Текст книги "Хранительница болот"

Глава 8

Юлька встретила меня в лучшем состоянии, чем была, когда я уезжала. Она еще оставалась в постели и была бледна, но уже улыбалась и не пыталась упасть в обморок. На столе возле ее кровати я заметила букет каких-то засушенных цветов и чашку со странно пахнущим чаем.

– Это Вера принесла, – пояснила Юлька. – Чай, кстати, очень вкусный.

Я поднесла кружку к носу, принюхалась. Пахло липой и чем-то еще, что я не могла определить. Не стала ничего говорить сестре, но не сомневалась в том, что улучшение ее состояния – заслуга Веры. Та не навязывала нам свои услуги, но втихаря решила помочь там, где могла. И пусть я не верила в ее знахарские способности, но знала, что определенные травы могут облегчить боль.

Накормив Юльку традиционным обезболивающим, я заставила ее немного вздремнуть, а сама отправилась в деревню. Вера и даже фельдшер ничего не могли рассказать об отце Агаты, но вдруг среди местных найдется кто-то, в чьей памяти остались хотя бы слухи?

Через кукурузное поле шла пешком. Заводить машину ради какого-то полукилометра было глупо, а воздух был так прозрачен и чист, что, казалось, можно коснуться его пальцами и он зазвенит, как струны арфы. Пахло луговыми цветами и болотной водой, но теперь этот запах казался мне приятным. Чем больше времени я проводила в усадьбе, тем меньше неудобств замечала, тем большей любовью к местной природе проникалась. И хоть беспокоило меня состояние Юльки, хоть появлялись мысли о том, чтобы уехать пораньше, а уезжать не хотелось. Хотелось вот так каждый день идти в деревню, узнавать местный быт, слушать сказки о Багнике и Вострухе.

Я никогда не была фанаткой мифологии, хотя азы знала. Но то были стандартные домовые и лешие, водяные и русалки, здесь же, в этом Богом забытом местечке, верования были свои, особенные, и оттого страшные и притягательные.

Кукурузное поле я прошла быстро, погруженная в мысли, остановилась у края кладбища. На кладбище я еще не была, что мне там делать? Даже Агату я не знала и никогда не видела, ничью другую могилу мне и вовсе не приходило в голову навещать. Тем не менее сейчас что-то заставило меня остановиться. Это не было предчувствием или интуицией, я почти физически ощущала, как меня тянет на кладбище. Будто внутри себя я знала, что там, за деревянным забором, увижу нечто важное. Если бы не все мои странные видения, я бы проигнорировала этот шепот внутри, даже слов которого не могла разобрать, но сейчас шагнула к калитке и протянула руку к хлипкому замку-защелке.

Едва только пальцы коснулись нагретого солнцем металла, я провалилась в видение.

Траурная процессия была большой: на свадьбы и похороны всегда собиралась вся деревня. Отец уже отослал несчастной вдове материальную помощь, и в нашем с Эленой присутствии не было никакой необходимости, но мы не могли пропустить похороны. И вовсе не потому, что хорошо знали Митю, сына покойника. В нас говорило любопытство. Все вокруг шептались, что дядю Степана, отца Мити, убила Лихоманка. Слухи эти дошли и до усадьбы, накануне вечером я слышала, как перешептывались кухарки. Они говорили, что Лихоманка никогда не приходит одна, а если убила кого, то жди эпидемии. Скоро в деревне многие начнут болеть, дел у бабки Павлины, нашей знахарки, будет невпроворот.

Отец и мама, вероятно, придерживались такого же мнения и переживали, что Лихоманки доберутся до усадьбы, потому что утром за завтраком отец строго-настрого запретил ходить в деревню. Запретил, но сам уехал в город по делам. Элена нашла меня в саду, когда я помогала Андрею ухаживать за розами. Мама, если бы увидела, ругалась бы, но я очень любила возиться с розами. А исколотые их шипами пальцы всегда можно оправдать слишком усердным вышиванием. Вышивать нам не запрещалось.

– Пойдем в деревню, – зашептала Элена мне в самое ухо, чтобы не услышал Андрей. Тот, увидев неугомонную сестрицу, тут же насторожился, будто знал, что она задумала что-то недоброе.

– Папа запретил, – одними губами напомнила я.

– Папа уехал, – усмехнулась Элена. – Неужто тебе неинтересно?

Мне было очень интересно! Интересно и капельку страшно. Страх этот тонким перышком щекотал затылок, и я не могла сопротивляться соблазну. Места у нас были неспокойные, всякое случалось и в лесу, и, тем более, на болоте, но Лихоманки еще не навещали деревню, и мне очень хотелось знать, как же это происходит.

Соврав садовнику, что у меня дела, я оставила розы, и уже пятнадцать минут спустя мы с Эленой шли через поле к деревне. Жито выросло еще не таким высоким, было лишь начало июня, а потому нас легко можно было разглядеть как из деревни, так и из усадьбы. Но мы не боялись: после обеда мама прилегла отдохнуть, ей второй день нездоровилось, а слуги не стали бы нас останавливать.

Мы подошли к кладбищу как раз в тот момент, когда траурная процессия вошла в большие ворота, раскрытые по случаю похорон. Женщины заметили нас, и мы потупили взгляды, чтобы они не разглядели в наших глазах неуместное любопытство. Они посчитали, что мы пришли отдать дать уважения Степану, ведь тот был прекрасным столяром, много мебели сделал и для нашей семьи. И как его угораздило попасть в руки Лихоманки?

В длинных траурных платьях, со спрятанными под платками волосами, мы легко смешались с толпой, прислушиваясь. Конечно, говорили о разном. Кто-то считал, что Степан просто выпил лишнего и уснул на болоте. Ночи стояли еще холодные, простудиться было несложно. А простудившись, он не пошел к старому доктору; Мария, жена его, сама припарки делала. Семья Степана не была самой бедной, но доктор наш драл втридорога, это все знали. Непонятно только было, как вообще Степан оказался на болоте. Он часто ходил в лес, с разрешения моего отца рубил нужные для работы деревья, но на болоте хорошие экземпляры не растут, нечего ему там делать.

Другие же, в основном старые женщины, твердили про Лихоманку. К ним мы с Эленой и приблизились, делая вид, что просто заняли свободное место.

– Говорила я ему, нельзя сейчас на болото ходить, – шептала своей собеседнице тетка Ганна, самая известная в деревне сплетница. – Лихоманки сейчас злые, да разве он меня слушал? Смеялся. Я, говорит, тетка Ганна, ни в Лихоманку, ни в Трасцу – ни в кого не верю. Прогрессивный нынче век, вот-вот царская власть падет, а вы все туда же!

– Прогрессивный, – смакуя непонятное слово, повторила ее собеседница, ее лица я не видела, а по голосу не узнала. – Слов новых нахватаются, корни свои забудут, а потом вон, хороним.

– А почему Лихоманки сейчас злые, бабушка?

Это спросила малая Дунечка, внучка тетки Ганны, ее я узнала. Будь на месте тетки Ганны кто-то другой, шикнул бы на дитя и не стал пугать, но тетка Ганна не такая. Напугать дите малое всегда было ее любимым занятием. Мы с Эленой, будучи еще девочками, старались ей на глаза не попадаться. Уж как отец ее ругал, однажды даже высек, а она все не успокаивалась.

Вот и сейчас наклонилась к Дунечке и зашептала:

– Потому что голодные. Помнишь, бабка Павлина яйца от черных куриц по всей деревне собирала? Сварила их потом и на болото занесла. Лихоманки их любят. Отправились пировать, а бабка Павлина болото обошла, обереги разложила. И оказались Лихоманки в ловушке. Теперь все лето в лес можно ходить не боясь, ягоды собирать, хворост. Лихоманки не тронут. Но сунешься в болото – считай, на смерть пришла. Вот Степан и пришел.

Дунечка испуганно закрыла лицо руками, да я и сама поежилась. Вспомнила, как месяц назад бабка Павлина и к нам приходила, яйца просила. У нас в усадьбе есть черные курочки, породистые, отец из-под Минска привез в прошлом году. Я сама слышала, как кухарка к маме ходила, спрашивала, можно ли отдать яйца. Отец бабку Павлину недолюбливал, но мама, знаю, считала по-другому. С отцом никогда не спорила, втихаря делала. Пока Агния еще слаба, и бабка Павлина сгодится. Яйца тогда Павлине отдали. Вот, значит, для чего они ей были!

– Но как же Степан оказался на болоте? – спросила я тихонько. – Что ему там делать было?

– А вот этого не знаю, – развела руками тетка Ганна. – Антоша-охотник говорит, следы волков в лесу видел. Давно они тут не появлялись и вот опять пришли. Может, они Степана на болото и загнали, хотел от волков спастись, да в лапы Лихоманок угодил.

Я пришла в себя, сидя на земле перед кладбищенскими воротами. Вокруг был все тот же солнечный день, в еловой посадке по другую сторону кладбища щебетали птицы, а на самом кладбище, восседая на высоких скрипучих соснах, пялились на меня черными глазами вороны.

Таких долгих видений у меня еще не было. А ведь я старалась не приближаться к болоту! Но это видение было не только длинным, я была как будто… внутри него. Я видела все не со стороны, а глазами той девушки, что пошла с сестрой на чужие похороны. Я в моменте знала то, что знала она. Знала, что у нее есть родители, что отец запретил идти на похороны, что мать втайне от мужа отдала яйца черной курицы местной знахарке, но при этом не знала, как зовут этих родителей. Не знала, как зовут саму девушку. Не знала, но догадывалась…

Леона? Леона Вышинская?

Это ее письма к сестре Агнии я нашла на шкафу Агаты? И судя по содержимому писем и тому, что я увидела сейчас, сначала были похороны Степана-столяра, а затем уже Леона писала об этом Агнии.

Зачем кто-то посылает мне эти видения? Чего хочет? Я не понимала. Потерла руками лицо, окончательно отгоняя морок, поднялась с земли, огляделась. Вокруг никого, кроме меня, ворон и высоких сосен вперемешку с крестами. И все-таки мне надо обойти кладбище. Ведь что-то звало меня туда.

На этот раз деревянных штакетин калитки я касалась через бумажную салфетку, найденную в кармане. Не была уверена, что это поможет, но снова провалиться в видение не хотелось. Не провалилась, удалось.

На кладбище было тихо. Вороны провожали меня внимательными взглядами, следили за каждым движением, но молчали, только изредка предупреждающе хлопали крыльями. Мне было неуютно под их наблюдением, я надеялась только, что они не станут нападать, ведь мне в таком случае даже скрыться будет негде. Они не нападали.

Казалось, что смотрит на меня еще кто-то, не ворона с дерева, а кто-то, стоящий за спиной, но, сколько ни косила я глазами, так никого и не разглядела.

Я шла между крестов и малочисленных памятников, вчитываясь в надписи, вглядываясь в фотографии. Кладбище было большим, но четко делилось на две части. Более старая, вовсе без памятников, с деревянными, рассохшимися уже крестами, находилась с левой стороны, на небольшом пригорке. Даты жизни и смерти лежащих в земле людей говорили, что умерли они еще в первой половине прошлого века.

Вторая часть, ниже, была кардинально другой: кресты здесь стояли крепкие, обвязанные лентами, встречались и памятники, хоть и терялись среди общего количества крестов и деревьев. Потому и не заметила я их в первых день. То были не высокие постаменты, какие порой ставят на городских кладбищах, но каждый обязательно с фотографией и небольшой клумбой рядом. Вообще на могилах было много живых цветов, будто на клочках земли, отвоеванных местными жителями у болота и превращенных в огороды, им было жаль тратить место на клумбы, поэтому все цветы сажали здесь, на кладбище. И только прочитав надпись на последнем кресте, я поняла, что не встретила ни одной могилы, где была бы указана фамилия Вышинских. Ни в старой части, ни в новой. А ведь Агата умерла меньше полугода назад, ее могила должна быть здесь.

Где же похоронены все Вышинские? Наверное, логично, что не на общем кладбище, но, обходя парк в усадьбе, я не видела и отдельного. Решив уточнить этот вопрос у местных, я отправилась в деревню.

Если в первый день мне казалось, что жители будто специально прятались от нас, то теперь я знала, что все время, не считая обеденного, они проводят кто на огородах за домом, кто в лесу и на болоте: скашивают мельчайшие островки травы, чтобы запастись сеном на зиму. Я как-то спрашивала у Веры, она и сказала, что Востровка построена на природном острове среди болота, само болото никогда не осушалось, осталось в первозданном виде, поэтому за каждый клочок плодородной земли или травы здесь приходится бороться.

В теплое время года местные жили по четкому расписанию: подъем в четыре-пять утра, с первыми лучами солнца, работа на улице до полудня. Затем обед и послеобеденный отдых часов до трех. Потом работа во дворе, когда можно спрятаться от палящих солнечных лучей, а после пяти снова огород. Я же пришла в деревню в начале пятого, когда отдых уже закончился, но заниматься какой-то работой на солнце еще не было возможности, и застала почти все население в пустующем дворе старика Николая. Как-то мне рассказывали, что сам дед Николай умер восемь месяцев назад, и теперь мужики разбирали его сарай. Крыша строения упала еще прошлым летом, ремонту не подлежала, да и не для кого было ее ремонтировать: дед Николай был одинок, наследники если и остались, то жили в городе и сюда не приезжали. А стены, в отличие от крыши, находились в неплохом состоянии, доски можно использовать для ремонта других сараев и даже домов. По крайней мере, так мне объяснили женщины, к которым я подошла.

– А у вас как дела в усадьбе? – поинтересовалась бабка Анюта, косясь на меня единственным зрячим глазом: второй был затянут бельмом.

После смерти Агаты Вышинской бабка Анюта стала самой старшей жительницей деревни, будущей зимой ей исполнится девяносто один. И примерно семьдесят лет из них она слыла в Востровке главной сплетницей, знающей все тайны, поэтому я была рада, что встретила ее.

– Разбираем документы потихоньку, – сказала я, делая вид, что увлеченно слежу за работой мужчин.

– Нашли что-то интересное? – ожидаемо загорелся глаз у старой сплетницы.

Я пожала плечами.

– Да особо ничего. Письма, записки и все такое.

– Письма? – заинтересовалась еще одна женщина, до этого делавшая вид, что не прислушивается к нашему разговору. – Какие?

– Записки какой-то Леоны, Элены, Агнии. Я так понимаю, это родственники Агаты?

– Бабки, получается, – немного подумав, сказала баба Анюта. – Когда советская власть сюда пришла, мне около десяти было, хорошо помню, как все местные паны убегали. Наши остались, потому что не панами были. Кто его знает, как они поместье сохранили что при Польше, что при Советах.

– Ваши? – переспросила я. – Агата, ее родители?

– Родителей ее не было, – не слишком уверенно сказала баба Анюта. – Вроде как отец ее в сорок втором умер, но не помню я его. Сами похороны помню, пышные были, в деревне столы накрывали для всех. А вот почившего старика никогда не видела. Но то и неудивительно, Вышинские всегда скрытными были, лишних глаз к себе не пускали.

– Моя мать говорила, не жил он тут, – встряла вторая женщина. – Гроб привезли откуда-то. Потому и не видела ты его. Агата одна была.

Я немного подумала, делая вид, что складываю все в голове.

– А еще мне медицинские документы попались, вроде как отца Агаты, – продолжила я. – Видимо, он сильно болен был. Ничего не знаете об этом?

Баба Анюта и другая женщина, имени которой я еще не запомнила, переглянулись.

– Чем болен? – спросила женщина.

– Не знаю. С ногами что-то.

– Хм, – баба Анюта почесала подбородок. – Может, потому и не видел его никто. И гроб привезли, потому что в больнице какой умер.

– Моя мама говорила, что неправильно Агата указала год его смерти, что до войны он умер еще, – снова вмешалась вторая женщина. – В деревне поговаривали, что она его героем войны сделала, чтобы деньги какие-то получить. А на самом деле в сорок втором другого хоронили кого-то, не Вышинского. Но вот я думаю: едва ли Агата нуждалась в деньгах, сама кому угодно помогала.

– Да и не получала она ничего, – уверенно заявила баба Анюта. – С председателем я девкой гуляла, знаю. Это в деревне считали, будто Агата говорит, что он на войне умер, а сама Агата так не говорила и на выплаты никакие никогда не подавала. Так что может и отец ее в сорок втором скончался, но героем войны не был и на войну никакую вовсе не ходил. Болел. Складно выходит!

Баба Анюта посмотрела на меня с восхищением. Похоже, я разгадала загадку, которая ее мучила много лет. Только вот мне эта разгадка не сильно помогла. Я по-прежнему ничего не знала об отце Агаты наверняка.

– А где похоронены Вышинские? – снова спросила я. – На кладбище я не нашла могил.

– Так в фамильном склепе же! – словно само собой разумеющееся, пояснила баба Анюта. – Ты что ж, девка, не нашла его?

– Не нашла, – призналась я.

Баба Анюта полностью потеряла интерес к сараю и повернулась ко мне.

– Из дома своего как выйдешь, только не в сад, а через главный вход, поверни направо. Там дорожка каменная есть, к колодцу старому ведет. А за колодцем еще одна тропа. Вот она тебя к склепу и приведет.

Дорожку я помнила, и колодец тоже. Тот был обложен камнями и не доходил мне до пояса, был закрыт деревянной крышкой, которую я открывать не рисковала. Да и вообще обходила колодец стороной, почему-то неуютно мне было рядом с ним. Значит, дальше за колодцем есть еще одна тропинка. Я в ту сторону не ходила, полностью сосредоточившись на саде, и, как видно, зря.

Не дожидаясь, пока мужики закончат разбирать сарай, я собралась идти на дорогу, но остановилась, услышав грохот, а затем дружный мужской хохот. Сарай наконец рухнул, сломал порог, а под ним внезапно обнаружился череп. Один из мужиков высоко поднял его над головой, демонстрируя соседям. Не человеческий был череп, гораздо больше и длиннее. Прежде, чем мой мозг успел опознать его, баба Анюта ахнула:

– Лошадиный!

– А говорил, ни в Бога, ни в черта… – хохотали мужики.

Съедаемая любопытством, я вернулась обратно. Похоже, все присутствующие, кроме меня, понимали, зачем дед Николай закопал череп под порогом, и только я терялась в догадках.

– Лошадиный череп под порогом зарывают, чтобы нечистая сила в строение не вошла, – пояснила мне баба Анюта. – В дом или сарай, не важно. Николаша всегда твердил, что ни во что не верит, ни в Бога, ни в черта, ни в нечистую силу, а сам, оказывается, череп под порогом зарыл, скотину свою берег.

До сего момента я была уверена, что абсолютно все жители Востровки в нечистую силу как раз верят, и, хоть с дедом Николаем я знакома не была, выборка позволяла мне предполагать, что неверящих тут попросту не бывает. Баба Анюта, услышав об этом, неодобрительно покачала головой, будто я сказала несусветную глупость.

– Ты, девка, нашу нечисть-то с нечистой силой не сравнивай. Названия похожи, да суть разная. В Лесуна не верить все равно что мне вон, в Маню, – она указала подбородком на женщину, стоящую рядом. – Лошадиными черепами не от них защищаются.

А от кого защищаются, мне пояснить не могли. Нечистая сила, так они называли. Очевидно, имелись в виду демоны и прочие составляющие официальной религии. Лесуны же, Багники, Лихоманки и прочие «соседи», о которых мне уже довелось слышать, существовали в мире верований наших предков. И, как ни странно, в Востровке в них верили больше, чем в демонов.

Мне не терпелось отыскать усыпальницу Вышинских, но сделать это я смогла лишь завтра. Весь вечер пришлось посвятить Юльке, чтобы она не чувствовала себя обделенной, не думала, что усадьба для меня важнее ее. Мы до самой темноты сидели на террасе, играли в привезенную с собой дженгу. Кирилл с удовольствием присоединился к нам, демонстрируя чудеса ловкости. Вера лишь посмеялась на предложение поиграть с нами, принесла домашних пирожков и удалилась, заявив, что молодежь должна веселиться сама.

Утром после завтрака я вышла на улицу через главный вход, вдохнула полной грудью свежий, пахнущий ночным дождем и сладким ароматом цветущей сирени воздух. Постояла немного, прислушиваясь к щебетанию птиц и шороху листьев на деревьях, а затем сбежала по ступенькам вниз и свернула к старому колодцу.

Колодец прятался за раскидистыми кустами сирени, поэтому видно его было плохо. Но мне показалось, что на его краю кто-то сидит. Точно девушка, едва ли у кого-то из местных мужчин могут быть такие длинные темные волосы. Колодец был не меньше полуметра в высоту, а волосы девушки доходили до самой земли. Радовало только, что это определенно не Юлька.

– Эй! – позвала я.

Услышав мой голос, девушка обернулась, и я испуганно отпрянула, увидев ее лицо. Кожа была бледной, как свежий снег, огромные черные глаза на ее фоне казались темными провалами, вместо носа – две дырки, губы отсутствовали, во рту просматривались два ряда тонких зубов.

Морок прошел быстро, и уже в следующее мгновение передо мной сидела писаная красавица с все еще бледной кожей, но уже нормальными, хоть и не по-человечески большими глазами, пушистыми ресницами, тонким носиком и пухлыми приоткрытыми губами, обнажающими ровные белые зубы. А еще через секунду девушка скользнула в колодец и исчезла.

Я бросилась вперед не то, чтобы поймать ее, не то, чтобы увидеть, как она исчезнет в черной мутной воде колодца. Страха не было, кажется, я начинала привыкать к собственным галлюцинациям.

Колодец по-прежнему был закрыт досками, в узкую щель между ними не просочился бы человек. Но глубоко внизу что-то булькнуло и исчезло. И сколько бы я ни вглядывалась в темноту колодца, так ничего не разглядела.

Выпрямившись, я потерла лицо руками, окончательно сбрасывая морок. Да, если бы я прожила тут всю жизнь, тоже определенно не считала бы нечисть чем-то необычным.

Что-то блеснуло в траве, привлекая мое внимание. Разобрав высокую, нескошенную в этом месте траву, я нашла длинный тонкий ключик с резным наконечником. Таким в сказках обычно открывают волшебные шкатулки. Если только шкатулка размером с человека, конечно. Ключик определенно был очень старым, ржавым, видно, лежал уже давно. Однако стоило мне взять его в руки, как я заметила еще одну странность: колодец находился в тени, солнце сюда не попадало даже в жаркий полдень, а ключ был теплым, будто его только что держали в руках.

Спрятав ключ в карман, я с трудом отыскала тропинку, затерявшуюся в высокой траве. Усыпальница находилась примерно метрах в трехстах от дома, но в такой заросшей части парка, что я могла бы годами ходить мимо и не увидеть. Пока я продиралась сквозь пышные кусты и деревья ко входу, подумала даже, что их насадили здесь специально, зачем-то скрывая усыпальницу от посторонних глаз. Какие это могут быть глаза, если учесть, что деревня находится достаточно далеко, я не знала.

Агату хоронили зимой. Наверное, в то время добраться до ворот было проще, поскольку деревья еще стояли без листьев, да и мерзлая трава не путалась под ногами. Агату в деревне уважали, но я была уверена, что ее похороны не были пышными. Возможно, до самой усыпальницы дошли лишь мужчины с гробом, остальные же остались во дворе или в доме, где был накрыт поминальный обед.

Усыпальница показалась мне не такой уж и большой. По крайней мере те, что я видела на различных экскурсиях, производили гораздо более масштабное впечатление. Эта же, имеющая явные черты готического стиля, была высокой, правильной квадратной формы, заканчивалась тонким шпилем, теряющимся в зелени берез. На каждом углу располагалось еще по одной башенке, но уже меньших размеров. Небольшие арочные окошки находились слишком высоко над землей, чтобы я могла в них заглянуть. Под окошками располагались такой же формы ниши, закрытые наглухо кирпичом, из которого была построена и сама усыпальница. Над резными воротами виднелся герб Вышинских, выкованный из железа. Сами ворота представляли собой настоящее произведение искусства: тоже кованые, на первый взгляд они казались просто причудливым переплетением железных линий, но, всмотревшись в них, можно было увидеть множество диковинных существ, о которых я уже была наслышана. Вот на высоком пне или камне сидит девушка с рыбьим хвостом; вот выглядывает из-за угла крошечное существо, напоминающее одновременно и кота, и человека; толстый дуб с очертаниями человеческого тела и многие другие существа. На разглядывание двери я потратила не меньше десяти минут, очнулась лишь тогда, когда с дерева с громким чириканьем сорвалась и взметнулась вверх какая-то птичка. Очнулась и испугалась: у меня нет ключей, вдруг дверь заперта? Тут же вспомнила о ключике, найденном у колодца, но мне казалось, что им не пользовались уже много-много лет, а ведь эту дверь открывали всего полгода назад, чтобы внести тело Агаты Вышинской.

Дверь оказалась не заперта. Я потянула ее на себя, и она поддалась довольно легко, будто ею пользовались едва ли не каждый день. В глубине души я ожидала, что, стоит мне коснуться кованых линий двери, я снова провалюсь в видение, но ничего такого не произошло. Я по-прежнему стояла перед усыпальницей, по-прежнему светило яркое солнце, по-прежнему ощущала себя Эмилией Вышинской.

Внутри было темно и холодно. Толстые кирпичные стены, укрытые тенью деревьев, наверняка не прогревались даже жарким летом, я сразу ощутила озноб. Пожалела, что не взяла с собой свитер, но смогла лишь обхватить руками плечи. Небольшие окна, закрытые, как оказалось, витражами, не были способны как следует осветить всю усыпальницу, которая изнутри показалась мне гораздо больше, чем снаружи. Здесь был всего один зал, но зато со всех четырех сторон имелись глубокие ниши, в которых стояли гробы. Стояли в несколько рядов друг над другом, прибитые к стенам толстыми крюками.

К сожалению, ни один гроб не был подписан. Всего я насчитала шестнадцать гробов. Все они были разными, большими и маленькими, в которых обычно хоронят детей, но определить я смогла лишь место погребения Агаты. Ее гроб выглядел самым новым, еще не успел почернеть от времени и покрыться пылью и паутиной, которых здесь было в достатке. Но не гроб Агаты удивил меня больше всего. По сути, ее последнее пристанище как раз совсем не удивило. Гроб и гроб, богатый, большой, резной, видно, что она заказала его сама заранее, но все же не он привлекал к себе внимание.

В самой дальней нише стояли три гроба, разительно отличающиеся от остальных. Они были железными, безо всяких украшений, но обмотанные толстыми цепями и закрытые большими замками.

Ключ в кармане внезапно обжег кожу. Я машинально вытащила его, взглянула на один из замков, потом на него. Проверяя догадку, сунула ключ в замок и поняла, что он вошел идеально. Стоит мне приложить малейшее усилие, и он провернется. Щелкнет старый замок, раскроется, упадут на бетонный пол цепи. Я смогу открыть крышку и посмотреть, кого Вышинские похоронили таким неподобающим способом.

Я резко вытащила ключ из замочной скважины, испугавшись собственных мыслей. Кого бы ни похоронили таким образом, я была уверена, что не хочу открывать их гробы. Да и что я там увижу? Едва ли внутри будет лежать записка: «Эмилия, тут покоится твой нерадивый предок, маньяк и убийца, недостойный почестей даже после смерти». Скорее всего, моему взору откроется самый обычный скелет. Что бы ни натворили эти люди при жизни, чем бы ни разгневали своих родственников, теперь это самые обыкновенные скелеты.

Спрятав ключ обратно в карман, я огляделась. Через мутные витражи пробивались тусклые солнечные лучи, раскрашиваясь в яркие цвета. В этих лучах танцевали потревоженные мной пылинки, летали куски паутины. Но нигде я не увидела ни высохших цветов, ни почти истлевших от времени лент. Будто Агата, пока еще была жива, никогда не навещала могилы родственников. А после ее смерти никто не навещал и ее саму. Это вдруг показалось таким неправильным, что я твердо пообещала себе в следующий раз прийти сюда с цветами. Пусть в саду их еще не так много, но я видела луг, где можно собрать красивейший букет.

Я медленно обошла часовню по кругу, осмотрела каждый гроб, избегая лишь тех, что были скованы цепями. Пыталась угадать, кто покоится в каждом, кого хоронили примерно в одно время, но не смогла. Где-то тут лежит и отец Агаты, и, если бы я нашла его гроб, возможно, решилась бы открыть. Открыть и посмотреть, как выглядели его ноги на момент смерти. Что делали с ним врачи, чтобы исцелить. Но в каком из деревянных ящиков покоился Олег Вышинский, мне было неведомо.

Уже идя к выходу, я заметила еще одну странность: возле крайнего окна кирпичи были выложены неровно, в них имелись углубления, за которые можно было бы схватиться и, как по своеобразной лестнице, дотянуться до самого окна. Конечно же, я не могла не попробовать, ведь не просто так кто-то сделал здесь лестницу.

До окна добираться не пришлось. Едва только я заглянула в маленькую нишу под окном, как поняла, что лестница была сделана именно к ней. На стене ниши черными камешками прямо по кирпичам была выложена надпись: «Certa finis vitae mortalibus astat». Моих познаний хватило, чтобы опознать латынь, но не перевести. С трудом цепляясь за камни одной рукой, я вытащила из заднего кармана шортов телефон и сфотографировала стену. Потом поищу перевод в Интернете.

А после надписи я увидела и то, что лежало внутри ниши, в самом углу. Небольшая книжица в черном переплете, наверняка тоже кожаном. Схватив книжку, я спрыгнула вниз и тут же чихнула от поднятой вверх пыли. Нетерпеливо открыла книгу и почти сразу поняла, что это некролог. Сюда записывали, очевидно, тех, кого хоронили в усыпальнице. А значит, я, возможно, смогу опознать, кому какой гроб принадлежит! И узнать еще много интересного.

Прижимая некролог к груди, я поспешила выйти из мрачного пристанища мертвых в яркий солнечный мир живых, потому что чувствовала, что мне жизненно необходимо глотнуть свежего воздуха и согреться.