Текст книги "Секретная династия. Тайны дворцовых переворотов"

Знаменитый уничтоженный палачом труд Радищева впервые публиковался после шестидесяти восьми лет за прета и изъятия. Трудно переоценить это событие, имея в виду уже отмеченную чрезвычайную недоступность, редкость книги. Именно с 1858 года начинается новая, вторая жизнь «Путешествия…» и растущее влияние его на освободительную борьбу в стране. Отныне на страницах Вольных изданий имя Радищева регулярно появляется в перечне главных предшественников. Герцен обращается к корреспондентам с просьбой о присылке биографии и портрета первого революционера, который «написал серьезную, печальную, исполненную скорби книгу» (Г. XVIII. 178). Руководители Вольной печати вступят в контакт с сыном Радищева Павлом, пытавшимся опубликовать биографию и сочинения отца[151]151
  ЛН. 62. М., 1955. С. 504–505. Характерны недружелюбные строки умеренно либерального историка П. И. Бартенева, сообщавшего Я. К. Гроту (27 января 1866 г.) о престарелом Павле Радищеве, «который повторяет наизусть безумные строфы о вольности, некогда написанные его отцом. Он считает его мучеником свободы» // Архив АН СССР. Ф. 137 (Я. К. Грота). Оп. 3. № 55. Л. 29. Сохранилось и письмо самого П. А. Радищева к Гроту от 29 января 1866 г. с просьбой о возвращении рукописи-биографии А. Н. Радищева (там же, № 788).


[Закрыть].

Сложным, мало изученным вопросом является сопоставление герценовских оценок различных исторических деятелей XVIII столетия. Выше говорилось об интересе вольных издателей к разнообразным политическим мнениям и литературным течениям. Несмотря на предисловие Герцена к книге Щербатова и Радищева, где сопоставлялись и отчасти противопоставлялись взгляды двух авторов, несмотря на ясное герценовское «Радищев гораздо ближе к нам, чем князь Щербатов», соединение столь разных исторических деятелей требует известных объяснений[152]152
  Краткий анализ широких интересов Герцена к разным деятелям XVIII в. см. в комментариях к статье «Княгиня Екатерина Романовна Дашкова» (Г. XII. 560); см. также: Желвакова И. А. Материалы А. И. Михайловского-Данилевского в «Историческом сборнике Вольной русской типографии» // Археографический ежегодник за 1969 год. М., 1971. С. 110–122; Эйдельман Н. Я. А. Н. Радищев и М. М. Щербатов в Вольной печати А. И. Герцена // Федоровские чтения. 1979. М., 1982. С. 80–91.


[Закрыть].

Не вдаваясь в подробности, отметим только, что для Герцена и его современников «Путешествие…» Радищева и «О повреждении нравов в России» Щербатова сближались прежде всего общностью судеб. Рукопись Щербатова также около семидесяти лет находилась под спудом, чудом избежала гибели и была открыта М. П. Заблоцким-Десятовским вместе с некоторыми другими сочинениями историка только в 1855 году.

Интерес к Щербатову объяснялся и тем, что для 1850–1860-х годов его протест, разоблачение двора Екатерины II были актуальны, выступали на первый план (недаром только небольшие отрывки из рукописи были пропущены в легальную печать), в то время как аристократический, консервативный характер оппозиционности Щербатова был уже анахронизмом и меньше бросался в глаза. Об этом ясно говорят и удивленные, иногда восторженные, всегда живые отклики в предреформенной литературе на «своевременное появление» щербатовских работ[153]153
  Атеней. 1858. Кн. 3; Чтение общества истории и древностей российских. 1860. Кн. 1; Московские ведомости. 1859. № 142, 143, 154, 172, 177; Библиографические записки. 1858. № 12–15; 1859. № 6, 14.


[Закрыть].

В-третьих, как отмечалось, для Герцена большую ценность представляла внутренне свободная, протестующая личность, а эти черты он, конечно, находил в оппозиционном историке Екатерининского времени. «Лишь бы люди, – писал Герцен, – не шли вспять, как князь Щербатов, и не предавались бы полному отчаянию, как А. Радищев» (Г. XIII. 277).

Важно отметить как единство, так и известное различие во взглядах на XVIII в. у Герцена и деятелей революционной демократии лагеря «Современника». В статье «Русская сатира в век Екатерины» Добролюбов убедительно доказывал слабость и недостаточность обличительной литературы как в минувшем, так и в своем столетии, конечно, выделяя Радищева, «едва ли не единственное исключение в ряду литературных явлений того времени»[154]154
  Добролюбов Н. А. Полн. собр. соч.: В 6 т. Т. 2. М.; Л., 1935. С. 141.


[Закрыть]. В статье множество примеров, иллюстрирующих «печальное бесплодие», «бессилие» обличительной сатиры: намек на иные, революционные меры, способные освободить крестьян, дать свободу слова, преодолеть суеверия, взяточничество, лихоимство, неправосудие. При этом любопытно, что наиболее сильные примеры тяжелейшего положения народа в «просвещенный век Екатерины» Добролюбов берет из новонайденных сочинений М. М. Щербатова[155]155
  Добролюбов Н. А. Полн. собр. соч.: В 6 т. Т. 2. М.; Л., 1935. С. 195–200.


[Закрыть].

Революционно-демократические лидеры «Современника» сходились с Герценом и Огаревым в констатации народных бедствий, необходимости коренных перемен, находили современные примеры у вольнодумцев прошлого, с громадным интересом и вниманием относились к таким предтечам, как Радищев, декабристы. Однако Герцен и Огарев придавали большее значение традиции для сегодняшней борьбы, стремились найти рациональное зерно даже в воззрениях и сочинениях деятелей, хронологически и идейно далеких; они высоко ценили процесс личного освобождения, в чем непременное участие принимали смех, сатира, даже с виду бесполезные.

«Пусть историки литературы, – писал Добролюбов, – восхищаются бойкостью, остроумием и благородством сатирических журналов и вообще сатиры екатерининского времени; но пусть же не оставляют они без внимания и жизненных явлений, указанных нами. Пусть они скажут нам, отчего этот разлад, отчего у нас это бессилие, эта бесплодность литературы?»[156]156
  Добролюбов Н. А. Т. 2. С. 204–205.


[Закрыть] Иначе пишет о том же несколько лет спустя Герцен: «Смех, это самобичевание, был нашим искуплением, единственным протестом, единственным мщением, возможным для нас, да и то в весьма ограниченных пределах. ‹…› Жаловаться, протестовать – невозможно! Радищев попробовал было… Он осмелился поднять голос в защиту несчастных крепостных. Екатерина II сослала его в Сибирь, сказав, что он опаснее Пугачева. Высмеивать было менее опасно: крик ярости притаился за личиной смеха, и вот из поколения в поколение стал раздаваться зловещий и исступленный смех, который силился разорвать всякую связь с этим странным обществом, с этой нелепой средой; боясь, как бы их не смешали с этой средой, насмешники указывали на нее пальцем». Первым настоящим насмешником Герцен назвал Фонвизина: «Этот первый смех… далеко отозвался и разбудил фалангу насмешников, и их-то смеху сквозь слезы литература обязана своими крупнейшими успехами и в значительной мере своим влиянием в России» (Г. XVIII. 178).

Так были названы разные пути, связывавшие настоящее с прошлым, среди них один путь – от Радищева, другой – от Фонвизина. Пути борьбы и самоосвобождения («как бы их не смешали с этой средой…») Герцен видел в своей деятельности, в продолжении обеих линий: Радищев – «наши мечты, мечты декабристов», Фонвизин – первый в «фаланге великих насмешников». Отсюда стремление Герцена и Огарева еще и еще печатать про Радищева (к сожалению, другие материалы Радищева и о Радищеве в то время опубликовать не удалось). Отсюда и прямое «сотрудничество» Дениса Фонвизина в Вольных изданиях Герцена и Огарева.

«Нет ли у вас писем, собственноручных бумаг, ненапечатанных сочинений Фонвизина? Не помните ли анекдотов о нем, острых слов его?» – спрашивал людей, знавших писателя, его первый биограф П. А. Вяземский[157]157
  Новонайденный автограф Пушкина / Подг. текста, ст. и коммент. В. Э. Вацуро и М. И. Гиллельсона. М.; Л., 1968. С. 59.


[Закрыть]. На вопросы эти, задававшиеся в XIX веке, не совсем отвечено и до сей поры. Пушкин называл Фонвизина «другом свободы» и считал, что ему не избежать бы судьбы Радищева, Новикова, «если б не чрезвычайная его известность». Возможно, о том Фонвизине, которого «боялась Екатерина II», Пушкин знал больше, чем известно в наши дни.

Одной из фонвизинских тайн, которой интересовались его первые биографы и почитатели и которую немного осветила печать Герцена, уже более 200 лет, если вести отсчет от некоей официальной церемонии.

В 1773 году по случаю бракосочетания девятнадцатилетнего наследника престола великого князя Павла Петровича (будущего Павла I) императрица Екатерина II жалует графу Никите Ивановичу Панину «звание первого класса в ранге фельдмаршала, с жалованьем и столовыми деньгами, получаемыми до того канцлером. 4512 душ в Смоленской губернии; 3900 душ в Псковской губернии; сто тысяч рублей на заведение дома; серебряный сервиз в 50 тысяч рублей; 25 тысяч рублей ежегодной пенсии, сверх получаемых им 5 тысяч рублей; ежегодное жалованье по 14 тысяч рублей; любой дом в Петербурге; провизии и вина на целый год; экипаж и ливрею придворные»[158]158
  Лебедев П. Опыт разработки новейшей русской истории по неизданным источникам. Графы Никита и Петр Панины. СПб., 1863. С. 174.


[Закрыть].

Современному читателю трудно представить, что это подарки воспитателю наследника в связи с завершением работы и совершеннолетием ученика, что эти ценности – форма немилости, желание откупиться, намек на то, чтобы одариваемый не вмешивался не в свои дела. Описываемое событие – существенный эпизод и в биографии Д. И. Фонвизина, так как связано с политической тайной, вышедшей «наружу» почти через столетие в Вольной русской печати.

Граф Панин роздал пожалованные души своим секретарям; впрочем, остальные подарки принял; в государственных делах, особенно во внешней политике, был столь опытен, что императрица хотела бы, но не могла без него обойтись. Так просто – миллионами – от этого человека не отделаться. Еще в 1762 году Панин немало способствует возведению на трон Екатерины II, но через несколько недель подносит ей продуманный проект, где довольно живыми красками изображает «временщиков, куртизанов и ласкателей», сделавших из государства «гнездо своим прихотям», где «каждый по произволу и по кредиту интриг хватал и присваивал себе государственные дела» и где «лихоимства, расхищение, роскошь, мотовство, распутство в имениях и в сердцах».

Средством исправить положение вельможа и воспитатель наследника считал ограничение самодержавия, контроль за императорской властью со стороны особого органа – Императорского совета из шести-восьми человек и к нему четыре департамента: иностранных, внутренних, военных и морских дел. Понятно, совет был бы в руках нескольких влиятельных аристократов и лишь отчасти уравновешивался сенатом, которому предписывалось поднимать тревогу, если совет или сам монарх «могут утеснять наши государственные законы или народа нашего благосостояние»[159]159
  РИО. Т. 7. СПб., 1871. С. 200–221.


[Закрыть].

К концу августа 1762 года совет, казалось, мог вот-вот появиться: в рукописи манифеста о возвращении из опалы канцлера А. П. Бестужева последний именовался «первым членом вновь учреждаемого при дворе Императорского совета», но 31 августа в печатном тексте манифеста эти строки не появились[160]160
  РИО. Т. 7. СПб., 1871. С. 143 (см. примеч., с. 141).


[Закрыть]. Разумеется, как и в 1730 году, многие при дворе увидели в панинском совете-сенате аристократическое ограничение самовластия и нашли это невыгодным. О колебаниях и борьбе за каждую букву новых установлений говорит то обстоятельство, что 28 декабря 1762 года манифест об Императорском совете-сенате был подписан царицей, но затем подпись надорвана, т. е. не вступила в силу[161]161
  РИО. Т. 7. СПб., 1871. С. 200.


[Закрыть].

Проект Панина был похоронен. И лишь через шестьдесят четыре года только что осудивший декабристов Николай I обнаружил этот документ среди секретных бумаг, прочитал и велел припрятать, так что в руки историков текст попал только через сорок пять лет.

После того как Екатерина II «надорвала подпись», Никита Панин не утратил влияния и в течение почти двадцати лет, независимо от формально занимаемых должностей, в сущности был тем, что позже называли министром иностранных дел. Он ждал своего часа и, двенадцать лет воспитывая наследника, немало преуспел во влиянии на Павла. Дожидаясь своего, Панин, вероятно, нарочно культивировал при дворе собственную репутацию лени вого, сладострастного, остроумного обжоры, который, по словам Екатерины II, «когда-нибудь умрет оттого, что поторопится». Между тем он искал верных единомышленников и в 1769 году взял на службу и приблизил к себе двадцатичетырехлетнего Дениса Фонвизина, уже прославившегося комедией «Бригадир». Тут, несмотря на отвергнутую «конституцию 1762 года», начались новые проекты…

Совершеннолетие Павла (1772 г.) и его брак с принцессой Дармштадтской (переименованной в Наталью Алексеевну) сопровождались слухами о смене правителя; Екатерина II, понятно, имела меньше прав на царствование, чем ее наследник, правнук Петра Великого, и на первых порах, после переворота 1762 года, царица еще говорила о себе как о матери, представляющей интересы сына. Однако, укрепившись на престоле, Екатерина, как известно, больше не вспоминала об этом щекотливом обстоятельстве, все больше отдаляла сына, все сильнее не доверяла и редко бывала милостива. Между тем даже на далекой Камчатке польские и русские ссыльные, восставшие во главе с известным графом Беневским, клялись именем великого князя Павла Петровича, толкуя о его милостях и возможной амнистии в случае законного вступления на престол[162]162
  Об этом в письме Д. И. Фонвизина к П. И. Панину от 26 января 1772 г. // Фонвизин Д. И. Собр. соч.: В 2 т. Т. 2. М.; Л., 1959. С. 370; Макогоненко Г. П. Денис Фонвизин. Творческий путь. М.; Л., 1961. С. 156–157.


[Закрыть].

Восемнадцатилетие Павла было, конечно, замечено Никитой Паниным, а также его родным братом генералом Петром Паниным (большим авторитетом для Павла в военных вопросах), который, сидя в Москве и подмосковных владениях, задавал работу правительственным сыщикам, не успевавшим передавать императрице адресованные ей хулительные выражения. «Болтовня Панина», «все и всех критикует» – докладывал московский главнокомандующий князь Михаил Волконский.

Слухи о правах царевича в 1772–1773 годах внезапно добавили электричества в надвигавшуюся пугачевскую грозу: разумеется, не эти слухи ее породили, но Пугачев и казаки знали о совершеннолетии наследника. «Ожидание» Павла вдруг осложняется появлением его «отца» – царя Петра III, Емельяна Ивановича Пугачева. Победы крестьян и казаков вызвали растерянность Екатерины, и, когда Никита Панин предложил назначить главнокомандующим своего решительного брата, царица согласилась: «Перед всем светом первого враля и мне персонального оскорбителя… боясь Пугачева, выше всех смертных в империи хвалю и возвышаю»[163]163
  Цит. по: Русский биографический словарь. Т. 13. СПб., 1902. С. 200.


[Закрыть]. Потемкину она жаловалась: «Господин граф Панин из братца своего изволит сделать властителя с беспредельной властью в лучшей части империи»[164]164
  Лебедев П. Графы Никита и Петр Панины. С. 116–117.


[Закрыть]. Диктаторские права Петра Панина над многими краями на всякий случай не распространили на Москву – и в противовес его влиянию был вызван Суворов.

Как известно, Петр Панин прибыл к концу кампании, восставшие уже были разбиты, но курьер главнокомандующего с известием об аресте Пугачева обогнал более раннего, да медленного курьера от генерала Павла Потемкина (недруга Панина, в ставку которого был вначале привезен Пугачев), и вся честь формально досталась Панину.

К этому времени, по-видимому, относится вторая (после 1762 г.) попытка исправления государства хитроумным вельможей и его талантливым секретарем.

Много лет спустя, в сибирской ссылке, декабрист Михаил Александрович Фонвизин, племянник писателя, генерал, герой 1812 года, записал свои интереснейшие воспоминания, где, между прочим, ссылался на рассказы своего отца (родной брат автора «Недоросля»):

Мой покойный отец рассказывал мне, что в 1773 или 1774 году, когда цесаревич Павел достиг совершеннолетия и женился на дармштадтской принцессе, названной Натальей Алексеевной, граф Н. И. Панин, брат его, фельдмаршал П. И. Панин, княгиня Е. Р. Дашкова, князь Н. В. Репнин, кто-то из архиереев, чуть ли не митрополит Гавриил, и многие из тогдашних вельмож и гвардейских офицеров вступили в заговор с целью свергнуть с престола царствующую без права Екатерину II и вместо нее возвести совершеннолетнего ее сына. Павел Петрович знал об этом, согласился принять предложенную ему Паниным конституцию, утвердил ее своею подписью и дал присягу в том, что, воцарившись, не нарушит этого коренного государственного закона, ограничивающего самодержавие. Душою заговора была супруга Павла, великая княгиня Наталья Алексеевна, тогда беременная.

При графе Панине были доверенными секретарями Д. И. Фонвизин, редактор конституционного акта, и Бакунин [Петр Васильевич], оба участники в заговоре. Бакунин из честолюбивых, своекорыстных видов решился быть предателем: он открыл любовнику Екатерины князю Г. Г. Орлову все обстоятельства заговора и всех участников – стало быть, это сделалось известным и императрице. Она позвала к себе сына и гневно упрекала ему его участие в замыслах против нее. Павел испугался, принес матери повинную и список всех заговорщиков. Она сидела у камина, и, взяв список, не взглянув на него, бросила бумагу в огонь и сказала: «Я не хочу и знать, кто эти несчастные». Она знала всех по доносу изменника Бакунина. Единственною жертвою заговора была великая княгиня Наталья Алексеевна: полагали, что ее отравили или извели другим образом… Из заговорщиков никто, однако, не погиб: Екатерина никого не преследовала. Граф Панин был удален от Павла с благоволительным рескриптом, с пожалованием ему за воспитание цесаревича 5000 душ и остался канцлером; брат его фельдмаршал и княгиня Дашкова оставили двор и переселились в Москву. Князь Репнин уехал в свое наместничество, в Смоленск, а над прочими заговорщиками учрежден тайный надзор[165]165
  Фонвизин М. А. Сочинения и письма. Т. II. Иркутск, 1982. С. 128–129.


[Закрыть].

Вот при каких обстоятельствах, согласно М. А. Фонвизину, Никита Панин получил тысячи душ, сотни тысяч рублей, вина и провизии на год, любой дом и прочее.

Некоторые исследователи (дореволюционные и советские) отрицали существование такого заговора в 1773–1774 гг. и справедливо находили в этом рассказе несколько «ошибок памяти» декабриста или его отца[166]166
  Шильдер Н. К. Император Павел Первый. СПб., 1901. С. 539; Пигарев К. В. Творчество Фонвизина. М., 1954. С. 135. Содержательный разбор проблемы см. в примечаниях С. В. Житомирской и С. В. Мироненко к изд.: Фонвизин М. А. Сочинения и письма. Т. II. С. 370–371.


[Закрыть]. Другие, в числе их Г. П. Макогоненко, считают, что в 1772–1773 годах в связи с совершеннолетием и женитьбой Павла Петровича партия его сторонников (братья Н. И. и П. И. Панины, Д. И. Фонвизин и др.) действительно вынашивала далеко идущие планы против Екатерины II и Орловых, тогдашних временщиков. Г. П. Макогоненко находит, что «сообщение М. А. Фонвизина „о заговоре“, со всеми поправками в деталях… имеет огромную ценность. Оно зафиксировало реальный исторический факт участия Д. И. Фонвизина в заговоре против Екатерины, его борьбу за восстановление прав Павла»[167]167
  Макогоненко Г. П. Денис Фонвизин. Творческий путь. С. 163.


[Закрыть]. Нелегко двести лет спустя восстановить события, о которых в ту пору предпочитали не писать и говорить поменьше. И все же, кажется, имеются серьезные доводы в пользу того, что заговор действительно был. Десять лет спустя, в 1783–1784 годах, Денис Фонвизин сочинил посмертную похвалу своему покровителю – «Жизнь графа Панина», где, между прочим, находились следующие строки (конечно, не попавшие в печать и читанные современниками в рукописях):

Из девяти тысяч душ, ему пожалованных, подарил он четыре тысячи троим из своих подчиненных, сотрудившихся ему в отправлении дел политических. Один из сих облагодетельствованных им лиц умер при жизни графа Никиты Ивановича, имевшего в нем человека, привязанного к особе его истинным усердием и благодарностью. Другой был неотлучно при своем благодетеле до последней минуты его жизни, сохраняя к нему непоколебимую преданность и верность, удостоен был всегда полной во всем его доверенности. Третий заплатил ему за все благодеяния всею чернотою души, какая может возмутить душу людей честных. Снедаем будучи самолюбием, алчущим возвышения, вредил он положению своего благотворителя столько, сколько находил то нужным для выгоды своего положения. Всеобщее душевное к нему презрение есть достойное возмездие столь гнусной неблагодарности[168]168
  «Жизнь графа Никиты Ивановича Панина» цит. по изд.: Фонвизин Д. И. Полн. собр. соч. Т. IV. М., 1830. С. 1–19; издатель П. Бекетов располагал авторской рукописью, позже утраченной и отличавшейся от первых печатных изданий.


[Закрыть].

Известно, что первым из трех был секретарь Я. Я. Убри, вторым – сам Фонвизин, а третьим, конечно, П. В. Бакунин (1731–1786) – именно тот, кто, согласно Михаилу Фонвизину, выдал царице панинский заговор 1773 года. Денис Фонвизин, как видим, прямо намекает на подобный эпизод.

Другое смутное сведение о заговоре – авантюра Сальдерна, голштинского посла при датском дворе, представлявшего там также Россию. Получив предложения Сальдерна насчет свержения Екатерины II, Павел будто бы отказался, а через год, в 1773 году, признался во всем матери, чем выдал и Н. И. Панина, уже год знавшего о заговоре, но ничего не сообщавшего императрице[169]169
  РИО. Т. 19. СПб., 1876. С. 399–402; Шильдер Н. К. Император Павел Первый. С. 77–78.


[Закрыть].

Наконец, Г. П. Макогоненко опубликовал письмо Д. И. Фонвизина, переславшего в 1778 году Петру Ивановичу Панину, брату министра, «одну часть моих мнений, которые мною самим сделаны еще в 1774 г.»[170]170
  Макогоненко Г. П. Денис Фонвизин. Творческий путь. С. 198.


[Закрыть]

По дате «мнения» близки ко времени заговора и, возможно, относятся к тем проектам реформ, которые с тем заговором связаны.

В общем, действительно была какая-то интрига в пользу Павла с участием Паниных и Фонвизина. Очевидно, тогда же, ожидая возможной замены Екатерины II ее сыном, Н. Панин и Фонвизин начали работу над каким-то новым документом, который лег бы в основу конституции, ограничения власти нового монарха. «Рассказывают, – писал Вяземский, – что [Д. И. Фонвизин], по заказу графа Панина, написал одно политическое сочинение для прочтения наследнику. Оно дошло до сведения императрицы, которая осталась им недовольна и сказала однажды, шутя в кругу приближенных своих: „Худо мне жить приходит: уж и господин Фонвизин хочет учить меня царствовать“»[171]171
  Вяземский П. А. Полн. собр. соч. Т. V. СПб., 1880. С. 185.


[Закрыть].

Снова обратимся к уже цитированным запискам Фонвизина-декабриста. Хотя он родился в 1788 году, через пятнадцать лет после описываемых событий, но запомнил рассказы старшей родни; впрочем, некоторых тонкостей он уже не мог знать или помнить и, вероятно, невольно соединил разные проекты своего дяди и Н. И. Панина. Это совмещение и было одним из доводов против рассказа декабриста о заговоре 1770-х годов. Но вообще-то Михаил Фонвизин обладал замечательной памятью. Вспоминая в Сибири о том, что говорилось и делалось в дни его ранней юности, почти полвека назад, он очень точно называет имена и факты, его сведения обычно подтверждаются другими источниками, и поэтому рассказ о конституции 1770-х годов заслуживает более глубокого внимания, чем ему уделялось прежде. Фонвизин пишет:

Граф Никита Иванович Панин, воспитатель великого князя наследника Павла Петровича, провел молодость свою в Швеции. Долго оставаясь там посланником и с любовью изучая конституцию этого государства, он желал ввести нечто подобное в России; ему хотелось ограничить самовластие твердыми аристократическими институциями. С этою целию Панин предлагал основать политическую свободу сначала для одного дворянства, в учреждении верховного сената, которого часть несменяемых членов назначались бы от короны, а большинство состояло бы из избранных дворянством из своего сословия лиц. Синод также бы входил в состав общего собрания сената. Под ним (то есть под верховным сенатом) в иерархической постепенности были бы дворянские собрания губернские или областные и уездные, которым предоставлялось бы право совещаться в общественных интересах и местных нуждах, представлять об них сенату и предлагать ему новые законы.

Выбор как сенаторов, так и всех чиновников местных администраций производился бы в этих же собраниях. Сенат был бы облечен полною законодательною властью, а императорам оставалась бы исполнительная, с правом утверждать обсужденные и принятые сенатом законы и обнародовать их. В конституции упоминалось и о необходимости постепенного освобождения крепостных крестьян и дворовых людей. Проект был написан Д. И. Фонвизиным под руководством графа Панина. ‹…› Введение или предисловие к этому акту… сколько припомню, начиналось так: «Верховная власть вверяется государю для единого блага его подданных. Сию истину тираны знают, а добрые государи чувствуют. Просвещенный ясностию сея истины и великими качествами души одаренный монарх, приняв бразды правления, тотчас почувствует, что власть делать зло есть несовершенство и что прямое самовластие тогда только вступает в истинное величие, когда само у себя отъемлет власть и возможность к содеянию какого-либо зла» и т. д. За этим следовала политическая картина России и исчисление всех зол, которые она терпит от самодержавия[172]172
  Фонвизин М. А. Сочинения и письма. Т. II. С. 127–128.


[Закрыть].

Предисловие к конституции Дениса Фонвизина сохранилось. Это одно из замечательнейших сочинений писателя – «Рассуждение о непременных государственных законах», давно включенное в его собрание сочинений. Первые строки, по памяти, племянник-декабрист приводит почти без ошибок. Его интерес к таким темам понятен. Именно поэтому нужно внимательно присмотреться и к воспоминаниям Михаила Фонвизина о самой несохранившейся конституции.

Сопоставив с рассказом М. Фонвизина первый (сохранившийся и напечатанный в 1871 г.) панинский проект 1762 года, легко заметить большие отличия: декабрист говорит совсем о другом документе. Нескольких важнейших сюжетов, разбираемых М. Фонвизиным, у Панина просто нет: о том, что часть членов Верховного совета назначается от короны, а часть избирается дворянством; о дворянском сенате, играющем роль парламента, а под ним – губернские и уездные дворянские собрания, имеющие право «совещаться в общественных интересах и местных нуждах»; и наконец, о постепенном освобождении крестьян и дворовых. Мы не знаем, как и в течение какого срока это мыслилось сделать. Понятно, реформаторы, получавшие и раздававшие тысячи крепостных душ, были во многом детьми своего века, и нельзя жестко мерить их поступки моральными нормами позднейших эпох. Но все же, если верить Фонвизину-декабристу, именно тогда, в тайных проектах 1770-х годов, появилась важнейшая формула – освобождение крестьян.

Таким образом, М. Фонвизин сообщает подробности интереснейшего политического документа – второго конституционного проекта Дениса Фонвизина и Панина. Судьба этой рукописи кратко представляется следующим образом. Никита Панин не дожил до столь ожидаемого воцарения своего воспитанника Павла I, в котором надеялся увидеть разумного, просвещенного конституционного монарха. Бумаги таких лиц, как Панин, по смерти хозяина обычно осматривал специальный секретный чиновник. Однако, по сведениям П. И. Панина, Денис Фонвизин в 1783 году успел припрятать наиболее важные и опасные документы, и они не достались Екатерине II[173]173
  Шумигорский Е. С. Император Павел I. Жизнь и царствование. СПб., 1907. Приложения. С. 2–3. См. комментарии С. В. Житомирской и С. В. Мироненко к изд.: Фонвизин М. А. Сочинения и письма. Т. II. С. 369–371.


[Закрыть].

К этому времени Фонвизин-писатель был особенно популярен. На полях рукописи Вяземского Пушкин записал строки, открытые лишь в 1965 году: «…бабушка моя сказывала мне, что в представлении „Недоросля“ в театре бывала давка – сыновья Простаковых и Скотининых, приехавшие на службу из степных деревень, присутствовали тут и, следственно, видели перед собою своих близких знакомых, свою семью»[174]174
  Новонайденный автограф Пушкина. С. 16–17.


[Закрыть].

Впрочем, даже известность, наверное, не спасла бы Фонвизина, если б царице попали на глаза, например, следующие строки из его «Рассуждения…»: «…всякая власть, не ознаменованная Божественными качествами и правоты и кротости, но производящая обиды, насильства, тиранства, есть власть не от Бога, но от людей, коих несчастия времен попустили, уступя силе, унизить человеческое свое достоинство. В таком гибельном положении нация, буде находит средство разорвать свои оковы тем же правом, каким на нее положены, весьма умно делает, если разрывает».

Между тем автор «Недоросля» сохранил по меньшей мере два списка этого своего сочинения. Один у себя, другой (вместе с несколькими документами) сначала находился у Петра Панина, а после его смерти (1789 г.) – у верных друзей, в семье петербургского губернского прокурора Пузыревского.

До воцарения Павла оставалось всего четыре года, когда умер и Д. И. Фонвизин. Он успел распорядиться насчет бумаг, и о дальнейшей их судьбе снова рассказывают воспоминания Фонвизина-декабриста.

«Список с конституционного акта хранился у родного брата его редактора, Павла Ивановича Фонвизина. Когда в первую французскую революцию известный масон и со держатель типографии Новиков и московские масонские ложи были подозреваемы в революционных замыслах, генерал-губернатор князь Прозоровский, преследуя масонов, считал сообщниками или единомышленниками их всех, служивших в то время в Московском университете, а П. И. Фонвизин был тогда его директором. Пред самым прибытием полиции для взятия его бумаг ему удалось истребить конституционный акт, который брат его ему вверил. Отец мой, случившийся в то время у него, успел спасти введение…»[175]175
  Фонвизин М. А. Сочинения и письма. Т. II. С. 129.


[Закрыть]

Так погибла конституция Фонвизина – Панина, но было спасено замечательное введение к ней. Фонвизинская работа «Рассуждение о непременных государственных законах»[176]176
  «Рассуждение о непременных государственных законах» цит. по изд.: Фонвизин Д. И. Собр. соч.: В 2 т. Т. 2. С. 254–267. Об этой работе см.: Пигарев К. В. Творчество Фонвизина. С. 132–150; Макогоненко Г. П. Денис Фонвизин. Творческий путь. С. 197–208.


[Закрыть], конечно, самый замечательный документ из уцелевшей части панинского собрания, он принадлежит как бы двум временам – настоящему и будущему. Настоящее – это 1770–1780-е годы, определенная историческая ситуация, по поводу которой работа и написана. Но как памятник борьбы и мысли сочинение проникает в следующие десятилетия и века.

Как известно, в нем представлена острая критика беззакония, фаворитизма (в портретах «буйного» и «наглого» любимцев легко угадываются Григорий Орлов и Потемкин).

Даже Бог, по Фонвизину, не абсолютный самодержец. «Бог потому и всемогущ, что не может делать ничего другого, кроме блага». Более того, «кротость [государя] не допускает поселиться в его голову несчастной и нелепой мысли, будто Бог создал миллионы людей для ста человек».

Царствование Екатерины II к этому времени прославлено в России и Европе: даже многие выдающиеся мыслители толковали о просвещенном правлении императрицы, новом уложении законов. Однако для Фонвизина это все «ложная добродетель»: «Подобен будучи прозрачному телу, чрез которое насквозь видны действующие им пружины, тщетно пишет он [деспот] новые законы, возвещает благоденствие народа, прославляет премудрость своего правления; новые законы его будут не что иное, как новые обряды, запутывающие старые законы; народ все будет угнетен, дворянство унижено, и, несмотря на собственное свое отвращение к тиранству, правление его будет тиранское».

Смелые руссоистские формулы о взаимном договоре нации и государя логически завершаются обоснованием права нации на восстание, свержение тирана.

Чего же хотят Фонвизин и Панины? «Истинно просвещенного» правления. То есть ограниченной законами дворянской монархии. Как самодержавие ограничить – об этом во введении к «Непременным законам» ничего не говорится. Сказано лишь о двух фундаментах «идеальной власти»: политической вольности и праве собственности. На вольности и собственности, по Фонвизину, основываются непременные законы.

Конечно, тут тысячи вопросов: чья вольность? на что собственность?

Мысль о крепостном праве как «бремени жестокого рабства» высказана Фонвизиным довольно отчетливо, но в «Рассуждении…» не имеет продолжения. В общем же Денису Фонвизину и его вдохновителям было ясно, что «государство требует немедленного врачевания».

При всех резких формулах о праве нации на разрыв с государем автор, конечно, не революционер и не крестьянский заступник. Впрочем, мысль о «благодетельном перевороте» (например, в пользу Павла I) ему была не чужда.

Получив от Фонвизина его «Рассуждение…» и другие документы, Петр Панин в 1784 году подготовил «Письмо к наследнику престола для поднесения при законном вступлении его на престол» и проект манифеста, которым Павел мог бы воспользоваться при восшествии на царство[177]177
  Шумигорский Е. С. Император Павел I. Жизнь и царствование. С. 20–35.


[Закрыть]. Формулировки Петра Панина весьма туманны и умеренны: идеи Дениса Фонвизина и Никиты Панина угадываются, правда, в строках манифеста, которыми будущий царь мог заклеймить временщиков, лихоимцев, объявить о необходимых фундаментальных законах. Однако об ограничении самодержавия – ничего. То ли Петр Панин не разделял «увлечений» своего брата и его секретаря на сей счет, то ли боялся испугать Павла I чрезмерно смелыми требованиями.

К. В. Пигарев заметил, что Петр Панин не имел того конституционного проекта, который начинался с фонвизинского «Рассуждения…»: ведь рукой П. И. Панина записано, что смерть помешала его брату составить «начертание», и генерал по памяти, по отдельным записям составил письмо к наследнику, проект манифеста и некоторые другие документы[178]178
  Пигарев К. В. Творчество Фонвизина. С. 136.


[Закрыть].

Выходит, в семье Фонвизиных был проект конституции, а у Панина этого документа не было.