Текст книги "Ковчег Иоффа"

Глава 4

Нет более сильного эгрегора города, чем эгрегор мифологического, литературного Санкт-Петербурга. Воистину, это так! Тамошние сфинксы, всадники, желтые дома, мосты и площади – это не камни, а тексты и поэмы. И, поверьте, я бы испытал по этому поводу восторг, если бы Школа не лишила меня исконного, одухотворенного восприятия эгрегора. Однако ее демистификационная мощь была столь велика, что Санкт-Петербург оказался в моих глазах лишен своей пикантной начинки.

С другой стороны, из-за моего литературоцентричного сознания любой город превращался для меня в бесконечный анонимный текст – поверьте, господа, это проклятие! – и от него нельзя было нигде спастись!

Итак, я приехал в Петербург. Шел по Петроградке. За сумрачными модернистскими фасадами, под карнизами которых, должно быть, сидели невидимые горгульи, я улавливал психические излучения, дрейфующие в обыкновенном питерском тумане. Туман, тысячелетия назад зарекомендовавший себя живым и таинственным, был просто конденсатом. Дверь (бордового цвета, как суперобложка моего «Улисса») была просто дверью. Лестница – лестницей. Чувствуя под подушечкой пальца податливую кнопку звонка, который играл истошно мелодию «На голубом Дунае», я осознал важное. Чрезвычайно важное. Вот оно: демистифицированный мир мгновенно умирает. Это закон.

На этом открытии Вера распахнула дверь и запрыгнула на меня по-лягушачьи – обвив шею руками и обхватив талию ногами. Оставаясь в этой же позе, она захлопнула дверь, махнула рукой в глубь квартиры и сказала: «Туда». Мы вошли в круглый холл, из которого было пять дверей. «Туда», – показала она, и я открыл дверь, которая была бы по циферблату на десяти часах. Дверь венчала какая-то фреска, но я не успел ее рассмотреть.

Только я увидел кровать, брошенную на велюр кресла шляпку канотье, в которой впервые повстречал Веру, во мне вдруг всколыхнулось желание отомстить за капище и за три недели разлуки. Я обошелся с Верой неожиданно грубо. Я хватал ее за руки, кидал на кровать, прикладывал к стене то спиной, то лицом. «Ты меня пугаешь», – поскуливала она, проявляя меж тем куда больше покорности, чем в прошлый раз.

Может, мой напор был компенсацией смущения? Однако закончилось действо в мою пользу – Вера казалась укрощенной. И теперь я мог шептать ей нежности. А она смотрела на меня. Она улыбалась. Ее золотистые рысьи глаза изучали удовлетворение.

– Я совершенно не хочу есть и не хочу спать, – заметила Вера, посмеиваясь, видимо, от полноты бытия.

Она стояла перед шкафом и выбирала одежду.

Первым она натянула обтягивающее ультракороткое бандо, поверх него – еще одно платье, представляющее собой крупную трикотажную небесно-голубую сетку; сверху накинула куртку, выполненную из мягкой просвечивающей пленки с черной надписью катаканой, гласившей неизвестно что. Одежда ее, кажется, овеществляла градиент открытости и прозрачности. Затем Вера взяла сумку, мимикрировавшую под пакет из бутика и, как и все прочее, видимо служившую символом транспарентности и доверия мировому рынку, прозрачный зонт и очки-хамелеоны. Мы вышли гулять.

К вечеру, когда сидели на крыше и смотрели на странные дома, повторяющие формой излучины каналов, Вера заговорила сама:

– Сейчас, после энергопоста, у нас так много энергии! Нам ни за что нельзя пропустить этот звездный час. Ты, кстати, помнишь, что нужно обязательно ставить перед собой цель? Иначе вся энергия, которую ты получил, растворится. И цель надо ставить именно по школьному образцу. Как же все у Школы технично! – говорила она, словно желая наконец мне поведать и о своей цели.

– Но прежде, – напомнил я, подавив в себе желание сообщить о намерении вытащить ее из этой странной организации в ближайшее же время, – надо проверить, истинна ли эта твоя цель. Входишь в состояние эталона и смотришь, как реагирует эфирное тело. По идее, тело должно дать знать, твоя это цель или чужая, помнишь?

– Ну да, – подтвердила несколько недовольно она, точно почуяв по моему тону, куда я клоню.

– Не думай, что это относится к тебе. Но понимаешь, Верочка, я уверен, что… Как бы сказать… В общем, чтобы эту истинность проверить… Короче, я думаю, что при постановке людьми этой цели, именно в этот момент в Школе их обманывают, – наконец твердо сказали, чувствуя неладное.

Вера молчала. Каким же радиоактивным было это молчание на крыше! Казалось, воздух стал отравлен. И я, надышавшись, вот-вот соскользну.

– Вера, я давно хотел с тобой серьезно поговорить. – Я заглянул в ее глаза. – Никакого звездного часа нет! – Эту фразу я отчеканил твердо и заметил, как сузились ее глаза и стрельнули в сторону пропасти, точно она (или эгрегор, действующий через нее) готова была меня спустить с крыши. Я решил проявить храбрость, хотя и понимал, что никакого морального закона эгрегоры не различают. – Не всё, безусловно, не всё, но базовое в этой Школе – обман! Не теория ее не верна, а практика. Они дурачат людей, чтобы вырасти.

– Им тоже надо расти, – холодно отозвалась Вера.

– А ты никогда не задумывалась, что их техника по постановке целей на деле не применяется? Что именно в этот момент, момент массового самогипноза…

– Прекрати! – возмутилась она и вскочила так, что у нее соскользнула нога и она чуть не свалилась. Вера села, желая отойти от промелькнувшего ужаса падения. – Это не самогипноз, – прошептала она.

– Держись. Сиди. Не надо вскакивать, – попросил я, взволнованный ее неудачным движением. – Это он самый, – продолжал я, – как бы они ни прививали людям идею о структурированности и техничности всего происходящего, словно человек – это компьютер, знание программ которого позволяет умело оперировать жизнью.

– То есть ты хочешь сказать, что на первой ступени Школа не ставит оболочку, а на второй, вместо истинных целей, заставляет людей через их же волю, мозги, руки, заражать себя целями организации, так? – произнесла она четко и уверенно, точно сама об этом думала.

– Да, именно так.

– Допустим! – хладнокровно отвечала она, но я чувствовал, как звенят от напряжения ее жилы. – И что?

– Как что? Это доказательство лжи. Скажу тебе научно, это доказательство, что перед нами тоталитарная секта, запрещенная во всех развитых государствах мира.

– И что?!. – ухмыльнулась она зло, и я не узнал свою красивую Веру.

– Как что? – недоумевал я, ощущая, как накатывает на меня головокружение.

– Вот видишь, – победоносно сказала она, – стоило мне только пустить тебе в лоб кое-что из школьного арсенала, как ты стал хвататься за гребенку. В чем же создатели Школы врут? Если я прямо сейчас могу воздействовать на тебя и если захочу… – На этом она запнулась.

Я навсегда запомню тот жестокий миг: темноту извилистых каналов, суровую правду обшарпанной гряды кровель и расширенные глаза Веры, сияющие как две луны.

– Приведешь к тому, чтобы я сорвался? – Я попытался закончить ее мысль.

Но Вера вдруг закричала:

– Прости! Что-то нашло! – и стала хватать меня за руки.

Я аккуратно отстранял ее и пытался уйти.

– Я тогда брошусь с крыши, – холодно сказала она.

Мне не хотелось даже заикаться о том, что ее нездоровая реакция – следствие расшатанной Школой психики.

Я притянул Веру к себе, желая увести внутрь и продолжить вразумление в безопасном месте, но меня обуяло возбуждение. То, что произошло следом, можно назвать абсолютным безумием. Я овладевал ею так, что сам мог стать причиной нашего падения. Признаться, это был не просто животный экстаз, но и некая экзальтация от соседства жизни и смерти, от невероятной хрупкости бытия, от пленительной неустойчивости того, что мы полагаем своим.

Меж тем внизу нас уже поджидали сотрудники полиции. Кто-то передал им видео, на котором была запечатлена наша страсть, ущемившая права окружающих.

– Пожалуйста, – шептала в ужасе Вера, – нельзя допустить, чтоб мы попали в отделение. Если в нем будет запись – я пропала. Отец узнает. И все. Примени тройку, – просила она с таким неподдельным чувством, словно ее ожидал не штраф, а гильотина. – Поверь, мой отец узнает. И какой позор… Примени. Давай вместе…

– Слушай, мы тихо заплатим штраф, и все. Никто ничего не узнает.

– Примени! – настаивала она. – Ты не знаешь моего отца! У него много связей. Ему доложат. Он выгонит меня из дома! Он лишит меня денег. Он не потерпит такого! – И хоть у нее не было слез, ее голос дрожал. – В конечном итоге ты в этом виноват, – процедила она. – Поверь, он узнает, у него очень близкие связи с ментами…

Я попытался действовать без всяких техник и объясниться с полицейским словами. Эффект вышел отрицательный. Сотрудник стал угрожать, что задержит нас на сутки за неподчинение властям.

– Срочно. Умоляю, – шептала мне Вера, точно из хитрости желая привязать меня к Школе, поставить перед необходимостью выбора школьной тактики. А ведь и она сама владела тройкой! – Это вопрос моей судьбы. Давай.

И я сделал известный энергетический кикдаун (ввиду неэтичности приема, оставлю его без описания). Как по волшебству (поверьте, это не волшебное, а остросоциальное), полицейский заглянул в «бардачок» патрульного автомобиля, вытащил бланк и ручку, затем вторую и третью. Все они не писали, сколько он ни дышал на стержни. «Эх, хрен с вами! Но чтоб больше ни-ни!» – погрозил он нам и напоследок отпустил какую-то скабрезность.

Вера ликовала.

– Видишь, видишь! – восклицала она. – Все работает! Давай это отпразднуем!

– Верочка, да послушай, я не говорил, что не работает. Я говорил, что работает только тогда, когда либо не затрагивает интересы Школы, либо им служит. Работает с оговорками, написанными мелким шрифтом под звездочками.

– Работает! – повторяла она с воодушевлением. – И скажи мне, разве Вселенная знает, что такое этика? Посмотри на звезды! Спроси их об этике! Спроси же! – смеялась она, пребывая на эмоциональном подъеме.

– Не вижу звезды. Вижу только туман, – отвечал я, не зная, как дальше действовать.

– Хорошо, тогда дождемся звезд, и ты у них спросишь. И они ответят: «Пофиг». Поверь! – убежденно говорила она, то запрыгивая на бордюр, то спрыгивая с него.

– Допустим, ты говоришь верно. Им все равно. Но при чем здесь звезды? Этика является достижением сознания человека, а не звезд. Во всех религиях есть понятия возмездия и греха.

– В Школе это зовут кармой. – Вера шла, держась за руку.

– Да, и в Школе проводят «терапию кармы». А что это? Ты не задумывалась?

– Боже! Какой ты нудьга! Еще два слова, и я умру от скуки.

– Нет, не нудьга и не морализатор, Вера. В Средние века покупали индульгенцию, в наше время платят за терапию кармы. Финансовый откуп от греха был и будет. В некотором смысле, это даже правильно. Меня волнует другое. И волнует очень.

– Что? – спросила она со вздохом.

– То, что люди в Школе лишены главного – свободы.

– Но они и так ее лишены. Что в Школе, что без нее, – отозвалась она.

– Да, но эгрегоры программируют людей по природе своей, без умысла. А Школа программирует своих учеников целенаправленно. Как ты этого не замечаешь?

– Оставим, – устало заключила Вера, и к этой беседе мы не возвращались ни в тот день, ни на следующий.

Когда мы дошли до особняка Лаваля и сели на ступенях между двух львов с обезьяньими мордами, я ее спросил, какая у нее цель.

– Тебе она не понравится, – с железной нотой в голосе ответила Вера. – Ау тебя-то есть цель?

Я решил не посвящать ее в то, что актуальная моя цель – вытянуть Веру из Школы, а вслух произнес:

– Да, у меня есть цель – написать книгу.

– Удивительно, – покачала головой Вера, глядя на меня с какой-то отстраненностью. – Удивительно.

Казалось, удивляло ее что-то другое, а не мой ответ, но я не мог понять, что.

Словно желая эту промелькнувшую ниточку утопить, Вера заявила:

– Ты большой молодец, – и встала, чтобы идти дальше.

Было заметно, что возникло некое табу на упоминание Школы. Признаться, это тяготило.

На Сенной площади, спохватившись, что через пятнадцать минут разведут мосты, Вера решила ехать домой. Я хотел вызвать ей такси. Но вот странность: Вера привела мне тысячу аргументов, почему ей такси не нужно, и затем самым невозможным образом ускользнула. Я попытался ее догнать. Но вдруг в темнейшем переулке увидел, как она запрыгнула в черный «порше», тут же тронувшийся с места. Мрак, который сопровождал наше прощание, был невозможен без подпитки сверхъестественного. Это был воистину мрак эгрегориальный.

И как же меня в этот момент схватила за глотку ревность! Наверное, я бы совершил кучу глупостей и потопил нашу любовь, но меня спасла запрограммированность отцовским желанием. И не то чтобы я сел тут же что-то писать! Нет, я продолжал идти, но все мои страсти и горести переместились в хрустальный шар, и я взирал на них сквозь замызганный и обляпанный со всех сторон литературный витраж. Вот я – мой вымышленный персонаж. Вот она – роковая красавица и тайна тайн, какой и должна быть женщина в прозе и поэзии.

Потихоньку мне стало легче. В какой-то момент я снова высунулся из этого художественного панциря и уже с меньшим ужасом – в благоговейном страхе – ощутил собственную реальность. Да, Вера была ящиком Пандоры. В ней был хаос. И только хаос нутра мог привести такую девицу к порогу Школы. Ведь у нее были деньги, красота… Или нет? Может быть, она добилась их, установив своими целями по технике Школы?

Помимо этих вопросов, меня мучили и другие. Ввиду того, что после энергопоста человеку действительно требуется меньше сна, я слонялся по Невскому и обдумывал стратегию вразумления Веры.

Казалось, мне нужно было привести какие-то несокрушимые аргументы, чтобы доказать: Школа – не совсем типичная секта, но все же она секта.

Я зашел в кофейню и заказал себе напиток, похожий на жидкий торт с кофейным привкусом. Бокал был украшен вместо бумажного зонтика шутовской резиновой фигуркой дьявола. Помешивая дьяволом сироп, я услышал разговор за соседним столом:

– И она мне говорит: «Твой талант – в этом». Дошло до того, что она спрашивает, сколько и что я написал. Бля! Я перед ней отчитываюсь! Я отправляю ей тексты!

– И что она с ними делает? – раздался второй молодой голос.

– А вот хз! Но мне… – он запнулся, и я спиной ощутил, как ему неловко, – она передает иногда деньги… Типа за тексты. Я пытался не брать! Отказывался! Но она настаивала. И все уверяла, что мне надо идти по ступеням дальше… – Когда он произнес «ступени», я едва не поперхнулся резиновым дьяволом. – Говорит, что дальше будет нечто, что позволит мне писать. Какой-то источник, говорит, истинного творчества. Типа здесь все копируют друг друга. А там я постигну свободу.

На этих словах приблизился официант со сдачей, собеседники умолкли и встали. Пока они одевались, я успел их разглядеть: парни, наверное, лет двадцати. Тот, который писал, был мелким блондином с отпущенными волосами. Второй имел выбритые виски и носил очки в кислотно-желтой оправе. Я вышел за ними. Минут пять они шли молча, а я следовал по пятам, потому что мне как раз было по пути.

На Аничковом мосту показался дьявол (если не ошибаюсь, этот дьявол на Невском просит подаяние). Дьявол спокойно прошел мимо и, видно, побудил их к разговору.

– В общем, не знаю, че делать, – вздохнул блондин.

– Ну шантажировать себя не позволяй, бро, – отвечал ему друг, – но, с другой стороны, че ты теряешь? Посмотри. Может, и правда… Чем черт не шутит…

И стоило мне задуматься о таинственном происхождении выражения «чем черт не шутит», дремлющей в нем амбивалентности, как я споткнулся, мой телефон выскочил из кармана и прыгнул с Аничкова моста в воду. Боюсь, мне не доказать вам, господа, что подобного рода случайности никогда не случались в моей жизни.

На следующее утро я вынужден был прийти к дому Веры и ждать ее там. Через полчаса моего ожидания разразился ливень, и я забежал с очередным открывающим подъездную дверь человеком внутрь. Я решил подождать на лестничной клетке, на пол-этажа выше, чтобы не ставить ее в неловкое положение перед строгим, как она сказала, отцом. Вскоре раздался шум из прихожей, дверь приотворилась. Я услышал строгий голос, его владелец говорил несколько затрудненно, и мне представилась картина, как отец Веры, завязывая шнурки на туфлях, краснея от наклона, превозмогая удушье от налезающего на грудь пуза, вразумлял дочь: «Не вижу, – обличительно говорил он. – Не вижу. Ни результатов, ни беспокойства. Я даю тебе еще месяц. Если нет, не видать тебе заграницу».

Дверь распахнулась. К моему огромному удивлению, вышел не престарелый франт, а средних лет мужчина, одетый добротно и скромно. В руке он держал изысканную антикварную трость. Когда он повернулся спиной, из-под шляпы показался русый хвост. Признаться, сложно было определить не только возраст человека, но и род его деятельности. Несомненным было одно – он вызывал расположение. Если бы он имел отношение к Школе, я бы сказал, что он продвинулся по классу харизмы – пожалуй, таких обаятельных персон я видел только в кино.

Когда он скрылся, я позвонил в дверь. Вера приоткрыла ее, но войти не пригласила. Я растерялся.

– Почему ты без звонка? – сердито спросила она меня.

Я попытался объяснить Вере, что утопил телефон, что пришел договориться о встрече.

– В два у развала, у Львиного мостика, – и всем своим видом показала, что ей надо запереть дверь.

Я был в недоумении: что могло произойти за ночь, чтобы моя возлюбленная оказалась столь суха со мной?

Полдня до нашей встречи я осматривал Питер и обдумывал аргументы для доказательства: Школа есть тоталитарная секта. Ох уж это вплетение в невидимые сети! Память, ходьба и остановки связаны между собой, как красные засечки и путь. И по вехам восстанавливается и ход мыслей. Поэтому я снова иду прежним маршрутом.

Под куполом Исаакия теперь хранится золото толпы – aurum vulgi, обычный энергетический шар. По достоинству шар равен монете. Сам по себе он еще не является доказательством оккультизма-месмеризма (шарами лечатся ныне уважаемые граждане), психического отклонения, чего иного. И смотрят на него не как на чудо, а как на явление физического порядка. Физика лишена чудес. Поэтому, забравшись по винтовой лестнице на купол Исаакия, с высоты которого был виден и Заячий остров, и игла Адмиралтейства, и обилие вод, поддавшись, верно, магии окружающих красот, я с тоской послал шарик Вере.

И тут же вспомнил. А ведь каждое занятие Школы начинается с того, чтобы послать один-единственный шарик Школе! Как же я раньше об этом не задумывался?! Выглядит это требование (да что там требование – мимолетно высказанная просьба) настолько безобидно, как если бы сотовый оператор своровал у каждого по рублю, а не по тридцать, как это случается чаще. Никаких усердных молений во славу Школы, длительных сессий по возданию чести основателю – никакого массового фанатизма, кроме этой скромной демпингующей монетки. «Вот она, ложная неприметность величайшего воровства», – почуял я истину, вдохнул глубже и сделал пометку в блокноте. Итак, вот одно доказательство тоталитарности Школы!

У канавки за Зимним дворцом можно самым невинным образом утолить жажду подглядывания, ибо мост, арка и проходы созданы тут с таким тонким знанием, что разрезанные на дольки фрагменты вод с мелькающими на них катерами приковывают к себе взгляд не меньше, чем нечаянное переодевание за окном прекрасной незнакомки. У Зимней канавки я понял и то очарование, которое возникает у последователей Школы, когда их тренируют разглядывать невидимое, тонкое. Учить людей подглядывать за делами Господними, не элитизируя «зрящих», а наоборот – настраивая на то, что все равны и способны на такое. Вот, дорогой читатель, псевдодемократичность эффективной тоталитарной секты! Тончайшее искусство соблазнения – разве это не признак хорошо организованной структуры?!

Я побрел к Марсову полю, которое отныне и навсегда в своих ветрах и просторах связано с тем странным ощущением, что у этой секты почему-то нет ни одного священного предмета. И вообще, нет атрибута и символики, которые с давних времен молча, но действенно программировали паству. Символ – это бездонный психический артефакт. Почему у них нет ни одного предмета, ни одного символа?

И я крутил головой, оглядывая поле, и даже сам засомневался, уместно ли подозревать Школу в опасной ереси, если ее последователи не работают на секту, ничего ей не жертвуют, не поклоняются ни Богу, ни лидеру, остаются свободны, могут сами разрабатывать свой регламент жизни? Они присутствуют лишь на занятии при прохождении «ступени». И в любой момент могут уйти с него. И нет у Школы философского или религиозного обоснований. Нет монополии истины и призывов убить «неверных».

На сером Марсовом поле я ощущал великолепные пустые ниши, которые Школа оставила нетронутыми. И меня терзало сомнение: не надумал ли я, что она опасна, действительно ли она сверхсекта, ересь которой попахивала или установлением новой культуры, или мировым господством? И вдруг показался мальчик в красном дождевике на синем беговеле.

Минуточку! Я поразился тому, что память почти полностью стерла информацию об одном-единственном безликом предмете – пластиковом кругляше, на одной стороне которого что-то вроде синей кнопки, на другой – красной. И кнопки безыскусные, как на советских автоматах с лимонадом. Предмет имел прикладное значение. Для его активизации необходимо было прикоснуться к той или иной стороне потоком энергии из межбровья. После чего предмет начинал излучать либо теплую энергию земли, либо холодную энергию космоса. Я его однажды применил так – направил теплый поток на строгого преподавателя. Он мгновенно развеселился, стал шутить. Потом куда-то этот кругляш затерялся. Выходит, Школа обладает определенными «орудиями» воздействия, она не беспредметна.

С Марсова поля я пошел в сторону Конюшенной площади, заглянул в музей советских игровых автоматов, лютеранскую церковь. Может, Веру убедит, что по вине Школы было совершено преступление, малое или большое?

Случай с зарезанным младенцем, которого погубила собственная мать, придя домой с занятия в Школе, был совершенно непоказательным. Более того, он был вопиющим и единственным. Мало ли какой психопат придет в Школу? Признаться, я и не верил в этот случай. Он казался сфабрикованным теми, кто ничего не мыслит в контрпропаганде.

Куда реальнее могли стать массовые расстройства психики, диссоциация, частичная утрата памяти, моральная деградация. Были ли в теории Школы предпосылки к аморальности? Лишь оговорка, что Вселенная «объемлет все пути». И убеждение, что человек должен быть счастлив, а добро и зло – категории навязанные. Но разве это ложь?

Из светлого лютеранского храма я вышел смятенный. Пройдя по Конюшенной, ступил на Невский, купил себе телефон, сим-карту, сел в то кафе, где подавали сироп с дьяволом. К огромному удивлению, я не нашел достоверной информации о том, что у последователей Школы случались расстройства психики. И еще больше меня потрясло, что на мой запрос поисковик выдал видео с тем мужчиной, которого я видел в подъезде Веры! В ролике на полторы минуты его представили как Виктора Марленовича Подгородного, возглавляющего Комитет по взаимодействию с религиозными организациями.

Он говорил: «Школа является тоталитарной сектой. Она имеет строгую иерархию и подчинена невидимым вождям. В секте под названием „Школа“ применяют опасные психотехники под видом биоэнергоинформатики».

Признаться, в этот момент у меня от удивления зашевелились уши. Выходит, Вера не слушает своего отца или кем он ей там приходится?! Может, и он пытается ее вытащить и не может? И сколько длится эта борьба? Новые вводные спутали мои карты. Я был в растерянности.

Допив сироп, я решил действовать противоположным образом. И что-то мне подсказывало, что это даст плоды. Я побежал к Львиному мостику, у которого на книжном развале продавали в том числе книги Школы. Там меня дожидалась Вера.

И очень скоро я стал ей доказывать, что Школа… ни в коем случае не является сектой. Все аргументы, которые я собирал contra, применил pro: «Какой-то шарик! Ну разве кто-то обеднел, отправив другому шарик?! Это так безобидно! А то, что нет атрибутики, нет предметов? А этот „кругляшок“! Он чистая функциональность! Все демистифицировано! Все разложено по полкам и названо лишь по своей функции. Школа – лидер на рынке коучинга. Я пойду на пятую ступень и научусь делать то самое!»

Вера слушала с недоверием.

– Хочу тебе сказать кое-что очень важное, – сказала она, когда я завершил панегирик. – Нет той причины, по которой я оставлю Школу, – твердо и без пафоса произнесла она.

Я начал махать руками, изображая, что бросить Школу невозможно, что я полностью согласен с точкой зрения любимой. Но сам не понимал, к чему этот концерт.

– Ты думаешь, – она спрыгнула с ограды, на которой сидела, и стала говорить тише, увлекая меня в сторону Малой Подьяческой улицы, – что я не замечала моральную, как бы это сказать… – Она щелкнула пальцами и тронула свой лоб.

– Моральную пластичность, – помог найти ей эвфемизм.

– Брось! – засмеялась она моей осторожной формулировке. – Аморальность! Ты думаешь, не замечала?

Я вздохнул, не узнавая уже ни театра, ни сцены, ни своей роли.

– Поверь! Поверь, Ваня! – с горькой усмешкой продолжала она. – Все я замечала! Но и замеченное меня не убедило отказаться от Школы. И знаешь, почему?

– Почему? – спросил я.

Вера, одетая в легкую прозрачную куртку, под которой теперь виднелась маечка с каким-то растаманским розовым черепом, измазанным мороженым, стояла, обдуваемая всеми ветрами. Она грустно улыбнулась и покачала головой, словно хотела сказать «Глупо, Ванечка. Не притворяйся».

– Потому, – остановилась она, и ее милое лицо стало гневным, – что нет никакой истины! – Последние слова она отчеканила со сталью в голосе.

– Слушай, – продолжил я с не меньшим напором, – но даже Школа признает, что есть наказание. Курс «терапия кармы». Помнишь? И пусть сторонники Школы не распространяются на эту тему много, очевидно, елки-палки, что они признают наличие некоего морального механизма.

– Они учат его обходить. Вот в чем терапия! – раздраженно отозвалась Вера.

– Да этому во все века учили! – перешел и я на повышенный тон. – Наука обходить моральный механизм еще круче доказывает непреложность морали!

– Какая же непреложность, если что-то можно обойти?

Я молчал. Локомотив Школы проехался по нашим отношениям.

– Ладно, – приблизилась она ко мне. – Давай лучше я покажу тебе город.