Текст книги "Секретная династия. Тайны дворцовых переворотов"

Попробуем разобраться в этой загадке, которой от времени появления писем более столетия, а от времени, протекшего после описанных событий, – четверть тысячелетия. Есть три главных пути: за Румянцевыми, за Титовыми, за Кавкасидзевым.

В просмотренных бумагах Румянцевых ничего относящегося к изучаемому вопросу не нашлось[134]134
  ЛБ. Ф. 255; ЦГВИА. Ф. 44; ЦГАОР. Ф. 1057; ПБ. Ф. 655; ЦГАДА, Госархив. P. XI. № 2; Ф. 11. № 14–18. Впрочем, остались еще не обследованными в связи с интересующим нас сюжетом некоторые бумаги Румянцевых, находящиеся в ряде областных архивов, а также среди документов различных деятелей XVIII–XIX вв. Библиографию печатных работ о П. А. Румянцеве см. в кн.: Петр Александрович Румянцев: Сб. документов. Т. 3. М., 1955. При ознакомлении с главными румянцевскими фондами заметно отсутствие многих документов и писем, которые должны были бы там находиться. Известно, что часть бумаг погибла (Русский инвалид. 1854. № 127, 8 апреля).


[Закрыть].

Ничего не дали и розыски Титовых – дворянской фамилии, сосредоточенной в основном в Рязанской губернии, куда и писал Румянцев[135]135
  Селиванов А. В. Род дворян Титовых. Рязань, 1893.


[Закрыть]. Пекарский в «Современнике» ссылался на свидетельство профессора Д. И. Мейера, получившего копию (через посредников) у потомков Титова. Любопытно, что в черновом автографе статьи Пекарский сначала написал, что Мейер получил письмо «в Рязанской губернии», потом зачеркнул, написал «в разных…» и наконец зачеркнул окончательно[136]136
  ПВ. Ф. 568. № 56. Л. 5 об.


[Закрыть].

Однако, может быть, как полагал Семевский, «Титовы» – это ошибка, искажение реальной фамилии? Кроме свидетельств П. Н. Петрова о «Татищевых», сохранилось и примечание неизвестной рукой в списке Б. Л. Модзалевского: «Подлинная рукопись хранилась в семействе Титовых и вместе с имением последних досталась Капнисту»[137]137
  ПД. Разд. II. Оп. 1. № 383.


[Закрыть].

Розыски в колоссальном архиве П. Н. Петрова[138]138
  ПБ. Ф. 575.


[Закрыть], а также среди материалов Татищевых и Капнистов были тщетными.

Наконец, Кавкасидзев. Если бы образованность этого человека была не слишком велика, на уровне его «гоголевских» соседей, тогда можно было бы поверить, что князь передал в «Отечественные записки» те материалы, что попали в его руки, а не присочинил их сам. Однако при более близком знакомстве с князем иллюзии насчет непросвещенности рассеиваются. Во-первых, о многом говорит обилие его статей, а также родственные связи: переехавший из Грузии в Россию в 1741 году князь Мельхиседек Кавкасидзев был, между прочим, организатором первой грузинской типографии в Москве. Его внук Семен Ефремович не один год был роменским уездным предводителем дворянства и, видимо, считался человеком просвещенным и достаточным, если за него отдали Анастасию Васильевну Полетику, которая стала матерью Владимира Семеновича Кавкасидзева.

Полетика – одна из известных дворянских украинских фамилий. Отцом Анастасии Васильевны и дедом В. С. Кавкасидзева был известный историк Василий Полетика, вероятный автор (вместе со своим отцом и прадедом Кавкасидзева, Григорием Полетикой) книги «История руссов».

С одной стороны, принадлежность к этой семье объясняла, откуда у князя такой вкус к старине, – по семейным связям он мог действительно иметь доступ к редким историческим материалам. Но, с другой стороны, эта же образованность могла и поощрять его воображение.

Случайно сохранившийся в архиве «Отечественных записок» автограф одной из статей Кавкасидзева про Петра I сопровождается собственноручным письмом князя, отправленным из Ромен 3 ноября 1847 года[139]139
  ПБ. Ф. 73 (архив Бильбасова). В. 5. С. 1.


[Закрыть]. Для характеристики автора письмо дает немало. Тонкая бумага, изысканный аристократический почерк. Передавая в редакцию список так называемого «Жития Петра Великого», князь демонстрирует тонкое и глубокое знание литературы и вполне приличный для того времени источниковедческий уровень.

Понятно, были предприняты поиски бумаг князя в различных архивах Москвы, Ленинграда, Украины. Ни в одном хранилище СССР личного фонда Кавкасидзевых не сохранилось, хотя письма чисто семейного характера имеются в Чернигове. Самое позднее упоминание о князе отыскалось в памятной книжке Полтавской губернии за 1865 год, где встречается «кандидат в мировые посредники по Роменскому уезду губернский секретарь князь Владимир Семенович Кавкасидзев».

Интересные сведения сообщил автору этой книги покойный член-корреспондент Академии наук СССР А. А. Сидоров, внучатый племянник В. С. Кавкасидзева: в имении Николаевка Путивльского уезда (ныне Буринский район Сумской области) находились в начале XX века громадная библиотека и архив Кавкасидзевых, где были интересные исторические материалы. Семья была в тесном культурном общении с другими известными в истории украинской культуры дворянскими родами: Полетиками, Гамалеями, Череповыми. К сожалению, судьба книг и бумаг неизвестна. Часть библиотеки была вывезена в 1918 году в Путивль, остальное, должно быть, погибло в годы Гражданской войны. О Владимире Семеновиче Кавкасидзеве близкие родственники вспоминали как о либеральном деятеле.

Таким образом, культурная традиция и связи В. С. Кавкасидзева несомненны, и, повторим, это довод и «за» и «против» его публикаций. Был произведен подробный анализ статьи Кавкасидзева 1844 года о деле Алексея и тех четырнадцати документов, среди которых было письмо Румянцева к Ивану Дмитриевичу (и, вероятно, «невидимый» пятнадцатый документ – письмо Румянцева к Титову!).

Первое же письмо Петра к Алексею (октябрь 1715 г.) поражает расхождением с подлинным текстом (который уже не раз печатался до Кавкасидзева – Туликовым и др.). Так как князь, по его же словам, все время пользовался изданием грека Катифора (переведенным на русский язык Писаревым), пришлось положить рядом три текста петровского письма: 1) подлинный, 2) по Кавкасидзеву и 3) по Катифору (напомним, что Катифор издал письма Петра по-гречески, а русский переводчик перевел обратно с греческого на русский)[140]140
  Ср.: Устрялов Н. Г. История царствования Петра Великого. Т. VI, «Житие Петра Великого, императора и самодержца Всероссийского, отца отечества»; Отечественные записки. 1844. № 3–4, отд. II. С. 77–109.


[Закрыть]. Разбор показал, что большая часть документов из публикации Кавкасидзева (девять из четырнадцати) заимствована из русского (писаревского) перевода книги Катифора с некоторыми добавлениями. Значит, эти документы были переписаны не раньше 1743 года (дата завершения писаревского перевода), а возможно, и после 1772 года (когда перевод был напечатан).

Три документа (два письма Алексея Петру и письмо Петра I Карлу VI) смонтированы на основании тех упоминаний об этих письмах, которые содержались в официальных документах по делу Алексея. Эти официальные материалы, между прочим, также были в книге Катифора, так что можно предположить: Катифор был источником для двенадцати документов из четырнадцати.

Два документа – письмо Петра I какому-то духовному лицу (у Кавкасидзева № 10, 16. VII. 1717 г.) и письмо Румянцева к Ивану Дмитриевичу – не имеют никаких видимых источников. Поэтому либо они существовали на самом деле (но, кроме составителя этого сборника документов, ни прежде, ни после никто к ним не имел доступа), либо и эти письма полностью сочинены.

Остановимся на последнем. Если все это компиляция, ловкое сочинение – то чье? Подозрение, конечно, прежде всего падает на Кавкасидзева: князь сам признаётся, что под руками у него Катифор и другие книги. Знание эпохи, хороший слог – все это позволило бы ему конструировать нужные документы. Семевский писал, что не видит мотивов для литературной подделки. Но, во-первых, столичные журналы неплохо платили за публикацию, а во-вторых, такое желание, как сочинить документ в духе какой-либо эпохи, выдать свое сегодняшнее за чужое прошедшее, часто не поддается достаточно рациональному объяснению. Ограничимся выводом, что Кавкасидзев мог это сделать – и мог, следовательно, сочинить также письмо Румянцева к Титову. Если бы это подтвердилось, пришлось бы признать, что он был весьма способным и дерзким мастером подделки: ведь сам в письме к Краевскому пишет о своем знакомстве с Катифором и т. п. А ведь у многих крупных русских знатоков в те годы были в руках Катифор и Голиков; и незадолго перед тем, в 1829 году, было переиздано «Розыскное дело» об Алексее, где еще раз перепечатывались основные документы. Но, несмотря на это, князь сумел напечатать и свои.

В России в ту пору уже знали отменных мастеров фальшивки – Бардина, Сулакадзева и других. Правда, они специализировались на подделках под куда более древние рукописи.

И все же князь или другой «автор» не очень-то рисковал: если бы его публично начали разоблачать (а этого, заметим, не произошло), он всегда мог бы сослаться, что у него-де был список именно таких документов: он за старых переписчиков не отвечает и откуда такие документы попали в архив Румянцевых – ведать не ведает.

В общем, улики против князя серьезные, и это пока главная версия, объясняющая всю историю. Но все же не будем торопиться. Не «выплескивается ли с водой и ребенок»? Нет ли в этом странном компилятивном собрании хоть крупицы истинных петровских тайн?

Если не князь все это сочинил, то главным подозреваемым лицом становится Андрей Гри…, будто бы работавший на Румянцева. Он (или кто-то перед ним) мог составить для фельдмаршала экстракт из писаревского перевода книги Катифора. Это имело бы смысл делать, пока та книга еще не вышла, но была в списках, т. е. между 1743 и 1772 годами (ведь сам переводчик Писарев признавался в предисловии к изданию 1772 года, что прежде с его рукописи сняли немало списков). Андрей Гри…, как видно из его письма, помнил и знал самого Александра Румянцева, умершего в 1749 году (именует того своим «высоким благотворцем», «незабвенным и достохвальным, в бозе почившим родителем вашего сиятельства»), так что тут противоречия нет.

Но зачем же даже в середине XVIII века украшать и придумывать целые письма?

Заметим, что в ту пору на это смотрели иначе, чем в наше время и во времена князя Кавкасидзева. История еще не полностью отделилась от литературы. Принцип строгой научности еще не вытеснил окончательно наивного своеволия древних летописцев, вводивших в чужие тексты различные вставки и вовсе не подозревавших, что это – нельзя.

Приведем недавно опубликованное интересное рассуждение на эту тему современных специалистов. В статье под названием «Историк – писатель или издатель источников?» И. Добрушкин и Я. Лурье обсуждали сложный дискуссионный вопрос об «Истории российской» В. Н. Татищева (1686–1750), где имеются спорные и сомнительные места, иногда рассматриваемые как фальсификация.

«Даже если мы придем к выводу, – пишут авторы, – что те или иные известия не заимствованы Татищевым из древних памятников, а принадлежат ему самому, это вовсе не будет равносильно обвинению историка в „недобросовестности“ или „нечестности“ и уж тем более никак не поставит под сомнение ценность „Истории российской“»[141]141
  Русская литература. 1970. № 2. С. 24.


[Закрыть].

Если Андрей Гри… действительно скомпилировал и украсил из лучших побуждений – для фельдмаршала Румянцева – отрывки из писаревского перевода Катифора – если он это сделал, то уж придумать самому «письмо руки Александра Румянцева» к Ивану Дмитриевичу, разумеется, никак не мог. Значит, если составителем-компилятором документов был Андрей Гри…, тогда очень вероятно, что письмо № 1 (к Ивану Дмитриевичу) подлинное.

А письмо № 2 об убийстве царевича Алексея?

Если рассуждать очень строго, то реальность письма № 1 еще не доказывает подлинности письма № 2, его тоже могли подделать, руководствуясь именно первым документом. Но тут мы уж заходим слишком далеко: фактов нет, всяческие умозрительные построения слишком легки, а история наша не закончена.

Прямо или косвенно к запутанной истории письма Александра Румянцева причастны многие исторические деятели двух веков. Споры вокруг дела Алексея в 1858-1860 годах были одной из самых современных тем.

Через несколько месяцев после выхода «Полярной звезды» с подлинным или мнимым письмом Румянцева к Титову Герцен уже воспользовался им для своей пропаганды. «Подумайте, – писал он в „Колоколе“, – как росла русская мысль, чем убаюкивалась, что помнила, что видела… Она складывалась в виду Алексеевского равелина, возле которого пировал со своими клевретами пьяный отец через несколько часов после того, как задушил измученного пытками сына, – из которого она не могла сделать мученика, так он был слаб и пошл; в виду Ропши, в которой развратная жена отравила мужа[142]142
  Подразумеваются Екатерина II и Петр III, убитый в Ропше в 1762 г.


[Закрыть], – и не могла не согласиться, что от него надобно было отделаться; в виду Михайловского дворца, где сын велел казнить бешеного отца[143]143
  Александр I и Павел I.


[Закрыть], – и не могла не благословить его решения. Какое воспитание! Но оно не оканчивается этим…» (Г. XIV. 48).

Глава IV. «Столетье безумно и мудро»

Кто может – грабит, кто не может – крадет… Души унывают, сердца развращаются, образ мыслей становится низок и презрителен…

Д. И. Фонвизин (впервые опубликовано Герценом в 1861 г.)

 
Счастие и добродетель и вольность пожрал омут ярый,
Зри, восплывают еще страшны обломки в струе.
Нет, ты не будешь забвенно, столетье безумно и мудро…
 

А. Н. Радищев. Осьмнадцатое столетие

В начале 1858 года уже ясно видно сплетение современной и исторической тем в Вольных герценовских изданиях. Герцен и Огарев стремились представить злободневное и в связи с предшествующим историческим развитием: 1830–1840-е годы, декабристские и пушкинские десятилетия, XVIII век.

Как известно, приближение апогея общественной борьбы 1860-х годов не только не ослабило битвы за прошлое, но, наоборот, число исторических публикаций в Вольных изданиях увеличилось, особенно к 1861 году: с 1858 до конца 1861 года Герцен и Огарев напечатали 269 материалов, относящихся к периоду до 1855 года, – документы, мемуары, статьи, запрещенные стихотворения, публицистические сочинения XVIII–XIX веков. Такое изобилие публикаций отражало несомненную общественную потребность в подобных документах, хорошо понятую в Лондоне. Кроме того, конечно, играла роль активизация русского общества, расширение круга тайных корреспондентов Вольной русской типографии. Сейчас известно, что главными «поставщиками» исторических материалов были деятели круга «Библиографических записок» и некоторые другие историки-публицисты: М. И. Семевский, П. И. Бартенев, Е. И. Якушкин, А. Н. Афанасьев, П. А. Ефремов, В. И. Касаткин и другие. Публикации Вольной русской печати являются в немалой степени памятником их смелой, благородной деятельности.

Для новых документов-корреспонденций Герцен и Огарев время от времени предпринимали новые издания, такие как «Исторические сборники Вольной русской типографии», «Записки декабристов», а также отдельные непериодические выпуски исторических материалов, особенно по XVIII веку.

«Потаенный XVIII век» был для конца 1850-х годов одним из актуальных и распространенных сюжетов как в Вольных изданиях, так и в подцензурных. По числу публикаций и статей он первоначально опережал новые материалы о XIX столетии или, по крайней мере, шел с ними наравне. Это понятно: более горячие, почти современные темы – о декабристах и Пушкине, например, – значительно труднее проходили в легальной печати; к тому же многие свидетели событий были живы, многие мемуары только еще создавались. Соотношение изменится лишь через несколько лет, когда в 1861–1863 годах в Вольных изданиях станут явно преобладать документы XIX столетия. С середины 1860-х годов значительно вырастет число таких материалов и в подцензурной печати (появится журнал «Русский архив», несколько позже «Русская старина» и др.).

Между тем в 1850-х годах в легальной литературе и публицистике выделялись новые, существенные публикации о политической истории конца XVIII века. «Современник», «Русское слово», «Библиографические записки» и другие журналы печатали статьи и документы о Н. И. Новикове, Д. И. Фонвизине, М. М. Щербатове, Е. Р. Дашковой; наконец, о восстании Пугачева и первом русском революционере А. Н. Радищеве. Один из главных издателей «Библиографических записок», А. Н. Афанасьев, выпускает книгу «Русские сатирические журналы 1769–1774 годов» (цензурное разрешение от 16 октября 1858 года), что вызвало известную статью Н. А. Добролюбова «Русская сатира в век Екатерины» (напечатана в октябрьской книжке «Современника» за 1859 год).

Не стремясь подробно осветить все оттенки общественно-политических мнений о наследстве XVIII века, отметим только их широчайший спектр – от охранительной позиции Устрялова до революционно-демократического подхода «Современника». Обратим внимание также на разнообразие сюжетов – от публикаций документов, вышедших из-под пера самодержцев и их верных адептов, через различные направления просветительства, оппозиции – к революционной платформе Радищева.

В этих исторических условиях среди важных публикаций и дискуссий выходили в свет различные Вольные издания, посвященные как «вчерашнему дню» – первой половине XIX века, – так и «позапрошлому времени» – XVIII столетию. Связь с борьбой за былое, которая велась в самой России, здесь очевидна – обсуждаются те же вопросы, почти тот же круг лиц. Как известно, различные размышления о месте XVIII века в русской истории находятся едва ли не во всех крупных сочинениях Герцена периода вольного книгопечатания. Остановимся подробнее на одной из важнейших проблем, представленной как в легальной, так и в бесцензурной печати, – на соотношении различных групп и течений русской мысли XVIII века.

В Вольных изданиях появляются сочинения и биографии разных исторических деятелей предшествовавшего столетия. Символично, что в одном и том же 1858 году Вольная типография Герцена опубликовала два секретных сочинения с прямо противоположных полюсов русской жизни – «Путешествие из Петербурга в Москву» А. Н. Радищева и «Записки императрицы Екатерины II». Между ними – Е. Р. Дашкова, Н. И. и П. И. Панины, М. М. Щербатов, Д. И. Фонвизин и другие мыслители и деятели[144]144
  О соотношении различных идеологических течений во второй половине XVIII – начале XIX в. см.: Плимак Е. Г. Основные этапы в развитии русского просвещения XVIII века // Проблемы русского просвещения в литературе XVIII века: Сб. М.; Л., 1961; Сивков К. В. Подпольная политическая литература в России в последней трети XVIII века // Исторические записки. Т. 19. М., 1946. Об идейном наследии Радищева в начале XIX в. см.: Семенников В. П. Радищев. Очерки и исследования. М.; Пг., 1923; Лотман Ю. М. Источники сведений Пушкина о Радищеве (1809–1822) // Пушкин и его время. Вып. I. Л., 1962.


[Закрыть]. Такой широкий охват лиц и мнений был достигнут не сразу. Даже один из самых просвещенных людей той эпохи – А. И. Герцен до 45-50 лет не знал многих важнейших памятников русского свободомыслия. В первом крупном очерке освободительной борьбы – известном труде А. И. Герцена «О развитии революционных идей в России», написанном в 1850 году, – за главой «Петр I» (Г. VII. 170–192) сразу следует раздел «1812–1825». Правда, вторая часть главы о Петре посвящена общественной мысли второй половины столетия, и, конечно, нужно учитывать, что работа предназначалась для западных читателей, но все же круг чтения, знаний, представлений Герцена о временах отцов и дедов обозначается достаточно четко. «Цивилизации» Екатерины II противопоставлены Пугачев и московский «чумной бунт» 1771 года. Посредине же упоминается о «французской философии на русской почве» и первых шагах литературы, которая «по сути дела являлась лишь благородным занятием нескольких умных людей и не оказывала никакого влияния на общество» (Г. VII. 189).

Впрочем, уже в 1850 году Герцену ясно, что в XVIII веке находятся некоторые истоки современного свободомыслия. О Н. И. Новикове говорится, что он «был одной из тех великих личностей в истории, которые творят чудеса на сцене, по необходимости погруженной во тьму, – одним из тех проводников тайных идей, чей подвиг становится известным лишь в минуту торжества этих идей». О Д. И. Фонвизине: «Ум сатирический, видел изнанку вещей; он горько смеялся над этим полуварварским обществом, над его потугами на цивилизованность… неутомимый протест неотступно преследовал эту аномалию. Он был горячим, беспрестанным».

Кое-что Герцен уже знает и об оппозиции Н. И. Панина, хотя, очевидно, не подозревает о роли Д. И. Фонвизина. «Оппозиция, встреченная цивилизацией в начале XVIII столетия, была консервативной. И даже та, которую образовали в царствование Екатерины II несколько вельмож, подобно графу Панину, не выходила из круга строго монархических идей: порою она бывала энергичной, но всегда оставалась покорной и почтительной» (Г. VII. 196).

Как видно из приведенных строк, Герцену неизвестно о выступлении Радищева (как и о своеобразных общественно-политических воззрениях Щербатова, Дашковой и других, чьи имена столь часто будут встречаться в герценовской печати всего через несколько лет). Красноречивое доказательство немалых, хотя временных успехов многолетней системы секретов и запретов!

Известно, что исторические судьбы революционных сочинений Радищева были сложны. У нас не слишком много данных о прямом воздействии его идей на декабристов (даже после глубоких изысканий Ю. М. Лотмана). Примечателен упрек Пушкина одному из лидеров декабристской литературы, А. А. Бестужеву (в письме от 13 июня 1823 г. из Кишинева): «Как можно в статье о русской словесности забыть Радищева? Кого же мы будем помнить? Это умолчание непростительно… – а от тебя я его не ожидал» (П. XIII. 64). Понятно, что прямое использование или неиспользование радищевского наследства перед 1825 годом еще не исчерпывает проблемы – первый революционер и первые революционные общества в России. Вопросы, поднятые в 1790 году, витали в воздухе, порою прямо (Пушкин), иногда косвенно, через посредство различных свободолюбцев начала XIX века, мысли из радищевского «Путешествия…» попадали в декабристскую литературу, публицистику. Однако косвенное влияние тут, несомненно, преобладало над прямым (чего нельзя, например, сказать о другом, менее радикальном, свободомыслии Фонвизина – Панина; об этом речь пойдет далее). Одна из главных причин такой исторической судьбы Радищева – невероятная трудность ознакомления с крамольным «Путешествием…», жесткое изъятие книги, сделавшее ее библиографической редкостью, недоступной даже большинству декабристов и Герцену. Тем более значительными представляются многолетние попытки Пушкина вернуть Радищева потомкам-читателям – сначала в лицейском «Бове» («Петь я тоже вознамерился, но сравняюсь ли с Радищевым?»), в декабристских по духу «Заметках по русской истории XVIII века» (1821–1822 гг.). Затем от послания «Цензору» (1822 г.) – «Радищев, рабства враг, цензуры избежал» – к статьям 1830-х годов «Путешествие из Москвы в Петербург», «Александр Радищев» и к черновой строке «Памятника»: «Вослед Радищеву восславил я свободу».

Как известно, ничего из этого не было напечатано ни при жизни Пушкина, ни в 1840-х годах. Даже «Бова» появился в посмертном издании пушкинских сочинений без строк о Радищеве. Положение меняется лишь с конца 1850-х годов, во времена «Полярной звезды».

Герценовское «мы очень мало знаем наше XVIII столетие» находится в начале его статьи «Княгиня Екатерина Романовна Дашкова», законченной в 1856 году и опубликованной в 1857 году.

Из записок Дашковой, источника интересного, богатого, хотя и весьма субъективного, читатели впервые узнавали о некоторых существенных фактах и процессах прошедшего века. Пересказывая – анализируя записки Дашковой, Герцен впервые упоминает Радищева: «Екатерина испугана брошюркой Радищева; она видит в ней „набат революции“. Радищев схвачен и сослан без суда в Сибирь. Брат Дашковой Александр Воронцов, любивший и покровительствовавший Радищеву, вышел в отставку и уехал в Москву» (Г. XII. 406).

Герцену еще не видно значение этого эпизода: слова о набате революции заключены в кавычки; куда больше, чем о Радищеве, говорится, например, о преследованиях Княжнина. В то же время прибавляются и новые сведения о так называемой «панинской оппозиции». Со ссылкой на Дашкову сообщается о Никите Панине, который «ненавидел капральский тон Петра III, мундиры и весь этот вздор» (Г. XII. 379). «Панин был государственный человек и глядел дальше других, – пишет Герцен в другом месте той же работы, – его цель состояла в том, чтоб провозгласить Павла императором, а Екатерину правительницей. При этом он надеялся ограничить самодержавную власть. Он, сверх того, думал достигнуть переворота какими-то законными средствами через Сенат» (Г. XII. 381–382).

В статье о Дашковой, кроме вопроса о предшественниках, тех, кто сто лет назад по-своему сопротивлялся власти, Герцена явно интересует и другая проблема, очень важная для его исторической и философской концепции, – формирование независимых, оригинальных, свободных личностей. Он ясно понимает, на какой почве, какими средствами взращивались в XVIII веке оригинальные люди, но считает этот процесс важнейшим явлением русской жизни.

Через все последнее двадцатилетие герценовской жизни и борьбы, как известно, проходит мысль о значении внутреннего освобождения для внешней свободы, о необходимом увеличении числа свободных людей как надежной гарантии против рабства. Как ни далека, чужда, например, Дашкова для пробуждающейся России 1850-х годов, Герцен все же отмечает в ее характере немало поучительного для «очеловечивания рабов», и статья заканчивается восклицанием: «Какая женщина! какое сильное и богатое существование!» Эта оценка деятелей прошлого и по объективной их роли в освободительной борьбе, традиции, и по их субъективному миру, степени внутреннего освобождения, позволяет нам понять, отчего Герцен и Огарев так внимательны и к своим прямым предшественникам по революционным битвам, и к некоторым лицам, находящимся, казалось бы, в стороне от главной традиции.

В 1858 году Вольная типография опубликовала в одной книжке два значительно отличающихся сочинения: радищевское «Путешествие из Петербурга в Москву» и «О повреждении нравов в России» М. М. Щербатова. 15 апреля 1858 года в «Колоколе» появилось объявление: «Печатается: князь М. Щербатов и А. Радищев (из екатерининского века). Изд. Трюбнера с предисловием Искандера»[145]145
  Колокол. 1858. Л. 13. С. 108.


[Закрыть]. В предыдущих объявлениях о новых и готовящихся изданиях, помещенных в «Колоколе» от 1 марта 1858 года и четвертой книге «Полярной звезды», датируемой примерно тем же днем, никаких упоминаний о «двойной» книге. Таким образом, текст сочинений Радищева и Щербатова попал в Лондон в марте или начале апреля 1858 года, причем за это время уже сложился план будущей книги в виде сборника – конволюта, соединяющего два труда из «екатерининского века», с предисловием Герцена.

Под известным введением Искандера стоит дата «25 мая 1858 года». 15 июля того же года «Колокол» уже сообщал, что книга М. Щербатова и А. Радищева «поступила в продажу».

Герцен писал в предисловии: «Радищев гораздо ближе к нам, чем князь Щербатов; разумеется, его идеалы были так же высоко на небе, как идеалы Щербатова – глубоко в могиле; но это наши мечты, мечты декабристов. Радищев… сочувствует страданиям масс, он говорит с ямщиками, дворовыми, с рекрутами, и во всяком слове его мы находим с ненавистью к насилью – громкий протест против крепостного состояния. ‹…› И чтобы он ни писал, так и слышишь знакомую струну, которую мы привыкли слышать и в первых стихотворениях Пушкина, и в „Думах“ Рылеева, и в собственном нашем сердце» (Г. XIII. 273).

Кроме общего введения Герцен предпослал еще одно краткое предисловие ко второму разделу конволюта – тексту «Путешествия из Петербурга в Москву». Там разбирается вопрос об оценке Радищева Пушкиным и публикуется краткая биография Александра Радищева, почерпнутая из одноименной пушкинской статьи. Мы не будем здесь вдаваться в сложную дискуссионную проблему об отношении Пушкина к первому революционеру и заметим только, что, несомненно, существует связь между герценовской публикацией 1858 года и пушкинской статьей, впервые напечатанной в седьмом, дополнительном, томе сочинений поэта, изданном П. В. Анненковым в 1857 году.

Герцен черпает материалы не только из основного текста пушкинской статьи, но и из напечатанных Анненковым «прибавлений» к ней, где впервые цитировались выдержки из записок статс-секретаря Храповицкого (описание гнева Екатерины II при чтении книги Радищева). Этим, однако, не исчерпывается связь герценовского «Радищева и Щербатова» с анненковским Пушкиным. В «щербатовской» части книги находятся примечания об известном столкновении А. Г. Орлова с А. М. Шванвичем[146]146
  «О повреждении нравов в России» князя М. Щербатова и «Путешествие…» А. Радищева с предисловием Искандера. Лондон, 1858. С. 80–81.


[Закрыть]. Примечание это является точным, отчасти дословным пересказом пушкинского текста – из черновиков «Замечаний о бунте», представленных Николаю I (П. IX. 479–480; подробнее о «Замечаниях…» см. в гл. VII). В России этот отрывок был впервые опубликован только год спустя в статье Е. И. Якушкина «Проза Пушкина»[147]147
  Библиографические записки. 1859. № 6. Стб. 181.


[Закрыть].

Известно, что Е. И. Якушкин пользовался в этом случае материалами П. В. Анненкова, которые не вошли в изданные им сочинения Пушкина. Соответствующий пушкинский автограф находился в те годы и позже именно у Анненкова. Ясно, что снабдить текст Щербатова таким примечанием мог либо сам Анненков, либо кто-то из лиц, которым он доверил неопубликованный текст.

Автором примечания, очевидно, написано также и письмо к Герцену, опубликованное в начале книги Щербатова: «Нет, кажется, надобности доказывать подлинность сочинения „О повреждении нравов в России“. В нем заключаются такие подробности придворной жизни, которые могли быть описаны только современником Екатерины II. Во всем рассказе виден живой человек, весь проникнутый мыслью, которую он старается доказать, человек, принадлежащий к XVIII столетию, ненавидящий Екатерину, перетолковывающий ее поступки, слова и даже мысли, отзывающийся о ней с тою раздражительностью, к которой мог быть способен только современник, недовольный императрицею по личным отношениям. Едва ли нужно говорить, что мы нисколько не сочувствуем направлению Щербатова, признаем основную мысль его совершенно ложною и что сочинение его имеет в наших глазах одно значение – богатого исторического материала! (Из письма, при котором мы получили рукопись М. М. Щербатова)»[148]148
  «О повреждении нравов…» и «Путешествие…». С. I–II.


[Закрыть].

В приведенных строках звучит подчеркнутый западнический тон, ибо Щербатов идеализировал прежние времена, когда еще не было «повреждения нравов в России». Герцен заметил, что Щербатов «дошел до своей славянофильской точки воззрения» (Г. XIII. 273), однако при том не судил историка XVIII века столь строго и не находил его мысль «совершенно ложною».

Судя по живости слога и сформулированной позиции, нельзя исключить, что цитированное выше письмо написано П. В. Анненковым. Как раз в то время, когда Герцен впервые объявил о подготовке к печати «Щербатова и Радищева», Анненков выехал из Петербурга за границу и, очевидно, дал о себе знать старым друзьям Герцену и Огареву. 24 апреля 1858 года Герцен писал М. К. Рейхель в Дрезден: «Анненкова жду» (Г. XXVI. 172), – по-видимому, в Лондоне получили через посредство Рейхель или от самого Анненкова сообщение о его прибытии в Европу. Хотя Анненков (вместе с И. С. Тургеневым) приехал к Герцену только в начале мая 1858 года (Г. XXVI. 174), но рукопись для Вольной типографии, как это обычно делалось, могла быть послана вперед, как только корреспондент оказался за границей. Если так, то возможная дата получения материалов от Анненкова – середина апреля 1858 года – совпадает с объявлением о начале печатания Щербатова и Радищева в Вольной типографии. Анненков, несомненно, доставил или прислал Герцену и Огареву вышедший за несколько месяцев до того седьмой, дополнительный, том своего пушкинского издания, где были материалы о Радищеве; есть серьезные основания полагать, что именно Анненков и Тургенев передали в это время в Лондон и ряд стихотворений, которыми позже открывалась пятая книга «Полярной звезды»[149]149
  ТК. С. 109–110.


[Закрыть].

Глубоко изучая разнообразные источники пушкинских работ, Анненков, без сомнения, познакомился и с радищевским «Путешествием…», получив книгу или список с нее. Любопытно, что текст, отправленный в Лондон, сотнями разночтений отличается от радищевского: подновление стиля «Путешествия…» должно было сделать его более доступным для читателей[150]150
  См. вступительную статью и комментарии к факсимильному изданию: «О повреждении нравов…» и «Путешествие…». М., 1983.


[Закрыть].