Текст книги "Секретная династия. Тайны дворцовых переворотов"

Кроме воспоминаний главных участников восстания 1825 года накапливались также рассказы тех лиц, которые либо избежали ареста, либо после сравнительно легкого наказания вернулись из крепости. Так, А. А. Тучков, отпущенный на свободу после допросов в следственной комиссии, был для своих родственников и друзей – Герцена и Огарева – живым вестником о людях, обреченных на изгнание, так же как М. И. Пущин, Б. К. Данзас, В. П. Зубков, без сомнения, рассказали Пушкину о своих очных ставках с И. И. Пущиным и другими друзьями.

Итак, правительство владело запретными декабристскими документами, декабристы владели тайными воспоминаниями. Была и третья, очень узкая, «подводная», тропа к истине – осведомленные доброжелатели.

Большинство доброжелателей, от юношей вроде Герцена до друзей вроде Пушкина, почти не имели источников информации, кроме официальных документов, рассказов немногих уцелевших, случайных вестей из Сибири, слухов… Примеры такого общественного сочувствия хорошо известны[28]28
  Пиксанов Н. Дворянская реакция на декабризм // Звенья. III. М.; Л., 1933.


[Закрыть]. Большинство осведомленных были преуспевшими правительственными чиновниками, и очень редким, конечно, было совпадение знания о событиях 14 декабря и того сочувствия, которое заставляло бы знающего взяться за перо, как это произошло с упомянутым А. Д. Боровковым и другим чиновником Следственного комитета – А. А. Ивановским, прежде близкими ко многим декабристам и неравнодушными к их участи[29]29
  Автобиографические записки А. Д. Боровкова // Русская старина. 1898. № 9–12; об Ивановском: Русская старина. 1874. № 2. С. 392–393; 1892. № 5. С. 292.


[Закрыть].

Основная часть известных нам ранних попыток нарушить заговор молчания о 14 декабря относится к 1840-м годам: после длительного шока наступило оживление общественной мысли, появилось новое поколение думающих людей; сами декабристы, выйдя на поселение, могли больше писать и говорить; печатается ряд сочинений за границей, так или иначе затрагивающих историю 1825–1826 годов[30]30
  Тургенев Н. Россия и русские. Париж, 1847 (на фр.); рус. пер.: М., 1907; Кюстин А., де. Россия в 1839 г. (рус. сокр. изд.: Николаевская Россия. М., 1930); Крестова Л. В. Движение декабристов в освещении иностранной публицистики // Исторические записки. Т. 13. М., 1942. О первых русских заграничных публикациях см.: Сливовская В. В кругу предшественников Герцена. Вроцлав, 1971 (на польск.).


[Закрыть].

Все это рано или поздно должно было вызвать какие-то разъяснения, публикации верховной власти. «Донесение следственной комиссии, – писал позже Герцен, – приходит в забвение, его трудно достать в России». Этот документ, по мнению Искандера, было необходимо «протвердить молодому поколению»: «Пусть оно посмотрит на эти сильные и могущественные личности, даже сквозь темное сердце их гонителей и судей, и подумает, что же они были, когда и такие живописцы при всем желании не умели исказить их благородных черт» (Г. XIII. 70)[31]31
  Здесь и далее ссылки на издание А. И. Герцена (Собр. соч.: В 30 т. М., 1954–1965) даются в тексте с сокращенным указанием автора (Г.), тома и страницы.


[Закрыть].

Новые работы появились не сразу. История восшествия на престол занимает основное место в воспоминаниях, начатых Николаем I, однако они велись в глубокой тайне. В то же время отсутствие исторических работ как бы бросало тень на начало его царствования: таинственность, сколь ни полезна деспоту, всегда отчасти бьет и по нему самому. Выход был найден в том, чтобы подготовить некоторые исторические материалы, которые царь мог бы утвердить как версию для будущих поколений.

Таков был фон появления книги статс-секретаря барона Модеста Корфа «Восшествие на престол императора Николая I», с которой в свое время вступит в бой Вольная печать Герцена.

В условиях бюрократической тайны роль специалистов типа Корфа сильно возрастает. Однокашник Пушкина по Царскосельскому лицею М. А. Корф сделал блестящую карьеру вследствие своего верноподданнического официального образа мышления и в то же время благодаря отличному знанию государственных учреждений, а также «секретной истории». Незадолго до смерти А. С. Пушкин консультировался с ним по поводу своих работ над историей Петра. Корф прислал столь большой список неизвестных материалов, что вызвал у Пушкина восторженное изумление. «Вчерашняя посылка твоя, – писал поэт 14 октября 1836 года, – мне драгоценна во всех отношениях и останется у меня памятником. Право, жалею, что государственная служба отняла у нас историка. Не надеюсь тебя заменить… Какое поле – эта новейшая русская история! И как подумаешь, что оно вовсе еще не обработано…»

Впоследствии Корф явился инициатором и автором нескольких исторических работ, порожденных его монополией на недоступные документы о прошлом. Само выявление и собирание различных книг и рукописей о России, так же как последующая деятельность Корфа в качестве директора Публичной библиотеки, объективно имели, конечно, положительное значение для науки. Организованное Корфом собрание иностранной литературы о России, «Россика» Публичной библиотеки, является ценнейшим подспорьем и для современного историка, филолога. Однако именно монополия Корфа (так же как Блудова и других правительственных лиц) на важные исторические материалы была основой для тенденциозного искажения событий, пусть и осуществленного преимущественно путем умолчания о важных фактах.

Историю своей книги, а также источники к ней Корф кратко проанализировал во вступлении к работе. В официальном духе он говорит, что стремится «восстановить факты в их чистоте и вместе восполнить для будущего историка России такой пробел, которого не простило бы нам потомство». Корф обосновывал необходимость своей книги тем, что «иностранцы, говоря о России, часто ошибаются даже и тогда, когда хотят быть правдивыми, а русские писатели ограничены условиями сколько необходимой, столько же и благодетельной в общественном нашем устройстве цензуры. Притом в событиях политических частные лица знают большей частью только внешнюю сторону, одни признаки или видимое проявление предметов, так сказать только свое, тогда как в делах сего рода главный интерес сосредоточивается часто на тайных их причинах и на совокупности всех сведений в общей связи. Наконец, есть подробности, которые, таясь в неоглашенных государственных актах или сохраняясь в личных воспоминаниях самих деятелей, недоступны для массы»[32]32
  Корф М. А. Восшествие на престол императора Николая I. 3-е изд. (первое для публики). СПб., 1857. С. VIII.


[Закрыть].

Между прочим, именно эти вступительные строки, как и ряд других выражений Корфа, позже подверглись резкой критике Огарева, отметившего подобострастный к высоким особам тон и апологию цензуры.

Главные свои источники Корф разделил на десять категорий (1848 г.) и еще семь прибавил в 1854 г. Он основывался на воспоминаниях и документах примерно двадцати лиц (не считая собственных заметок и некоторых безымянных свидетельств). Среди этих лиц – четыре особы царствующего дома (Николай I, императрица Александра Федоровна, великие князья Константин Павлович и Михаил Павлович). Почти все остальные свидетели Корфа – персоны в ранге министров, генерал-адъютантов, генералов (А. Н. Голицын, М. М. Сперанский, П. М. Волконский, А. И. Чернышев, А. Ф. Орлов, В. Ф. Адлерберг, Л. А. Перовский, митрополит Филарет и др.). Кроме того, Корф пользовался официальными актами следственной комиссии, Верховного уголовного суда, Государственного совета, материалами камер-фурьерских журналов и т. п.[33]33
  О книге Корфа и отношении к ней русского общества см.: Порох И. В. Герцен о революционных традициях декабристов // Из истории общественного движения и общественной мысли в России. Вып. 2. Саратов, 1968. С. 55–84.


[Закрыть]

Даже анализ опубликованного вступления в книге Корфа любопытен для историка и историографа: здесь неплохо показаны стимулы создания и продвижения в свет такого рода сочинений. Однако в печатном издании Корф, понятно, не открыл всех глубинных связей, деталей того, «как это делается». Поскольку же мы имеем дело с определенным общественным полюсом, противостоящим главным героям нашего повествования, постольку необходима и важна «тайная история книги», не попавшая в предисловие к ней.

Обширные материалы для суждения на эту тему дает «Историческая записка о происхождении и издании книги „Восшествие на престол императора Николая I“», сохранившаяся в архиве Корфа. По содержанию ее видно, что она составлялась в конце 1857 – начале 1858 года на основании дневниковых записей последнего десятилетия и под непосредственным впечатлением контрударов Вольной печати Герцена. При этом автор еще раз обращается к десятилетней предыстории событий: Корф начал собирать материалы о событиях 14 декабря еще в 1830-х годах, так как по службе в его руках бывали разнообразные секретные документы. Между прочим, в 1839 году, после смерти М. М. Сперанского, именно Корф разобрал его бумаги и нашел там «небольшую памятную записку о 1825 годе».

Осенью 1847 года Николай I поручил статс-секретарю прочесть курс законоведения второму царскому сыну – великому князю Константину Николаевичу. К каждой теме Корф составлял Записки (т. е. предварительный план, конспект) и, «когда они касались предметов сколько-нибудь щекотливых, в особенности же истории отечественных установлений, подносил сперва из собственной осторожности на предварительный просмотр и одобрение государя»[34]34
  ПБ. Ф. 380 (М. А. Корфа). № 1998. Л. 1 об.


[Закрыть].

Записки Корфа заинтересовали наследника, будущего Александра II, который в беседе с историком (6 января 1848 г.) посоветовал объединить отдельные фрагменты в книгу о 1825 годе. «Таким образом, – сказал великий князь, – у нас будет самое достоверное целое если не для современников, так по крайней мере для потомства»[35]35
  ПБ. Ф. 380 (М. А. Корфа). № 1998. Л. 7.


[Закрыть].

Итак, высшая власть заказывает свою историю: наследник – инициатор книги Корфа. Воодушевленный статс-секретарь сделал первый вариант книги за три-четыре дня, представив его Александру 10 января 1848 года, в целом же закончил труд за восемнадцать дней.

По воспоминаниям Корфа хорошо видно, как из дела «семейного, частного» история 14 декабря быстро превращается в нужный, секретный государственный документ.

19 февраля 1848 года уже сам царь говорил с Корфом о его работе, сожалея, что вовремя не всё записывал: «…но жена записывала и обещает показать свои записки». Однако через два дня в Петербург пришла весть о февральской революции в Париже. «Мой труд, – вспоминал Корф, – обратился в древнюю историю, у которой новейшие происшествия отняли всякий интерес и всякое значение… стал чем-то вроде высыхающей лужи перед волнуемым бурею океаном»[36]36
  ПБ. Ф. 380 (М. А. Корфа). № 1998. Л. 15.


[Закрыть].

Возможно, бури 1848 года отбивали у власти всякую охоту вспоминать о похожих событиях 1825 года. В любом случае напоминания Корфа о заказанном труде вдруг перестали интересовать высочайших особ. «Цесаревич выслушал меня и принял мою мысль с таким хладнокровием, как если бы ему предложили пройтись по комнате. Все сочувствие исчезло… О розовых надеждах, возникавших было от работы собственно для меня, разумеется, уже не могло быть более речи»[37]37
  ПБ. Ф. 380. № 1998. Л. 16.


[Закрыть].

Однако статс-секретарь, дожидаясь перемены настроения в Зимнем дворце, продолжал свою историю и собрал воспоминания о 1825 годе у нескольких государственных персон. Осенью 1848 года дела историка улучшились. В гости к Николаю I приехала его дочь, вюртембергская принцесса (позже королева) Ольга Николаевна. Возможно, привыкнув в Германии к несколько большей гласности, Ольга Николаевна первая высказалась за напечатание сочинения Корфа маленьким тиражом, «для своих».

Корфу казалось, что Николай I не захочет публикации «из скромности»: ведь рукопись представляла роль царя в очень выгодном, лестном виде. Однако через несколько дней после начала нового тура переговоров, 2 декабря 1848 года, наследник уже передал Корфу высочайшую волю о напечатании 25 экземпляров книги.

Как водилось в подобных случаях, книгу набрали в типографии II отделения Собственной Его Императорского Величества канцелярии. За две недели все было выполнено, и 15 декабря автор вручил наследнику для передачи царю все 25 книжек, называвшихся тогда «Историческое описание 14 декабря и предшедших ему событий». Тут фортуна улыбнулась Корфу: «цесаревич дважды обнял меня»; на другой день, 16 декабря, историка пригласили на обед к государю. Николай I благодарил, его родственники «много распространялись о сочинении», 17-го Корф обедал у цесаревича.

Позже, однако, пришли некоторые критические замечания. Царь, видимо, был действительно доволен и нашел сначала только одну ошибку: казарма лейб-гренадерского полка была 14 декабря не на Выборгской стороне, как писал Корф, а на Петербургской. Зато великий князь Михаил Павлович рассердился на упоминание о его разговоре с братом перед 14 декабря: Михаил говорил тогда об опасности отречения Константина и второй присяги: «Когда штабс-капитана производят в капитаны, это в порядке и никого не дивит; но совсем иное дело – перешагнуть через чины и произвесть в капитаны поручика. Как тут растолковать каждому в народе и в войске эти домашние сделки и отчего сделалось так, а не иначе»[38]38
  ПБ. Ф. 380. № 1998. Л. 26 об. Этот разговор в сильно сокращенном виде появился в 3-м издании книги Корфа (с. 75–76).


[Закрыть].

Увидев, пусть колеблющийся, интерес верхов к теме, Корф просил критических замечаний примерно у сотни читателей 25 экземпляров и находил, что «нужно работать, пока не доищусь и не исчерпаю всех доступных мне источников»[39]39
  ПБ. Ф. 380. № 1998. Л. 30 об.


[Закрыть]. Понятно, он имел в виду официальные, правительственные источники, вовсе не предполагая как-то отразить мнение другой стороны – самих декабристов.

23 января 1849 года, через месяц после завершения первого издания, расторопный историк уже приготовил обновленный текст, который отправился к «главному редактору» – Александру, а от него к Николаю I. Последовали новые поправки и пожелания. Между прочим, о материалах, представленных генерал-адъютантом Башуцким, Николай I и А. Ф. Орлов отозвались, что тот «все наврал и выдумал»; прочитав воспоминание генерала Сухозанета о том, что 14 декабря на площади были холостые выстрелы, царь, как известно, отозвался: «…кончено пятью выстрелами, но действительными и решительными». Тут Корф намекнул царю, что хотел бы иметь для нового издания частную переписку членов Императорского дома и некоторые секретные бумаги. Николай отвечал: «Переписку нашу мудрено собрать, не знаю где»[40]40
  ПБ. Ф. 380. № 1998. Л. 33.


[Закрыть]. Между тем главные письма 1825–1826 годов находились, конечно, в Зимнем дворце, но царь, возможно, не желал их показывать, опасаясь открытия некоторых нежелательных подробностей (отношения с Константином, страх перед завтрашним днем и т. п.)[41]41
  4 Междуцарствие 1925 года и восстание декабристов в переписке и мемуарах царской семьи. М.; Л., 1926.


[Закрыть]. Некоторые же новые секретные бумаги Корф получил после кончины Михаила Павловича (в том же 1849 году) и из других источников.

Рассказывая о подготовке второго издания, Корф умалчивает о том щекотливом обстоятельстве, что именно в это время он был активнейшим деятелем в одном из худших николаевских цензурных учреждений – «Бутурлинском комитете» и, по словам ядовитого придворного острослова князя А. С. Меншикова, «из косвенного доносчика сделался явным».

Запреты на всякие упоминания о прежних бунтовщиках еще более усилились, и Корф усердно наблюдал за их выполнением, при этом сохраняя исключительные права официального тайного историографа.

Когда другой исследователь – Висковатов, писавший историю Измайловского полка, – хотел ввести в свой труд некоторые подробности (конечно же благонамеренные) о 14 декабря, Корф наложил вето: «Многое сказать в ней [книге] едва ли можно, а сказать только кое-что, выборочно, неудобно»[42]42
  ПБ. Ф. 380. № 1998. Л. 41 об.


[Закрыть].

Цензурные холода замедляли в конце концов даже второе издание Корфова труда. Было собрано уже немало нового, но требовался очередной всплеск интереса высших особ к этим сюжетам.

Только в конце зимы 1853 года наследник сказал автору о необходимости нового издания: очевидно, была потребность утвердить выгодную для Романовых версию в умах узкого, но влиятельного круга читателей.

18 марта 1853 года Корф представил текст, но опять события мешают – Крымская война.

Лишь в феврале 1854 года вышло второе секретное издание (Огарев позже смеялся над терминологией Корфа: «Как будто можно назвать изданием то, что не издано для публики! Что держится в секрете, не есть издание… Что это – неуважение к публике или непонимание слов?»[43]43
  14 декабря 1825 и император Николай. Лондон, 1858. С. 205.


[Закрыть]).

Сочинение 1854 года имело 290 страниц (против 168 в 1848 году) и называлось «Четырнадцатое декабря 1825 года»[44]44
  Подготовительные материалы и документы к книге см.: ПБ. Ф. 380. № 55–58, а также обзор Н. С. Егорова «Архив графа М. А. Корфа» (Дела и дни. Кн. 1. Пг., 1920. С. 432–436).


[Закрыть].

К концу «тридцатилетнего молчания» материалы о секретных событиях, как и прежде, накапливались втайне, в недрах противостоящих общественных партий. Ссыльные декабристы и носители передовых идей середины века не знали о труде Корфа; Корф не знал и вряд ли хотел знать о тайных попытках ссыльных и осужденных составить свою историю событий.

Однако пройдет немного времени, и борьба вокруг «памяти кровавой» выйдет наружу и сделается важным элементом общественного подъема, начавшегося после смерти первого врага декабристов.

Глава II. «Не время ли теперь?..»

Ведь не посредством же немоты, инквизиции, ссылок и кнута могут совершаться реформы!

А. И. Герцен

На второй день после смерти Николая I Корф писал его сыновьям об истории 14 декабря: «Не время ли теперь… огласить эту повесть перед целою Русью?» Александр II ответил: «Теперь еще не время»[45]45
  ПБ. Ф. 380. № 1998. Л. 47.


[Закрыть].

Николай I пережил 65 декабристов, но 56 декабристов пережили его (речь идет о революционерах, преданных Верховному уголовному суду с разделением на «разряды»).

Через полтора года, на коронации, последовала амнистия оставшимся в живых декабристам. Корф утверждает, будто он решил, что «этим положен вечный уже надгробный памятник» над его сочинением[46]46
  ПБ. Ф. 380. № 1998. Л. 48.


[Закрыть]. Между тем общее оживление в стране и появление «Полярной звезды» делало декабристские сюжеты современными и злободневными.

Первые с трудом добытые декабристские документы Герцен, однако, предварял следующим признанием: «…мы далеки от того, чтоб считать наш труд полным или оконченным. Совершенный недостаток материалов чрез вычайно ограничил нашу работу. А потому мы обращаемся с просьбою ко всем русским, хранящим в сердце память мучеников и героев 14 декабря, – доставлять нам всякого рода сведения и подробности, могущие взойти в исторический сборник или в монографию об этом времени. Все частные события, анекдоты, письма, записки, относящиеся до них, драгоценны для нас, для потомства, для России, все это – достояние истории и не должно затратиться в рукописях. Дайте нам право нашим станком закрепить за историей и спасти от забвения или утраты рассеянные документы!»

Еще за три месяца до амнистии, в мае 1856 года, вторая книга «Полярной звезды» обнародовала цикл запрещенных стихов, среди которых декабристские сочинения Рылеева, Пушкина. В третью же книгу попало первое из опубликованных декабристских воспоминаний – статья «Семеновская история», к созданию которой были, очевидно, причастны М. И. Муравьев-Апостол и И. Д. Якушкин[47]47
  ТК, гл. III.


[Закрыть].

Известно, какое впечатление на многих мыслящих или начинавших мыслить произвели декабристы, возвращавшиеся из Сибири, каким значительным общественным событием было даже краткое пребывание в столицах И. И. Пущина, М. И. Муравьева-Апостола, И. Д. Якушкина, С. Г. Волконского. 23 ноября 1859 года В. И. Штейнгель писал Г. С. Батенькову: «Совершенно согласен с тобою, что в подведении итогов видится много утешительного. ‹…› Все это развитие идей, подымание вопросов, гуманных стремлений по пути к прогрессу мне кажутся обаянием, чтобы не сказать надуванием…»[48]48
  ЛБ. Ф. 20 (Г. С. Батенькова), 13. № 34, письмо № 39.


[Закрыть]

Разосланные в основном по провинциальным городам и усадьбам, декабристы тут же включались в обще ственную жизнь, подталкивая крестьянский вопрос, составляя воспоминания, корреспондируя в заграничные Вольные издания. До властей доходили сведения о большом сочувствии, которым повсюду пользовались вчерашние ссыльные. Кроме того, в правительстве знали об усилении в то время интереса к русским событиям на Западе. Хотя материалы по истории царствования Николая I просили для своих трудов вполне «благонамеренные» французские историки Альфонс Баллейдье и Поль Лакруа, петербургские власти долго не решались предоставить им неопубликованные документы. Между тем Корф начал опасаться, что Баллейдье просто обнародует во Франции его книгу, воспользовавшись одним из пятидесяти экземпляров первого или второго издания. Выход из положения Корф видел либо в отказе французскому историку, либо в разрешении на публикацию собственного сочинения.

В ноябре 1856 года (когда декабристов уже амнистировали и они постепенно покидали Сибирь) царь, запретив давать Баллейдье материалы о 14 декабря, при этом подтвердил и запрет на массовое издание книги Корфа. Тем интереснее, что уже через несколько месяцев защитный инстинкт власти подсказал ей новое решение. По рассказу Корфа, 17 апреля 1857 года Александр II сказал ему:

– Теперь наступило время обнародовать вашу «14 декабря».

– Государь, – отвечал я, пораженный такою внезапностью, – удобно ли освежать это дело теперь, когда вы изволили помиловать всех его участников?

– Тут столько было великого и прекрасного со стороны покойного государя, что незачем более хранить это в тайне, да такое умолчание было бы даже и противно моей совести, потому что мне известны нелепые и превратные толки, ходящие об этом происшествии не только в Европе, но и в самой России.

– Но, Ваше Величество, то обстоятельство, о котором я упомянул…

– Надо всем этим прошло уже больше 30 лет, и нужно же наконец, чтобы история взяла свое; притом большая часть участников давно умерла, а фамилии остающихся еще в живых можно как-нибудь обойти; возьмите о них справку в III отделении моей канцелярии.

– Итак, Вашему Величеству положительно угодно, чтобы книга была издана для публики?

– Да, я уверен, что это произведет очень благоприятное впечатление.

– Но не нужно ли чего-нибудь переменить или иное выпустить?

– Зачем же, все это история.

Выйдя из кабинета, я в передней нашел ожидающим своей очереди к докладу министра двора графа Адлерберга. При рассказе ему мною о последовавшем высочайшем повелении он был удивлен не менее меня[49]49
  ПБ. Ф. 380. № 1998. Л. 52 об. – 53.


[Закрыть].

Известие распространилось при дворе. Многие встревожились, особенно генерал-адъютант Ростовцев, влиятельнейший сановник, в свое время выдавший Николаю I заговор своих друзей – декабристов.

Готовя третье издание («первое для публики»), Корф познакомился с перепиской Николая I и Константина, «которую прежде никогда не могли отыскать и которая была наконец найдена по кончине императора Николая»[50]50
  ПБ. Ф. 380. № 1998. Л. 54.


[Закрыть]. Историк получил и другие материалы семьи Романовых, а также донесения адъютанта Лазарева, отправленного в 1825 году в Варшаву с известием о петер бургской присяге Николаю. Из III отделения сообщили список здравствующих декабристов для того, чтобы не упоминать их имени в печати, при этом был упущен только Кожевников, управлявший в 1857 году гродненской палатой государственных имуществ, и Корф назвал его в своей книге среди других «бунтовщиков».

В этот период Адлерберг, очевидно неплохо представлявший направление общественного мнения в стране, высказал опасение насчет того, что обвинения в адрес заговорщиков могут вызвать у них «попытки оправдаться, что пойдет по свету и будет тем опаснее, что оно не связано с определенными лицами».

Любопытно, что переписку Николая I с Константином Адлерберг рекомендовал давать не на языке подлинника, французском, но в русском переводе: «Переписка государя с братом на иностранном языке по таким столь важным предметам может произвести плохое впечатление и пролить воду на мельницу хулителей, славянофилов etc. etc.»[51]51
  ПБ. Ф. 380. № 1998. Л. 56–57.


[Закрыть].

Чрезвычайно интересно следующее мнение и пожелание министра двора о нераскаявшихся декабристах: Адлерберг просил Корфа переменить одно место в эпилоге книги. Было: «Благодушная мысль монарха склонилась и к тем несчастным, которые, быв увлечены одни обольщениями самонадеянности, другие неопытностью молодости, тридцатилетними страданиями искупали свою вину». Адлерберг советует: «Не лучше ли сказать: „Тридцатилетним, но заслуженным изгнанием (или ссылкою) и чистосердечным раскаянием (хотя это последнее, как я слышал, неправда?)“. Слово „страдания“ может возбудить сожаление и мысль, будто они действительно были подвержены физическим, материальным страданиям, чего вовсе не было»[52]52
  ПБ. Ф. 380. № 1998. Л. 58.


[Закрыть]. Корф замеченное место изменил так: «Тридцатилетним заточением и раскаянием…»

Вообще министр двора продолжал считать публикацию преждевременной и даже еще раз пытался убедить в этом царя, но тот настаивал на своем. Более того, в течение лета 1857 года, когда в типографии II отделения Собственной канцелярии готовился восьмитысячный тираж книги Корфа, Александр II все время справлялся о ходе работы[53]53
  Сначала предполагался громадный для того времени тираж – 12 тыс. экземпляров. Корф пояснял, что со своей стороны «особенно не спешил, имея в виду эмиграцию в то лето огромных масс из России в чужие края». (Там же. Л. 63–64.)


[Закрыть]. Успех пропаганды Герцена, постоянное «присутствие» декабристской темы в «Полярной звезде», очевидно, немало влияли на настроения верхов.

Царь же пожелал, чтобы книга была переведена на европейские языки, и летом 1857 года Корф поручил специалистам французский, немецкий, польский и английский переводы «Восшествия на престол императора Николая I». В общем Корф был горд своей работой и писал царю 21 июля 1857 года об окончании «сего национального дела» и возложении от имени императора «на алтарь отечества сего приложения сыновней любви». Александр еще раз благодарил автора «за окончание сего труда, столь близкого моему сердцу»[54]54
  ПБ. Ф. 380. № 1998. Л. 66, 67.


[Закрыть].

Корф аккуратно фиксирует в Записке все признаки успеха своей работы. Издание быстро расходилось, как полагал автор, «по необыкновенному интересу собранных тут материалов и по небывалости у нас подобного, можно сказать, государственного откровения». Автор даже заметил, что пресса оказалась в щекотливом положении: не говорить о книге было нельзя, но невозможно было и «нечто вроде критики на сочинение, обязанное существованием своим высочайшей воле и имевшее, так сказать, участником своей редакции всех почти членов Императорского дома»[55]55
  ПБ. Ф. 380. № 1998. Л. 70.


[Закрыть].

Корф замечал, что лишь «Современник» в сентябрьской своей книжке «тиснул статейку с легонькою претензиею на что-то вроде разбора и отважился даже сказать в ней о редакторе (называя его везде просто „бароном Корфом“, без титула или имени)», что «изложение книги исполнено высоких достоинств и обличает в авторе глубокий исторический талант»[56]56
  Там же. «Современник» в разделе «Современное обозрение» (с. 130–132; автор Н. А. Добролюбов) положительно отозвался о книге Корфа прежде всего как о признаке общего «потепления»: «Факт издания книги барона Корфа слишком красноречив, чтобы мы могли что-нибудь прибавить к нему». Надо думать, что редакция журнала подразумевала декабристов, а не «положительных героев» Корфа, когда публиковала следующие строки: «Без сомнения, любознательность публики привлекалась самим предметом, представляющим так много возвышенных воспоминаний и столь дорогим для каждого русского, умеющего ценить великие явления своей истории» (об этом см: Порох И. В. Герцен о революционных традициях декабристов // Из истории общественного движения и общественной мысли в России. Вып. 2. С. 73).


[Закрыть].

Борьба вокруг книги Корфа весьма показательна. В напряженную предреформенную эпоху в споре о важном событии 30-летней давности резко столкнулись разные воззрения. Корф, объясняя успех своего труда, утверждал, что «в среднем образованном и читающем классе книга имела всеобщее самое благодетельное влияние» и что «большинство приняло труд как акт благородной откровенности правительства, открывающий собою новую эру в нашей политической литературе»[57]57
  ПБ. Ф. 380. № 1998. Л. 62–63.


[Закрыть]. Герцен и Огарев видели причину успеха Корфа в том, что «книги, печатаемые по распоряжению правительства, обычно отправляются к лицам, начальствующим в присутственных местах, к губернаторам, вообще к лицам, власть имеющим. Эти господа заставляют своих чиновников брать экземпляры оной книги, вычитая за нее деньги из их жалованья, или навязывают покупку оной книги и не служащим людям, имеющим с ними сношения, зная, что всякий возьмет экземпляр из опасения подпасть под надзор III отделения»[58]58
  14 декабря 1825 и император Николай. С. V.


[Закрыть].

Действительно, правительство несомненно поощряло распространение этой книги, ей была организована необычайная реклама[59]59
  Декабристы // Летописи Государственного литературного музея. Т. III. М., 1938. С. 394.


[Закрыть]. Однако Герцен и Огарев все же недооценили влияние на русского читателя уже одной темы Корфова труда: ведь даже официальные документы о деле декабристов были к тому времени библиографической редкостью.

Корф придавал особое значение тому факту, что впервые за много лет напечатал книгу о «запрещенном событии». В этом духе он объяснялся с возвратившимся из ссылки старинным лицейским однокашником Иваном Пущиным, обещая, что тот «будет доволен». Это мнение Корфа укреплялось и немалой критикой справа, исходившей от небольшой, но очень влиятельной группы. «Против, – констатировал Корф, – лишь небольшой кружок литературных староверов, отсталых, опасающихся всякой новизны и по этому самому восстающих против всякого шага вперед в общественной жизни. Они пророчили, что мое сочинение даст повод к самым превратным толкам, даже, смешно сказать, послужит основанием к революционному движению. ‹…› До какой степени, – восклицал царедворец Корф, – мы еще отстали от проявления гласности в чем бы то ни было!»[60]60
  ПБ. Ф. 380. № 1998. Л. 83.


[Закрыть]

Щелчок справа последовал и от министра двора, передавшего в августе 1857 года «совершенно секретное» послание автору (извлечения из которого, а также ответ Корфа даются далее в переводе с французского). Адлерберг пенял Корфу и себе, что не заметил одного опасного отрывка в книге. Речь шла о публикации старинного, еще Екатерининских времен, письма великого князя Александра Павловича (будущего Александра I) к Виктору Павловичу Кочубею от 10 мая 1796 года. Этот документ был нужен Корфу как предыстория идеи отречения, разочарования у Александра I, наложившей печать на вопросы престолонаследия в 1825 году.

Александр завидует близкому другу, ибо недоволен своим положением:

Придворная жизнь не для меня создана. Я всякий раз страдаю, когда должен являться на придворную сцену, и кровь портится во мне при виде низостей, совершаемых другими на каждом шагу для получения внешних отличий, не стоящих, в моих глазах, медного гроша. Я чувствую себя несчастным в обществе таких людей, которых не желал бы иметь у себя и лакеями, а между тем они занимают здесь высшие места, как, например, З…, П…, Б…, оба С…, М…[61]61
  Так напечатано у Корфа. В подлиннике названы имена: Зубов, Пассек, Барятинский, оба Салтыкова, Мятлев (Шильдер Н. К. Александр Первый. Его жизнь и царствование. Т. 1. СПб… 1897. С. 277).


[Закрыть] и множество других, которых не стоит даже называть и которые, будучи надменны с низшими, пресмыкаются перед тем, кого боятся. Одним словом, мой любезный друг, я сознаю, что не рожден для того высокого сана, который ношу теперь, и еще менее для предназначенного мне в будущем, от которого я дал себе клятву отказаться тем или другим образом. ‹…› В наших делах господствует неимоверный беспорядок, грабят со всех сторон; все части управляются дурно; порядок, кажется, изгнан отовсюду, – а империя, несмотря на то, стремится к расширению своих пределов. При таком ходе вещей возможно ли одному человеку управлять государством, а тем более исправить укоренившиеся в нем злоупотребления? Это выше сил не только человека одаренного, подобно мне, обыкновенными способностями, но даже и гения, а я постоянно держался правила, что лучше совсем не браться за дело, чем исполнять его дурно…[62]62
  Корф М. А. Восшествие на престол императора Николая I. С. 228–229.


[Закрыть]

Адлерберг не только предчувствует ценность этого документа для «враждебных агитаторов» (и, кстати, справедливо предчувствует); он даже цитирует в своем послании к Корфу возможные речи противников:

60 лет назад человек, призванный самодержавно управлять, признался в невозможности для одного человека, будь он даже гений, исполнять эту обязанность! Он обличает ничтожность, скажу больше, гнусность средств, которыми должен пользоваться, министров, придворных, всю знать и наконец кончает тем, что должен отречься! – Порядок вещей, – скажут, – не изменился с тех пор, наоборот, он упрочился; правительственные люди не те, что были, но они по-прежнему почти нули, такие же гнусные, как их предшественники; поскольку император приказывает опубликовать этот секретный документ у еще сравнительно свежей могилы его автора – значит, он разделяет мысль своего предшественника, он признает тем самым, что устраняется от борьбы со злом и желает отречься – и он должен отречься! Так или почти так скажут те, кто желают революции и тайно работают на нее, и вот чему поверит толпа, когда это все будет провозглашаться в писаниях, тайно циркулирующих и тотчас публикуемых за границей! Эти опасения явились ко мне внезапно… Извините мою откровенность, с которой я открыл овладевшие мною чувства. К несчастью, помочь ничем нельзя! Книга уже расходится, и задержать ее – значит умножить зло![63]63
  ПБ. Ф. 380. № 1998. Л. 71–72.


[Закрыть]