голос Сержа. – Все в порядке, транспортируйте холодильник. – Серж отстранил грузчика и обратился ко мне: – Извините, я немного опоздал.

У меня едва не вырвалось: «А я вас и не ждала», но вместо этого спросила:

– Что еще за холодильник?

Серж не успел ответить, потому что вмешался возмущенный грузчик:

– Мужик, так не поступают, ты меня чуть до инфаркта не довел. Ты знаешь, сколько этот агрегат стоит? За нервную нагрузку придется раскошелиться.

Хотя невысокий Серж смотрел на здоровенного парня снизу вверх, под его взглядом грузчик съежился и как будто стал меньше ростом.

– Я сказал: транспортируйте холодильник. Что-то неясно?

– Все в норме, шеф. Сейчас доставим.

Мы с Сержем вошли в квартиру. Он снова предупредил мои вопросы:

– Кэти, доброе утро. Еще раз прошу прощения за опоздание. Я все объясню. У вас есть время переодеться.

Я сама знала, что мне надо было делать, и шмыгнула в туалет.

Когда грузчики, теперь их было двое, внесли громадную коробку, я уже переоделась в джинсы и свитер. Они стали обдирать картон и пенопласт с холодильника.

О! Это был красавец! Высокий, узкий, блестящий, цвета «металлик», со стильными ручками и кнопочками. Между морозильной камерой и собственно холодильником располагалась какая-то стеклянная дверца, сбоку от которой были нарисованы циферки и значки.

– Что это? – ткнула я в дверцу рукой.

Хотя сначала, конечно, стоило бы поинтересоваться, как чудо техники оказалось в моем доме.

– Микроволновая печь, – ответил Серж. – По-моему, очень удобное решение. У вас много времени займет освободить старый холодильник?

Мой старичок, словно реагируя на появление пришельца, ответил возмущенным реактивным гулом и автоматной очередью.

– Во тарахтелка! – сказал один из грузчиков. – Он продуктами не стреляет?

– Забирайте упаковку, – обернулся к нему Серж, – и можете быть свободными. Бумаги я подписал. До свидания.

Он протянул парню купюру в сто рублей, подождал, пока грузчики выйдут из квартиры, захлопнул за ними дверь. Я сидела на кухне и переводила взгляд с прыгающего старого холодильника на молчаливый новый.

– Что все это значит?

– Мы с Рэем посоветовались, какой подарок вам сделать, и решили вот такой. Вы примете его?

– Нет.

– Вам не нравится холодильник?

– Очень нравится.

– Понимаю. Дело в моральном аспекте. Вы расцениваете этот дар как унижающий ваше достоинство после совершенного благородного поступка. Но, отказавшись от него, вы не даете возможность выразить вам благодарность и тем самым ставите нас в моральную зависимость.

– Не иначе как Рэй подсказал вам эту фразу.

– Считайте, что он, – улыбнулся Серж и кивнул. Нет, не кивнул – благородно, как гранд испанский, слегка склонил голову. – От себя я хочу добавить: примите наш скромный подарок.

– Скромнее не бывает. Сколько он стоит?

– Мне неловко вам напоминать, но интересоваться стоимостью подарка неделикатно.

– Вы меня еще хорошим манерам поучите. Все равно я увижу на квитанции и гарантии.

– Когда станете его хозяйкой.

Я еще немного поломалась и согласилась принять необычный гонорар за ветеринарные услуги. Мы быстро очистили мой старый холодильник, выдвинули его в прихожую, и в углу засиял холодной красотой новый. Он работал совершенно тихо и был настолько хорош, что все время хотелось погладить его рукой. Кроме бесшумности, у него была еще масса достоинств, которые я принялась постигать, изучая книгу с инструкциями. Вторая книжечка содержала описание микроволновой печи. В подарок от фирмы мне также досталась книга с рецептами для печки.

Серж поволок старый холодильник к лифту, чтобы спустить его на улицу.

Дальнейшие события разворачивались без моего участия, знаю их в пересказе, но действующие лица настолько мне близки, что я без труда могу представить, как все было.

* * *

Тетя Капа и Ира Бабанова столкнулись на станции метро «Красногвардейская». Тетушка направлялась ко мне с очередной инспекторской проверкой, а Ира ехала за сиреневым бархатным платьем – моим единственным вечерним туалетом.

Накануне Ира позвонила мне и, захлебываясь от восторга, поведала, что диетические коктейли, на которые она с целью похудения перешла месяц назад, наконец, стали действовать.

– Сбросила уже три кило! Представляешь? – радовалась она. – Через три месяца я буду стройная, как газель.

Я знаю Иру с детства, газелью она не была даже подростком.

– Юлька, я стала чувствовать талию! Вокруг живота воздух гуляет, бедра так и отрываются, когда шагаю, – класс! Слушай, дай мне свое сиреневое платье. Мы идем в ресторан. У Петьки на работе юбилей фирмы отмечают.

Ире надо похудеть по меньшей мере на пятнадцать килограммов, чтобы влезть в мое платье.

Но отказывать я не стала, пусть приедет, померяет, увидит себя – сардельку в бархате – и успокоится.