Текст книги "Танцы с чужим котом. Странный Водолей"

Наши терренкуры

Так странно сегодня подумать-припомнить, год ведь жила, не услышав ни разу приемник. Что новости, ладно, но что-то услышать могла бы. А приемник рядом с кроватью стоял. В какой стране ты живешь? Что за ее пределами? Убежала от себя? Всё, кроме личных переживаний, было глубоко безразлично, и здесь, и в Москве.

Конечно, выход так прост, – уехать, вернуться домой. Но. Но что там ждет? Жизнь ведь сама прервала.

Да, здесь спокойно, здесь тихо, читай, сколько можешь, гуляй, музыку слушай. А там? Все сначала.

В ловушке ты тут.

В ловушке? Если есть в этом месте прекрасном ловушка тебе – это ты, ты сама. Честно, сама для себя ты ловушка, и приманка – твой собственный ложный покой.

Неужели в Москве по себе я так сильно скучала, – даже близких, друзей позабыла, ушла.

Да, теперь ты с собой неизменно. Кроме встречи со снегом, чего ожидать? И как прежде на людей ты глядишь диковато, как на сцену, где пьеса, скучней не найти.

Оглядись. Нет здесь сцены – просто приют.

Небо уже в октябре закрылось.

Пошла чёрная проза жизни. Не жизни, обморочных заморочек.

Солнца нет. Серые, холодные горы. Редкостная пустота природы, только скучные люди, камни и снег. И не вспомнить, что было другое.

Конец бесконечен.

И вот зима. Вместе с огромной внезапной лавиною снега, что сыплет на нас каждый день, начинаюсь я новая. Стала я маленьким танком, шустро между камней и сугробов вверх и вверх неуклонно. Стала легким, спортивным самолетом, от перевала, где ФИАН, вниз к приюту, тридцать минут по прямой. Мускулы мои затяжелели, сухожилия окрепли, где та растерянная девочка, с открытым ртом внимавшая таянью снега.

Нет, про ФИАН не сказать невозможно. Мы – астрономы. Они – физики. Нам по сердцу что-то большое: Солнце, Луна, Звезды – еще больше, пусть не наяву. Им лишь частицы, поймают и глючат.

От нас километра четыре наверх перевал, и там чуть из снега видны не избушки – причуды людские. Много приборов у них драгоценных, и много людей: физики наши, не наши, то немец навстречу, то венгр.

У Шара работал там давний знакомый, и как-то, собравшись к нему, он с собой меня прихватил. С тех пор мы ходили туда чаю попить, поболтать, посмотреть, как работает друг на своем хитроумном приборе.

Такое подобие выхода в свет.

Когда снег окончательно лёг, стала к ним одна прибегать. Могла и дальше пойти. После перевала, обойдя их поселенье, дорога как будто задумала в город спускаться. Возможно, она никуда не стремилась, ну, как терренкур. Однажды, шагах в десяти на камне орла увидала. Не слишком большого, но, пожалуй, со мной бы он сладил. На меня посмотрел, как хозяин: мол, идешь, ну иди себе. А сам неподвижно сидел и хозяйство своё наблюдал.

Посмотреть было на что, открывалась широкая панорама снежных вершин. У нас такого быть не могло: мы окружены несколькими горами много нас выше.

Подняться на крышу, на шпиль, на балкон, не альпинист, но каждый, юный в душе охламон, обожает. Я часто поднималась не до перевала, и даже не до того места, где ФИАН уже виден, нет, я любила подняться туда, где наше Большое Алма-Атинское ущелье выглядело узким горлышком, облаками набитым, а вечером, если погода позволит, то Алма-Ата в этом горлышке огнями сияет. Погулять по дороге, подумать, вокруг посмотреть – это тебе не кино. Это жизнь.

Новый Год

И приходит Новый Год – праздник.

Сначала собранье. Ну, без собранья, без теоремы мы просто босячий приют.

Шар выступает. Он главный сегодня. Сначала про время, про вечность, потом про момент. Момент подходящий, сказал. Для чего? Черт его знает.

Наука для нас – это раз. А мы для науки – второе.

Теперь повседневность. «Увы, мне, увы, – это Шар. – Чтоб броситься вверх на вершину науки нам что? Ну, конечно, нужен мотор. Мотор наш не то, что сломался, но клинит, дымит и не тпру. Хотя механизм весь в порядке: капот-фюзеляж и подъемная сила крыла. Кстати, о крыльях: несвежи».

Для Звездочетов метафора что? Пыльца. То, что не видно, не слышно, не нужно. Дремлют.

Вскочил тут ошпаренным гусем завхоз, тишайший наш, но вездесущий. Очень обидно, сказал Серафимыч, наши машины так люд`ям представлять. Вот тут цифры. За год по первой только машине `ездок больше десятков шести.

Что-то еще в оправданье бесцветно и гладко гундит. Все дремлют по-прежнему.

Но Роза вскочила. «Крылья? Когда это крылья несвежие были? Да их сроду не брали, поскольку не может бюджет. Всего-то два раза, и оба хорошие куры попали». Роза волнуется, чуть не рыдает. Валя-друг тащит обратно на стул.

Диана встает. Сама красота. То, что в дыре человек пропадает, сейчас и для нас не заметно, не то, что гостям. Безукоризненна. Над выпуклым лбом прическа такой высоты, что Людмила сглотнула слюну. Диана ручку налево, ручку направо, вытянет, нежно к сердцу прижмет. «Друзья, – басом, – что это нам не хватает чего? О чем наши споры? Стол нас ожидает давно. Отчет всех начальников принят. Кто за? – Единогласно».

Так собранье скатилось в трактир к накрытому загодя ряду столов. Праздник празднуют всюду, в трактире, в клубе, на рабочих местах. Шел он, наверно, неделю. Много людей незнакомых.

Вот Куляш. Кто привез ее? Царствует, нашим насельникам робким глаза открывая. Пятый день левою пяткой пристукнет, правую выставит, потом ступни поменяет, как вроде танцует. Нижний животик тряхнется, верхние оба в трепет желейный войдут. Мужчинам нашим-не нашим как же ее не желать, «а что, если что» отметая. Кажется, с каждым уже побывала, – пришпилив, забыла. Что она тянет протяжно? Песню тигрицы, если ту по-татарски научат.

А вот Вова. Вова у нас неделю уже отработал и у Люды пытался отбить жениха, пусть жених и женат. Ну и что, спросите. Ничего. «Вова мальчик из бедной семьи, и мама его не ласкала, на работе была», – так в экспедиции принято было за лемму.

А теорема? – Это сам Вова, в драных шортах, хоть ночью под тридцать мороз. Люда скажет: «Вовка, видела в пятницу, шел по поселку с Татьяной. Это ты девку брюхатить повел?»

Вова встанет, сядет, ляжет на пол, руки раскинет и всем сообщит: «Людка плюнула в душу».

Люда бросит платочек: «Утри». Вова вскочит, козлиное что-то споет, две струны на разбитой гитаре дернув три раза. Всем надоел. Наконец, Куляш удалось забияку в канонический вид урезонить и в темный сволочь уголок.

Так гуляли, гудели, плясали. Но веселье запомню не там.

Утром мороз небольшой после вьюги, и солнце. Дороги не видно, все занесло. Большая лопата фанерная – радость в руках, и пошло. На лопате плотного снега ломоть приподнять и кинуть в опушку дороги. Когда он рассыпан без точечки черной – вот кайф. Целый час вдоль дороги слагала поэму снегов. Нет, дворника счастье ни с чем несравнимо, но только не в городе, нет.

А праздник летит, и где же он сядет?

В доме моем жил истопник дядя Леша. Тихий мужик. Жилистый, красный криво сидящей на шее худой головой. Как меня встретит на улице ль, в доме: «Здравствуй Наташа», остановится, что-то приветливо скажет, черной длинною кистью взмахнет, жестом слова уточняя. Улыбнется, а взгляд очень светлых глаз голубых неподвижен, словно в мысль он какую-то влез, а как выйти не знает.

И вот праздник шел и тащился и вял, а к нам поработать снова Виталик приехал. Виталик как Виталик, летом он был уже здесь.

К вечеру дело клонилось, сидели за ужином. Тут дядя Леша вбегает с ножом, длинным, кухонным. Взгляд сумасшедший, и на Виталика. «А…а», «сволочь», и бац. Кто-то, кажется Коля, руку подставил, и нож только царапнул Виталику куртку, нам нервы попортил. Дядю Лешу схватили, связали, – больше водки ему не велено лить никогда.

Классовым чувством означил выходку мудрый Артур, белку так называя. После этого случая гости исчезли, и приютские продолжили жизнь в тишине.

Новый год окончен. 8 дней ему понадобилось, чтоб состариться. Яркое солнце справа, внизу озеро – просто снежное поле. Через неделю уезжаю. Что меня ждет там? Часть меня – это ты и нет никакой возможности нам не найти друг друга. И твое единственное письмо, где стоит «Я люблю тебя» и «тебя» зачеркнуто и поставлено другое законное имя; твое письмо я буду читать только «люблю, люблю, люблю». Что ждет меня внизу?

Самолет уже в воздухе. Последний раз на секунду в окошке снежные горы. Сердце сжалось – там осталась моя жизнь. Никогда у меня не будет с людьми таких простосердечных отношений. Никогда больше цветы, снег и скалы не будут любить меня с таким восторгом взаимности, с такой непосредственностью.

Взросление ещё далеко. Как школьница, будешь искать его телефон, звонить, встречаться. Если бы в нем была капля мужественности, хотя, что я о нем знаю? Смотрю на его фотку периода нашего начала. Мальчик в военной форме занозисто вздернул голову вверх и в сторону. Мол, накоси – выкуси. Желание славы? Да. Но прежде готовность лететь в танце, лишь бы музыка играла. Захлебнуться восхищеньем, влюбиться без памяти в первого встречного, через пять минут стать его подобием, перенять его жесты, мимику, слова и манеру говорить. Если бы в нем была капля мужественности, ну, просто стабильности, он не стал бы после двух лет разлуки на первый мой по телефону вопрос спотыкающимся голосом «как дела», отвечать: «ты позвонила, теперь все будет хорошо». Он не стал бы так мучительно улыбаться в конце первого свидания. Для чего он так? Для того. Мне кажется, он определил меня в свои ангелы-хранители. А ангела разве можно просто пожалеть? Ангела лучше забить камнями, чтоб не лез, куда не следует. И только, если одолела тоска, набрать номер «ангела» и слушать испуганный голос «аллё, аллё, ничего не слышно». Так он, из маленького кристаллика любви старательно выращивал во мне любовь на всю жизнь, невозможность искренних отношений с кем-либо еще. Здрасте! Твоей вины больше. Он искал в тебе опору, а ты? Ты можешь лишь анализировать.

Да он настоящий Протей. Каким бы ты его себе ни представила, каким бы ни увидела, через минуту он уже другой человек. Вот и выходит, что за самым настоящим злом может прятаться настоящее добро, ну и наоборот. Не все такого градуса достигают, Он именно таков.

И тем не менее… Однажды я повела подруг в его мастерскую. Когда мы вышли, Галя Н. сказала нам:

– Вы заметили, как у него на картинах люди или тянутся друг к другу или держатся за руки, то есть, они всегда вместе.

Галя верно схватила его характер: он жил по правилам противоположным индивидуализму, из-за этого люди всегда тянулись к нему. Поэтому ему трудно среди нас, ведь мы другие.

Москва 2006

Вторая часть.
Африка

Глава первая.
Училка в алжире

Непонятно, как это сделать, уехать так, чтобы нельзя было вернуться. Всю жизнь ты сбегала отовсюду в непредвиденный час, недолго томясь неподвижностью, садилась в самолет поезд автобус, и пожалуйста – дома. И только теперь подчинишься таким условиям, что легкомыслие исключается, сесть и уехать в любой момент не получится.

Меня ждет неизвестность, далекая, недобрая, и я, малодушно цепенея, погружаюсь в черную реку безвременья – здесь душа моя и полушки не стоит. Твердого бы чего-нибудь, точку какую-нибудь, но ни точки опоры, ни зацепки для взгляда, ничего длящегося дольше минуты. Я уплываю, прощайте.

Но всё, что я предчувствовала, заранее переживая будущее, ни на йоту не приближается к правде одиночества на берегу Mediterranee. Года через четыре после возвращения мне приснился сон: я стою на берегу бескрайнего моря, а вокруг, ни в море, ни на земле – никого.

Сон. На самом деле народу хватает. Всё наш народ, из разных наших стран. Два толстяка, один из Молдавии, другой из Таджикистана – это начальство кафедры, две вершины руководящего треугольника. Худой азербайджанец, желчноватый грузин, погруженный в тоску по Родине и плохо понимающий по-русски, и, наконец, в треугольнике третья вершина, главная – заведующий кафедрой Генрих, степенный, малоподвижный армянин. Как ни придешь к нему на виллу по какому-нибудь бумажному делу, жена лепит пироги, а он спит. Теперь понимаю, что именно такой спящий зав. – лучшее, что может предложить природа коллективу нервных математиков.

Но я забегаю вперед. Африка. Что это? Это запах, поражающий тебя прямо на трапе самолета. Пахнет трава, непривычно, сильно, остро. Потом разгляжу на полях, в рощах, около дорог белые сочные луковицы аниса, этот запах я знала и дома. Других трав и деревьев не знаю имен. Разве что эвкалипты, но они позже будут цвести всюду пушистыми желтыми цветами, так похожими на мимозы.

В аэропорту, конечно, кое-что добавлено к запахам растений. Кто-то, где-то посыпал еду перцем и пряностями. Тонкие струи этих ароматов вплетаются в букет ошеломительно новый.

Субтильный мужчина, похожий на француза, грека, турка и дворника улыбается: «Сa va?». Отвечаю «Сa va», но тут же перехожу в ведомство специально посланных своих.

Моя вилла стоит в центре городка, где через улицу главные магазины. Налево под навесом бочки с черными и зелеными маслинами, вот они-то и будут моей частой и самой любимой едой. Направо одноэтажный магазин, центральный и большой. Там всегда толпятся не меньше трех человек.

Всего в городе два магазина, они не похожи на наши. Ощущение легкости, несерьезности питания аборигенов. Такое впечатление, что местные, а вслед за ними и мы, все питаются перцем, батонами, узкими, длинными с пустотой в середине, и шоколадом, начиненным воздушным рисом. Батоны вкусные, шоколад того пуще, а перчить мне нечего. Разве что помидоры.

Овощи мы покупаем на рынке. Утром выходишь из дома, последние батиманы города – и тебя обнимает светящееся небо. Еще метров четыреста, и является, вереща и что-то выкрикивая, скопленье народа, куча-мала торговцев, товаров, фургончиков, на которых прибыли маршаны – не на верблюдах же им ездить – грязноватое и соблазнительное нагроможденье юбок, штанов, сумок, часов, мочалок, крючков. Ульем жужжит, гудит кипящим котлом, празднично клубится толпа. – Рынок, это всегда праздник, маленькое первое мая, где незнакомцы и друзья переплетены в сгусток жизненной силы.

Мне – овощи. Толстые мясистые помидоры, толстый зеленый лук и апельсины, апельсины, большие и маленькие, красные и желтые.

Наш народ ходит туда веселиться, чтобы потом засесть за работу. Мохер – вот символ веры и оправданье нашей жизни. Если день холодный, то самоделку на прохожем заметишь всегда, в глазах осталась нежно-оранжевая, цвета апельсиновой мякоти, кофта-полупальто из мохера с начесом. Чего только нет: шапка, пиджак, пальто, сумка и шаль. За два дня наша труженица натрикочет (tricoter—вязать) вам такую красоту, что только руками разведешь. Особенно популярна шаль, привычная вечерняя роскошь. Квадратных три метра усидчивая женщина изготовит за сутки. Это способ провезти домой больше лимита – распусти и получишь дополнительные мотки шерсти. Мужчины, приехавшие без жен, иногда тоже увлеченно вязали, правда, изделиями своими гордились тайно от всех.

Вы поняли уже, что Африка – это не Тверь и не Ступино. Поэтому продолжим про Африку.

Вот они. двадцать пар глаз, горящих страстью к математике – хочется думать. Жгуче черных. Нет, один юноша с узким задумчивым лицом – обладатель зеленых, наподобие крыжовника, глаз. Говорят, так выглядят кабилы, коренное население Алжира.

Объяснив материал, пробую узнать, что понято. Ничего не понято. Объясняю другим способом – все те же горящие глаза. (Если вы думаете, что московские студенты понимают с первого раза, вы ошибаетесь. Разница только в том, что у наших не горят глаза. После арабских студентов наши выглядят мешками с мукой). Пробую третий раз, бессильно умолкаю, подхожу к окну, гляжу на море. Оно волшебно спокойно, поворачиваюсь к аудитории, спрашиваю, что такое вот эта функция? Тишина длится, и, наконец, из глубины аудитории «un monstre». Все вместе хохочем. Ну, вот, первый выделенный юноша, Азиз, невысокий, не очень опрятный мальчик, похожий на добрую, смешливую маму пятерых детей. Я чувствую, что отношение его ко мне не испортится, даже если в группе что-то пойдет не так. Группа целиком мужская.

Группа с девочками выглядит более аристократично. Вообще, в Москве тоже, если нет девочек, то группа напоминает зверинец. Быстро среди мальчиков вылезают грубые отношения соперничества, не подумайте, что в учебе. Даже входить в такую аудиторию нельзя расслабленной, хотя, всё зависит оттого, кто лидер. Как правило, это устойчивый середнячок, и он – не худший вариант, хотя рвения к учебе в аудитории не жди. Опасней насмешливый, возможно способный юноша со стремлением оттянуться совсем по другом поводу. Тогда группа глуха и слепа ко всему доброму и вечному.

Здесь, конечно, другое. Во-первых, студент плохо подготовлен, и к тому же смотрит на меня как на диковинку, ведь женщин-преподавателей всего две-три на нашу нефтянку, то есть нефтяной институт. От того, какую оценку я поставлю в конце семестра, зависит распределение, а значит и материальное благополучие. Поэтому на контрольной никто не даст соседу списать, всеми силами отгораживаясь от него. Это уже рыночные отношения, здесь любовь к ближнему обязана, скромно потупив глаза, уступить место другим чувствам. Да и за текущую неуспеваемость студент мог загреметь в армию, воюющую тогда в Сахаре. Однажды, на стене в коридоре вывесили результаты последней контрольной. Мой студент с неудовлетворительной оценкой, в толпе своих товарищей, не видя меня, говорил: « я не хочу надевать высокие ботинки, не издевайся надо мной, мадам». В голосе звучала угроза.

Дома в это время шла кампания завышения оценок. За двойки беседа куратора курса с преподавателем в деканате, даже тройка не приветствовалась, нужны были четверки и пятерки. Начинался преддемократический маразм. Тут в Африке можно было не идти против совести. Но привычка свыше нам дана, и один интеллигентный преподаватель был выслан из страны алжирской администрацией за регулярное завышение оценок.

Девочки в группе химиков, – а это тебе не бурение, – разные, но одинаково старательные. Встретив одну после долгого перерыва, я увидела, что она тянется ко мне с поцелуем. И я поцеловала ее в щечку, Ведь мы, люди с полинезийских островов, не привыкли мелочиться. Она слегка коснулась меня щекой. Уж очень всерьез мы принимаем западный этикет.

Если посмотреть на моих студентов несколько сверху, то увидишь простосердечных, очень небогатых юношей. Девушек слишком мало, чтоб принимать их во внимание, но они производят впечатление большего благополучия, чистенькие, аккуратные, одетые по-европейски.

Никогда не видела толстых или даже упитанных молодых людей. После занятий на улицах часто встречаешь студентов, палочкой выковыривающих йогурт из крошечной коробочки. Одеты они, если прохладно, во что-то вроде накидки из мешковины, вязаную, нашу лыжную шапочку с помпоном, и на ногах неизменные резиновые шлепанцы через палец. Зимой температура 10 градусов по большей части, однажды выпал снег, но часа через два растаял. Цыганское безразличие к холоду и голоду – это, наверно, культурный код номадов, всадников, голые ступни которых погружены в теплую шерсть верблюдов.

Первый семестр давался с трудом. Все время уходило на подготовку к занятиям. Через две недели я знала всех в трех моих группах по имени-фамилии, отличать имя от фамилии я не умела. Например, Абу Азиз. И где что? Так что толку от этого получилось мало. Контакт вяло провисал. Тяжело врубалась в их магребский французский. Вопросы с места приходилось переспрашивать. Моя привычная требовательность, может быть, даже авторитарность, пробуксовывала.

И вот однажды случилось. Я подготовила контрольную, но группа выразила недовольство. Что они бормотали тихими голосами, я не понимала и – дрогнула. Собрала свои бумажонки и удалилась. Шла домой в аромате цветущих кустов под ласковым солнцем и ненавидела всё окружающее. Никак не могла остыть, дрожала от негодования, и редкие жгучие слезы вытекали из глаз – хорошо, никого не встретила.

Жаловалась заведующему, просила снять с меня группу. Он, как казалось, пошел мне навстречу, но вместо группы, приладил к кафедральному письменному столу, будучи уверен, что женщину к студентам пускать нельзя. Пришло настоящее несчастье, когда по 4 часа я искала бумажку, только что мелькнувшую перед глазами. Боже, как я сочувствую нежным девушкам и юношам, всем включенным в безличную команду офисного планктона. Напряженная работа с бессмысленным сделает из них инвалидов.

Попросила отпустить меня домой. Это шокировало, но, ни что-либо решать, ни выступить с инициативой наш математический треугольник с избытком тупых углов не мог себе позволить. Я вернулась к преподаванию. Постепенно все утряслось и начало медленно раскручиваться в привычку. Я продолжала готовиться к занятиям, искала синонимы, учила слова для поощрения и поругания. Bien, конечно, можно произнести на тысячу ладов, но хотелось бы большей точности выражений.