Текст книги "Канатоходка"

Есть ли жизнь в полярную ночь?

В первый класс я пошла в Москве. Смутно помню это «первый раз в первый класс», то есть 1 сентября. Были, конечно, и коричневое школьное платье с белыми воротничком и манжетами, и белый фартук, и белые банты в косах, и букет цветов в руках, и портфель с тетрадками и учебниками… Мама вела меня за руку – школа находилась в конце Вятской улицы, почти у Савёловского вокзала…

Помню линейку, когда десятиклассники (среди них был младший сын Свешниковых – Андрей, невысокий, но очень красивый юноша) приветствовали первоклашек, и Андрей даже нёс меня на плечах с колокольчиком в руке…

На этом мои воспоминания о московской школе заканчиваются – больше ничего не помню: ни класса, в котором училась, ни соучеников, ни «учительницу первую мою»… Видимо, потому что ярких событий не происходило, а училась там я совсем мало – мы на шесть лет переехали в Мурманск…

Первый приезд в Мурманск – пробный, но всей семьёй, – мы совершили весной того же года, то есть когда я ещё не ходила в школу, а Ирка ещё просто не ходила – ей было месяцев 8–9. Тот приезд я очень ярко помню…

Квартиру отцу, который работал заместителем начальника Мурманского пароходства, тогда ещё не дали, и мы поселились в Доме моряка – такой абсолютно типичной советской гостинице – в двухкомнатном люксе: большая кровать в нише за пологом, диваны, столы, шкафы, стулья – ничего особенного…

Но мне это временное жильё после московской комнаты казалось хоромами: никаких печек с дровами – центральное отопление и раскалённые, как всегда на Севере, батареи! А главное – санузел с фаянсовым унитазом и огромной чугунной эмалированной ванной, которая – о чудо! – заполнялась горячей водой!!! Правда, вода была абсолютно ржавая…

Но это уже такие мелочи жизни!!!.. Как же я радовалась, залезая в эту почти коричневую воду, в которой можно было согреться и расслабиться, а вылезти лёгкой, чистой, новенькой…

С тех пор горячая ванна для меня – не только купание, не только одно из любимых занятий, но и необходимость. После долгой дороги я обязательно залезаю в горячую воду. А если утро началось не с гимнастики и ванны – можно считать, что я не проснулась…

Когда мы только приехали в Мурманск и мама с бабушкой начали распаковывать вещи, меня отпустили пройтись по Дому моряка. Я отправилась обследовать территорию и на втором этаже обнаружила настоящий клад – весь этаж был завален книгами: там находилась библиотека, в которой шла то ли ревизия, то ли инвентаризация, то ли ещё что-то – неважно!..

Книги лежали на полу стопками и вразвал, беспорядочно!.. Я сошла с ума от восторга и радости, когда мне разрешили в этом богатстве не только покопаться, но и взять с собой в номер почитать всё, что захочу и сколько захочу!.. Я взяла столько, сколько смогла унести – целую гору… Быстро перечитав эту гору, я шла менять её на следующую…

Невозможно передать, какое это было счастье!.. Я приходила в номер, садилась за стол, бабушка ставила передо мной стакан теплого молока и блюдечко с песочным пирожным. И я читала, читала, читала…

Как же это здорово! (До сих пор не могу избавиться от вредной привычки «заедать» чтение чем-нибудь вкусненьким!)

Представьте себе, как любила я в Мурманске болеть, потому что меня сразу укладывали в чистую постель, и, когда спадал жар, мне приносили стопку книг и тарелку с бутербродами или пирожками… Бутерброды бывали с чёрной икрой (которая не была тогда ни дорогой, ни дефицитной) или с вяленой рыбкой, или с моей любимой копчёной колбасой. А пирожки бабушка пекла невероятно вкусные – маленькие, с мясом или с капустой…

Болела я часто – конечно, не потому, что в результате это было приятным занятием, а потому что мурманский климат к тому располагал.

К середине моего первого класса мы уже перебрались в Мурманск и жили в двухкомнатной квартире на улице то ли Карла Маркса, то ли Карла Либкнехта. То есть мы жили на обеих улицах – сначала в двухкомнатной квартире, а потом, по мере повышения папиных должностей, переехали в трёхкомнатную. Вот только не помню, где какой был Карл. Но это и не суть важно…

Я пошла в школу № 8. И вот там я очень хорошо запомнила свою первую учительницу – Валентину Серафимовну Ненахову. Помню её и люблю до сих пор, и до недавнего времени мы даже изредка писали друг другу… Она замечательная… Я смотрю на свои «похвальные грамоты», заполненные и подписанные её каллиграфическим почерком, и отчётливо вижу её милое доброе лицо…

А вот учёбу вспоминаю с ужасом – не потому, что она давалась с трудом – нет, я всегда была отличницей! – а потому что не было сил утром встать и идти не просто в школу, а куда-то в полярную ночь и в северный мороз!!!.. Я и вообще-то не ранняя пташка… а тут… Меня вытаскивали из тёплой постели, тщетно пытались накормить завтраком – но не могли соблазнить даже кусочком моей любимой копчёной колбасы, – укутывали и волоком тянули сквозь ледяной ветер и вьюгу в школу!..

Только к третьему или четвёртому уроку я просыпалась настолько, что даже доставала на перемене из портфеля свёрток с яблоком и бутербродом и без аппетита съедала…

Небо к этому времени немножко серело. Это называлось рассветом. Но, когда я возвращалась из школы домой, полярная ночь опять нависала над городом… Я брела по чёрным промёрзшим улицам, с трудом вскарабкивалась на третий этаж, звонила в дверь квартиры…

Бабушка кормила меня обедом и… выпихивала на улицу «гулять»!.. Ужас!.. Я стояла у сугроба, который был выше меня раза в три-четыре, укутанная, как кочан капусты, и всё равно дико мёрзла…

Стуча зубами, я ждала, когда пройдёт хоть полчаса, после которых можно вернуться и сообщить, что я «уже нагулялась»…

Иногда я выдерживала минут двадцать и опять карабкалась в своих тяжёлых одеждах, задыхаясь, на свой третий этаж, мотивируя тем, что «много уроков задали», и обречённо садилась учить. Хотя предпочла бы забраться в огромный чулан, где я любила читать…

В общем, теперь должно быть понятно, почему я так часто болела и любила болеть. Организм просто спасал меня, поэтому с упоением схватывал все возможные микробы и болячки… Мы с сестрицей, заражаясь друг от друга и наперегонки, переболели почти всеми «детскими инфекционными» свинками, корями, скарлатинами и коклюшами…

После каждой «болячки» меня освобождали от физкультуры. То есть в результате освобождение стало постоянным, и – порочный круг! – без физических нагрузок у меня стало побаливать сердце. Вот так в конце концов у меня развился ревмокардит и обнаружили ревматизм…

Не так давно знакомый ветеринар сказал мне, глядя на одного моего котёнка, перенесшего операцию, что, как и котёнок, ребёнок после болезни взрослеет гораздо быстрее сверстников – то есть он как бы подсознательно (а иногда и сознательно!) начинает оценивать происходящее с ним, анализировать свою жизнь… Верно. Это так. Когда ты болеешь, тебе, конечно, плохо, но о тебе заботятся (по крайней мере, в детстве!) и ты избавлен от многих обязанностей и обязательств. Высвобождается время для размышлений, мечтаний, и прорастает творческое вдохновение. Может, потому я и начала писать стихи, что, болея, много читала – читала запоем. И тут же пробовала писать сама – стихи, а потом и дневники…

Конечно, болезни формируют и закаляют характер. Со мной так и было. Отчасти, наверное, и потому, что я, как у Высоцкого, «нужные книги в детстве читала».

«Вы меня обманули!..»

В восьмилетнем возрасте мне удалили аппендицит. От этой операции на память у меня на всю жизнь остался грубый косой шрам на животе. А вот был ли сам аппендицит? На этот вопрос трудно ответить. Я до сих пор не уверена – по существу ли меня разрезали, помучили и потом опять зашили…

Память у меня почти фотографическая, поэтому я очень хорошо помню тот нескончаемо длинный день…

С утра меня немножко мутило. Хотя со мной это случалось и прежде. Вряд ли ребёнку полезно лакомиться копчёностями, но, когда к родителям приходили гости, разве можно было спокойно смотреть на тоненько нарезанную колбасу на кухне! Конечно, я утягивала пару кусочков к себе «в норку» – под подушку – для ночных мечтаний…

А гости приходили часто. На Севере какая-то особая дружба (к тому же и времена были такие, располагающие к дружбе, открытости, радости). Все праздники встречали вместе, большими компаниями, от каждой семьи на столе оказывалось фирменное блюдо, заранее договаривались, кто что принесёт, в складчину покупалось спиртное…

Приходили Саркисовы – сам Саркисов был тайно влюблён в мою красавицу-маму, а его жена, Ира, вовсю кокетничала с моим отцом, причём это был, похоже, «секрет Полишинеля», если даже я, ребёнок, это понимала, – но, видимо, это добавляло в настроение элемент игры – все любят всех! Обязательно была пара Лапицких – глава семьи, Филипп, работал главврачом детской больницы. Всегда на домашних празднествах присутствовал папин друг, капитан Анатолий Качарава с женой Назо (я уже рассказывала о них немножко).

Добавлю только, что у самого Качаравы когда-то, по его рассказам, была неземная любовь со знаменитой кинематографической красавицей Нато Вачнадзе. И якобы она летела к возлюбленному Анатолию на свидание, но самолёт разбился и все погибли…

Капитан долго был безутешен, а потом женился на Назо и постоянно всех спрашивал с восторгом: «А правда, она похожа на Нату?»

И никто не решался ему сказать, что ничего общего, – Назо была большая, толстая, очень домашняя, вкусно готовила и, несмотря на любовь к пению, артистичностью не обладала…

Все веселились в большой гостиной. Играли на пианино (том самом!). Пели, танцевали под патефонные пластинки: тогда очень модной была песня: «Мишка-Мишка! Где твоя улыбка, полная задора и огня? Самая нелепая ошибка – то, что ты уходишь от меня!..» Компания подпевала…

Отец с успехом демонстрировал свои нереализованные актёрские таланты: показывал какие-то сценки с переодеванием, что-то там было из репертуара Аркадия Райкина; читал придуманные им самим монологи, пел, рассказывал анекдоты. Все хохотали…

Потом раздавался тонкий-звонкий голос мамы: «Давайте выпьем!» – призывала она. Раздавался звон бокалов, звяканье посуды…

А я в это время дожёвывала очередной кусочек колбаски, сочиняла стихи или мечтала о будущей жизни…

Так вот. В то утро мне стало нехорошо – затошнило, заболел живот. Решено было, что в школу я не иду. А так как мама и бабушка всю жизнь панически боялись аппендицита (ни мне, ни сестрице, ни впоследствии нашим детям и внукам не разрешалось грызть семечки – из боязни аппендицита; естественно, все грызли – тайно от надзора; но бабушкины страшилки, всегда начинавшиеся со слов «а вот один мальчик» – дальше следовала кровавая история про то, как непослушному мальчику, грызшему семечки и орешки, в конце концов «врачи разрезали живот», – помню до сих пор), то в злополучное утро они моментально поставили мне диагноз. То есть все последующие приезды врачей и их консультации были не так уж и важны…

Отец в ту пору уже был председателем Мурманского горисполкома (мэром, по-нашему, по-сегодняшнему!), поэтому врачи шли косяком. Последним приехал местный светила, папин друг, доктор Гершкович. К этому времени предыдущие эскулапы так намяли мой бедный живот, что он совсем разболелся. Гершкович ещё не успел ко мне прикоснуться, а я уже взвыла!.. «Аппендицит!» – вынес он окончательный вердикт. В доме началась паника…

Вскоре машина везла меня в больницу. Консилиум врачей постановил, что при ревматизме и ревмокардите общий наркоз противопоказан, поэтому решили заменить его местной анестезией…

На каталке меня привезли в операционную, положили на стол и всадили в живот дико болезненный укол. Я стерпела. Я умею терпеть боль, как партизан…

Прямо перед моими глазами высоко на стене висели часы. Я засекла время и деловито спросила врачей, сколько будет длиться операция. «Десять минут!» – не моргнув глазом соврали мне глупые врачи. (Конечно, чего уж там, – ребёнок, «сюси-пуси»…) И начали резать. Операция пошла…

Я всё чувствовала: как они какими-то клещами пытаются подцепить этот, подозреваю, вовсе в том не нуждающийся аппендикс и отщипнуть его. А он не давался, ускользал… Попытки (а точнее, пытки!) повторялись. Всё это было чудовищно больно. Боль отдавалась в мозгу так, что даже зубы болели… Я терпела. И смотрела, не отрываясь, на часы…

Через десять минут я строго спросила, почему время вышло, а операция не заканчивается. Врачи не ожидали. «Сейчас-сейчас…» – фальшивым голосом сказал кто-то из них…

Когда вышли и одиннадцать минут, я завопила: «Вы меня обманули!» Рыдать от боли мне было стыдно, а вот рыдать, уличая в обмане, почему-то не стыдно! Вроде бы теперь я борец за правду…

Прервав партизанское молчание во время пыток, я заорала уже во весь голос: «Вы меня обманули! Сказали, что десять минут!..» И надрывала голосовые связки все пятьдесят минут (!!!), пока длилась операция. Пока не зашили, я всё орала диким голосом…

А за дверью, в вестибюле, рыдала мама…

Сочи. Море. Цирк

Конечно, о Мурманске у меня есть и много светлых воспоминаний. Например, мне невероятно повезло с педагогом по фортепиано. Его звали Михаил Наумович Гринберг. Он был некрасивый. Рыжий. Великий!..

Я ходила в музыкальную школу, которая находилась в нашем дворе. И занятия музыкой с Михаилом Наумовичем были настоящим счастьем!.. Так почему же я потом резко забросила занятия, почему много лет не подходила к инструменту? Попробую издалека…

Каждый год в самом конце мая мы из Мурманска уезжали – сначала на месяц в Сочи. Потом – на два – в наше любимое подмосковное Аносино…

К учебному году возвращались в Мурманск, где в это время отцветала короткая золотая осень… Невероятно красиво: карликовые берёзки и осины с ещё не опавшими листьями фантастических, сказочных расцветок. А среди этой красоты – невероятное, нереальное изобилие грибов…

И целые поляны ягод: черники, брусники, костяники, голубики, морошки…

Мы ездили собирать грибы и ягоды…

Это было как-то даже неправдоподобно, как во сне: только выехали за черту города – и сразу с обочины в этот карликовый лес, а там можно и не ходить. Не сходя с места, два раза обернулся, как в сказке, вокруг своей оси – и полно ведёрко крепеньких, совсем не карликовых, абсолютно не червивых – белых, подосиновиков, подберёзовиков. А остальные можно не брать…

И полная корзинка крупных сочных ягод… Восторг!.. Бабушка и мама потом грибы солили, мариновали, сушили, жарили, варили из них супы…

А ягоды, те, что не съедались сразу, шли на компоты, варенья, начинки…

Ну вот, опять отвлеклась… Я-то собиралась рассказать о Сочи, городе, перевернувшем мою жизнь…

Впервые попав в Сочи, я испытала два потрясения: море и цирк!.. С морем я познакомилась ещё во чреве матери, но по-настоящему увидела его и почувствовала именно там, в Сочи…

Оно вошло в вагон поезда рано утром, ещё на подъезде к городу, в открытое окно – запахом соли, водорослей и ещё чего-то, чем пахнет только море…

 
Когда из тьмы туннеля вырвались,
В меня влетело море с вызовом —
Солёной пеною и брызгами,
И нерастраченностью сил…
 

Из окна вагона изумлённо смотрела я на это удивительное Божье творение…

Когда в Сочи мы подошли к берегу, я долго стояла как вкопанная, заворожённая чудом!.. К морю с тех пор я всегда относилась и отношусь как к живому, всё понимающему и справедливому (а потому имеющему право покарать!) Существу, воплощению Божьего величия и Его воли… Море я не просто люблю. Я его уважаю. Я с ним разговариваю. Советуюсь. Боюсь…

А цирк?!. Когда впервые в жизни я попала в Сочи на цирковое представление, мне понравилось всё, но УВИДЕЛА я двух прекрасных женщин: в первом отделении – парящую под куполом на трапеции-луне в белом сплошном трико, с гладко зачёсанными зеркально-блестящими чёрными волосами – невероятную, неземную, волшебную Раису Немчинскую!.. А во втором отделении – нежную и беззащитную блондинку с мушкой на щеке, Маргариту Назарову, перед которой, когда она выходила на арену, падали, восхищённые её красотой и женственностью, превращаясь в огромный полосатый ковёр, на который она победно запрыгивала и изящно ложилась, – громадные, клыкастые тигры!..

Я была сражена! Я поняла, для чего родилась – вот так парить под куполом и говорить на одном языке с тиграми!!!.. Когда я сообщила об этом родителям, они поулыбались друг другу, как всегда считая, что я не вижу их перемигиваний и улыбок «в усы», и промолчали. Понятно было, о чём они синхронно думают: «Рассосётся. Какой ещё цирк с ревматизмом, ревмокардитом, освобождением от физкультуры и панической боязнью высоты!..»

Но я для себя уже поставила цель, и свернуть с дороги было просто некуда… Правда, я не знала, с какой стороны к этой цели подступиться. Тогда сама жизнь начала предлагать мне свои подсказки…

Елизавета Зиновьевна

В Сочи мы снимали комнатку у Елизаветы Зиновьевны Пешковой, дочери того самого Зиновия, незаконного (по другой версии – приёмного) сына Алексея Максимовича Горького (Пешкова).

Она была человеком удивительным, потрясающей личностью, невероятно образованной и интеллигентной, хотя судьба сделала всё для того, чтобы её сломать…

Много лет прожив с мужем-дипломатом на Капри, она наконец вернулась с ним и двумя маленькими сыновьями – одним грудным, а вторым двухлетним – в СССР.

Мужа сразу арестовали, и больше она никогда его не видела. Её с младшим сыном Алёшей отправили, как жену «врага народа», по этапу. Старшего, двухлетнего Сашу, забрали, и на несколько лет она его потеряла, найдя спустя годы у дальних родственников.

Когда Саша был уже взрослым, она потеряла его ещё раз, и теперь навсегда, – он попал под машину…

К тому моменту, когда мы с Елизаветой Зиновьевной познакомились, она уже пережила эти страшные трагедии: этап, известие о том, что мужа репрессировали, гибель Саши…

И тем не менее, несмотря на перенесённые несчастья и несмотря на то, что она жила в очень стеснённых условиях, она была настоящей леди: спину держала прямо, была всегда приветлива, говорила на нескольких языках, а на русском – с французским грассированием…

Работала «леди» в поликлинике, в регистратуре, – какая уж там зарплата!.. Поэтому она сдавала две свои комнатки на лето, а сама жила в пристройке – сарай сараем. Туалет – не просто во дворе, а один на несколько домов…

Ну и что!.. Когда живёшь почти в раю – и до моря идти минут пять, а над большим общим столом, за которым мы все вместе завтракаем и ужинаем, висит настоящий виноград, – при чём тут туалет?!.

Елизавета Зиновьевна жила в гражданском браке с Виктором, очень простецким на её фоне мужичком, к тому же лет на десять моложе. Тогда как-то не приняты были неузаконенные и разновозрастные взаимоотношения, и Елизавета Зиновьевна говорила, что Витя – её племянник. Но мы всё понимали…

К моей мамочке Елизавета Зиновьевна относилась с большой симпатией и нежностью. И даже когда выяснилось, что юный Алексей, её младший сын, влюбился по уши в мою маму и начал за ней серьёзно ухаживать: дарил цветы, приглашал на прогулки, краснел-бледнел (но мама была так хороша, что не влюбиться было невозможно!) – Елизавета Зиновьевна аристократически «ничего не заметила». И мамочку продолжала любить.

Со мной она занималась итальянским языком…

Это было время повальной любви к мальчику Робертино Лоретти. Изо всех окон звучала «Джамайка». У меня даже сохранился карандашный портрет маленького певца, который я нарисовала в порыве сильных чувств. Конечно, я знала все его песни, которые можно было услышать у нас – на пластинках, в радиопередачах…

И у меня появилась мечта: когда-нибудь с Робертино встретиться. Ну, а если мы встретимся… а он по-русски не говорит, а я не знаю итальянского?!. Вот я и учила язык. До сих пор у меня хранятся учебники и словари. Но моей единственной учительницей итальянского была Елизавета Зиновьевна Пешкова.

Мама передала мне эстафету дружбы, и, несмотря на большую разницу в возрасте, я дружила с этой уникальной женщиной до самой её смерти… Она несколько раз приезжала в Москву…

Последний приезд был печальным – она знала, что умирает от рака, и приехала на Каширку для консультации (надежда умирает последней!)… Виктор к тому времени женился на молодой девахе – кто бы сомневался!.. Елизавета Зиновьевна прощалась с нами, с жизнью… Она очень сдала, но спину держала всё так же – безупречно прямо…

Цирк – моя судьба

Поток сознания всё время уводит меня от «магистральных» тем. Но о Елизавете Зиновьевне я не могла не рассказать. И жаль, что так мало… Я надеюсь, у меня ещё будет возможность написать о её горькой и всё равно прекрасной, как она сама, жизни…

А теперь опять о цирке…

Однажды в Сочи, поссорившись с мамой и бабушкой (что-то там мы не поделили со зловредной Иркой, а они, как всегда, встали на её сторону!), я ушла «куда глаза глядят»… Глаза, вообще-то, никуда не глядели из-за наворачивающихся слёз, а вот ноги привели меня к цирку…

Тогда в Сочи ещё был цирк-шапито с брезентовым куполом. В цирке шло представление. Играл оркестр… Звучала барабанная дробь (я уже знала, что это означает: кто-то сейчас будет выполнять опасный трюк!)… Гремели аплодисменты… Пахло опилками и конюшней – волнующий запах цирка, волшебства, смелости… Поскольку стояла южная жара (а кондиционеры тогда ещё не изобрели), боковые проходы были открыты… Я приблизилась к ним, но войти не решилась – так и стояла за чертой…

И тут ко мне подошёл немолодой человек и спросил: что, мол, ты здесь стоишь, девочка, не хочешь ли посмотреть представление?.. Я посмотрела на доброго дядю, удостоверилась, что он не смеётся надо мной, и, не веря своему счастью, прошептала, что «конечно, очень хочу»… Он взял меня за руку, провёл через проход внутрь цирка и усадил в первом ряду!.. Это был директор Сочинского цирка по фамилии Пищик…

Когда счастливая и самостоятельная я вернулась домой, там уже была «тревога номер один»… Но, узнав, где я была, и увидев мою ошалевшую от радости физиономию, мама с бабушкой были так потрясены, что даже не стали меня ругать…

А я ещё раз убедилась, что цирк – моя судьба. И ещё на один шажок приблизилась к осуществлению своей мечты…

Наблюдая сквозь забор, как дочки дагестанского канатоходца Яраги Гаджикурбанова – всего их было семь, от двух лет до пятнадцати, со сказочными именами: Алмаз, Изумруд, Айшат, Патимат (больше не помню) – делают с утра в своём дворике (цирк снимал им жильё рядом с нашим сочинским обиталищем) мостики, стойки, «берёзки», шпагаты, – я пыталась повторить это дома на кровати… Немножко стало получаться…

Моя юная питерская тётя Ира (она старше меня на шесть лет, и в ту пору ей было 14) занималась спортивной гимнастикой. Когда мы приезжали в Ленинград, Ира (в семье её всегда звали Дитька – от «дитя», видимо) проводила со мной почти всё время и очень многому меня научила: я села на шпагат, стала делать мостик, почти освоила «берёзку»… Выяснилось, что не такая уж я и неуклюжая! Что у меня природная гибкость и растяжка!..

Замечательно!.. А дальше-то что?!. Как попасть в цирк, не будучи ребёнком из цирковой династии?.. Судьба помогла и на этот раз.