Текст книги "Ради усмирения страстей"

Потратив чуть-чуть времени лишь на то, чтобы допить виски, Мендл поспешил в вагон к махмирцам и пересказал ребе жуткую историю, которую только что услышал. Мендл был у ребе любимчиком. Пусть не всегда прилежный в служении Богу, Мендл был исполнен Его духом, и ребе это видел. Вот почему он пренебрег запретом на сплетни и воспринял всерьез совершенно невероятный рассказ своего ученика.

– Быть такого не может, Мендл! – сказал ребе.

– Их жестокость не знает границ! – возопила вдова Рейзл.

Ребе сидел молча несколько минут, думая о событиях последних лет и о загадочной судьбе всех тех, кто исчез до них. И решил: должно быть, так оно и есть, как рассказал Мендл.

– Опасаюсь, – сказал он, – что эта сплетня, которую принес Мендл, чистая правда. Учитывая, насколько она важная, в данных обстоятельствах повторять эту пустую болтовню не грех. – Ребе поглядел на летящий за окном пейзаж и подергал за свою несуществующую бороду. – У нас нет другого выхода, – сказал он. – Только одно нам остается…

Последователи махмирского ребе все обратились в слух.

– Будем кувыркаться.

В детстве Мендл бывал в цирке. Во время трехдневных гастролей он пробирался в шатер, не пропуская ни одного представления, – прятался под полукруглыми скамьями, смотрел в просветы под ногами тех зрителей, у кого они не доставали до посыпанного сеном пола.

И хотя его память не удержала ни одного номера или смелого трюка, он – помимо сверкания блесток в самых неожиданных местах – запомнил, как убедить других артистов, что они настоящие гимнасты. Секрет прост: нужно выкрикнуть одно только слово: «Ап!» Усвоив это слово, махмирцы высыпали в коридор и принялись упражняться.

– Еще время от времени надо хлопать в ладоши, – сказал им Мендл.

Ребе был в преклонных летах и потому больше хлопал и кричал «ап», а не прыгал.

Кто бы мог подумать, что у вдовы Рейзл руки гнутся во все стороны и что Шмуэл-Берл может ходить на четвереньках вверх тормашками, точно краб? Мендл пытался подтянуться на багажной полке, упал и расхохотался, лежа на полу. Остальные тоже засмеялись, напряжение спало. В их вагоне в конце поезда царило веселье. Голова шла кругом при мысли о том, какой выход даровал им Господь. Они смеялись не как обреченные, а как свободные люди в свободной стране.

Но тут вмешался ребе.

– Даже в самой непривычной ситуации нельзя отступать от законов, – сказал он. – Поэтому, как и по законам касательно пения, женщине положено кувыркаться только в сопровождении другой женщины, а мужчине не положено ловить женщину – хотя мужьям дозволяется подхватывать прыгающих жен.

И часу не прошло, как стало понятно истинное положение дел: ослабевшие от голода и болезней, непривычные к подобным упражнениям, они вдобавок ко всему понятия не имели об акробатической технике, и поезд к тому же еще трясло. Как минимум они нуждались в дальнейшем руководстве. Чтобы им подсказали прием-другой, и уже от этого плясать.

Опечаленный, ребе велел им прекратить эти бесплодные попытки.

– Мендл, – сказал он, – ступай опять к пьяницам и сплетникам. Выведай для нас секреты этого искусства. Сейчас нам даже слепого не обмануть – такой топот стоит от наших неуклюжих кувырков.

– Я?! – воскликнул Мендл и изобразил удивление, точно Моисей, – можно подумать тут был кто-то другой, кто мог бы это сделать.

– Да, ты, – сказал ребе, поторапливая его взмахом руки. – Иди уже скорей.

Мендл не шелохнулся.

Он смотрел на махмирцев так, как мог бы смотреть человек со стороны. Он понимал, что только по Божьему промыслу им пока все удавалось. В сумасшедший дом или туберкулезную больницу – вот куда лучше всего было бы определить эту кучку несчастных, одинаково одетых людей. То, что их приняли за акробатов, было большой натяжкой, невнимательностью, вызванной особыми обстоятельствами, их разоблачат при первом же выступлении. Это нелепая затея. И все же, подумал Мендл, не менее невозможная, чем действительность, от которой они бежали, не менее непостижимая, чем волшебное исчезновение евреев. Если добрые люди Хелма смогли поверить, что вода – это сметана, если крестьянин, проснувшись в то первое утро в постели Мендла, надев тапочки Мендла и подойдя к окну, мог поверить, открыв ставни, что он всегда видел из окна все это, тогда почему бы им не выдать себя за акробатов и не кувыркаться по белу свету, пока они не найдут место, где им будут рады?

– Что я должен выведать? – спросил Мендл.

– Секреты, – ответил ребе, довольно жестко, потому что не было времени говорить обиняками, не было времени объяснять. – Все созданное Богом имеет свои секреты.

– Принеси еще иголку с ниткой, – сказала вдова Рейзл. – И ножницы. И еще что-нибудь.

– Что-нибудь? – переспросил Мендл.

– Что-нибудь такое, – сказала Рейзл. – Бумагу или тесьму. Все, что можно проткнуть иголкой или привязать ниткой.

Мендл удивленно поднял брови. Вдова говорила так, словно посылает его в лавку Кривой Билхи.

– У них есть, – сказала она. – Они же артисты – вечно пуговицы теряют и одежду рвут. – И поцокала языком, потому что Мендл так и смотрел непонимающе. – Эти костюмы, как сейчас, не годятся.

Первое, что заметил Мендл, была валторна, поблескивавшая на столике возле прикорнувшей хозяйки. Он кинулся к ней и уселся рядом. Смотрел в окно на мелькающие за окном деревья и пытался представить за ними затерянные миры. Где-то там, наверно, деревня малышки Иохевед, уединенная усадьба, этакий рай в лесу. На другом берегу широкой и быстрой реки, где собаки-ищейки собьются с еврейского следа.

Мендл постучал по столу, чтобы разбудить музыкантшу, и, оглядевшись, заметил, что все взгляды в вагоне-ресторане устремлены на него. Не то чтобы неприязненные, скорее любопытные, усталые, вопрошающие – как предположил Мендл, – что это за новый человек, который уже так хорошо знаком с этой женщиной.

– Вы? – произнесла она, приподнимая голову, и улыбнулась. – Мой рыцарь в исподнем вернулся. – Остальные снова уткнулись в свои стаканы, она же обвела помещение затуманенным взглядом. – Бармен! – крикнула она. – Налейте моему рыцарю. – Она пристроила голову на локте и чуть сдвинула валторну, чтобы не мешала ей смотреть на Мендла. – Я видела вас во сне, – сказала она. – Вас и Гюнтера. Не буду больше рассказывать такие истории, а то покоя лишишься.

– Я порвал костюм, – сказал Мендл, – единственный. И в самом деликатном месте.

Ее пальцы под столом пробежались по ноге Мендла, от колена вверх.

– Интересно, в каком? – сказала она, пытаясь состроить глазки, что при отяжелевших от спиртного веках оказалось непросто.

– Нитку бы мне, – сказал Мендл, – с иголкой. У вас случайно не…

– Как не быть, – сказала она. И попыталась встать. – У меня в купе, пойдемте со мной. Я вам зашью.

– Нет, – ответил он. – Вы сходите, а я побуду здесь, и еще, если можно, если вы не против, мне ужасно нужен совет.

– После того как зашью, – сказала она. И надула губы, отчего стали заметны долгие годы музицирования. – Это всего в двух вагонах отсюда.

– Идите одна, – сказал Мендл. – А потом поговорим. Может быть, чуть позже вечером я загляну к вам, чтобы закрепить швы. – Мендл подмигнул.

Валторнистка замурлыкала и пошла прочь, стараясь держать равновесие при сильной вагонной качке. Мендл углядел под столом открытый футляр от валторны. Пошарив, нашел в нем тряпку с цветочным узором, влажную от слюны. Поглядывая вокруг с невинным видом, сунул тряпицу в рукав.

– Это называется вольт с поворотом, – сказал Мендл, пытаясь передать номер, как он его понял. Сознавая, что многое было упущено уже во время импровизированного показа в дымном вагоне-ресторане, добрая половина информации забылась по возвращении к махмирцам и вдвое больше утрачено из-за его неуклюжих попыток изобразить трюк.

Шмуэл-Берл, сгорая от нетерпения, попытался его выполнить первым, но доказал лишь – и будет доказывать весь день до вечера, что совершенно не способен рассчитывать время, а тут без этого не обойтись. Как он ни настаивал – а ему очень хотелось поучаствовать, ему велели во время представления бегать по сцене туда-сюда на четвереньках – это он умеет. У вдовы Рейзл, а также у матери Шраги обнаружились проблемы с координацией, и, что неудивительно, у ребе тоже. Ради них Мендл снова сходил в вагон-ресторан – узнать, нет ли номеров попроще. Для Шраги, гибкого как тростинка и прирожденного артиста, он выспросил про более сложные комбинации, над которыми тот мог поработать.

Мендл медлил возвращаться в свой вагон – прикидывал, есть ли еще выход, ведь поезд идет быстро. Что, если спрыгнуть и скатиться по насыпи, как акробат, в низину? Что, если выбрать другой путь в этом кошмаре, придумать план такой же случайный и безнадежный, как тот, в котором он участвует сейчас? И как насчет колес и возможности попасть под них, ввергнувшись в новый ад, но этот по крайней мере своим постоянством гарантирует покой, – насколько проще смотреть в вечность без ожиданий? Вновь и вновь, подставляя лицо ветру, Мендл отказывался делать выбор и шел в следующий вагон. Он протискивался мимо людей, бормоча извинения и улыбаясь, на самом же деле чувства его были обострены, и он зорким орлиным глазом искал какой-нибудь лоскут или потерянную ленточку, что угодно, что Рейзл могла бы пришить.

Двое мужчин, всегда у того же окна с дорогущими сигарами, узнали Мендла и стали отпускать дружеские шуточки в его адрес. Особенно их забавляли добавления к его костюму. «Шоу тряпичной куклы», – сказал один. А другой, перекатывавший во рту сигару и пыхавший, как паровоз, вынул ее изо рта и произнес: «Сколько вас еще таких, украшающих себя всяким рваньем?»

Столько же, сколько вагонов, подумал Мендл, и поездов, и железнодорожных путей. Столько же, сколько согнаны и ждут на станциях или прямо сейчас направляются в другое место. Столько же, сколько капель в дожде, что льет по всему миру, и разве что в хелмских сточных канавах эти капли превращаются в потоки сметаны.

Каждый раз, когда Мендл возвращался к махмирцам, вагон выглядел относительно пустым. В лучшем случае он слышал треск штор или видел смущенную улыбку Рейзл – неповоротливая, она не успевала до его прихода укрыться в купе. Точь-в-точь так бывало, когда в центр города забредали чужаки. Все горожане исчезали, включая Кривую Билху, но та держала еще и постоялый двор. (Идею завести постоялый двор подали Мудрецы – потому что, приветствуются чужаки или нет, нехорошо, если будут говорить, что Хелм провинциальная дыра и в нем негде остановиться.) В конце концов, из любопытства или от страха, кто-нибудь из горожан, не в силах больше терпеть неизвестность, осмеливался выглянуть наружу. Цирк, рассчитывая на трехдневные гастроли – хлыст и кресло уже на арене, а тигры на перевернутых кадках, – трижды стоял наготове, пока наконец один из Мудрецов не отважился заглянуть в шатер.

– Открывайте, – сказал Мендл, – уже темнеет, а у нас впереди еще много дел.

Двери купе открылись, и Мендл велел всем оставаться на своих местах.

– Только Шрага, – сказал он, – и Файтл, и Захава. Мы постараемся разбить номер на части, и каждый из вас выучит свою роль.

– Нет, – сказал ребе. – Некогда. Вдруг мы приедем за час до того, как все выучат свою роль?

– Время есть, – ответил Мендл. – Поезд сейчас едва ползет. В передних вагонах сходят и идут вдоль состава, чтобы залезть в задние. У нас есть все завтрашнее утро, до полудня. Валторнистка сказала, мы едем на вечернее представление.

– Похоже, тебя пытаются одурачить, – сказал Файтл. – Похоже, они дознались.

– А они дознались? – спросила Захава.

– Что, если они дознались? – малыш Шрага, испуганный, выглянул из купе.

– Никто не дознался, – сказал Мендл. – Если бы они дознались, все было бы кончено – не сомневайтесь. А что до тренировки, есть большая мудрость в том, чтобы разбить ее по частям. Это позволит вам, ребе, отдохнуть, а Рейзл – пошить.

Мендл улыбнулся Рейзл – та пришивала бутылочную пробку на грудь Файтла. Файтл пожевал конец нитки, чтобы отогнать ангела смерти, потому что только мертвые дают зашивать одеяния на себе.

– Это называется хореография, ребе. Именно так такие вещи и делаются.

Договорившись, они стали работать над хореографией в коридоре, тянувшемся вдоль вагона. А те, кто смотрел, сидели в купе, открыв двери и пытаясь перенять приемы, глядя на мелькающую в проеме фигуру. Это было все равно что учиться танцевать по книжке с картинками, страница за страницей.

Пока одни работали над колесом и сальто, кувыркаясь по очереди то так, то эдак, Шрага, рисковый – к тому же из-за худобы ему легче было двигаться в тесном помещении – явно подавал большие надежды. Настолько, что ребе сказал:

– В другом мире, сынок, кто знает, что могло бы из тебя выйти.

Махмирцы работали до полного изнеможения. В ту ночь они ворочались во сне, а машинист впереди свистел в свисток, приветствуя поезда, что везли обреченных в другую сторону.

Шрага проснулся первым, за час до рассвета. Он разбудил остальных, тихонько тронув каждого за плечо. Открыв глаза, каждый какое-то время недоуменно и настороженно оглядывался.

Они сразу же приступили к тренировкам и делали все, что можно было сделать в темноте. Когда начало светать, ребе вмешался.

– Вставай, – сказал ребе вдове Рейзл. Она, растянувшись на полу, отдирала куски обивки из-под сидений, там, где мебельщики закрепляли углы. Из них она собиралась сделать аппликацию в виде месяца на груди Захавы.

– Пошли со мной, – сказал ребе.

Мендл – он поигрывал ложечкой, которую вдова пришила к его рукаву, и давал Шраге советы насчет длины прыжка, присоединился к остальным, столпившимся возле купе ребе.

– Нам нужна вера во всех смыслах, чтобы пережить это испытание. – Говоря это, ребе смотрел за окно.

Они разбились на две группы – мужчины и женщины отдельно – и принялись читать утренние молитвы. Не то чтобы они не сознавали, какой опасности себя подвергают, просто это был тот случай, когда опасность не принимается в расчет. Они взывали к небесам во весь голос. Когда же они закончили молиться, наступила пауза, минутное молчание. Словно они ждали ответа от Бога.

Поезд остановился.

В это самое время Файтл как раз выполнял кувырок. Не ожидая, что поезд затормозит, он врезался в стену.

– Я спину сломал, – сказал он.

Остальные не обратили на это внимания: судя по его тону, он притворялся. А снаружи тянулись рельсы, ряды за рядами, и платформа за платформой, и виднелись окна какого-то высоченного здания – явно выше Вавилонской башни, какой бы она ни была.

К тому времени как Файтл поднялся на ноги, артисты уже начали выходить на платформу, прихватив чемоданы и саквояжи, портпледы и гримерные сундучки со скругленными углами и серебристыми защелками.

Вагонная дверь резко распахнулась, и показались голова и плечи. Тонкие усики над бледными губами, на манер сточной канавы, вбирали в себя обильно стекавший по лицу пот. В первую же минуту лицо заметно побагровело, и вниз покатились новые капли пота.

– Кто вы такие? – спросил мужчина. – Что может показывать этот сброд?

Мендл выступил вперед:

– Мы акробаты.

– Вы что, из помойки вылезли?

Файтл почувствовал, насколько нелеп его наряд, и поспешил прикрыть ладонью пятиконечную звезду на груди, нашитую из пробок из-под шампанского.

– Ладно, неважно, – сказал человек. – Сколько вам нужно на репетицию?

– На какую репетицию? – Мендл не понял, о чем речь.

– Некогда мне с вами валандаться. Мы и так на три часа задержались. С меня голову снимут, не с вас. – В тамбур просунулась рука. Мужчина глянул на часы на запястье и отер потный лоб.

Рука явно не соответствовала всему остальному, как будто незнакомец состоял из разных деталей. Лицо еще больше покраснело, мужчина надул щеки.

– Репетиция, – сказал он. – Трамплины, гимнастические кони, трапеции. Что нужно установить?

– Ничего, – сказал Мендл.

– Прямо как есть и выступаете? Прекрасно. Тогда ладно. – Он вроде чуть – самую малость – успокоился. – Тогда будете первыми. А теперь вылезайте и помогите другим дотащить реквизит до театра.

Махмирцы быстро высыпали на платформу, и у Мендла челюсть отвисла, когда он глянул вверх на уходящее в небо здание. Он присвистнул и еще какое-то время его разглядывал. Оно было красивое и в то же время устрашающее. Здесь все выглядело устрашающе, потому что на здешние чудеса лег серый налет войны. Пытаться забыть об этом, устраивать представления и наряжаться для бала – даже враг покоробится от такого фарса. Серая тоска овладела всеми. Артисты с озабоченными бледными лицами спешили в театр. Притворщики, все до единого. На сцене, Мендл это знал, они будут расточать улыбки, искриться весельем.

Вдова Рейзл вела на поводке мартышку. Мартышка держала в лапке банан, а бананов махмирцы давным-давно не видели. Вдова то ускоряла шаг, то вдруг останавливалась. Обезьянка все повторяла за ней. Старушка заранее растопырила пальцы, чтобы выхватить лакомство при первой же возможности. Мендл стоял позади, с чемоданом на голове, и смотрел, как Рейзл пытается выманить у мартышки банан. Он удивился, как всегда, когда становился свидетелем очередного грехопадения, и, как всегда, от такой прямо-таки первобытной дикости к глазам подступили слезы. Он сделал глубокий вдох, презрел ощущение несправедливости – чувство, позволительное богатым, а Мендл не позволял себе ничего такого с тех пор, как слишком многим ужасам он стал свидетелем.

Вскоре они были на месте. Здание оказалось огромное, фасад длиной как их поезд. И, должно быть, роскошное внутри. Однако махмирцы не увидели ни trompe d’oeil[12]12
  Роспись или картина, создающая иллюзию объема. (фр.).


[Закрыть], ни сусального золота, украшавшего фойе. Их провели за кулисы с черного хода, через двойные двери.

Когда процессия оказалась в помещении, артисты взбодрились. Откуда-то взялись и энергия, и высокий профессионализм. Даже пьяницы из вагона-ресторана и любители сигар, мимо которых Мендл проходил в тамбуре, двигались с внезапно обретенной четкостью. Мендл заметил это, когда один жонглер подхватил мартышку и принялся, как она ни верещала, жестоко впихивать ее в брюки. Заметил, когда стареющие танцовщицы спрятались за крышками зеркальных шкатулок и выглянули оттуда лишь обретя новые лица, создающие иллюзию молодости, да так, чтобы поверили зрители в любом конце зала. Мендл похолодел от страха, наблюдая за ними, пытаясь понять, что же в их безобидных приготовлениях так настораживает.

Когда мимо с охапкой жестяных мечей промчался помощник режиссера в прозрачной от пота рубашке, покрикивая «Schnell»[13]13
  Быстрее (нем.).


[Закрыть] на всех, кто случайно встречался с ним взглядом, Мендл понял, что причиной этого жуткого страха. Деловитость, которую проявляли все до одного, безукоризненная исполнительность, дисциплина и порядок – вот в чем причина. Он понял это с самого начала, с того дня, когда захватчики строем вошли в город и, обнаружив, что площадь пуста, принялись пинками выбивать двери; понял по той неукоснительной педантичности, из-за которой в войне такого огромного масштаба не упустили отыскать незаметную – надо же, чтобы так повезло – точку на карте, деревушку, поименовавшую себя городом, где жили простаки Хелма. И эта деловитость, понял Мендл, их погубит.

– Такое впечатление, что мы в земной утробе, – сказала Рейзл, указывая на мостки, мешки с песком и бесконечные канаты и крюки.

– За какую потянуть, чтобы пошел дождь? – спросил Файтл. – А за какую для хорошего урожая?

– А за какую для искупления? – сказал ребе сдавленным голосом, видно, он был на грани отчаяния.

– Вы отлично потрудились, – сказал Мендл. И, вопреки всему, чему его учили, погладил вдову Рейзл по щеке. – Костюмы очень оригинальные. – Свел локти вместе, и пришитые к ним ложечки звякнули, как бубенчик.

– Иголка и нитка порой творят чудеса. Правда, – добавила Захава, на ней был нагрудник из сигаретных пачек, на коленях нашиты ершики для чистки трубок.

Вдова обняла Захаву за талию – худышка, она и раньше была стройной, и притянула к себе, как обычно делала в шабат по утрам, на обратном пути из штибла[14]14
  Штибл – букв. комнатка (идиш) – маленькая хасидская молельня.


[Закрыть]. Рейзл прижимала ее к себе крепко-крепко, и Захава тоже обняла ее в ответ, но осторожно. Обе зажмурились. Ясно было, что мыслями они в другом месте, возле штибла, где цветет кизильник, обе в новых платьях, скромных и прелестных.

Мендл, и ребе, и Файтл – все махмирцы, которые не могли обняться вместе с ними и перенестись в лучшие времена, отвернулись. Скрыть то, что творилось внутри, как они обычно это делали, не получалось. Когда они вновь подняли взгляд, Захава поцеловала старушку в лоб, так пылко, что Мендл решил сбить накал торжественности.

– Знаете, – сказал он, – мы случайно сели на старый поезд, и кто бы мог подумать, что все обернется так удачно.

Его попытка обратить все в шутку не вызвала ни одной улыбки. Махмирцы снова стали смотреть по сторонам – искали, на чем бы остановить взгляд.

Может, капнуло из протекшей трубы, а может, из щели в крыше, а может, с подбородка пробегавшего мимо помрежа, но, скорее всего, это слеза скатилась из глаз того, что остался неизвестным. Она упала на пол, единственная капля, прямо справа от ребе.

– Что это? – вопросил он. – Я этого не потерплю. Ни секунды!

Мендл и остальные сделали вид, что не понимают, о чем он, – будто не чувствовали, как волны уныния и безнадежности все выше вздымаются над ними.

– Ладно, ладно, – сказал ребе. – Нам первым выступать, а Шрага еще не отточил как следует свои вольты с поворотом. – И четыре раза притопнул ногой. – Ап! – скомандовал он. – С верхним замахом, – добавил он, истощив на этом весь запас выученных терминов.

Они расчистили себе место и принялись повторять все свои номера, причем ребе не давал им ни минуты продыха, и Мендл любил его за это всем сердцем.

Распорядитель пришел за ними за пять минут до того, как поднять занавес. И тогда, из-за кулис, они увидели все. Красные ковры и фестоны, отороченные золотым шнуром, люстру и потолочную роспись – с героями, девами и божественными лучами – в обрамлении изысканной лепнины. Лепнину же дополняли розовощекие херувимы, вырезанные из дерева. Были там и зрители – женщины в вечерних платьях, с пышными прическами, мужчины в мундирах, увешанных медалями за исполнительность, мужество и отвагу. Важная публика – от такой нервного человека бросит в пот. А наверху, чуть левее, была ложа: в ней сидел вождь со своей свитой, человек, имеющий большую власть, и за ним, Мендл это понял, краем глаза следили все остальные. Люстру притушили, включили софиты, распорядитель прошептал: «Ваш выход», и Шрага шагнул на сцену. А за ним остальные. Вот так, куда как просто. Они пошли за ним, а что еще им оставалось делать?

Одну, потом две, потом три минуты они стояли у занавеса, ослепленные ярким светом. Рейзл прикрыла глаза рукой. В зале кто-то кашлянул, кто-то хихикнул. Еще не стихло эхо, как ребе скомандовал:

– По местам!

Выпрямившись, высоко подняв головы, они разошлись по разные стороны дощатой сцены.

– Ап! – скомандовал ребе, и представление началось.

Шрага прошелся колесом и сделал сальто. Вдова Рейзл один раз подпрыгнула и встала в сторонке, раскинув руки и вывернув локти. Мендл, славный Мендл успешно выполнил полухенлон с отскоком[15]15
  Вероятно, имеется в виду трюк, названный по имени братьев Хенлон – британских акробатов, популярных в середине XIX – начале XX века. Труппа братьев Хенлон оказала большое влияние на современное цирковое искусство.


[Закрыть] и с помощью Шмуэла-Берла (чья роль лишь в этом и состояла) закончил номер фигурой «парящий ангел». Файтл по оплошности не успел подхватить жену в прыжке. Захава неловко приземлилась на щиколотку, в ноге что-то хрустнуло, был слышен треск. Она не вскрикнула и быстро встала. Хотя даже с балкона было видно, что с ногой у нее непорядок. Кто-то из зрителей ахнул, потом – тишина. Затем сверху, откуда-то слева, послышался голос. Мендл понял, из какой он доносится ложи. Понял, что это тот самый холеный, самый величественный и статный – словом, главный волшебник. Конечно, это всего лишь догадка, видеть-то он ничего не мог.

– Надо же, – произнес тот человек в ложе. – Они неуклюжие, как евреи. – Повисла тишина, потом раздался смех. Его подхватил весь зал, но публика смеялась не так громко, соблюдая субординацию. Мендл оглянулся на ребе, ребе пожал плечами. Юный Шрага, настоящий борец, сделал прыжок с подскоком, будто собирался продолжать выступление. Захава подошла к вдове Рейзл и положила руку ей на плечо.

– Продолжайте! – крикнули из ложи. – Комедия еще не кончилась. Продолжайте!

И другой голос оттуда же, на этот раз женский, донесся до сцены:

– Продолжайте. Хотим еще еврейского балета. – Глупое хихиканье, как и в прошлый раз, подхватила публика, а гулкое эхо разнесло – казалось, даже резные херувимы на потолке корчатся от смеха.

Ребе тяжко вздохнул и принялся постукивать ногой по полу.

Мендл помахал ему рукой и двинулся вперед, на авансцену, весь на виду в беспощадном свете софитов. Он поравнялся с рампой и шагнул в темноту, стиснув кулаки – бескровные, мозолистые, грозные.

Погрузившись во тьму, Мендл поднял руки ладонями вверх.

Но тут не было ни снайперов, как для рук, что тянутся из гетто, ни собак, как для рук, что тянутся из щелей товарных вагонов, ни ангелов, всегда ожидающих рук, что тянутся из печных труб в серые от пепла небеса.