Текст книги "Ковчег Иоффа"

Глава 5

Питер! Сколько призраков тебя населяет?

Признаться, с Верой город снова ожил. Череду плоских фигур и фасадов то и дело сменяли то зарево, то всадник. Тени изваяний напоминали то профиль Калигулы, то Траяна… Я думал о хитроумности Школы, которая демистифицировала все, что могла, дабы зерно таинственности вложил во все сам человек. И разве может он хоть год прожить на этом демистифицированном пепелище? И разве хоть однажды он усомнится в том зерне, что сам взрастил?

Мы встречались с Верой каждый день на протяжении недели. Рисовали кривоватые сердечки на песке у Финского залива, забирались на крыши. Они стали отныне нашей слабостью и тайной. Я чувствовал, как утекает время нашего счастья – мое пребывание в Петербурге подходило к концу. Наше благоденствие порой омрачалось и тучами, и тяжелым спором. Но мы договорились любить друг друга, несмотря на идейные разногласия и расстояния. Любить и верить. Верить и ждать. И клялись в этом. И в минуту сладкого напряжения Вера попросила поклясться еще «кое в чем».

– В чем же? – спросил я, чуть не проронив «в чем угодно!».

– Что ты напишешь книгу, как мечтал!

Знала бы ты, моя дорогая, как мечтал бы я не писать! Каким злополучным заложником я себя ощущал.

Вернувшись домой, я практически сразу приступил к написанию. Однако рожал я не книгу, а статью для комитета, в котором работал Виктор Марленович. Я хотел подготовить анонимный сдержанный материал, в котором не было бы ни предвзятости, ни высокомерия, ни фанатизма (ох как грешит им религиозная сфера!).

В своей статье я развивал мысль о том, что Школа, которая, как я выяснил, брала в аренду помещения у общеобразовательных Школ или университетов по всей России и странам СНГ, благодаря простоте своей системы, доступности упражнений и отсутствию философско-религиозной начинки метит на то, чтобы стать неким общеобязательным и трансгуманистическим фундаментом.

Претендует даже не столько на лидерство в области коучинга и самопознания (это место и так с нулевых за нею), а на то, чтобы слиться с самой легальностью и государственностью. Школа претендует на роль третьей негласной ветви образования, второго направления медицины. Она стремится стать достойной альтернативой государственной религии, эдаким светским мировоззрением. И суперэго этой Школы лежит в трансгуманизме, а не в эзотерике или милленаризме.

С публицистической фривольностью я замечал в статье, что Школа каким-то (магическим, верно) образом даже смыла с себя флер культуры нью-эйдж, частью которой является. Не говоря уже о том, что ее невозможно уличить в шаманизме, волховании, колдовстве, даже несмотря на то, что некоторые практики могут проходить на капищах. И, признаться, я уверен, что за этим стоит не только грамотная работа отдела маркетинга, но и известные пассы школьных преподавателей, которые, полагаю, доводят эгрегор Школы до нейтральности яичной скорлупы (это метафора, разумеется). Ну если бы эгрегор был гомункулом, то я бы еще прибавил, что ему делают прививочку советскости, которая, как вы понимаете, тоже снова войдет в моду.

Структура моего опуса была проста – я шел по ступеням Школы.

На первой ступени, например, людям обещали то, что и не собирались выполнять, – не выгодно помогать людям устанавливать оболочку. Все, что давали преподаватели, – это прием психологической защиты, какой можно получить нынче в каждой второй конторе или же освоить самостоятельно, чуть-чуть почитав психологов.

На второй ступени Школа занималась тем, что программировала людей на достижение ее, а не их целей. По терминологии Школы этот этап обучения носил название «Программа на достижение цели».

На третьей – давали реальные, но неэтичные навыки по манипулированию людьми.

На четвертой – снова предлагали кардинальное реформирование энергетической системы. Именно с этой ступени начиналась уже вполне конкретная дестабилизация психики. Доказывая это, мне пришлось сослаться на аналогию – на йогу, учение которой тоже содержит информацию о возможности подобного преображения. Однако путь преображения у йогов – упорный и долгий. Школа же считает возможным достичь преображения не трудом и концентрацией, а… не сходя со стула и за несколько дней при помощи преподавателя. Ну и за умеренную плату (эта секта настолько некорыстолюбива и ориентирована на простого человека, что грозит захватить нас всех).

Далее я охарактеризовал несколько курсов и семинаров, доступ к которым открывается по достижении определенных ступеней. Так как выше четвертой сам не поднялся, то решил на этом поставить точку.

В финале статьи я привел вывод о том, что Школа, скорее всего, является условно противоправной, эдакой лайт-тоталитарной сектой. Не приписывая ей несуществующих преступлений (случай с зарезанным младенцем), я пытался доказать, что все-таки она опасна, ибо вредит психике и программирует людей, используя извечные приемы.

Я послал материал в комитет. Для отправки воспользовался формой на сайте, которая оставляла возможность псевдонима. Через два дня на мой электронный адрес, что интересно, не указанный, пришло благодарственное письмо с приглашением записаться на прием к главе комитета для дальнейшего сотрудничества.

Признаться, известие обескураживало. Запись была возможна через три недели. Думаю, не стоит упоминать, что сердце мое томилось по Вере, и я, пообещав себе вытащить ее из Школы, ринулся покупать билеты в Санкт-Петербург.

Через три недели на Московском вокзале я встретил мою золотоглазую бестию. Она стояла на перроне в пальто, не имеющем ни пояса, ни пуговиц, в сапогах, но без колгот. И ветер с залива, кажется, грозил превратить ее в живой парус и выкрасть, подобно хищению Зевсом Европы. Я прижал Веру к сердцу и замер. Мне нужно было победить ветер. Хлестал дождь, гремели водосточные трубы, и низкое небо валилось на плечи. В городе, превращенном в ковчег с грязной водой, прямо из мути и нечистот возникали дворцы.

Кажется, ненастье усиливало радость нашей встречи. Мы бежали по лужам, держась за руки, целуясь, и уже не чувствовали ни холода, ни дождя – только веселье непогоды. Как же прекрасны были поцелуи с привкусом дождя!

Но скоротечно царство идиллии. Сам не знаю зачем, я ляпнул, что приехал в Питер по делу и завтра освобожусь только во второй половине дня. Вера насторожилась. Мне пришлось выслушать, что я ей не доверяю, что-то скрываю, юлю и недоговариваю. Я даже не смог опомниться и защититься, как уже обвинялся в каких-то сторонних связях, переписках с девушками, дендизме. А дальше Вера учинила мне такую сцену ревности, что я вынужден был ее сжать, приподнять от земли и, держа на уровне своего лица, процедить, что я всего лишь приглашен в комитет к ее отцу.

Буйство, владевшее ею, иссякло. Но что произошло? Она только повторяла «нет-нет» и качала головой, как будто я сказал, что приглашен в Ад. Ее как будто знобило. Сказывалась, конечно, и промозглая осень. Я пытался ее завести в кафе, напоить чем-то горячим. Но она вела себя действительно странно, повторяла, что сейчас ей нужны тепло и уединенность, чтоб объяснить «в спокойствии» что-то жизненно важное, при этом ничего не объясняла и все больше замыкалась в себе.

И эта психологическая тяжесть легла длинной росписью на наш вечер. Разве адекватна такая реакция Веры на сообщение о визите к ее отцу? Не есть ли это признак того, что Школа все-таки расшатывает психику?

Помню, мне удалось завести ее в пустынное кафе, откуда открывался вид на замершую стройку и алюминиевые листы, которые уныло дребезжали от порывов ветра.

– Моя снежная королева, – тормошил я ее, пытаясь вывести из оцепенения. – Здесь никого нет. Поговори со мной.

Оцепеневшая красивая девушка – зрелище поистине жуткое. Что-то русалочье проявлялось в Вере – может, от фосфорного света вывески, может, от мокрых прядей волос, разбросанных по плечам и спине так, точно мгновение назад они ползли, но вот остановились.

– Поговори со мной, – шептал я ей.

– Ваня, – в который раз сказала она со вздохом, но на этот раз собралась с силами, – мне страшно даже думать…

– Я понимаю, – гладил я ее, как ребенка, – понимаю.

– Ты не понимаешь. Совсем, – отвечала она. – Ты даже себе представить не можешь. И я не могу. Все это время я размышляла, что-что… Я знаю только одно. Только одно, Ваня.

– Что?

– Если ты пойдешь в комитет, будет что-то очень плохое. Очень! И если ты желаешь нашего счастья, если ты не безумен, я прошу тебя не ходить. Я умоляю, – сказала она и посмотрела с мольбой и отчаянием.

Напрасно я ее спрашивал, почему, кому и что угрожает. Она повторяла свое, как музыкальная шкатулка с игрушечной балериной. Голос ее становился все тоньше. Силы покидали ее. И мне было горько наблюдать эти изменения.

– Помнишь, Вера, ты мне сказала, что ни за что не бросишь Школу, как бы я тебя об этом ни просил? Почему же ты заставляешь меня делать то, что я не хочу? – спрашивал я. – Я могу тебе обещать поступить вопреки своим целям и убеждениям только в том случае, если ты мне объяснишь, почему я не должен ходить в комитет?

– Не будь таким черствым, – стенала она. – Просто послушай, прислушайся. Ради меня. И нашего блага.

– Верочка, – мягко говорил я, – ради нашего блага и ты можешь мне все объяснить.

– Я не могу! Не могу! Там невозможно рассказать фрагмент. Там надо рассказывать все. А я не могу!

Так мы спорили долго. Я не мог принять ее неаргументированную мольбу. Она же не могла понять, что мой отказ – не свидетельство равнодушия и нелюбви к ней, но желание идти намеченным путем (в котором, замечу, я видел и общественную пользу).

В конце концов, она расплакалась, накинула на плечи мокрое пальтецо и выбежала из кафе. Едва не угодив под колеса автомобиля, перебежала дорогу и скрылась в темном дворе-колодце. Увидев ее бегущей в вымокшей одежде и с волглыми волосами, я подумал, что она из тех самых питерских призраков, что лишают неподготовленных очевидцев душ.

Я расплатился. Вышел на улицу. Дождь по-прежнему хлестал как из ведра. Без зонта, без шапки, с расстегнутым от злости пальто отправился в гостиницу. «Это жестоко», – из каждой щели шептали мне ее последние слова. «Это политика двойных стандартов! – отвечал я, словно разъяренный телевизионный политикан. – Она требует, но на подобное не готова идти сама!» – «Это жестоко», – шумели переполненные канавы. И почему-то мои ответы казались телевизионно-лживы, а это шипение, шуршание, посвист – обличительны и правдивы.

На набережной Обводного канала, на которой я оказался через час, из мрачных заводских ворот, выбитых окон, труб до меня доносились какие-то запретительные сигналы. Век назад там нашли плиты, сложенные кругом и испещренные письменами, под ними скандинавские кости, которые пролежали тысячу лет. Кости выбросили, плитами выложили поребрик на Лиговском. И, видно, этот обесчещенный протогерманский дух добавлял смятения моей душе, усиливал давление и без того мрачных мест, где, по статистике, масса суицидов.

Я был огорчен нашей ссорой. Не представлял путей для примирения. Настроение было ни к черту. «Так идти мне или не идти?!» – заорал я исступленно на пустой набережной. И увидел сбитый полуденным ненастьем щиток дорожного знака, плывущий по смолянистой темноте канала. Не сразу в сумраке я различил, что это «кирпич». Знак запрета.

Глава 6

Комитет по взаимодействию с религиозными организациями Санкт-Петербурга занимал обширные помещения в знаменитом доме Иоффа, что стоит на перекрестке Пяти углов. И надо сказать, нередко дома, имеющие в основании своем треугольник (их называют утюгами), распространяют нечто агрессивно-ущербное, несмотря на изысканность фасадов.

Красивейший дом Иоффа, на вершине которого, подобно маяку, горела башенка в хмурый час (когда я только приближался к нему), источал негативные флюиды. Это был не храм. Не корабль, качающийся над рифами. В пасмурном струящемся свете было особенно ясно, что и душой дом рвался к чему-то запредельному. И все в этом доме было прекрасно: и его колпак-башня, и каменное тело, – но как будто что-то пошло не так, словно хрустнуло священное число, и он повторил участь всех домов-утюгов – бессмысленно протыкать расстилающуюся впереди улицу. В случае дома Иоффа – Загородный проспект.

Комитет располагался на третьем этаже. Вход его был оформлен старинной мозаикой с керикионом. Я слишком спешил, чтобы думать о противоречивой репутации жезла и гадать, в какие времена и зачем изображение появилось здесь.

По пути к кабинету Виктора Марленовича Подгородного мне попадались женщины двух мастей. Одни – матроны в старомодных юбках и кофточках с фестончиками, другие – длинноногие «борзые» с узкими лицами, вытянутыми глазами, цветом волос «скандинавский ультраблонд». Судя по всему, внешность и тех, и других служила своим целям.

Признаться, от этих двух мастей попахивало шулерством. «Однако возможно ли – спрашивал я себя, – успешно функционировать организации, взаимодействующей с религиями, не обладая азами лицедейства?»

Наконец и меня «подхватила» матрона и сопроводила до места – кабинета Виктора Марленовича, в котором царил такой исключительный порядок, словно он являлся витриной, а не рабочим пространством. Не успел я заглянуть в благодарственные письма, развешанные по стенам, как из второго помещения вышел симпатичный мужчина.

– Рад вас приветствовать, Иван Антонович, – сказал он мне, предлагая присесть не за стол для аудиенции, а за журнальный столик, на который он распорядился подать чай, – пожалуйста. Сейчас принесут ваш материал. Добротный, добротный материал, – сказал он, причмокнув. – Что ж, – потер он ладонь о ладонь с улыбкой, – давайте обсудим. Могу ли я задать вам вопросы или же прежде вы хотите спросить о чем-то меня? В таком случае я хотел бы узнать, на чем вы основывались? Отлично, на личном опыте! – воскликнул он и с непринужденностью протянул мне конфетницу.

Дальше он почти по-дружески стал расспрашивать про каждую ступень, желая, чтобы я дополнил тем, что не указал в письменном обращении.

Мои более жизненные и менее «прокурорские», как он их назвал, замечания, кажется, ему приходились по душе. И надо признать, что в ответ на его радушие хотелось ему угодить. Однако, когда мы дошли до случая на капище и энергопоста, его лицо несколько поменялось. Как будто на мгновение лишилось своей доброжелательности.

– Еще раз, пожалуйста! – попросил он и застыл в позе с приоткрытым ртом, с губами, растянутыми пальцами, словно раздумье на него обрушилось разом, и он забыл, что не один. – То есть вы… Точнее, в вас на протяжении, возможно, долгого времени вливали энергию. А до этого, говорите, вы упали и потеряли сознание? Где это было? С кем вы шли? Понимаете, я знаю о Школе давно, но такое слышу впервые! Впервые!

Пришлось чуть соврать, что, кажется, не ушло от внимания Виктора Марленовича. Но я не мог выдать Веру.

– Вы говорили, что у вас есть сильное желание принести обществу пользу и доказать, что это тоталитарная секта третьей категории. Это очень похвально! Очень похвально. Однако, понимаете, – он покашлял в кулак, точно от следующего слова ему давно першит горло, – нужны и инструменты. Инструменты, уважаемый Иван Антонович. Увы и увы. Мало в наше время секту назвать сектой. Мало! – вздохнул он и озадаченно посмотрел вверх, точно представляя пути обвала вредной и опасной Школы, и потом перевел изучающий взгляд на меня и, как бы не в силах поверить чему-то, покачал головой.

Знал ли этот милый человек, что там его дочь? Конечно, он не догадывался, что борьбу с сектой я затеял не столько во имя общества, сколько во имя Веры и отмщения за самого себя. Меня подмывало это сказать, но, памятуя о том, что учинила мне Вера, помалкивал.

Я поведал Виктору Марленовичу, что набрал группу единомышленников в соцсетях (это был мой ближайший план), что планирую написать книгу о Школе и заняться ее распространением. И каналы у меня для этого есть. Я пускал пыль в глаза, как будто власть надо мной взяла некая сила.

– Больше всего, признаться, меня волнует тот случай с вливанием энергии, – нахмурив брови, вернулся он к инциденту. – Как вы, кстати, себя чувствуете?

– Чувствую много сил. Это работает, – честно сказал я. – Но тут есть ряд «но». И людям надо объяснить!

– Вот-вот, – закивал он.

И что это была за мимика! Я вдруг кожей ощутил, что он знает все в мельчайших подробностях и понимает, о чем я говорю.

– Это работает, – тихо, словно по большому секрету, прошептал он. – И не так страшна ложь, как полуложь. Вы же, судя по вашему материалу, это понимаете?

На этом доверительном аккорде, в котором нас особенно сближала верно истолкованная двусмысленность, он пожал мне руку и проводил до двери, узнав напоследок в какой гостинице я остановился.

Выйдя из комитета, я увидел на телефоне несколько сообщений от Веры. Правильно было бы сказать – писем, в которых она кляла меня за то, что я ее не послушал, и одновременно призывала приехать к ней. Выносить шквал упреков и накал обвинений мне было не по силам. Я решил, что замолчу до тех пор, пока она не объяснит, кто или что ей дало право повелевать мною. И хоть вышел я из комитета в приподнятом настроении, вызванном предчувствием социальной миссии, очень скоро оно испортилось настолько, что единственное, что мне захотелось, – найти какой-нибудь паб, посидеть там в одиночестве с пивом.

Я устал от хаоса в Вере. Мне хотелось простого и понятного – жареных купат и спокойного сна. Сильно прожаренных купат и долгого спокойного сна. Жалко, что со сном после того энергетического вливания творилось что-то странное. Уже месяц я спал по четыре часа, что давало мне право после возлияния и еды поспать и отложить все разборки.

Ощущая в голове хмель, я дошел до своей гостиницы. Около входа ко мне обратилась высокая блондинка. Она попросила закурить и, огорчившись, что у меня не нашлось огонька, спросила, знаю ли я о существовании Канонерки? «Гостям Петербурга никогда не покажут этот остров», – вздохнула она и, как мне показалось, весьма драматически замолчала.

Бывают такие фразы, брошенные незнакомыми людьми, которые прямо-таки издают «пим-пим-пим» в голове, как оборудованные трехкратным предупредительным сигналом пешеходные переходы.

Отходя от блондинки, на третьем «пим» я остановился. Постоял. Развернулся и подошел:

– Что это за остров?

Вопрос «Что это за остров?», заданный глухо, из-под воротника (дул пронзительный ветер), на пороге захудалой гостиницы незнакомой женщине совершенно неясной профессии (что-то мелькало в ней вульгарное и неблагополучное), показался прямо-таки безбрежным. Кажется, речь шла тут о сверке метафизических компасов, а не об имеющем координаты местоположении.

Девица рассказала об этом прежде режимном острове, который пользовался недоброй славой. Потом она упомянула свою тяжелую ситуацию. Каждый вечер она искала кого-то, кто проводил бы ее до двери дома, так как ее преследовал опустившийся тип, «впрочем, обычный канонерский», добавляла она.

И хоть меня совершенно не привлекала перспектива общаться с этой молодой женщиной, я вызвался помочь. Дело не в сострадании, а в моих личных интенциях. В том, что эта незнакомка на пороге никчемного отеля заставила меня пережить то сложное чувство, которое я бы назвал «обнаженностью слова». И, будучи литераморфом, я вмиг обомлел от зияющей бездны за ним, от насыщенной и плодородной его пустоты. Тем более, кроме сна, напомню, я не имел уже на этот день никаких планов.

Канонерка, надо признать, оказалась малообитаема, техногенна и постапокалиптична. Пыль от нефтяного кокса стояла в воздухе. Дышать было тяжело. А промышленный кран, на который уселась чайка, на фоне доков судоремонтного завода и очистных сооружений мог бы стать гербом острова.

Когда мы прошли здание завода, моя знакомая вдруг куда-то исчезла. Через пару шагов чьи-то лапы вцепились в меня и потащили в сторону. Мужик в чулке, скрывшем лицо, попытался засадить мне ножом в живот. Я перехватил его руку, лезвие прошлось по бедру, но лишь оцарапало. Школа, Школа… И тут я не обошелся без твоих навыков, о которых мне не хочется даже говорить. Но что мне было делать? Не погибать же. Очевидно, после энерговливания тягаться этому мужику со мной было тяжело. И он удрал прежде, чем я его покалечил.

А я мигом отрезвел и рванул в сторону парома. Однако оказалось, что последний паром отбыл за минуту до моего прихода. Ночевать на Канонерке, не имея крова, казалось мне большим сумасшествием, чем пройти по мелям Невского бара. Я пометался в поисках лодки, однако выход оказался намного проще – через тоннель, в котором имелся узкий тротуар.

Мне сложно судить об уровне загазованности других тоннелей, сооруженных под водой и на плывунах, но здесь, под Морским каналом, с первых же минут начинала трещать голова. В случае перехода на бег существовал риск потерять баланс от отравления смогом и свалиться с узкого тротуара на проезжую часть. Увы, я не знал никаких приемов, никаких правил, связанных с дыханием в загазованной среде. Казалось, я так жаждал выбраться на воздух, что потерял чувство времени, при этом не хотел делать никаких лишних движений, даже посмотреть на часы – только прямиком к цели. К концу тоннеля. К воздуху.

Когда вышел на Гутуевский остров, я закоптел от макушки до пят. Но был так счастлив освобождению, что стал улыбаться. Появилась связь. Раздался звонок от Веры. Она уже не проклинала меня – просила приехать, отложив заезды в гостиницу и все остальное.

Мне захотелось явиться к ней, благоухающей, ухоженной до кончиков ногтей, в канонерской пыли, чтоб она вслед за мной оценила каждый вдох, что ей дарован судьбой.

Ждала она меня почему-то не у себя дома, а в квартире на Лиговском проспекте. Чья это была конура, я не знал, однако ее бедность и уныние рождали неприятные чувства. Я вдруг ощутил, что Вера ведет какое-то двойное существование. Отчего она меня встречает то в хоромах, то в конуре? Я предполагал, что у Веры есть тайна, мучился, почему она не откроет ее мне. И это наконец-то случилось.

Вера обвила мою шею руками, прижалась щекой к моему сердцу. Она была такая маленькая, такая покорная, даже жалкая. Мне расхотелось выяснять с ней отношения. Я стал гладить ее по волосам, вдыхая их тонкий коричный запах. Мне хотелось защитить ее от всех тягот и опасностей мира. Я крепко обнял ее, стал ласкать, раскачиваясь в ритме колыбельной, с которой матери укачивают своих детей. По щекам Веры заструились слезы. Но вдруг она вырвалась из моих рук и в мгновение ока переменилась.

– Почему ты меня не послушал?! – Вера выглядела рассвирепевшей кошкой. – Почему пошел в комитет?!

– Почему ты не можешь объяснить мне, отчего я не должен был этого делать? – В отличие от Веры, я не мог так быстро перестроиться и все пытался ее обнять и прижать к себе.

«Почему?!» — это слово с разной мерой отчаяния мы повторили друг другу множество раз.

До сих пор я стыжусь эмоциональности того часа откровения. В тех криках, слезах, шепоте, поцелуях, пощечинах (обоюдных, увы), спонтанных приступах любви и ненависти, в той немыслимой турбулентности и перепадах я бы запутался даже сейчас, когда обрел знание о том, что их породило.

Поэтому я изложу сухо и лаконично, что узнал в тот час от Веры. Не буду вдаваться в хронологию, в которой эти данные мне преподнесла любимая. Опущу и ее формулировки (порой я называл их бесстыжими, и мы переломали немало копий).

Итак, Виктор Марленович входил в верхушку Школы. Занимая одновременно пост в государственном комитете, он осуществлял прикрытие и сыграл немаловажную роль в том, что за двадцать лет существования Школы она оставалась легальной. Благодаря его связям и знакомствам против нее не было возбуждено ни одного громкого дела. И хоть Школа приносила большие деньги, как я понял, это был не совсем бизнес. Вера намекнула, что Марленович и сам был практиком.

Противников Школы, разумеется, не всегда ликвидировали. Их не всегда проверяли на то, как они способны отразить атаку. Но случай со мной был особенным. И чтобы раскрыть его, мне нужно переключиться на Веру и рассказать немного о ней.

Она была сиротой. Мать ее скончалась молодой (я не стал тревожить ее расспросами о причинах смерти и судьбе отца). Виктор Марленович, с которым ее мать состояла в любовной связи, однако, взял опеку на себя. Он обеспечивал Верочку самым лучшим. Конура, в которой мы встретились, – это наследство матери, единственное, что юридически принадлежало Вере.

Виктор Марленович готовил Веру к «карьере» (это был очень тяжелый поворот в нашем разговоре, я понял, что она не раскроет мне всех карт, хотя и клянется в любви и искренности). По ее словам, имелась в виду карьера внутри школьной иерархии. Однако я видел, что Вера что-то недоговаривает. Тем более Вера не соответствовала «лекалам» – преподаватели Школы были совершенно особенные типы.

Тест, который она должна была сдать Виктору Марленовичу, оказался весьма специфическим. Он был связан с реализацией программы, установленной с помощью техник Школы. Цель – три книги и четыре статьи разных авторов о социальной полезности Школы, написанных людьми бесплатно. (В этот момент я, конечно, уличил ее в том, что она связалась со мной, почуяв душок писательства, а с ним – благосклонности и щедрости Виктора Марленовича.)

Вера имела наглость заявить, что после установки программы люди пера (она сказала «писаки») сами стали попадаться ей на пути. Мысль о том, что Вера выбрала меня, исходя из задач Школы, из желания пройти тест, была мучительной. Любимая, как могла, пыталась убедить меня, что это не так. Но осадок все равно остался.

Теперь о капище. Рассказ о нем вверг меня в ужас не меньший, чем я испытал в лесу. Оказывается, там я чуть не испустил дух. И так как смерть ученика – плачевный удар и по имиджу Школы, и по самому прибыльному семинару «энергопост», собрали срочный совет и решили: вместо вызова «скорой помощи» и гласности, связанной с официальной медициной, попробовать свои способности и привести меня в чувства коллективным и длительным супервливанием энергии. Однако, чтобы добро не пропадало, наставники секты решили запрограммировать меня (по энергопсихотехнологиям) еще для службы эгрегору Школы. Но что-то пошло не так – моя критичность по отношению к Школе стала очевидной. Виктору Марленовичу, который относился весьма и весьма серьезно к появлению заряженной единицы, стало очевидно, что программка дала сбой и будет бить против них.

Вера, посвященная в эксперимент, разрывалась между любовью ко мне и долгом перед наставниками Школы. Этот конфликт измучил ее. Она билась в истерике и металась. Она ничего не могла предложить.

Во время признаний меня разобрало спасительное любопытство.

– То есть верхушка Школы – это не бизнесмены, а мистики? – спросил я, пытаясь как будто ухватить в этом что-то ценное для себя.

– Мистики? – переспросила она тоном «ты о чем?».

– Я хочу сказать, что они сами пользуются навыками, какими пудрят мозги другим, так?

Она смотрела, словно не могла понять, почему я задаю такие странные вопросы. Она смотрела на меня так, что я почувствовал нехорошую нотку – точно вопрос сгенерировал не я, а «программка». Узник тысячи оков! От этой мерзкой чужбины внутри себя, от этой тонкой энергоинформационной интервенции (и ладно бы только от собственного отца), вспоминается, я пришел в ярость и стал кричать:

– Мистики они! Мистики! Мистики!

– Да хрен с ними! Что с тобой?! Что творится?!

– Кто они? – допытывался я. – Кто? Отвечай!

– Иван, – усаживала она меня. – Я знаю немногих. Они все разные. Все разные. По большей части они не мистики, а как раз бизнесмены и демистификаторы. Но только не те, кто отрицает, а те, кто избавляется от мистики, объясняя ее чем-то третьим, паранаучным. В любом случае сейчас это не имеет значения. Эти люди опасны. Ты должен понять. Их много, ты – один.

– Я знаю, что много! – Меня лихорадило. – Но почему ты скрываешь от меня свою карьеру? Ты уедешь за границу? Ты будешь за границей? Да?

– Если моя цель не сработает, если я не предоставлю книги, написанные задаром, я не поеду, – печально сказала Вера.

На этом установилась долгая тишина. Промелькнула малодушная мысль, что незачем искать спасения, если она все равно покинет страну.