Текст книги "О любви (сборник)"

Глава 5
Дегустация супов

Вчерашнее заявление Максима о том, что он уходит к другой женщине, должно было разнести меня в клочья, вызвать инсульт, инфаркт, паралич дыхания и органов движения. Однако не вызвало и не разнесло. Я просто вычеркнула слова мужа из памяти, как неудачную шутку.

Почему? У меня до сих пор нет ответа на этот вопрос. Назар? Но как бы ни была я им увлечена, тысяча Назаров меркнут от страха потери самого дорого и важного. Страха-то и не было.

Замечала: умные люди способны делать из мухи слона, за невинной фразой увидеть обидный смысл, раздуть, расчесать, насочинять сорок бочек арестантов. Вернуть их на стезю здравого смысла из пучины рефлексии бывает крайне сложно. Хотя потом удивляются: что это на меня нашло? И те же самые люди, когда случается настоящая трагедия или взбухает сложнейшая проблема, проявляют спокойствие, выдержку и волю. Иными словами: крохотное зерно раздора может дать глубокие корни, справиться с ним тяжело. А выкорчевать лес – запросто.

Возможно, сие связано с периодами гормональных всплесков или, напротив, пробуксовкой эндокринной системы? Не знаю. Я не биолог, но как всякий дилетантски образованный человек, ищу ответы в смутно знакомой области.

Что бы там ни было, я заняла позицию: живем по-прежнему, я ничего не слышала, ты, Максим, ничего не говорил.

Мы собирали Гошку в поездку. Традиционная суматоха. Максим упаковывает чемодан под мои наставления. Руковожу процессом и одновременно пишу инструкции на случай болезни Гошки.

На чистом листе бумаги каждый вероятный недуг с новой строчки: «Если пойдут сопли прозрачные, промывать… если сопли позеленеют, закапывать… если температура до тридцати восьми… если выше тридцати восьми и трех… если запор… если понос…»

Пишу каждый раз, когда расстаюсь с сыном, наставления своей маме или родителям Максима, вручаю аптечку. Казалось бы, чего проще: напечатай на компьютере один раз инструкции по лечению малыша, вноси дополнения. Не могу! Это как заклеймить моего чадушку хронически больным. Снова и снова пишу.

Время поджимает, Максим кипит:

– Зачем ему две пижамы?

– Голубенькую обязательно! – не поднимая головы, командую. – Бабушка подарила, ей приятно внука в ней видеть. А фиолетовая с начесом, тепленькая, вдруг в доме холодно ночами. Не забудь спортивный костюмчик и джинсовый комбинезон.

– Где этот чертов костюмчик?

– Вторая полка снизу.

Гошка мгновенно подхватывает ненормативную лексику отца:

– Заползай, чертов пистолет!

Гошка впервые имеет собственный рюкзак, в который разрешено впихнуть столько игрушек, сколько влезет.

– Не чертыхайся, Гошка! Папа нечаянно плохое слово сказал, – воспитываю, не отрываясь от писанины.

– А я еще одно плохое слово знаю! – гордо заявляет сын.

Мы с Максимом замираем и поворачиваемся к ребенку.

– Какое слово? – грозно требует Макс.

Из моих уст вырывается блеяние, которое при небольшом напряжении ума можно расценить как предупреждение: не заставляй повторять дурные выражения, быстрее забудет.

Гошка упивается моментом. Мама и папа, секунду назад страшно занятые, теперь смотрят на него внимательно.

– Пундак! – произносит эффектно Гошка. И поясняет, не дождавшись взрыва эмоций: – Это глупый человек, который пукает на утреннике, когда все песню поют. Как Вася.

Максим соображает быстрее меня:

– Похоже, созвучно. Употреблять не рекомендую. И если через пять минут мы не выйдем из квартиры, то будем пундаками. А бабушка с дедушкой, которые уже сидят в аэропорту…

– Все, все, на выход, – подскакиваю и тут же хватаюсь за голову. – Про жаропонижающие свечи забыла написать!

– Лида!!!

Знаю это выражение лица. Максим на пределе. Но с другой стороны, ничего нового. Такое с ним бывало неоднократно.

Максим с трудом берет себя в руки. Да, его руки. Потянулись ко мне, точно хотел удушить.

Руки упали, и он произнес со сдержанным клокотанием:

– Как вставлять в задницу Гошке жаропонижающие свечи, наши родители прекрасно знают. Ты сотню раз им объясняла: на спинке, потом ягодички сомкнуть, чтобы не выскочило.

Мы толкались в прихожей: Гошка с рюкзаком, Максим с чемоданом, я – с нервной суетой.

– Прощайтесь! – велит Макс.

– Гошенька, сыночек любимый, – бухнулась я на колени, обняла малыша, – драгоценный мой!

Стиснула его тельце. Не в полную силу, чтобы не испугать. Мне всегда хотелось сжать его до полного во мне растворения.

И тут, в тесной прихожей, Максим произнес странное. Внимательно глядя на меня, изрек:

– Как мать, ты пока еще не пропала.

Открыл дверь, вышли на лестничную площадку.

– Какая «мать»? – рванула я за ними к лифту. – Куда «пропала»?

Ответом был срежет в шахте лифта, сомкнувшего дверцы и поехавшего вниз.

Искать смысл в том, что произнес Максим, мне было недосуг. Кровиночка моя, сыночек, Гошенька, ненаглядный, драгоценный – уезжает…

Вернулась в пустую квартиру, с разбросанными вещами, со следами поспешных сборов. Тихо, безлюдно, изо всех углов – тоска.

Расставание с Гошкой для меня сродни бескровной ампутации. Мою голову или сердце отрезали и увезли. Как прикажете существовать без головы или сердца?

Умом-то понимаю: сыну будет очень хорошо с моей мамой на юге или с другой бабушкой и единственным дедушкой на даче. Наберется сил, витаминов, солнца, воздуха За ним будут смотреть родные, которые на постоянной телефонной связи со мной. И все-таки меня корежит. Ампутация хоть бескровная, но болезненная. Мне становится себя жалко до слез, которые бегут сначала маленькими ручейками, потом бурными.

Обычно меня приводит в чувство Максим. Сидит рядом на диване, обнимает, слушает мой бред. Терпения у него хватает минут на пятнадцать.

Потом говорит:

– Так рыдаешь, словно сына потеряли, а не к бабушке он уехал.

– Типун тебе на язык! – возмущаюсь я, и слезы быстро просыхают. – Не могу жить без маленького! Совсем не могу.

– Старайся. У тебя, кстати, еще муж имеется. И он придумал занятие, которое при Гошке невозможно. Впрочем, занятие старое, но кое-какие новые нюансы сейчас осуществим… Сколько застежек! Это платье не из коллекции одежды для монастырей? Или для защиты от маньяков? Пока насильник разберется с крючками и кнопками, пыл улетучится. Не хихикай, помогай.

Рыдать в отсутствие мужа не хотелось. Я не актриса, чтобы репетировать. Вернется Максим, тогда и выступлю. Пока надо убрать в квартире и приготовить ужин.

Через некоторое время я позвонила Максиму:

– Как Гошка себя ведет? Дорожная обстановка?

– Гошка ведет себя отлично. Трафик терпимый.

– Что хочешь на ужин: рыбу или мясо?

Муж помолчал немного, а потом спросил:

– Как у тебя с памятью? Забыла вчерашний разговор?

– Да… но…

– Из аэропорта, после регистрации, позвоним.

И отключился.

Я тут же набрала его снова – «недоступен».

До глубокой ночи безуспешно терзала телефон – Макс был недоступен.

О благополучной посадке в самолет мне сообщила свекровь.

– Не знаете, куда поехал Максим? – закинула я удочку.

– Разве не домой? – удивилась она.

– Да, конечно, пробки на дорогах, а телефон у него, наверное, разрядился.

О том, что телефон можно зарядить в машине, свекровь могла и не знать.

И все-таки паника тогда меня не охватила. Я упорно отодвигала от себя мысль о том, что муж ушел всерьез и навсегда.

Так мамина коллега, когда ей онкологи сказали: «Родинка у вас на животе плохая, злокачественная» – не поверила И твердила: «У меня эта родинка с детства». В итоге операцию не сделали, женщина умерла от меланомы.

Если уж совсем откровенно, то, укладываясь в осиротевшую супружескую постель, я думала не о Максиме, все решала, как мне быть с Назаром.

Утром меня разбудил не будильник, а звонок в дверь. За порогом стояла тетя Даша из Питера Вот уж кого мне сейчас не хватало! Впрочем, ее всегда хватало через край. Могла бы останавливаться у своего брата, моего свекра Нет! Тете Даше нравилось у нас гостить. Мол, в семье племянника она заряжается молодой энергией. А то, что высасывала из нас эту энергию киловаттами, оставалось за скобками.

– Здравствуй, милая! – расцеловала меня тетя Даша. – Поезд рано прибывал, не стала вас просить встретить.

«Спасибо хоть на этом», – подумала я и пригласила ее завтракать.

На вопрос, где Гошка, Максим, мне отвечать не пришлось.

– Гошка укатил с дедом и бабкой в Испанию, Максим в командировке, – высказала осведомленность тебя Даша.

И принялась талдычить о своих делах. В целом, они сводились к затяжной склоке с жэком по поводу начисления квартплаты и отношений с Виктором Петровичем. С тем самым, с которым дернула меня нелегкая тетю Дашу познакомить. Теперь будет на свидания в Москву мотаться.

Похоже, бухгалтеров в жэке тетушка затерроризировала, и они ошибались постоянно. Так случается: где более всего страшишься прокола, он обязательно произойдет.

– Насчитали мне в октябре расход горячей воды шестьдесят три кубометра Представляешь? – Тетя жевала бутерброды и рассказывала. – Прихожу к ним, сую в нос жировку – это по-старому, теперь счет называется. У меня, говорю, солдатского полка на постое не было, чтобы круглыми сутками мылись, и бассейна в квартире не имеется, как на третьем этаже у Ваньки. Рос мальчишка, я его с пеленок знаю, бандит бандитом, а сейчас на катафалках разъезжает.

– На чем? – поразилась я.

– Машины у него – точно покойников перевозить. И еще с охраной. Но охрана, – признала тетушка, – не лишняя. Отогнали от подъезда шпану. Ванькин бассейн, гарантию даю, рухнет на голову Вере Семеновне со второго этажа. Поплывет она со своим кошками. Зачем, сколько раз ей говорила, тебе пять кошек? Лучше бы внуков нянчила…

Тетю Дашу относило в сторону, но после лирических отступлений возвращало к главной теме – про жэковских идиотов.

Слушала я вполуха, большую часть монолога пропустила. Включила внимание, только когда речь зашла о Викторе Петровиче.

– У нас не такие большие пенсии, чтобы просаживать их на междугородних разговорах. Подсказали мне: купи карточку, по ней в двадцать раз дешевле. Я купила, шифр… нет, код… правильно? Ну как на лотереях аферистов прежде было: зачистите монеткой, выиграйте автомобиль…

– Да, пин-код.

– Зачистила. А там инструкции меленько-меленько написаны, в лупу не вижу, не то что через очки плюс четыре. Как в песне про ботик.

– Какой ботик?

– Была такая песня, славная, но несколько нецензурных слов, которые потом на «что ж вы» заменили.

Видя мое недоумение, тетя Даша спела. Не рискую повторить, слова без мелодии сохнут. В песне шла речь о ботике, который затопил большой иностранный корабль. Ботику поставили памятник, на котором меленько написали: «… (что ж вы) ботик затопили?»

– Звоню я по номеру на карточке. И ошибаюсь постоянно с цифрами, потому что у них «шесть» от «восемь» и «три» от «пять» не отличишь. Часа два звонила. Один раз попала… Не приведи господь! Я же, когда трубку сняли, – как наметила, с ходу: «Что ж вы ботик затопили?» Так и спросила. Они мне: «Это крематорий». И все-таки достала этих лотерейщиков, высказала им. Какие «звездочки» нажмите на телефоне и «решетки»? У меня аппарат с советским гербом, покойному мужу для связи со Смольным устанавливали. Буквы с цифрами имеются, а звездочки отсутствуют. Они мне: тональный режим, тональный режим, перейдите в тональный режим. Нашлись революционеры, режим их не устраивает!

В итоге, как я понимаю, компании Интернет-телефонии было проще открыть тете Даше кредит, чем вести с ней глупые разбирательства. Теперь тетя Даша приезжает раз в месяц в офис, платит сто рублей и разговаривает с Виктором Петровичем сколько хочет. Соединяют ее операторы, тетя Даша знает их по голосам, хотя в глаза не видела. Естественно, лезет не в свои дела: «Вера? Почему сегодня дежурите, вы же вчера были? Маша заболела? А что с ней? Ногу вывихнула? Капустный лист! Вера, посоветуйте Машеньке распарить капусту и положить на сустав. Доктора не скажут, им бы только деньги слупить, потому что – все купленные фармацевтическими гигантами, вчера по телевизору передавали. Капуста три копейки стоит, а ей за тысячу рублей мазь пропишут. Ну соединяйте меня с Виктором Петровичем. Уже встал, наверное. И перепелиные яйца от холестерина опять забыл выпить натощак…»

Виктора Петровича тетя Даша взяла в серьезный оборот. У меня сложилось впечатление, что он теперь вдыхает-выдыхает под тетушкиным руководством. К счастью или к ужасу, не знаю.

После трех часов болтовни тети Даши я осоловела, хотя пыталась не вслушиваться. Но с таким же успехом желаешь остаться сухой под бурным водопадом.

Выходила из подъезда, садилась в машину, а в голове звенело: жэк, Виктор Петрович, телефон с гербом, перепелиные яйца… И так будет… Сколько будет? Надолго она заявилась? Принесла нелегкая!

Хотела янтарные бусы надеть и забыла. Бусы отлично подходят к кашемировой зеленой водолазке. Сегодня встречаюсь с Назаром, продумывала наряд, из-за тетушки упустила важную деталь.

Все утро сотовый телефон Максима был недоступен. И по служебному никто не отвечал. Шли гудки, включался автоответчик, красивым баритоном моего мужа предлагал оставить сообщение. Я их оставила, наверное, штук десять. Первые наговаривала спокойным ласковым голосом, последние – на грани раздражения. Позвонила его офис-менеджеру, она сообщила, что Максим на переговорах, когда освободится, неизвестно. Обычное дело, успокаивала я себя, нечего горячку пороть. Уже выходя из кабинета, чтобы ехать на свидание с Назаром, последний раз набрала мужа. Максим наконец ответил.

– Что происходит? – с ходу выпалила я. – Ты не ночуешь дома…

– Лида, извини, тороплюсь. Ведь я все тебе объяснил.

– Как это «все»? Ничего ты не объяснил. Так просто сделать мне, нам с Гошкой, ручкой? И даже толком не поговорить?

– С Гошкой себя не объединяй. А долгие проводы – лишние слезы. Еще раз извини, люди ждут.

Его люди ждут! А я не человек? Больше, чем просто человек – жена.

Не вяжется! Происходящее совершенно не вяжется с характером Максима. Он может проявить агрессию, но только к личностям, ведущим себя антисоциально. Когда мы еще пользовались общественным транспортом, он выкидывал на улицу матерящихся пьяниц. Легко: за грудки – и в открытую дверь автобуса. Женщины-пассажирки смотрели на моего мужа с восхищением, на меня – с завистью. Однажды в метро сквернословящим подросткам Максим велел заткнуться. Они пошли на него стеной, драться.

– Котята! – ухмыльнулся Максим. – Не связывайтесь со взрослым дядей. А то будет вот так…

Схватил ближайших мальчишек за шиворот, развернул лицами друг к другу и крепко стукнул лбами, потом бросил их на остальных. Те попадали. Правда, поднимать с пола и выбрасывать хулиганов в открытую дверь на станции Максиму помогали другие осмелевшие мужики.

Кроме привычки физически расправляться с дебоширами Максим имеет обыкновение угрожать собачникам, которые выгуливают своих грозных питомцев без намордника или спускают с поводка. «Если ваш пес, – предупреждает Максим, – подойдет к моему ребенку на сто метров, то он покойник. А вы получите судимость, обещаю». Максим рискованно, хоть и умело, водит машину, терпеть не может очередей, но никогда не попрется без очереди, в обход женщин и стариков. Его воротит от хамства продавцов или мелких чиновников, но расправляется с ними Максим, не грубя, а иезуитски насмехаясь. Сотруднице жилищного комитета, которая мотала нам нервы, оформляя документы на новую квартиру, вынуждала несколько раз являться, Максим заявил «Женщина с таким ангельским лицом могла бы видеть у своих ног штабеля поклонников. Люди выходили бы от вас, шли в храм, ставили свечки за ваше здравие. А вы превращаете клиентов в фурий. Не страшно, что много свечек поставлено за ваш упокой?» Насчет ангельского лица Максим сильно преувеличил. У бюрократки была вполне заурядная внешность. Но стоило видеть, как после слов Максима вытянулась ее физиономия.

По складу души, уж я-то знаю точно, Максим неспособен к жестоким действиям по отношению к сирым, убогим, женщинам, детям, животным… За исключением собак, особенно бродячих, которых он страшится после телевизионной передачи, показавшей детей без лица, скальпа, глаз, ушей – пострадавших от собак. Макс тогда встал с дивана, налил себе коньяка, опрокинул рюмку и сказал: «Я, конечно, не Достоевский. Но слеза ребенка, уж не говоря о скальпе, не стоит жизни тысячи псов». И принялся воспитывать окрестных собачников, и добился, чтобы дикую стаю, обитавшую около универсама, ликвидировали.

Понятно, что Гошка и я – особая статья для Максима. Резать по-живому, бездумно ранить, обижать нас, перемениться с ночи на утро, внезапно? Это не про Максима. Однако случилось.

Посмотреть на ситуацию издалека, отстраненно. Будто мы – заурядная семья, которую только жена считает уникальной, а на самом деле: те же ложки-плошки – обыденные составляющие. Видали мы пары, которые до и после свадьбы плавились от счастья, а через несколько лет супруги превращались в лютых врагов. Вместо слюны у них начинала вырабатываться серная кислота, которой они брызгали друг на друга и заодно на окружающих. Скандальные разводы, горы упреков, ненависть клокочущая. И это после не столь далекого блаженства фантастической любви.

Чем Максим лучше Антона, который проводил утром жену на работу, чмокнул в щечку, потом собрал вещички и отбыл к другой даме, по телефону вечером сообщив о перемене обстановки? Или взять Сергея, производившего впечатление подкаблучника. Ушел на сторону и не вернулся. Или…

– Ледок? – окликнул меня Назар. – Как обычно? Тебе солянку, мне борщ? Что на второе?

– Рыбное филе и овощи-гриль, – заказала я официанту.

– Мне котлеты по-киевски, – попросил Назар, – и картофельное пюре на сливках. Проследите, молодой человек: на сливках, а не на молоке.

Когда официант ушел, Назар сжал мою руку:

– Ледок, ты сегодня восхитительна.

– Может, потому, что от меня, кажется, ушел муж?

Ляпнула. Не собиралась. Так получилось, вырвалось.

– О! – сочувственно скривился Назар и похлопал меня по руке. – Какая неприятность! А почему? Надеюсь, ты не стала ему рассказывать обо мне, о нас?

– Конечно, не рассказывала.

Меня даже передернуло от этого предположения. И то, что Назар явно сдрейфил, осталось смазанным, мимолетным.

Он утешал, говорил, что все еще наладится, что мне не стоит раньше времени отчаиваться. И еще он снял квартиру для нас, симпатичная, однокомнатная, в центре, у Патриарших прудов. Знакомый дипломат (из бывших приятелей его жены, что ли?) отъезжает в Нью-Йорк на полгода…

– Ты снял квартирку? За деньги? Или тебе подвернулась? – неожиданно спросила я (для себя неожиданно: какие тут, при этом вихре эмоций, поиски логических неувязок).

– Это принципиально? – вопросом на вопрос ответил Назар и улыбнулся.

Что-что, а улыбаться он умеет. Разом отметает глупые сомнения собеседника, подозрения в коварстве, поиске выгоды и прочие сомнительные подоплеки. Если человек улыбается, как Назар, он берет вас в плен и сулит радость общения.

Назару принесли борщ, мне – солянку. Несколько минут мы молча хлебали.

«Опять не вяжется!» – трещало у меня в голове. С Максимом неразбериха. И Назар… Отреагировал на мое спонтанное признание об уходе мужа недостойно. А как должен был отреагировать? С ходу предложить руку и сердце? Но ведь заранее предупреждал, что никогда не разведется. И все же… все же… Чувствую «не то», а объяснить не могу. Признать, что окружают меня неблагородные мужчины? «Окружают» – сильно сказано. Их всего два. И оба не выдерживают проверки на мужское достоинство? Сомнительно. Значит, со мной неполадки? Но ничего предосудительного, подлого я не сделала пока. Оговорка по Фрейду – «пока».

– Квартира освободится только через две недели, – говорил Назар. Спокойно говорил, точно я давно согласилась в этой квартирке прелюбодействовать. – Как раз успею со своими охламонами смотаться в Чехию на осенние каникулы.

Для деловых людей ежегодный отпуск давно не составляет двадцать четыре календарных дня подряд. Они не могут себе позволить бросить бизнес надолго. Отдых дробят – на недели, пятидневки, прихватывают к выходным понедельник или пятницу. В итоге набирается почти два месяца, проведенных на Канарах, Мальдивах, во Флоренции, Словении, Турции и прочих Испаниях, включая подмосковные или суздальские пансионаты. Ритм отдыха для тех, кто имеет детей, подчиняется школьному расписанию. И в осенние каникулы застать многих не удается. У меня самой три соглашения горят, надо успеть подписать договоры, пока официальные лица не умотали с чадушками за кордон или в ближнее Подмосковье. Потом будет короткий и суматошный период до Нового года, когда все озабочены подарками. Следом десять дней всероссийской гулянки. После нее народ в злом похмелье и, мучаясь изжогой от длительного переедания-перепивания, бывает хмур, устал и неадекватен, прежние договоренности летят в тартарары.

– В правильный украинский борщ, – вытер салфеткой губы Назар, – надо толочь старое сало с чесноком. А в этот, – отодвинул пустую тарелку, – плюхнули растительное масло.

«Дегустатор, – подумала я. – Сколько можно о борщах твердить?»

Назар мгновенно почувствовал зарождающуюся во мне досаду.

– Надоел тебе с борщами? Извини. Это от волнения. Когда тебя вижу, глупею со страшной силой, несу ерунду. Чувствую себя пацаном, который первый раз влюбился, дрожит от нетерпения, живет от свидания к свиданию…

Чего-чего, а мальчишеского трепета за Назаром никогда не наблюдалось. Он походил скорее на холеного кота с мягкими повадками, спрятанными когтями, умеющего под ласковое мурлыканье получить то, чего в драке не добьешься.

Назар мурлыкал про свою любовь, про меня, неподражаемую, очаровательную, влекущую… И добился успеха: облитая тонной словестного меда, я засахарилась почти насквозь. Но покажите мне женщину, которую воротит от любовных признаний и комплиментов, текущих из уст приятного мужчины? Если такая и существует, то страдает хроническим несварением души.

Меня даже не покоробило, что Назар поцеловал меня на прощание не на улице, а после гардероба, в маленьком тамбуре, чтобы никто не видел. Из ресторана мы вышли как отобедавшие деловые люди, помахали друг другу ручкой и разошлись по машинам.