Текст книги "Министерство по особым делам"

Глава пятая

Частная клиника прославленного доктора Хулио Мазурски сверкала белизной. Мастер своего дела смотрел в окно и, словно получая указания с неба, делился с Кадишем Познанем некоторыми сведениями личного характера. Кадиш стоя – сесть ему не предложили – записывал шариковой ручкой имена на шероховатой бумаге, устилавшей стол для осмотра. Сам стол поверх войлока обили тонкой кожей, но столешница была неровной, и пока Кадиш писал, ручка два раза проткнула бумагу. Раздался стук в дверь, и Кадиш взгромоздился на стол. Уселся на край, куда кладут ноги, спрятал свои записи, но шариковую ручку убирать не стал.

Выждав секунду, но не ожидая разрешения, вошла сестра – Кадиш сидел, вцепившись в край стола, болтал ногами. Доктор смотрел в окно, будто в комнате никого не было, руки свел за спиной.

Наверное, подумал Кадиш, это его любимая поза, так ему легче думается. Сестра подала доктору медицинскую карту, тот взял ее, не оборачиваясь и не говоря ни слова. Потом раскрыл карту. Через двухстороннюю связь на стене сестра отдала какое-то распоряжение.

– Снимите, пожалуйста, рубашку, – велел доктор.

Кадиш перестал болтать ногами.

– Рубашку?

– Да, пожалуйста, рубашку, – повторил доктор тоном человека, у которого много дел.

Кадиш снял рубашку, бросил ее на кресло.

Настал черед сестры. Глянув на Кадиша, она сказала:

– Майку, пожалуйста, тоже.

Кадиш снял майку, выпрямился. Бицепсы и плечи у него были мощные. Намечалось брюшко, но брюшко крепкое. Сестра мельком взглянула на него и потеряла к нему интерес.

– Я буду в четыре, – сообщила она. Доктор кивнул окну, и сестра вышла. Кадиш проводил ее взглядом и, едва за ней закрылась дверь, соскочил со стола.

Потянул бумажный рулон сначала слева, потом справа – и протащил бумагу с записями через металлическую скобу на краю стола. Дернул бумагу – неудачно: она скомкалась с одной стороны, и часть его записей осталась в рулоне. Со второй попытки Кадиш оторвал остальное – бумажный хвост с именами.

– Руки-крюки, – прокомментировал Кадиш.

Из кабинета открывался прекрасный вид. Доктор глянул вниз на распростершийся перед ним – чистая головоломка – Буэнос-Айрес. Что-то было не так. Но по дороге на работу доктор Мазурски ничего особенного не заметил. Он вышел из дому и шагнул к машине, перед ним любезно приоткрыли дверцу. На заднем сиденье лежала книга, он почитывал ее по дороге на работу. Пока машина ехала, он, как обычно, читал, иногда понравившимся абзацем делился с водителем. Волновало доктора Мазурски разве что время. Он еще спросил: «Почему долго едем?» – и получил ответ: «Объезд, сэр». Сейчас, глядя вниз, он увидел: очертания головоломки чуть сместились, городское движение выглядело иначе. Город был пуст, хотя движение в это время, как правило, сильное. Бросалась в глаза зелень военной формы, в небе зловеще сновали вертолеты.

– Список, – сказал доктор Мазурски. – Прочитайте, пожалуйста, вслух, господин Познань.

Кадиш постарался читать бесстрастно, так, как сам доктор читал бы имена пациентов. Вот какие имена прочел Кадиш: «Пинкус Мазурски, Мазурски Беззубый, Мазурски Счастливчик». Наконец, развернув зажатый в кулаке второй обрывок бумаги, Кадиш (кашлянув и многозначительно улыбнувшись) прочитал: «Пинкус Беззубый Мазурски».

– Мазурски, – повторил доктор, словно исправлял ошибку в произношении. Но никакой ошибки не было. – Извиняюсь за разночтения. Но когда отцу открывали памятник, меня не было. Его помощники, – в голосе зазвучало презрение, – его шайка-лейка занималась и памятником, и надписью. Сам я этой плиты даже не видел.

Доктор наконец повернулся. Он был специалистом по пластическим операциям, и Кадишу вдруг пришло в голову, что человека он видит не в целом, воспринимает его как совокупность изъянов, а Кадиш из них и состоял. Взгляд доктора остановился на глазе Кадиша, в котором мерцал – да, этого не скроешь! – игривый огонек, но глаз был посажен слишком близко к широкой кости устрашающего носа. Подойдя поближе, доктор спросил:

– Назовите цифру. Сколько?

Он чуть присел и приблизил лицо к грудной клетке Кадиша, словно в поле его зрения попало что-то подозрительное. Там был шрам, довольно длинный – последствие несчастного случая в детстве. Доктор потянулся к шраму – три пальца сложив, большой поджав. Так благословляют папы. Он чуть надавил на шрам, подвинул Кадиша ближе к свету, надавил снова. Потом выпрямился – и произнес приговор:

– Шрам можно скрыть.

– Можно, – согласился Кадиш. – Когда я в рубашке, он скрыт.

Шутка не осталась незамеченной. Кто, как не он, велел Кадишу раздеться до пояса.

– Чтобы сестра ничего не заподозрила, – пояснил он.

– Ах да, сестра. Спасибо, что не велели снять штаны.

– Можно и штаны, – заметил доктор, и Кадиш выдавил из себя подобие улыбки.

– Даже самая неопытная проститутка не разденется, пока денежки не перейдут из рук в руки, – заявил Кадиш. Он с трудом удерживался, чтобы не скрестить руки на груди.

– Вы собирались назвать сумму.

Собирался, но Кадиш считал, что называть ее надо, когда у тебя выгодная позиция. Лучше ошарашить другого, не то ошарашат тебя самого.

– Если вас интересуют шрамы, у меня вообще-то есть вопросик. – И Кадиш принялся снимать штаны по собственной воле. Расстегнул пояс, спустил брюки до колен, но доктор его остановил.

– Можем назначить визит, как полагается, – сказал он. – Буду рад встретиться с вами по другому поводу.

Глаза доктора засветились профессиональным теплом, но глаз с носа Кадиша он не спускал.

– Как скажете. – И Кадиш, застегнув брюки, оглядел комнату.

Пока он ожидал приема, в голове у него сложилась сумма, но, когда его завели в этот – шик-блеск – кабинет для консультаций, отполированный до хирургического блеска, она выросла. О вкусах хозяина кабинет ничего не говорил, если не считать тяжелой с виду маски на стене. Прямо под ней, на полу, стояла старинная картина в раме, пейзаж со всадником у опушки леса. Название на английском гласило: «Охота».

– Симпатичная штучка, – заметил Кадиш, показывая на маску, хоть она его ничуть не заинтересовала. Он прикидывал, какую сумму назвать.

– Это из Азии, я там приводил в порядок не одно расщепленное нёбо. – Доктор глянул на маску, на картину под ней. – Месяцами отрезаешь соски, а потом пришпиливаешь их обратно, а тут – нёбо, это просто награда. Меня привезли туда на самолете, подлатать несчастных детей, чтобы они выглядели по-человечески. Там забавно. Между прочим, присылали мне только мальчиков. – Он помолчал, обдумывал свои слова так, словно их произнес кто-то другой. – На обратном пути я прошелся в Гонконге по магазинам – и вот, купил маску.

– Небось стоит недешево?

– Это для новогодних праздников. Они как раз сейчас их справляют. В Китае Новый год позже. – И снова голос доктора звучал дружелюбно, и снова он задумался над своими словами, погрузился в свои наблюдения. – Год Дракона – и впервые без Чан Кайши. Я там зажигал фейерверки и думал: «Вот бы нам так повезло. Хоть бы Исабелита[17]17
  Мария Эстела Мартинес де Перон (известна как Исабель) – третья жена президента Хуана Доминго Перона (1961–1974). После его смерти президент Аргентины (1974–1976).


[Закрыть] костью подавилась».

– Похоже, ваше желание скоро сбудется.

– Не могу сказать, что я этого желаю. Если мечтаешь о смене правительства, это не значит, что тебя устроит новое.

Кадишу вдруг вспомнились фотографии, которые он разглядывал, пока ожидал приема: щеки, подбородки, грудь, бедра – до операции и после. Шедевры! И он удвоил сумму, которую держал в голове.

Кадиш передвинулся к середине стола и написал сумму в центре бумажной полосы, стараясь на этот раз бумагу не прорвать. У Кадиша было еще одно правило: всегда скреплять словесное соглашение рукопожатием над написанной суммой. Доктор Мазурски обошел стол, положил руки на бумагу, чуть подавшись вперед, прочитал сумму вверх ногами. И вытаращил глаза.

Лицо доктора вытянулось. Кадиш гадал: неужели он хватил через край? И тут же ополовинил сумму, зачеркнул цифру, написал другую.

– Сегодня будет вдвое дешевле, – сказал Кадиш, отталкиваясь от первоначальной суммы.

– Так много? – спросил доктор.

– Много, но вдвое меньше, чем было. – И обратился к доктору по имени, которое его нанимали спасти. – Доктор Мазурски, вы согласны?

– Там работы всего на несколько минут.

– Вы платите за то, чтобы кое-что скрыть. Смысл моей работы – уважение для мертвых и конфиденциальность для живых. – Яркий образ, решил Кадиш, тут не помешает. – Моя услуга, доктор Мазурски, – это подтяжка кожи на лице вашего рода.

Доктор, похоже, серьезно задумался. Да и сумма была серьезная.

– В стране инфляция, – заметил Кадиш. – Я потеряю деньги, еще не выйдя из вашего дома.

Доктор подошел к стойке с медицинским инструментом. Поднял крышку банки, выудил из нее ватный шарик.

– Хорошо, – сказал он, прижимая ватку к горлышку бутылки с йодом. – Стойте спокойно, – добавил Мазурски. Провел ваткой с йодом по шее Кадиша, тщательно обрабатывая порез, хоть его там и не было. Подул на йод. Заклеил порез пластырем – йодный багрянец тут же расползся во все стороны – и вызвал медсестру.

– И вот еще что, – сказал доктор, разглаживая пальцем края пластыря.

– Слушаю.

– Насчет Мазурски Беззубого. Насчет этого имени в особенности. У моего отца, если не считать одной золотой коронки, до смерти был полный рот зубов.

– Не сомневаюсь.

– Я ведь пластический хирург.

– В Аргентине услуга национального масштаба.

– Я бы никогда не позволил, чтобы у моего отца был щербатый рот.

– Кличка есть кличка, – сказал Кадиш. – Не более того.

– Именно, – согласился Мазурски.

Пока Кадиш надевал майку, его осенило.

– В Общине Благоволения народ был крутой. Может, ваш отец кому-то вышиб все зубы – вот вам и объяснение. – Кадиш изобразил апперкот, затормозив кулак на полдороге.

– Может, и так, – сказал доктор. Ему было не смешно.

Появилась сестра, на сей раз без стука. Кадиш начал застегивать рубашку, а сестра подошла к столу. Отработанным движением оторвала от рулона бумагу длиной в человеческий рост. Рулон с посвистом развернулся, и сестра прихватила новую подстилку металлическими зубцами. С каменным лицом скомкала бумагу и запихнула в урну, встроенную в шкафчик. Цифровые выкладки Кадиша отправились на помойку.

Сестра закрыла банку крышкой. Рядом с банкой лежал список пациентов, но Кадиш был записан в нем под чужой фамилией.

– Возьмите с него за биопсию и визит, – распорядился доктор. Кадиш приподнял бровь. Одной рукой он ощупал пластырь на шее, другой – чековую книжку Лилиан в кармане. Своей у него сейчас не было.

Сестра перевела взгляд со шкафчика на стол для осмотра, потом обратно.

– А где проба, доктор?

– Я промаркирую сам.

Уличные фонари уже горели, хотя было еще светло – может, в этом районе их зажигают раньше? Кадиш прошел по улице доктора, обсаженной деревьями. Это дорогая часть города, далекая от его района Онсе, от его квартиры и от всех остальных евреев. Евреи приезжали сюда, потому что слышали – к доктору Мазурски ходят гои, а гои ходили сюда, потому что им нравилось ходить к еврейскому доктору, у которого кабинет в небоскребе. В дверях сидел нищий. В этом квартале он выглядел вдвое беднее. Кадиш полез было в карман, но не успел нашарить мелочь и потратил ее на «Кларин»[18]18
  Ежедневная газета, печаталась в Буэнос-Айресе.


[Закрыть]. Проглядев первую страницу, он покачал головой. Кругом все рушится, а его газета печатает картинку с Дядей Сэмом на ходулях: этим янки только бы веселиться. А что праздновать на свое двухсотлетие Аргентине: то, что время пошло вспять, да уж, чудо из чудес! Каменный век здесь наступит раньше, чем будущее, – в этом Кадиш был уверен.

Дул легкий ветерок, но он лишь разгонял жаркий воздух. На улице было тихо, мимо прополз «форд фалькон». Водитель выставил локоть наружу, будто катался в поисках девушек. Номеров на машине не было, она ползла, как улитка. Двое мужчин на заднем сиденье повернули головы и оглядели Кадиша. Машина проехала, Кадиш перешел на другую сторону и раскрыл спортивную страничку.

В США празднуют двухсотлетие, в Китае встречают год Дракона. Кадиш пнул валявшуюся на тротуаре бутылку. А здесь – год Фалькона. Фалькон – это сокол, хищная птица. Она же – американское авто.

Глава шестая

Четыре моряка выкинули из окна военного высокого ранга, в полете он думал свои последние думы. Полковник в отставке, китель сплошь в лентах и медалях, заработанных при военном режиме, – всем этим побрякушкам пришел конец вместе с ним, когда кровь бросилась ему в голову. Одна медаль оторвалась и, клацая, покатилась по улице. Вся грудь в наградах, и чем все кончилось? Надо было служить в авиации, думал он напоследок, тогда у меня были бы крылья. С этой мыслью он, даже не успев цинично ухмыльнуться, рухнул на авеню Освободителя; ночью Буэнос-Айрес весь в движении – а что есть сердцебиение любого крупного города на планете, как не движение, – вот и Лилиан Познань передвинула голову на подушке поудобнее, чтобы как следует выспаться в последний раз: назавтра ее страхи станут реальностью.

Когда Лилиан проснулась, у нее не было ощущения, что в городе стало на одного жителя меньше. Не было ощущения – оно иногда навещало ее на кухне, когда она изучала счета для оплаты, – что страна полным ходом летит к точке, в которой станет совсем неуправляемой. Выглянув на улицу, она не почувствовала, что еще миллиону трудяг у миллиона окон грозит участь полковника, чье окно осталось открытым, а на его карнизе уютно свернулся кот.

Спала Лилиан хорошо. Проснувшись, почувствовала себя отдохнувшей и тут обнаружила, что Кадиш еще не вернулся, а Пато – чудо из чудес! – уже ушел в университет. И не спеша стала готовиться к выходу. Радио играло рэгтайм из «Аферы» – в каком кинотеатре она смотрела этот фильм? Наверное, в «Бете», в районе Лавалль, решила она, стоя в чулках над кухонной раковиной и доедая печенье.

Лилиан ожидала старого лифта – он прорезал их здание по центру, словно позвоночный столб, лестница извивалась вокруг него. Руку Лилиан держала на двери кабины лифта, одна нога выпрямлена, другая полусогнута – чтобы не так отягощал громоздкий портфель.

Открылась дверь квартиры Качо. Сосед был в пижаме, лицо встревоженное. Он яростно чесал бровь, и Лилиан заметила, что другую он уже разодрал.

Этот человек с военной выправкой всегда поднимался рано. Она никогда раньше не видела Качо в пижаме, на его рубашках никогда не было и морщинки, даже в конце рабочего дня. Не иначе как в ящике рабочего стола он держал утюг.

– Сегодня не работаешь, Качо?

– Сегодня не работаю? – повторил он, продолжая чесаться. – Сегодня не работаю, – подтвердил он, приподнялся на цыпочки и через плечо Лилиан глянул на лестницу. Видно, вопрос показался ему забавным, похоже, ничего более смешного он с утра не слышал. Качо хмыкнул. – Сегодня не работаю. А ты?

– Работаю, естественно, – сказала Лилиан, перехватывая тяжелый от документов портфель.

– Вопрос риторический, – воскликнул Качо, едва не срываясь на крик. – Спросим по-другому: пошла бы ты на работу, будь ты на моем месте? Вышла бы на моем месте на улицу? – Таким Лилиан не видела Качо никогда. Ожидая ответа на свой риторический вопрос, он переключился на другую бровь, и она увидела, что на первой выступила кровь. – Будь ты в моем положении, ты бы вышла сегодня из дому?

– Не знаю, – ответила Лилиан. – А что у тебя за положение?

– Какая разница? У тебя оно точно такое, а ты идешь.

С этими словами он оставил бровь в покое, но тут же вскинул в отчаянии руки. Вернулся в свою квартиру и захлопнул дверь. Лилиан была так озадачена, что лишь через пару минут поняла: лифт не работает. Ну что ж, зато она хорошо выспалась. Ничуть не огорчившись, Лилиан пошла вниз пешком.

Вскоре ей стало ясно, в каком положении с утра оказались и она, и Качо, и Кадиш с Пато, и все они, и особо – теперь уже вовсе не особо – их предводительница Исабелита. Лилиан шла по авенида де Майо к Розовому дому и площади перед ним по своему каждодневному маршруту. Но дорога впереди была перекрыта, позади заграждения стоял танк – танк прямо в центре города! Что за бред? Лилиан посмотрела направо, налево – видит ли это кто-то еще? Какой-то человек шел ей навстречу, но взгляд от нее отвел, на пустой парковке чуть ниже по улице она заметила пикап, «додж». В нем сидело восемь солдат в форме, в шлемах – чуть пригнувшись, они сверлили глазами все четыре стороны света. Трое наблюдали за ней с тыла грузовика, где крупными буквами было написано ДОДЖ, а над надписью висела кирка. Дула их автоматов торчали над бортом грузовика. Лилиан огляделась: где война, где смертоубийство? Потом снова посмотрела на парней, еще мальчишек, – такие стучались в их дверь, а потом уводили с собой Пато, унося под мышкой стопки пластинок. Пареньки в пикапе были с виду поаккуратнее, волосы острижены короче. И вот они сидят, ссутулившись, с оружием наизготовку.

На следующем перекрестке грузовик с безбортовой платформой перевозил танк. За ним следовал еще один такой же. Эти грузовики ехали по городу со скоростью похоронной процессии. О какой внезапности может идти речь? Беда нигде не приходит внезапно, подумалось Лилиан. Войну не спускают с поводка. Ее медленно и тщательно развязывают.

Лилиан еще раз взглянула на аккуратных солдатиков в их парковочном пространстве. Ей на миг захотелось их предупредить. Не будь на нее направлены автоматы, не будь они в форме, она сказала бы: ребята, осторожнее, там танки. Но они наверняка знают про танки и видят их не хуже, чем она. Лилиан пошла назад, повернула за угол и отправилась на работу другой дорогой.

Похоже, у них переворот.

Переворот! Вот почему Качо остался дома и раздирал брови.

Когда Лилиан вошла, Фрида сидела за столом. Не поздоровавшись, выпалила:

– Исабелиту заперли в Розовом доме. Долго это не продлится. Густаво говорит – максимум один день. Снова будут править военные.

– И где они только шляются? – сказала Лилиан. – Кадиш с вечера где-то застрял, Пато уехал в университет, когда я еще спала. Занятия не иначе как отменили. И куда навострится вся эта детвора? – Лилиан покачала головой. – В кои-то веки отоспалась!

– Приспособляемость, – заявил Густаво. Он вышел из кабинета и встрял в разговор, словно Лилиан обращалась к нему. Так Густаво утверждался, показывал, кто в этих стенах хозяин. Он встал между женщинами, пригладил волосы. – Мы научились приспособляться – теперь будем пожинать плоды. Мы привыкли к этому правительству так же, как и к прошлому, и когда оно берет нас за горло, мы этого даже не замечаем. Живем себе и живем, думая: все хорошо. – Густаво сказал это так, будто они сторонние наблюдатели и находятся где-нибудь в Швейцарии. В его голосе даже звучало легкое злорадство.

Лилиан кивнула – спасибо за разъяснение, – повернулась к нему спиной и сказала, обращаясь только к Фриде:

– На меня направили автоматы солдаты из грузовика, а я знай себе иду.

Густаво сделал круг и снова вмешался в разговор:

– На улицах солдаты – кто выйдет на работу? Ясно, что ты. Мы продаем страховку. Сегодня наш день. Ради таких дней мы и существуем. Мы выплачиваем. А нам – платят.

– И? – выдавила из себя Фрида.

– Жизнь. Собственность. Идет переоценка ценностей. Вот увидите, когда все устаканится, многое станет куда ценнее, а многие будут никому не нужны.

Фрида не стала перечить, попросила его совета, а советы Густаво любил давать, даже когда его о том не просили.

– Так что же нам делать? Сидеть тут и ждать?

– Заниматься делом, – сказал Густаво. – Теперь ни жизнь, ни смерть от нас не зависят. А вот нажиться на войне мы можем.

– А с кем мы воюем? – поинтересовалась Фрида.

– В этом вся штука. Главное понять, кто на чьей стороне, и начинать зарабатывать.

Выдав эту сентенцию, Густаво вернулся в кабинет.

Лилиан взяла Фриду за руку.

– Беспокоюсь за Пато… он такой вспыльчивый. Хоть бы он после занятий вернулся домой.

Стакан повис над полом, крепко зажатый поверху пятью пальцами. Пальцами руки, безжизненно упавшей с дивана.

Лилиан швырнула ключи на полочку. Не опасаясь нарушить тишину, бросила сумку рядом у стены. Стакан не выпал, рука не шелохнулась. За диваном виднелся телевизор, за Кубок освободителей сражались «Ривер плейт» и «Португеза». Человечки носились взад-вперед. Черно-белый телевизор утопал в легкой дымке, и мяча Лилиан не видела.

Она подошла, склонилась над диваном, поцеловала Кадиша в голову. Он загасил сигарету в пепельнице на животе, поставил стакан на грудь.

– Если умрешь, я узнаю сразу, – сказала Лилиан. – Прихожу домой – а дыма нет, стакан валяется на полу.

– Разве ритуал – это плохо? – спросил Кадиш. – Если ничего не меняется, кому от этого хуже?

– Никому, – согласилась Лилиан.

Кадиш сел, оперся о боковину дивана, вытянул ноги. Пепельницу переставил на пол.

– Ну и денек, – сказал он.

– Да уж.

Лилиан улыбнулась, шагнула к дивану – сесть. Кадиш задрал ноги, Лилиан проскользнула под ними, хлопнула мужа по коленям. Закрыла глаза, стараясь расслабиться. Прислушалась: звучит ли из комнаты Пато музыка? Она доносилась оттуда всегда и всегда громыхала. Но сейчас ничего не слышно – либо он сидел в наушниках, либо отрубился, а игла застряла. Рабы собственных привычек, что отец, что сын. Оба обожают то, что знакомо.

– Спит? – спросила Лилиан.

– Гуляет, – последовал ответ.

Лилиан вздрогнула и, насупившись, уставилась на мужа, стараясь вникнуть в смысл сказанного.

Уставилась на мужа, а сердилась на себя. Как она не кинулась в комнату сына сразу, проверить, на месте ли он в такой день, в день переворота? А тут еще Кадиш, которому все до лампочки, которому ничего нельзя доверить даже на несколько часов.

– Гуляет? – переспросила Лилиан.

– С волосатиком. Ну такой – похож на осьминога, кругом одна голова.

– Рафа, – догадалась Лилиан. И добавила, вне себя от беспокойства: – Пора бы знать, как зовут друзей твоего сына.

– Короче, этот Рафа зашел, и они намылились в какой-то бар.

Лилиан столкнула ноги Кадиша с колен – так он выпрямится, и она сможет встать и заглянуть ему в глаза.

– Это какой же бар сегодня открыт? Как ты мог его отпустить? – Она посмотрела на дверь, словно ожидала, что из нее выйдет Пато. Потом спросила Кадиша, уже спокойно: – Неужели тебе родного сына не жалко?

– Говорил я ему. Да разве он послушает?

– Надо было его связать. Задержать. Если сын тебя не слушает, значит, надо его скрутить и сесть ему на спину.

– Невозможно, – сказал Кадиш. – Держать сына в узде отец не может. Эти еврейские бунтари слушают только своих мамочек. Отцы для них – пустое место.