Текст книги "Ковчег Иоффа"

Глава 7

Ночь в конуре была бесноватой. Она полнилась битвами и демонами. Если бы понадобилось ей подобрать литературную аналогию, то я бы сказал, что в той ночи промелькнула Махабхарата. Хотя, надо полагать, на Лиговском в каждой третьей конуре гремела Махабхарата. Ведь узость пространства, равно как и тьма, плодороднее широкой солнечной пашни.

Моя девочка уснула обессиленной, приоткрыв рот. «Спи, сладкая», – шептал я, ощущая кровь и песок в глазах. Наверное, от недосыпа и нервов. Но разве кто-то на моем месте мог бы уснуть?

План так и не созревал, потому что мы не знали, насколько серьезны могут быть нападки Школы. Вера не раз повторила: «Я поговорю с Вэ Эм. Если ты напишешь книгу, продолжишь обучение, подтвердишь, что вся влитая в тебя энергия пошла на благо эгрегора, то преследование закончится».

Я пытался размышлять и о личном, и об общественном. Может, подобные тоталитарные секты не так уж опасны? «Хай живут?» – думал я. Или они уже имеют настолько влиятельное лобби, в том числе в государственных структурах, что от моих и других потуг уже ничего не зависит? И мы не в силах ничего изменить?

От этих вопросов я пришел к большому и философскому: «Во что верю я?» Вмиг конура расширилась, квазизамкнутое пространство комнаты распахнулось, как врата крепости, и я почувствовал дробление. Сложно, конечно, пояснить, что разбивалось на части и одновременно множилось.

По факту, разумеется, ничего – диван, ковер оставались на местах. Однако по ощущениям – все. Все не являлось тем, чем зрилось. Все мнилось другим. Углублялось. И порождало что-то еще. Например, конура. Мне казалось, что этих каморок уже штук пять. Нет, дюжина. Сотня! Словно от смены фокуса рождается новая и новая, и ничего за чертой «психического бытия» нет. Никакой реальности, существующей без наблюдателя.

«Хорошо, братан, – успокоительно говорил я себе, понимая, что „загнался“, – допустим. А Бог?» Бог, конечно, был. Но Он не был энергией и информацией (повторюсь, Школа этого не утверждала, но подспудно имела в виду), Он не был антропоморфен, Он не был любовью. И от этих «не» становилось хорошо. Только в «не» я мог нащупать приближение к правде, но никак не в утверждении.

Религии призывают человека верить. Эзотерики призывают его опереться на невидимые законы. И я не наблюдал в этом никакого рокового противоречия. Даже напротив – взаимное и важное дополнение. В тот момент я даже ощутил целостное ядро, составляющееся из двух диаметральных подходов. Однако на земле между этими полюсами велась тысячелетняя священная война. Возникали пропагандистские бури и смерчи, которые оставляли лишь для одних право считаться избранными. Чего я действительно не переносил, так это избранничества.

Школа же дистанцировалась и от религии, и от эзотерики. Ее книжные теории по большей части оказались верны, но практическое воплощение в Школе изобиловало обманом. И на дрожжах хороших теорий выросла тоталитарная секта.

И погружаться в глубь неё я уже не хотел. Спасать свою шкуру написанием лживого текста, дружить с Марленовичем… Нет, для меня это было неприемлемым! Вместе с тем я не представлял уже свою жизнь без Веры, которая оказалась совсем не сторонним человеком в Школе. Теперь я уже и не рассчитывал вытащить ее быстро. Я хотел чувствовать себя в безопасности. И я хотел быть с Верой. Вопрос, как все это совместить, не давал покоя.

Развернув открытую войну против Виктора Марленовича, я бы поставил под удар Веру, потому что он бы легко догадался, что информация о том, что Школа связана с комитетом, пришла от падчерицы. Если бы я развернул войну, Вера обречена была бы остаться в этой конуре… Без наследства и перспектив… Да и не ее отчим являлся моим противником, а система.

Клубок дилемм все запутывался. Но ближе к рассвету меня сморило. Мне снилось, что на меня сверху вниз смотрел Виктор Марленович. А за окном сияло солнце, освещая обшарпанные стены, раскидывая по ним зайчиков. Нависшее лицо выражало неприятие, возмущение, злобу – совершенный контраст с солнцем. И длилось это невозможно долго. Я смотрел. Смотрели на меня. Злоба. И солнечные зайчики.

– Он спит? – спросил он.

И я услышал ответ Веры:

– Похоже, лунатит.

– Спускайся. Поговорим в машине, – пришел ответ, и я наконец проснулся.

Живой Виктор Марленович с тростью стоял около нашей кровати. Я лежал голый. А Вера, сутулясь, прикрывалась простыней.

– Здравствуйте, – пробубнил я глупо.

Он отвернулся.

– Одевайся! – приказывал он Вере в нетерпящей спора манере. – И никаких сцен. Ты идешь со мной. Вниз. В машину.

В его голосе клокотал гнев, но он его сдерживал.

– Говори тут, – процедила Вера.

– Ты знаешь, что я не люблю повторять! – отрезал он, три раза долбанул своей тростью по стене и вышел из квартиры.

– Вера, что это значит? – спросил я в недоумении.

– Ничего! – в отчаянии отвечала она. – Я не знала, что он припрется! Не знала. Что ты на меня так смотришь? Опять меня в чем-то подозреваешь?

– Подозреваю, – признался я, ощущая боль предательства и усталость от манипуляций. – Я что у вас тут, марионетка?

– Ах ты так! – воскликнула она и, видимо, хотела уже выпалить «прощай», но остановилась, закрыла глаза и разрыдалась. – Дай мне хотя бы с его обвинениями разобраться. А потом уж твои выслушивать. И я же знаю! Знаю же, что он мне скажет. Что это моя «благодарность»… Что он сироту воспитал, любил как дочь, а она против него… Нож в спину… И живи тогда здесь, скажет, и не знай моего имени. Негодяй! Тиран! Но это не он один, он, может, вообще ни при чем. В Школе жесткая вертикаль! Не вини его! – На этом она уже оделась и выскочила из серой своей конуры.

А я схватился за волосы. «Ничего не понимаю! Не по-ни-ма-ю!» – повторял по слогам. В голове роилась сто одна версия событий. Разве Вера не могла предположить, что отчим нагрянет в эту квартиру, если она не придет ночевать? Разве нельзя было это предусмотреть? И что теперь? Передо мной выложат сложный этический ребус и заставят меня вступить в школьные ряды? В противном же случае я буду повинен в том, что Вера останется без средств и поменяет фрески на заплесневевшие обои? Но я тоже хорош! Ведь мог предусмотреть появление Виктора Марленовича! Видел же, что на телефон Вере кто-то названивает.

«Манипуляция! Эмоционально-этическая многоходовка», – думал я о сложившейся ситуации неотступно. В какой-то момент я лег солдатиком и попытался приостановить внутренний диалог. Хоть чуть-чуть его приглушить.

Когда вошла Вера, я считал зайчиков с целью угомониться.

– Дорогая Вера, позволь мне сказать тебе! – начал я в духе нервической театральности, которая сделала меня похожим на отца. – Виктор Марленович поставил тебе сложное, очень сложное условие: либо ты общаешься со мной и забываешь обо всех благах и о собственном названном отце, либо ты приобщаешь меня к Школе, вдохновляешь на написание книги. Так?

– То есть ты продолжаешь, да?! – зло отвечала она. – Ты не веришь мне? О каких тогда отношениях может идти речь?!

Последующее я опущу. Напишу итог: мы расстались.

Я уехал в свой городок бедным, но гордым мучеником любви. Я писал книгу о Школе как о тоталитарной секте третьей категории. А параллельно строчил любовные письма Вере, ни одно из которых так и не отправил. Стоит ли говорить, как часто она мне снилась, и я просыпался в возбужденном состоянии, ощущая, что каких-то пару ловких движений – и ее ухвачу. Но это был сон. Вера, конечно, ускользала. И каждое утро в душе и за завтраком я чувствовал фрустрацию, от которой избавляла только бездумная деятельность.

Через месяц раздался звонок. Это была Вера. Я тогда жевал морскую капусту с кунжутной булкой, и мне пришлось заглотить огромный кусок, чтобы взять трубку и говорить нормальным голосом.

Два раза срывалась связь, потому что мы превышали часовой лимит. Мы проговорили два часа, из них час – на тему любви и идеологии. Под конец она убила меня, сказав, что сдала тест (предоставила Виктору Марленовичу три брошюры о Школе), прошла этап к получению уровня 5 и через две недели должна уехать в Будапешт, чтобы начать карьеру. «Не верю», – шептал я, оглушенный страшными новостями.

Она смеялась и говорила, что позволит мне убедиться.

Глава 8

Акт – нечто вторичное.

Его предопределяет способность, которая является истинной действительностью.

Двери лифта открылись на десятом этаже в 5:00. Случилось так потому, что лифт останавливался на каждом этаже. Открывался. Но его никто не ждал.

И я даже не хотел замечать эти смысловые совпадения, которые наука уже рассматривала в качестве акаузальной связи, – для человека моего века и развития эти совпадения, как и встарь, попахивали чертовщиной. Сегодня должно было состояться свидание. Свидание особого рода. О свидетельстве 5.00. Вначале, как мы условились, я должен был сам проверить то, что она смастерила; потом только встретиться с ней, чтобы эмоции не отвлекли от важного и весьма тонкого исследования, в котором я хотел быть чистым белым листом, не придерживающимся никаких воззрений, не имеющим предрассудков.

В прихожей ничего не произошло. Я попытался пройти в маленькую кухню, однако на пороге меня замутило. Я отступил на шаг назад, желая узнать, с чем связано недомогание. Прислушиваясь к своим ощущениям, пошел в спальню. Там мне было легко и спокойно. И я понял, что предмет, одушевленный по техникам Школы, находится, вероятно, на кухне. На этот раз я зашел, стараясь не обращать внимания на проявляющуюся мутоту. На столешнице я увидел кольцо с необработанным лабрадором. «А что, если я его возьму и выброшу? – прилетела шальная мысль, потому что это кольцо вызывало страх, злость и растерянность. – И как мне теперь ее убедить бросить Школу?»

– Вера-а-а! – закричал я, и она вышла из ванной.

Как же хороша она была! Тюрбан из белого полотенца на голове подчеркнул ее высокую шею и красивые скулы. Золотистые глаза горели. Она улыбалась. И все в ней было мягким и плавным. Ее женственность подавляла во мне волю и решительность.

– Ну что, Ваня, теперь веришь? – спросила она, смеясь.

– Усыпи его! – попросил я, потому что меня уже начинало потрясывать. – Как ты это сделала?

– Сложно! – отмахнулась она, но по моему виду поняла, что я не отстану. – Внедрила в кольцо три образа. Этот – защитный, поэтому воздействие устрашающе и отвратительно. После первого образа сразу внесла большой фрагмент своего виртуального пространства. Потом – программирование. Обычное, по двойке и четверке.

– Ты делала это не на занятии и не одна, верно? – допытывался я.

– Да, мне немного помогли, – подтвердила она.

– Сущность в кольце может сама устанавливать с тобой контакт?

– Эта – нет. Эта – тупо защита, которая мне понадобится в Венгрии. Питается мой Бобо, я так его назвала, в том числе сглазами, порчами, проклятиями, – говорила Вера, посмеиваясь. – Меня Марленович познакомило одним человеком, который разрабатывал, сам знаешь с кем, эту технику.

– Ее разрабатывали колдуны и шаманы, – нерадостно отозвался я, присев на стул и массируя себе лоб, чтоб понять, что делать.

– Колдуны и шаманы пудрили мозг ритуалом, – усмехнулась Вера, – а энергоинформационный механизм, лишенный мистики, предоставила миру Школа. И это огромное достижение, – с неприязнью сказала она. – Я вообще предложила эти запрограммированные энергетические организмы не называть сущностями. Придумать для них свое слово. «Сущность» попахивает психушкой. Может, автономы? Достаточно компьютерно, без излишней романтики.

– Ненавижу, – вслух проскрежетал я, до сих пор даже не обняв свою любимую.

– Что ты ненавидишь? Что?! – оживилась она.

И я дал слабину. Меня понесло.

– Вера! Послушай, что ты говоришь! Виртуальное пространство, сущности, энергоинформационный механизм! Заметь, все привыкли к этому лексикону! И что дальше? Что последует за пятеркой? Там уже базовые энерготренинги, которыми занимаются сейчас на каждом втором углу, практически не нужны! Все навыки – «внуши», «насыть», «защитись» – остались внизу. Там уже конкретная мозгомойка – работа с виртуалом и центром «я есмь». Ты понимаешь, какой дестабилизацией это чревато? Ты понимаешь, что тут разговор не о развитии тонких способностей? Ни один психотерапевт не позволил бы так прокачивать пациента, чтобы он собирал и разбирал, иначе организовывал свое «виртуальное» как конструкт. А что за термин «виртуальное»? Это живая психика. И ее предлагается перекроить!

– Это трусость, – тихо сказала она.

– При чем здесь трусость?! Не понял.

– Трусость, Ваня! Ты видишь, что эта перекройка психики работает, но ты видишь и опасность. А хочешь знать, как по мне?! Если хоть один из тысячи не сбрендит и добьется, то, значит, игра стоила свеч. Нам дали такие способности. Дали нам их, Ваня! Зачем, скажи? Чтоб мы их атрофировали? Из каких таких соображений?! Нет! Эти способности к внушению, к одушевлению предметов, к вхождению в мировые течения есть в нас, они не противны Мирозданию. Атрофировать их из стереотипов, из страха, прикрываясь этикой, – вот преступление. Преступление перед Жизнью.

Я сидел и массировал виски.

– Хорошо, – глухо отозвался я, чувствуя, что скоро капитулирую. – Но Школа обманывает через каждое второе слово. То, что тебе помогли, я не сомневаюсь. То, что явление существует, гипотетически возможно. Но другим тысячам тысяч просто полощут мозг. Просто полощут. И они без всяких сущностей наживают себе проблем с психикой.

– А ты знаешь институт, который существует без лжи? Ты знаешь того, кто мозг не полощет? – изумилась Вера.

Внутри меня гудел насос, который пожирал силы.

Вера знала, чем брать – обвинением в трусости. Ей было очевидно, что я знал их правоту. Но я действительно боялся этого мира. Страшился вдруг очутиться в обществе «сумасшедших», чьи метафизические убеждения отчасти сам разделял. Одно дело – что-то предчувствовать наедине с собой, другое – назвать с трибуны якобы это явление физического порядка. От этих названий несет профанацией. От них хочется бежать и спасаться.

Однако никаких сомнений у меня не было по части вредоносности Школы, которая была построена на двух словах лжи и одном правды.

И меня раздирало это противоречие. Убивала и предстоящая разлука с Верой. Я застрял в тупике. Стоял перед немыслимым выбором: либо служить Школе, либо навсегда забыть о любви. Мне казалось, что я свихнусь.

Тем временем Вера размякла – стянула с головы тюрбан, подсушенные волосы рассыпались по плечам, до меня донесся запах корицы и мяты. Я залюбовался. Вера присела рядом со мной. Обнаружив на воротнике моей куртки пух, аккуратно сняла его и стала счищать что-то пальчиком, словно метку от перышка. Я видел, что ей тоже было нелегко – в глазах стояли слезы. Она положила мне голову на плечо и зашептала:

– Поехали со мной, любимый, поехали в Будапешт. Мы будем вместе. Нам будет так хорошо, как никогда прежде!

Я обнял ее, прижал к себе, вдохнув полной грудью ее особенный запах. Мы долго сидели молча.

Вера хотела поговорить с Вэ Эм. Она считала, что сможет (и я догадывался, как и на что ссылаясь) уговорить его «дать мне тот же билет в жизнь». Она это называла так и огорчалась, когда я плевался.

В глубине души я плевался сам на себя, ведь в какой-то момент выдумал выход и поймал себя на хитрости – я решил поехать в Будапешт, чтобы раскачать систему, возможно, исследовать ее гнилое нутро. Говоря честно, я не мог больше разлучаться со своей золотоглазой ундиной, которая то поражала своим бесстрашием и цинизмом, то превращалась в хрупкую сиротку, которая преувеличенно нуждалась в ласке и словах любви.

Часть II

Глава 1

Коба мы узнали на фоне остальных европейских чудаков. В льняном костюме, напоминавшем пижаму, он ехал на велосипеде с корзиной еды. Из корзины торчали биоразлагаемые пакеты с лейблом известного экомаркета. А Коб, имея от природы выпуклые белесоресничные глаза цвета ясного неба и мальчишеское тело, не выдающее тайны возраста и статуса, мог бы, наверное, стать образцом человека нового эксцентрического мышления.

По его облику было очевидно, что он не пил, не курил, занимался цигун, лечился потоками и иглоукалыванием и придерживался холистических взглядов на собственный организм и на нашу бедную планету, замученную человечеством.

Коб неплохо говорил по-русски, потому что, как выяснилось, в течение нескольких лет проживал в России, где открывал филиалы Международного центра защиты природы, спонсируемого из кошелька одного американского мультимиллиардера. Этот факт биографии Коба, который я преподношу так запросто, стоил мне небольшого детективного расследования, в то время как наш высокопоставленный знакомый ограничился заявлением, что работал в России «в экологии». Поверьте, поверьте мне, сатана явится к нам в облике экологии! И сыграет партейку апокалипсиса на нашем чувстве вины перед землей-матушкой.

Коб вел рядом с собой велосипед и тихо с нами разговаривал, пытаясь избегать переходов на английский. Очевидно, он гордился своей памятью и футурологическим мышлением. Когда же он начинал говорить, напутствуя и чуть морализируя, складывалось впечатление, что он воспринимает нас как детей своего дражайшего друга или же этим отеческим тоном пытается эту близость подчеркнуть.

Встреча продолжалась полтора часа за чаепитием у него на вилле, которая находилась за парком. Выделю из его речи главное, не уделяя внимания ни интонациям его речи, ни жестам. Упомяну лишь, что последние шли под соусом «свой в доску», оставляя у меня на языке вопрос «Откуда и куда текут эти реки?». Но устья их были неизвестны, и цели я понимал только обще. Итак, цитирую Коба:

«Школа не афиширует и не должна афишировать „партнеров". Когда речь идет о духовном опыте, подобное сотрудничество ударяет по авторитету.

Вам надо подумать об идеях и направлениях, близких Школе, которые подспудно усиливали бы позиции и мировоззрение Школы на территории СНГ, но шли в другом русле. Параллельно. Это может быть все что угодно, от ассоциации домашних акушерок, убеждающих отказаться от роддома, до природоохранных фондов, оздоровительных курсов, уроков просвещения в области эвтаназии, уроков толерантности. Это может быть и музыка, и этнофестивали.

Вы войдете в команду людей, которые уже этим занимаются. Занимаются успешно и давно. И хоть вы молодая кровь, вам нужно не ударить в грязь лицом, иначе ни я, ни многоуважаемый Виктор Марленович, сами понимаете, вам не помогут.

Мой вам совет. Когда вас спросят, куда вы хотите поехать, выбирайте одну из азиатских стран бывшего Союза: Таджикистан, Киргизия, Узбекистан… Битва за них еще предстоит. Бескровная битва, культурная, потому самая тяжелая. Кураторы Школы, разумеется, вязнут в мусульманской цивилизации. Но шанс, друзья! Шанс есть!

Верьте нашим социологам. Социолог – маркетолог современности! В Средней Азии есть перспективы для бизнеса, а также преимущества: советское прошлое, элита, настроенная на диалог с Россией, масса социально незащищенных людей. В конце концов, древние практики, перекликающиеся с тем, что и мы хотим сказать… И какой пиетет к тонкому закону! Какое почтение! Думайте! Думайте глобально! Высеки там искру, и, может, разгорится пламя неозороастризма! И станем мы ближе! Братья зеленой планеты, лояльные не к отдельной религии, а к интересам Земли!»

На этом последнем аккорде он вручил нам горшочек с какой-то травой (я не успел понять, то ли это суперфуд, то ли наркота), дал визитку куратора группы и пожелал доброго пути. Как и Виктор Марленович, куратор группы был крупным чиновником, в частности, он служил в Министерстве человеческих ресурсов Венгрии. Выходит, и он вел двойную жизнь и, не исключено, имел мистическое альтер-эго.

Держа его лаконичную визитку, на которой вместо золотых вензелей был правительственный логотип, а рядом с ним что-то абстрактное, напоминающее руки, протягивающие горшки с проростками, я понял свое бесконечное везение. Пожалуй, иначе я бы не смог исследовать эту систему (а похоже, множество квазизамкнутых систем, в своем синтезе представляющих нечто третье и отличное).

Однако мое вдохновение не передавалось Вере. Моя золотоглазая шла подавленная.

– Какой еще Узбекистан? Может, Марленович так от меня избавиться решил? – И она говорила о том, что у него кто-то появился в личной жизни, и это казалось ей мерзким. – Разве это «карьера за границей», обещанная им? Это же дыра, Ваня! Насмешка! Или я что-то не понимаю? Но пошел бы он на хер! Хочет так, пусть, пусть будет так. Видно, ему не понравилось, что я с тобой сплю. Ну и пошел бы!

Помнится, когда я писал материал про Школу, заметил, что она представлена неоднородно по странам СНГ. Бывшие азиатские республики были не охвачены. Может, Школа решила сначала запустить туда своих партнеров – начать с экологии, осознанных вертикальных родов, в результате которых рождаются уникумы и богачи? Индекс религиозности подобных практик стремится к нулю, крепнет самосознание женщин, готовится почва к будущим посевам.

– Не знаю, Вера, – честно отвечал я. – Бывшие республики Союза – это фактически заграница. Следовательно, Марленович сдержал слово. Можно ли добиться успеха в подобном проекте? Зависит от объемов финансирования. Но то, о чем говорил нам Коб, действительно здорово конвертируется в духовность. Не знаю уж, мимикрия это или истинный переход. По-моему, весь нью-эйдж построен на этой подмене. Великая социальная мимикрия! Религия Эры Водолея!

– Нет! – твердила Вера о своем с какой-то неясной мне злостью. – Он меня обманул. У него кто-то есть. Кто – то есть. Он меня заслал. Это дыра. Там ничего невозможно. Даже в столице! Махровое мусульманство! Но я останусь! Назло ему не пикну! – Вера на мгновение замолкала, а потом начинала снова: – Но там женщины не имеют прав! Не только в быту! Им даже в духовных правах отказано! Женщина может попасть в рай только благодаря своему мужчине, слышал, нет, что говорят? Да там просто опасно! Наркоторговля! Афганский мак через таджиков и узбеков в Россию! Тоталитарный режим! Какие роды с дельфинами?! Какая йога в гамаках?! – И дальше она продолжала сыпать стереотипами, что, в свою очередь, удивительно приближало меня к нестандартному мышлению Коба.

А может, правда, через роды? Может, путь лежит через пуповину? Где рожают состоятельные узбечки? А проспонсируют ли бесплатные миссии акушерок? Духовные меднаставницы, заезжающие в деревни, помогающие множественному родоразрешению, сочувствующие и ненавязчиво повествующие о полезных энерготренингах в течение сорока дней после родов, во время которых, по преданию мусульман, открыта перед женщиной могила. Сам не заметил, как я стал думать так, будто мне выгодно продвижение подобной культуры в Центральную Азию.

Говорят, можно пить колу и ненавидеть Америку. Говорят, если враг помог женщине в родах, ни она, ни ее семья не назовут его врагом.

Не буду долго распространяться о том, как мы вновь встретились с Кобой и другими кураторами и пили чай в Министерстве человеческих ресурсов. Тем более длилось это каких-то десять минут, в течение которых я окончательно убедился, что злодей – нынче первый благодетель. А потому нужно смело вычитать все благодетельство и смотреть на тот скромный остаток, что мутнеет на дне. На том дне было явно нечисто.

На удивление, нас не спросили, как обещал Коб, о наших стремлениях. Нам только сказали, что люди, входящие в группу, видятся друг с другом крайне редко. Двоих мы найдем в Казахстане. И «этого пока достаточно».

Вечером мы вылетели транзитным рейсом через Москву в Алматы, которая когда-то называлась Алма-Ата.

Метеостанция духовных веяний, как я обозвал высокооплачиваемую конторку Школы, располагалась в том необычном небоскребе, который ознаменовал собой символ Великого Казахского Перехода. Что это за переход? К современности и модернизации? К принятию ценностей Запада без ущерба идентичности? Судить, конечно, не мне, однако выстроены небоскребы с точным знанием энергетических законов. Это, господа, уже практика. И архитектура, похоже, больше никогда не обойдется без знания биополей и структуры чакр.

В небоскребе мы познакомились с двумя персонами. С бизнесвумен Джанар, которая курировала «лотосовых» акушерок, курсы женственности, а также владела крупным магазином полудрагоценных камней и прилегающей к нему шахтой (где помогали заглянуть в душу камню и подобрать то, что соответствовало бы покупателю). И с Даниилом Абдурахмановичем Воробьевым, который нутрициологию, репродуктологию и природоохранную сферу смешал таким эклектичным образом, что получил коктейль из суперэкокислот.

Старичок Воробьев говорил о том, что человеку, являющемуся доминирующим видом на Земле, пора бы скинуть спесь. Во-первых, Даниил Абдурахманович предлагал отказаться от потребления рыбы и животных, что самым благоприятным образом сказалось бы на здоровье человека и его потомства. Во-вторых, осознанно контролировать рождаемость. Так, от вегетарианства он плавно переходил к заявлениям об осознанном планировании семьи. Абдурахманович рассуждал о негативном примере патриархальных обществ третьего мира, где не следят за рождаемостью и хотят взять не качеством, а количеством; о положительном примере Китая и Запада, где нормой является один ребенок.

Перенаселение планеты, по его мнению, угроза более опасная, чем ядерная война. При этом, сетовал он, об опасности перенаселения приходится слышать ровно в тысячу раз реже. А информационная повестка строится таким же асимметричным образом, как и в отборе сюжетов для СМИ: ситуацию гибели одного человека от извержения вулкана покажут по всем каналам Земли, а ситуацию с сотней тысяч погибших от засухи дадут в лучшем случае бегущей строкой ввиду отсутствия цельной зрелищной картинки. Вместе с тем, именно перенаселение – угроза угроз, похлеще иранского атома.

С точки зрения Воробьева, наиболее яркий маркер произошедших с Казахстаном перемен (чем он выгодно отличался от Узбекистана и Таджикистана) состоял не в степени вовлеченности в международные процессы, не в произошедшей модернизации, а в том, что пошло снизу, – в планировании семьи. И на этом тезисе он снова возвращался к вопросам мужского и женского здоровья, диетологии, идущей вразрез автохтонной казахской традиции. Вновь повторял о необходимости каждый день хотя бы на одну минуту закрыть глаза и вспомнить о планете, на которой мы живем. Или даже на двадцать секунд, у кого нет минуты. Или просто моргнуть с мыслью о ней.

Само собой сложилось, что Вера попала под руководство Джанар и должна была заниматься женской темой в «Центре богини». Несмотря на общий неоязыческий привкус ритуалов, которым обучали в Центре, они не вызывали у меня ни критики, ни осуждения. В конечном итоге мода на подобные курсы хоть частично компенсировала феминизм. Признаться, я не знал ни одной монотеистической религии, которая уделяла бы столько внимания женщине и ее месту в мироздании, сколько уделяло освистанное язычество.

А я получал задания от Даниила Абдурахмановича. И совсем уж прелестное совпадение: я стал работать с текстами, а после – с книгами. Вначале он меня привлекал в качестве корректора, потом – редактора рукописей, затем – спичрайтера. Через полгода он пришел к выводу, что нужно создать в Алматы книжный магазин, который бы имел собственный облик и философию, не являлся сетью, а был скорее культурным центром. Опыт он мне предлагал позаимствовать у ряда московских «братьев» (всякий знает, что там звенят чаши, ходят продавщицы с палочками в волосах, с ликами ибисов и татуировками журавлей, и царит тот дух экзотики и мультирелигиозности, который вот-вот станет пошлым), а также у магазина Livraria Lello с его вывернутой раздвоенной лестницей, ставшей эмблемой и культом.

На этой очередной карьерной ротации немного отвлекусь от дел Школы. Тем более в последний абзац я засунул целых полгода, а до этого жалкую минуту мог воспевать дюжиной страниц. Что это были за полгода? Что стало с нашими отношениями?

Пожалуй, я бы назвал этот отрезок полднем благоденствия. И даже странно, как быстро человек может облениться, забить свои тонкие рецепторы счастья какими-то приземленными благами. Мне гадко вспоминать, что тогда, имея все, что я хотел, я не испытывал счастья. Я ничего не искал, так как чувствовал, что сам поиск духовного профанирован, а духовное на каждом вираже оборачивается бизнесом. Я не мог найти утешение ни в каком наивном знаке, ни в какой метафизически-оптимистичной философии – например, что все это любовь и ради любви. А те глубокие символы, которые я встречал, – что ж, за их таинственной патиной вскоре появлялись очертания того или иного корпоративного лейбла.

Бурная страсть, которая поднимала столько волн, закручивала столько смерчей, стала стихать. Закрадывались мысли, что наша любовь (у нас, в отличие от греков, нет четырех слов для наименования любви, поэтому я использую это) была создана исключительно для того, чтобы биться о квадраты идеологии, вспыхивать, когда алеет запретительный знак кирпича.

Как будто это и не любовь, а разумное стремление к схватке противоположностей…

Когда мы были на расстоянии, мы нередко читали мысли друг друга. Мы угадывали факты, становились баловнями бесчисленного количества совпадений так, как будто были одним существом, состоящим из двух. Однако чем ближе мы находились, тем больше между нами росла дистанция. Это была тихая дистанция. Молчаливое понимание того, что перед тобой «другой», абсолютно не известный человек.

Стоило же нам разъехаться… Стоило этим точкам откатиться на критическое расстояние, как между ними вверху вспыхивала третья точка, лучи создавали устойчивую форму, и образовывалось такое колоссальное напряжение, такое огненное действие треугольника, что в нем, в его миссии в наших жизнях невозможно было обмануться. И мы наивно двигались друг к другу, чтобы вновь стать чужими…

Каким бы словом назвали такую любовь греки?

Растение в горшке, которое нам передал Коб, меж тем разрослось. И однажды у меня дошли руки до того, чтобы его пересадить. Вера в тот день вела занятия в «Центре Богини», которые должны были, ввиду полнолуния (и близости женщины с луной), закончиться только к полночи. В процессе пересадки от растения оторвался листок, и я машинально засунул его в рот. На вкус оно было горько и несъедобно – быстро выплюнул. Однако оказалось, что я выплюнул свою челюсть. И передо мной полетели птицы. Их было так много! Просто грандиозное количество! И все они пели о том, как верить в Бога. Их песни грозили мне уничтожением. Казалось, еще одна песня – йот меня ничего не останется. И я сам себя не узнавал. Потом меня посещали разные видения. И надолго установилось то мучительное чувство, что я – киноцефал, запрограммированный Школой.