Текст книги "Творчество А.С. Пушкина в контексте христианской аксиологии"

 
С брегов пустынных Енисея
Семейства Искры, Кочубея
Поспешно призваны Петром.
Он с ними слезы проливает.
Он их, лаская, осыпает
И новой честью и добром.
 

[Пушкин, 4, 291-292]

И только в следующем эпизоде, в картине Полтавской битвы Петр предстает перед читателем во всем его величии и внутренней красоте: выступая перед угрозой национальной катастрофы как спаситель России, он действует согласно с Высшей волей и осенен Небесной Благодатью:

 
Тогда-то свыше вдохновенный
Раздался звучный глас Петра:
«За дело, с Богом!» Из шатра,
Толпой любимцев окруженный,
Выходит Петр. Его глаза
Сияют. Лик его ужасен.
Движенья быстры. Он прекрасен,
Он весь, как Божия гроза.
 

[Пушкин, 4, 295-296]

В характеристике Петра употребляется та же пара контрастных определений, что и Мазепы: прекрасен-ужасен. Но если личность Петра не может быть исчерпана какой-либо односторонней меркой, вмещая в себя всю палитру красок в диапазоне между этими полярными эпитетами, то пушкинский Мазепа безоговорочно «ужасен» и был «прекрасен» только в глазах очарованной им возлюбленной. Немаловажно, что измена Мазепы российскому государю показана на фоне народных настроений, а в своем противодействии Петру гетман выглядит как исполнитель народной воли. Таким образом, оппозиция Мазепа – Петр в поэме сопровождается параллелью Украина – Россия:

 
Украина глухо волновалась.
Давно в ней искра разгоралась.
Друзья кровавой старины
Народной чаяли войны,
Роптали, требуя кичливо,
Чтоб гетман узы их расторг,
И Карла ждал нетерпеливо
Их легкомысленный восторг.
Вокруг Мазепы раздавался
Мятежный крик: пора, пора!
 

[Пушкин, 4, 260]

Но в сознании автора мятежностъ Украины отождествляется с национальным своеволием и недвусмысленно осуждается:

 
Так, своеволием пылая,
Роптала юность удалая,
Опасных алча перемен,
Забыв отчизны давний плен,
Богдана счастливые споры,
Святые брани, договоры
И славу дедовских времен.
 

[Пушкин, 4, 261].

Таким образом, проблема своеволия в пушкинской поэме ставится и рассматривается как на индивидуально-личностном, так и на национально-историческом материале.

Структура образа автора в поэме отличается сложностью и, как показал Ю. М. Лотман в одной из своих работ [Лотман: 1995е, 253-265], внутренней диалогичностью. В состав поэмы входят: эпиграф, посвящение, авторские комментарии и, наконец, само событийно-поэтическое поле. Голос автора в этой – важнейшей – части поэмы звучит как голос летописца, представляющего народный мир, а его оценки воплощают в себе высшую объективность Истины. Такая позиция автора обусловлена и эпической дистанцией, с которой воспроизводятся события.

Первыми словами эпилога («Прошло сто лет…») вводится новое, иное, чем во всем остальном поле поэмы, измерение – Вечность – важнейший элемент христианской аксиологии, в системе которой и происходит «подведение итогов». Различных и даже полярных по своей сути персонажей в эпилоге объединяет ряд определенных признаков: сила, гордость и владеющие ими страсти:

 
Прошло сто лет – и что ж осталось
От сильных, гордых сих мужей,
Столь полных волею страстей?
 

[Пушкин, 4, 303]

Так возникает четвертый уровень конфликта: гордый, сильный, страстный человек – и Вечность. Заявленная таким образом проблема акцентируется вопросом, поставленным в начале эпилога: «…и что ж осталось?» Эпическая дистанция позволяет по-иному увидеть и оценить события:

 
Их поколенье миновалось –
И с ним исчез кровавый след
Усилий, бедствий и побед.
 

[Пушкин, 4, 303].

Тем не менее каждый из участников событий обретает свою долю внимания автора, у каждого свое право на память и оценку потомков, а также собственное пространство. Деяния Петра измеряются государственными масштабами («В гражданстве северной державы») и монументальным величием («огромный памятник»), что выделяет его из общего ряда персонажей («Лишь ты воздвиг…»). Но подвиг христианской жертвенности также не может исчезнуть из народной памяти – так появляется и упоминание о маленькой Диканьке, где – как знак вечности – стоит «древний ряд // Дубов, друзьями насажденных», и изображение кладбища в Киевской лавре, «Где двух страдальцев прах почил: // Меж древних праведных могил // Их мирно церковь приютила» [Пушкин, 4, 304]. Показав могилу безвинных страдальцев Кочубея и Искры «меж древних праведных могил» под стенами церкви и отметив в специальном авторском примечании факт захоронения их именно в Киевской лавре, Пушкин вновь акцентирует внимание читателя на нравственной проблематике, которая, в конечном итоге, является основной и центральной в поэме «Полтава». Участь гетмана («Забыт Мазепа с давних пор» [Пушкин, 4, 304]), чья могила затерялась в чужом краю, противопоставляется, с одной стороны, грандиозным свершениям Петра, а с другой – жертвенному подвигу невинно убиенных друзей. Имя гетмана-изменника предано забвению, но не исчезло из народной памяти его творчество. Упоминание о «песнях гетмана», когда-то так любимых Марией, которые исполняет теперь «слепой украинский певец», возникает как вариант иной, истинной и высокой, но упущенной, не реализованной им судьбы.

Возвращение в последних строках поэмы к главным действующим лицам («Когда в селе перед народом // Он песни гетмана бренчит, // О грешной деве мимоходом // Казачкам юным говорит» [Пушкин, 4, 305]) становится своеобразным напоминанием читателям о центральной – этической – проблематике, которая, несомненно, находит свое отражение и в названии поэмы, поскольку пространство Полтавы является не только местом великой общенациональной победы – это пространство сплетения и противоборства страстей как общечеловеческого свойства, так и национально-исторического масштаба.

§ 6. Аксиологические категории в поэмах 30-х годов («Тазит», «Анджело», «Медный всадник»)

«Тазит»

Противоположность двух аксиологических систем, ставшая основой конфликта во всех рассмотренных выше произведениях, находит свое воплощение и в художественной структуре поэм 30-х годов. В неоконченной поэме, ныне носящей условное название «Тазит» (долгое время она печаталась под произвольным и ошибочным заглавием «Галуб» [Бонди: 1978а, 54-62]), сюжетно связанной «с пребыванием Пушкина на Кавказских водах в 1829 г.» [Пушкин, 4, 566], работа над которой велась в 1829-1830 годах, носителями двух противоположных жизненных позиций становятся отец и сын. В основу поэмы, как отмечают комментаторы, был положен существовавший на Кавказе в эту эпоху «обычай „аталычества“, когда детей отдавали на воспитание до 16-летнего возраста» [Пушкин, 4, 566] в другое селение, в чужую семью. Именно с этим обычаем связано начало событий в пушкинской поэме: после долгих лет разлуки воспитанный вдалеке юноша возвращается в родной аул. Происходит это в тяжелый для семьи момент – в день похорон его старшего брата, который был, по словам автора, «рукой завистника убит» [Пушкин, 4, 313]. Возвращая старому Гасубу повзрослевшего сына, воспитатель обнадеживает отца:

 
Сегодня сына одного
Ты преждевременно хоронишь
Гасуб, покорен будь судьбе.
Другого я привел тебе.
Вот он. Ты голову преклонишь
К его могучему плечу.
Свою потерю им заменишь…
 

[Пушкин, 4, 315]

Отец, сраженный горем от потери старшего сына, живет теперь надеждой, что его младший сын станет «Могучим мстителем обид» [Пушкин, 4, 315]. Таким образом, в художественной системе этой поэмы, судя по сохранившемуся тексту и наброскам планов, важнейшей должна была стать проблема убийства.

В образе Тазита, на первый взгляд, достаточно четко проявляются черты романтического героя: он не может прижиться в родной семье и по прошествии времени: «Всё дикость прежнюю хранит. // Среди родимого аула // Он как чужой» [Пушкин, 4, 315-316]. Стремясь к уединению, «он целый день // В горах один; молчит и бродит» [Пушкин, 4, 316]. В этом плане особенно выразительным становится сравнение героя с оленем: «Так в сакле кормленый олень // Всё в лес глядит; всё в глушь уходит» [Пушкин, 4, 316]. Любовь к дикой природе, желание слиться с ее стихийной силой и явная способность к этому еще больше закрепляют романтическое начало в психологическом портрете героя:

 
Он любит – по крутым скалам
Скользить, ползти тропой кремнистой,
Внимая буре голосистой
И в бездне воющим волнам.
 

[Пушкин, 4, 316]

В изображении внутреннего мира юноши подчеркивается необычность, загадочность, тайна, разгадка которой остается как будто неподвластной даже для автора:

 
Он иногда до поздней ночи
Сидит, печален, над горой,
Недвижно в даль уставя очи,
Опершись на руку главой.
Какие мысли в нем проходят?
Чего желает он тогда?
Из мира дольнего куда
Младые сны его уводят?..
Как знать? Незрима глубь сердец.
В мечтаньях отрок своеволен,
Как ветер в небе…
 

[Пушкин, 4, 316]

Мировосприятие Тазита и его жизненные принципы раскрываются в ситуациях трех встреч, каждая из которых становится для героя своеобразным испытанием. Как указывал М. М. Бахтин, мотив встречи еще с древности играл важнейшую роль в сюжетах «не только романов разных эпох и разных типов, но и литературных произведений других жанров» [Бахтин: 1975, 247]. В пушкинских текстах, как известно, именно встреча нередко является тем центральным событием, вокруг которого организуется весь сюжет. В этой неоконченной поэме все три встречи происходят в горах, куда в поисках уединенного места устремляется Тазит, оседлав своего любимого коня. Об этих встречах читателю каждый раз становится известно из разговора героя с отцом, происходящего по его возвращении. Поведение юноши не может не вызывать удивления и даже возмущения отца: увидев торговца-армянина, безоружного и без охраны, Тазит не пользуется случаем, чтобы ограбить его, как в следующий раз не делает попытки вернуть попавшегося ему по дороге беглого отцовского раба. Система ценностей старого Гасуба выражена в антитезе верного и ошибочного принципов жизни, которая отчетливо проявляется в его раздумьях о сыне:

 
«Нет, мыслит он, не заменит
Он никогда другого брата.
Не научился мой Тазит,
Как шашкой добывают злата.
Он только знает без трудов
Внимать волнам, глядеть на звезды,
А не в набегах отбивать
Коней с нагайскими быками
И с боя взятыми рабами
Суда в Анапе нагружать».
 

[Пушкин, 4, 318-319]

Настоящий гнев Гасуба вызван последней ситуацией – поведением сына с кровным врагом. Вернувшийся домой Тазит на вопрос отца: «Кого ты видел?» – признается: «Убийцу брата» [Пушкин, 4, 319], делая несмелую попытку объяснить, почему он не исполнил «долга крови»: «Убийца был // Один, изранен, безоружен…» [Пушкин, 4, 320]. Попытка эта остается безрезультатной: отец прогоняет его с проклятиями. В предшествовавшем этому событию монологе Гасуба, где он высказывает свои предположения о поведении Тазита при встрече с кровным врагом, особенно хорошо видно, насколько сын не оправдал его ожиданий:

 
Ты долга крови не забыл!..
Врага ты навзничь опрокинул,
Не правда ли? ты шашку вынул,
Ты в горло сталь ему воткнул
И трижды тихо повернул,
Упился ты его стонаньем,
Его змеиным издыханьем…
Где ж голова?., подай… нет сил…
 

[Пушкин, 4, 320]

Старый Гасуб, традиционно и привычно воспринимающий мир в соответствии с антитезой свой – чужой, не в состоянии понять сына, для которого вражда не может быть главным законом жизни и который не в состоянии совершить коварное убийство даже из справедливой мести. Именно описание третьей встречи дает все основания полагать, что в образе юноши Тазита Пушкин стремился изобразить человека, живущего в соответствии с христианской системой ценностей, согласно которой любой человек должен восприниматься как ближний и отношение к нему должно строиться на сострадании и сочувствии.

Сохранившиеся фрагменты не могут дать определенного представления о том, в какой степени на поведение Тазита повлияло его воспитание, но ясно главное: внутреннее отдаление героя от родных ему по крови людей вызвано не сознанием своей исключительности, не бунтарским состоянием, а его особым душевным настроем. «Без образования, без всякого знакомства с другими идеями или другими формами общественной жизни, но единственно инстинктом своей натуры юный Тазит вышел из стихии своего родного племени, своего родного общества. Он не понимает разбоя ни как ремесла, ни как поэзии жизни; не понимает мщения ни как долга, ни как наслаждения», – писал об этом герое В. Г. Белинский [Белинский, 6, 465], имея в виду его ориентированность на нормы европейской цивилизации. В противоположность Гасубу, для которого безоружный торговец представляет собой лишь легкую добычу, а беглый раб – ценное имущество, юный Тазит заключает в своем сердце закон истинной человечности. Его отчуждение от семьи, от близких объясняется не причинами романтического характера: родовые установки, нравы и обычаи не принимаются героем в силу того, что он живет в соответствии с иной, противоположной системой ценностей – той, где главенствует нравственный закон. В будущем, по замыслу автора, страдания героя, оказавшегося изгнанником, усугублялись тем, что из-за него отверженной от рода становилась и его любимая.

В дальнейшей судьбе Тазита, согласно пушкинскому плану, важную роль должна была сыграть его встреча с монахом [Пушкин, 4, 566], что является косвенным свидетельством того центрального места, которое занимала религиозная идея в общем художественном замысле произведения. Этот пункт плана может одновременно служить и подтверждением следующего вывода: идейным центром этой пушкинской поэмы должен был стать не исключительный герой с его романтическим бунтарским настроем, а личность, по евангельскому определению, «не от мира сего» [Ин: 18, 36], устремленная душою к истинным ценностям и идеалам.

«Анджело»

Поэма «Анджело» (своеобразное переложение пьесы Шекспира «Мера за меру») не вызвала при своем появлении никакого интереса читателей, и, как считал Белинский, «поделом». Великий критик был уверен, что «эта поэма недостойна таланта Пушкина»

[Белинский, 6, 470]. И хотя сам поэт не был согласен с таким мнением публики, достаточно высоко оценивая свое произведение, многие вслед за A. B. Дружининым могли бы назвать эту поэму «вещью странною и загадочною» [Дружинин, 432]. Ни в XIX, ни в XX веке особого интереса это произведение не вызывало, и внимание исследователей было в основном сосредоточено на сравнительном анализе его с прототекстом – пьесой Шекспира «Мера за меру» (См.: [Черняев, Нусинов]). В вышедшем в 1966 году коллективном труде «Пушкин: итоги и проблемы изучения» автор главы В. Б. Сандомирская отмечает, что замысел поэмы остается «в значительной мере „белым пятном“ в исследовании идейно-творческой эволюции Пушкина» [Пушкин: 1966, 398]. В появившейся в 1973 году работе Ю. М. Лотмана [Лотман: 1995в, 237-252] была сделана попытка устранить это «белое пятно». Выделив в сюжетной организации поэмы три структурных пласта и рассмотрев те элементы шекспировского текста, которые были Пушкиным исключены, ученый приходит, в частности, к выводу о важных для поэта ассоциациях с современностью, настаивая на такой мысли: проблема «идеального монарха», умеющего проявить милость к побежденным, выступала в это время для Пушкина на первый план. Аргументируя свою гипотезу, ученый проводит параллели с «Капитанской дочкой», где идея милости, стоящей выше закона, по его мнению, также является центральной. Г. П. Макогоненко, со своей стороны, проведя всесторонний анализ поэмы, оспаривает выводы Ю. М. Лотмана, делая заключение противоположного характера. Основная его мысль формулируется таким образом: «Пушкин учит – нет абстрактного милосердия. Милость как волеизлияние самодержца есть политический акт власти. И этот акт оказывается проявлением не человечности, но „бесовского милосердия“» [Макогоненко: 1982, 118]. Проблематика поэмы стала также объектом изучения Г. Г. Красухина, в работе которого получили углубление и развитие мысли Ю. М. Лотмана. Многосторонний анализ поэмы дан в книге Н. В. Захарова, где ей посвящена отдельная глава [Захаров: 2008, 209-265]. В то же время аксиологическая система произведения исследована недостаточно – думается, этот ракурс позволит по-иному увидеть формы проявления авторской позиции, раскрыв новые интерпретационные возможности.

Несмотря на моноцентрический характер сюжета, определенный заглавием поэмы, основой ее конфликта является столкновение противоположных жизненных позиций, носителями которых оказываются два правителя: «предобрый, старый Дук», долго правивший «одним из городов Италии счастливой» [Пушкин, 4, 351] и решивший на время оставить власть, и молодой Анджело, занявший его место и задумавший насаждением суровых законов способствовать исправлению нравов в обществе. Авторская характеристика нового правителя, призванная объяснить его выбор, не только включает в себя «точку зрения» Дука, она передает и общее мнение, сложившееся в обществе:

 
…муж опытный, не новый
В искусстве властвовать, обычаем суровый,
Бледнеющий в трудах, ученье и посте,
За нравы строгие прославленный везде,
Стеснивший весь себя оградою законной,
С нахмуренным лицом и волей непреклонной.
 

[Пушкин, 4, 352].

Восстановив забытый закон о наказании за прелюбодеяние, новый правитель осуждает к смертной казни беспечного молодого патриция Клавдио, соблазнившего юную Джюльету. Проповедуя принцип неуклонного следования закону, Анджело не желает рассматривать обстоятельства, смягчающие вину осужденного, и не принимает во внимание, что Клавдио любит Джюльету (также любящую его) и собирался жениться на ней. Осуждая влюбленного молодого человека на смерть, Анджело нарушает даже ветхозаветный закон справедливого возмездия: наказание оказывается настолько несоразмерным преступлению, что сама идея правосудия утрачивает свой смысл. Это очевидно окружающим, но не суровому правителю, известному своей неподкупностью и высокой нравственностью.

Однако, увидев прекрасную юную Изабелу, сестру осужденного, пришедшую просить за брата, Анджело, неожиданно для самого себя, оказывается во власти непреодолимой страсти к ней и предлагает ей выкупить жизнь Клавдио ценой греха. На первый взгляд может показаться, что властитель готов совершить такое же преступление, как и его подданный, осужденный за это на смерть, – однако на самом деле грех Анджело несравнимо тяжелее. Выдвигая свое условие, он хорошо понимает, что Изабела должна погубить себя, выкупая жизнь брата, но, влекомый похотью, не желает об этом думать. При этом, несмотря на клятвы («Клянуся честию» [Пушкин, 4, 364], – уверяет он девушку), Анджело и не собирается выполнять своего обещания: даже если правителю удастся добиться желаемого, Клавдио все равно ожидает казнь – и видимость следования Закону будет соблюдена. Совращая будущую монахиню, «невесту Христову», то есть покушаясь на предназначенное Богу, Анджело тем самым обнаруживает уровень своих притязаний. Суровый и непреклонный правитель готов нарушить закон, поскольку уверен не только в своей безнаказанности, но и в своей избранности. Строгое выполнение закона в отношении к своим подданным является его неукоснительным принципом: «Не я, закон казнит. Спасти нельзя мне брата» [Пушкин, 4, 357], – объясняет он безутешной девушке. Потому и не могут найти отклика в его душе слова Изабелы о высшей добродетели правителя:

 
Земных властителей ничто не украшает,
Как милосердие. Оно их возвышает.
 

[Пушкин, 4, 356].

Анджело чувствует себя не только судией, но и мудрым воспитателем своего народа, именно поэтому в ответ на ее призыв «Будь милостив!» раздается его поучение:

 
…Нельзя.
Потворствовать греху есть то же преступленье,
Карая одного, спасаю многих я
 

[Пушкин, 4, 357].

Изабела прибегает к последнему доводу:

 
…будь милостив. Ужель душа твоя
Совсем безвинная? спросись у ней: ужели
И мысли грешные в ней отроду не тлели?
 

[Пушкин, 4, 357-358]

В призыве Изабелы можно увидеть аллюзию к словам Христа, обращенным к каждому человеку: «И что ты смотришь на сучек в глазе брата твоего, а бревна в твоем глазе не чувствуешь? ‹…› Лицемер! Вынь прежде бревно из твоего глаза, и тогда увидишь, как вынуть сучек из глаза брата твоего» [Мф. 7:3, 5]. Здесь очевидна также параллель с известной евангельской ситуацией, когда к Спасителю привели «женщину, взятую в прелюбодеянии, и, поставив ее посреди, сказали Ему: Учитель! эта женщина взята в прелюбодеянии; а Моисей в законе заповедал нам побивать таких камнями: Ты что скажешь? ‹…› Он… сказал им: кто из вас без греха, первый брось на нее камень. ‹…› Они же, услышавши то и будучи обличаемы совестью, стали уходить один за другим» [Ин. 8: 3-9].

Такие доводы не могут не тронуть даже сердце Анджело:

 
Невольно он вздрогнул, поникнул головой
И прочь идти хотел.
 

[Пушкин, 4, 358].

Используя последнюю возможность, Изабела обращается к непреклонному правителю, обещая ему то, что в религиозном сознании ценится превыше всего:

 
…Постой, постой!
Послушай, воротись. Великими дарами
Я задарю тебя… прими мои дары,
Они не суетны, но честны и добры,
И будешь ими ты делиться с небесами:
Я одарю тебя молитвами души…
 

[Пушкин, 4, 358]

В диалогах Изабелы и Анджело особенно хорошо заметна противоположность их мировидения: гордый и надменный правитель мыслит лишь земными категориями, в то время как юная послушница постоянно чувствует себя предстоящей перед Небесным Судией – и переносит это представление на других. Следует заметить, что у Анджело не существует никаких сомнений в своей чистоте. Его представление о собственной исключительности вызвано не только пребыванием на вершине власти, но и твердым ощущением своего духовного совершенства и абсолютной непогрешимости. «Он слышит только себя, он считается только с собой – таким, каким себя ощущает, – непогрешимым и непорочным, возвысившимся над другими – порочными и греховными» [Красухин, 343]. Пытаясь понять причину своего неожиданного влечения к девушке, готовящейся стать монахиней, он размышляет:

 
«…или когда святого уловить
Захочет бес, тогда приманкою святою
И манит он на крюк?»
 

[Пушкин, 4, 359]

Представляя собственную святость несомненной, Анджело уверен в своем праве вершить суд над другими. Известный в обществе как строгий аскет и законник, он позволяет себе нарушать закон: ощущая себя стоящим на недосягаемой для всех остальных высоте, он считает, что имеет полное право определять их судьбу. Именно эта мысль звучит в его откровенном объяснении Изабеле: «Теперь я волю дал стремлению страстей. // Подумай и смирись пред волею моей» [Пушкин, 4, 364]. В сопоставлении с его прежними словами «Так покорися воле // Судьбы своей» [Пушкин, 4, 363] вывод становится очевидным: в сознании Анджело его воля равнозначна проявлению самой Судьбы.

Будущая монахиня проявляет себя как личность с твердой нравственной опорой: она готова за брата сойти в могилу («Бог видит: ежели одной моей могилой // Могла бы я тебя от казни искупить, // Не стала б более иголки дорожить // Я жизнию моей» [Пушкин, 4, 368], – искренне признается она), но не может для него пожертвовать бессмертием души. При этом ей приходится выдержать и моральное давление Клавдио: в преддверии близкой смерти он проявляет вполне естественную слабость и, в надежде умолить сестру, выдвигает свои доводы:

 
Друг ты мой! Сестра! позволь мне жить.
Уж если будет грех спасти от смерти брата,
Природа извинит
 

[Пушкин, 4, 369].

Здесь проявляется принципиальное различие позиций брата и сестры: воспринимая в качестве высшей силы природу, Клавдио видит в грехе лишь небольшое отступление от ее установлений, которое не влечет за собой ничего катастрофического, – «природа извинит». Однако то, что для Клавдио является лишь легким проступком, для Изабелы – тяжкое преступление перед Высшим нравственным законом, в котором воплощается для нее Божественная воля. Именно нравственная стойкость позволяет девушке уклониться от предназначенной ей жестоким и бесчестным правителем жалкой судьбы и не сойти с избранного пути.

В пушкинской поэме суровому Анджело противопоставлен добрый и мягкосердечный Дук – прежний правитель, по причине старости и, как казалось ему самому, излишней мягкости потерявший способности настоящего государственного деятеля и собиравшийся отойти от власти, передав ее более молодому и более строгому властителю. Именно благодаря мудрости Дука все разрешается благополучно: интрига раскрывается, и Анджело оказывается обличенным. Необходимо отметить, что главный герой пушкинской поэмы наделен очень сложной душевной организацией: прегрешения не затмили в нем совести, которая дает о себе знать при виде вернувшегося Дука. Не желавший проявить милость к другому, Анджело, уличенный в преступлении, и для себя не просит никакого снисхождения: на вопрос Дука: «Чего достоин ты?» – он отвечает: «Казни» [Пушкин, 4, 374]. Но торжество справедливости неожиданно нарушается: за Анджело вступается его жена, отвергнутая им когда-то по ложному навету Мариана. Прося Дука о милосердии, она и Изабелу умоляет поддержать ее. Кротость и христианское милосердие будущей монахини здесь проявляют себя в полную силу. Нисколько не заблуждаясь в отношении нравственного состояния молодого правителя, зная то, чего не знают о нем другие: что «демон лести» он, что милосердие его «бесовское», что «сердце в нем черно, как ад глубокий, // И полно мерзостью» [Пушкин, 4, 367], – она все равно не может осудить его на смерть. И претерпевшая от Анджело страшные обиды, униженная им

 
…Изабела
Душой о грешнике, как ангел, пожалела
И, пред властителем колена преклоня,
«Помилуй, государь, – сказала. – За меня Не осуждай его.
‹…›
Прости же ты его!»
 

[Пушкин, 4, 375]

Важно отметить, что пострадавшие от жестокого и своевольного правителя не держат на него зла: прощение даровано Анджело именно по просьбе обиженных им ранее людей – своим поведением те отвергают принцип мести и утверждают христианский закон любви. Следовать этому закону, установленному Спасителем, Изабела призывала и самого Анджело, когда просила о милости к ее согрешившему брату:

 
«Подумай, если тот, чья праведная сила
Прощает и целит, судил бы грешных нас
Без милосердия; скажи: что было б с нами?
Подумай – и любви услышишь в сердце глас,
И милость нежная твоими дхнет устами,
И новый человек ты будешь»
 

[Пушкин, 4, 356] (курсив мой. – Н. Ж.).

В этом монологе будущей монахини раскрывается вся суть религии Нового Завета, установленной Тем, Кто страшный грех, тяготевший над всем человечеством, искупил Своими страданиями. Выделенные мною курсивом слова обозначают понятия, основополагающие для христианства, отменившего в отношениях между людьми не только принцип мести, но и справедливого возмездия и утвердившего братский закон милосердия и любви. Известно, что на вопрос: «Сколько раз прощать брату моему, согрешающему против меня? до семи ли раз?» – Христос отвечает: «Не говорю тебе: „до семи“, но до седмижды семидесяти раз» [Мф. 18: 21-22], что в мирском сознании обозначает понятие бесконечно.

Изменив по сравнению с прототекстом – пьесой Шекспира «Мера за меру» – различные сюжетные ситуации, Пушкин оставил самое главное – ее центральную идею, выраженную в заглавии и заимствованную из Евангелия: «Не судите, да не судимы будете; ибо каким судом судите, таким будете судимы; и какою мерою мерите, такою и вам будут мерить» [Мф. 7: 1-2]. Эти слова ни в коем случае нельзя понимать как «отрицание всякого земного суда и власти», как считал Ю. М. Лотман [Лотман: 1995в, 250], истинный их смысл раскрывает авторитетный ученый-богослов: «Все христианские толкователи Евангелия согласны, что этой заповедью Христос запрещает злословие, злоязычие, порицание, осуждение ближнего за его действительные или воображаемые недостатки и за его поступки» [Гладков, 263]. Этот же смысл заключает в себе и обращение к Богу в молитве, данной Иисусом ученикам и известной под именем молитвы Господней: «Отче наш!..И прости нам долги наши, как и мы прощаем должникам нашим…» Поясняя ее, Христос прибавляет: «Ибо, если вы будете прощать людям согрешения их, то простит и вам Отец ваш Небесный; а если не будете прощать людям согрешения их, то и Отец ваш не простит вам согрешений ваших» [Мф. 6: 14-15]. Утверждение христианских основ жизни как незыблемых находит свое наиболее полное и яркое воплощение в финале этой пушкинской поэмы: «И Дук его простил» [Пушкин, 4, 374].

«Медный всадник»

«Медный всадник» по праву считается самой сложной поэмой Пушкина: глубина его философского содержания производит впечатление неисчерпаемости – именно с этим связана многочисленность интерпретаций, накопленных к настоящему времени в нашем литературоведении. Научная полемика вокруг поэмы началась еще в XIX веке и сосредоточилась, главным образом, на толковании конфликта. Основное его содержание, как было признано большинством ученых, заключается в столкновении государства с частной личностью. В появившейся в 1990 году книге, посвященной этой пушкинской поэме, автор, давая краткое резюме, справедливо выделил три «группы» толкователей повести. Последователи В. Г. Белинского (Д. С. Мережковский, ГА. Гуковский, Л. П. Гроссман и др.) «делают „смысловую ставку“ на образ Петра I, полагая, что Пушкин обосновал трагическое право государственной мощи… распоряжаться жизнью частного человека» [Архангельский, 5]. Другая позиция, получившая впоследствии название «гуманистической» (В. Я. Брюсов, Ю. Б. Борев, Г. П. Макогоненко, М. П. Еремин, И. М. Тойбин и др.), сводилась к тому, что образом Евгения Пушкин утверждает право личности на индивидуальное счастье. Сторонники третьей концепции (СМ. Бонди, Е.А Маймин и др.) настаивают на том, что в поэме две правды – Петра и Евгения, и Пушкин, обнаруживая конфликт, показывает и всю его трагическую неразрешимость. При всей яркости анализа и убедительности выводов, представленных в работах этих авторов, за пределами их рассмотрения остается «нечто», малообъяснимое непосредственными событиями поэмы и требующее дополнительных изысканий. Так возникает убедительная идея А. Н. Архангельского о существовании в поэме двух сюжетов: «внешнего» и «внутреннего», где «внешний» представляет историю героя, а «внутренний» связывает судьбу конкретного человека со стихией и обнаруживает его неспособность ей противостоять. В свою очередь Г. Г. Красухин, говоря о двойственной природе «Медного всадника», показывает наличие в нем двух подходов в освоении действительности: «реалистического» и «мифологического». Таким образом, А. Н. Архангельский и Г. Г. Красухин обнаружили чрезвычайно важное качество сюжета поэмы – его двойственность. Необходимо вспомнить еще об одной концепции, намеченной в работе М. Н. Эпштейна [Эпштейн, 41-64], которую можно условно обозначить как «метафизическую». В работах последнего времени прежние идеи в том или ином виде получают свое дополнение и развитие [Михайлов, 376-395; Серман, 130-142; Ронкин, 143-156; Меднис, 300-304]. Предлагаемый анализ направлен на выявление еще одного уровня художественной системы этого пушкинского произведения – аксиологического.