Текст книги "Министерство по особым делам"

Глава седьмая

В первые недели после переворота в контору Лилиан стали приходить люди, у которых было что страховать и было чем заплатить за страховку. Бизнес шел в гору, рос и уровень клиентуры. При встрече с ошарашенными гражданами, приходившими страховать свою жизнь, Густаво был воплощенная вежливость на аргентинский лад. Посетители все время переспрашивали, не понимали самых простых вещей и так или иначе кружили вокруг одного вопроса: что будет, если я умру?

– Получите страховку, – говорил в таких случаях Густаво. Потом, сказав «не дай бог», устало улыбался. На вопрос о деньгах Густаво отвечал успокаивающе, но отстраненно. – Страховщик проводит выплату, – говорил он. – Вы, то есть оставшаяся после вас семья, присылает нам свидетельство о смерти. Мы сообщаем компании, после чего…

После чего Густаво делал жест, обозначавший простоту, легкость и надежность процедуры. Он никого не обманывал. Все должно было пройти без сучка без задоринки – при наличии свидетельства о смерти. Слухи доходили и до Густаво. Поэтому в каждом случае он обязательно подчеркивал такое условие. Клиенты либо обращали на это внимание, либо нет.

Страховки выписывала Лилиан, Фрида печатала бланки, в них указывались адреса, по которым следовало отослать страховую премию в случае беды. А получатели страховки проживали в Гаване, Майами, Риме и на Манхэттене. Каждый иностранный адрес вгонял Лилиан в уныние. Ничего хорошего это не предвещало. Мужчины и женщины, которым было чего опасаться, уже отправили свои семьи за рубеж.

Лилиан смотрела, как Густаво выводит из кабинета одного из таких клиентов, депутата, она видела его по телевизору. Без эфирного освещения и густого грима он выглядел просто-напросто стариком. Густаво шел с ним вплотную, приподняв руку, словно намереваясь его обнять. Но руку так и не опустил. Рука лишь указывала направление, и гость, наткнувшись на нее, сориентировался и зашаркал к двери.

С клиентами, от которых особой прибыли ждать не приходилось, Густаво вел себя исключительно деликатно, ловко он обходился и с теми, кто тащил кучи денег, происхождение которых было трудно объяснить, а таких тоже хватало. В результате сливки общества обращались к его агентству все чаще.

Надо сказать, что родословная Густаво была не без изъяна. Меняется правительство – того и гляди поменяются приоритеты. А несколько поколений назад в роду Густаво – пусть он к этому отношения и не имел – появилась изысканная и совершенно не-пероновская фамилия.

Какие-то звуки определяешь безошибочно, даже если раньше их и не слышал. С первым же выстрелом Лилиан поняла: именно этого она и ждала. Полусонная, она села в постели, точно зная, что это такое. Раздался еще один выстрел, потом – автоматная очередь. Кадиш продолжал похрапывать, и Лилиан не стала его будить. Пригнувшись, она – хотя окон в коридоре не было – прокралась к комнате Пато. Сын спал, накрывшись одеялом, и Лилиан подошла к окну. Глянула в щель под шторами – открывать их побоялась. Криков или звука шагов она не услышала. Не тревожили тишину и автомобили. Потом ночная побудка повторилась, и Лилиан попыталась понять: то ли стреляют по очереди – а значит, это перестрелка, – то ли так стреляет один автоматчик.

Сколько волн омывает их прекрасный город! Волну затишья сменит волна преступности. Потом накатит волна похищений и выкупов, волна политических обещаний, террор левых, за ним – отряды смерти правых. С новым правительством улицы станут чище, а жизнь, хоть и напряженная, станет безопаснее – вот чего Лилиан ждала. Однако пришел черед другой волны, волны сведения счетов, и ее Лилиан, пожалуй, боялась больше всего. Пато сказал об этом, когда они с отцом нашли убитого парня. Что, если начнут убивать ни в чем не повинных?

В Буэнос-Айресе всегда надо быть начеку. Это все равно как стоять в океане, спиной к волнам. Думать или не думать, что там сзади – дело хозяйское. Но на тебя, набирая силу, обязательно обрушится волна.

Пальба прекратилась. Лилиан посмотрела на часы в комнате Пато. Немного за полночь. Весь сыр-бор занял три-четыре минуты. Несмотря на мощную встряску (а может, из-за нее), Лилиан заснула прямо тут же, на полу, между кроватью сына и окном. Проснулась уже с рассветом. Приняла душ, оделась, пошла в булочную, а заодно и узнать новости. На этот раз, как ни странно, в утренних газетах их уже опубликовали. На разных улицах города найдены трупы семи бунтарей. Интересно, подумала Лилиан, далеко ли распространяется звук? В их части города убитых не оказалось.

Лилиан часто пыталась представить: что сказали бы о ее жизни родители, не спи они мирным сном на респектабельном кладбище Объединения общин. Не бог весть что, не лучше и не хуже той жизни, какую они старались ей дать. Зато она и Кадиш произвели на свет чудесного сына, высокого, красивого, умного, в десять раз более независимого, чем она. И если, проходя мимо, Кадиш останавливался у могил покойных родственников жены далеко не всегда, то не было зятя, который так много времени проводил бы поблизости от них. «Что это за корни? – ворчали они, когда она стала встречаться с Кадишем. – Что за прошлое?» Они дули в эту дуду до бесконечности, а Лилиан возражала: прошлое, которое их смущает, вовсе не Кадиша.

Проведя столько лет в мире страхования, Лилиан уверовала в статистику. Разумеется, случиться может что угодно и с кем угодно, но, если не хочешь, чтобы твою машину угнали, есть кварталы, где ее лучше не парковать. При этом Лилиан оставляла место для возможностей. Когда в молодые годы Кадиш стал приударять за ней, покорил он ее именно своим честолюбием. Мало того, что его мечты не знали границ, он обращал в свою веру и Лилиан. И со времени их первого свидания Кадиш всегда говорил «мы». Во всех его мечтах она была рядом. Лилиан терпеть не могла фотографий светских дам, этаких серых мышек, заполнявших страницы женских журналов: сидят в уголке дивана, скрестив ножки, рядом сытым котом улыбается в объектив муж, сам себя шире, будто слишком близко подошел к камере. Жизнерадостные интервью этих дам бесили Лилиан. Какими, мол, чудесными были трудные годы! У Лилиан имелось на этот счет свое мнение: выдающийся успех и прекрасные достижения приходят к тому, кто совершает ошибки и творит безрассудства, кто эгоистичен и в случае чего готов рискнуть не только собой. Ты успешен – значит, у тебя были лучшие стартовые условия либо тебе просто повезло. Прожив с Кадишем столько лет, сколько и без него, в глубине души Лилиан продолжала верить: он пробьется. И то правда, во что превратится ее жизнь, перестань она в него верить?

Стоило ей с кем-то подружиться, как ей в порыве откровенности задавали один и тот же вопрос: почему она вышла за него замуж? (Лилиан, кстати, тайком нашла раввина – благословить их союз, – которому фамилия Познань была незнакома.) На этот вопрос она всегда отвечала вопросом: о чем вы спросили бы меня, если бы его мечты сбылись?

И даже при том, что из-за смены режима у нее буквально раскалывалась голова, в это нелегкое время она любила его еще крепче.

– Мои услуги им пока не требуются, – говорил Кадиш, – но едва они почувствуют себя настолько в безопасности, что смогут назвать свои фамилии, пусть и шепотом, меня завалят работой. Это правительство смотрит на вещи раз в пятьдесят шире, чем прежнее, и цивилизованный класс сплотится вокруг него. Чтобы примкнуть к нему, люди будут готовы заплатить мне столько же и в пятьдесят раз больше.

– Надеюсь, ты прав, – соглашалась она.

– Когда по ночам станет спокойнее, я выполню заказ доктора – тогда посмотришь, сколько денег я принесу. На их стыде я сколочу целое состояние.

Он стоял на пороге новой жизни и вел себя соответственно. В последние недели Лилиан, приходя домой, видела, что Кадиш побывал и в овощной, и в мясной лавках. Она открывала дверь – в корзиночке поверх салфетки лежали португальские сдобы. Кадиша она находила в кухне, на столе стоял захватанный жирными пальцами бокал вермута, а сам Кадиш колдовал над сковородой с длинной ручкой, переворачивал крокеты. Он даже самостоятельно разморозил холодильник. На Кадиша было не нарадоваться, он расточал комплименты и поцелуи и хоть и продолжал смотреть часами футбол, но смотрел, не распластавшись трупом на диване, а сидя, подавшись поближе к телевизору, что-то мурлыча себе под нос и пошучивая.

Лилиан несколько смущало, что общество сына радовало ее ничуть не меньше. Приятно было видеть, что Пато вырос не совсем уж бесчувственным. В это непростое время он и впрямь стал прислушиваться к матери. Старался не приходить домой поздно, не говорить долго по телефону. По утрам поднимался рано, как все порядочные люди, шел в магазин за свежей выпечкой. Поспевал к семейному ужину и не слишком цеплялся к отцу, а тот не слишком цеплялся к сыну. Чтобы не разочаровываться, никаких радужных надежд Лилиан не питала, но если забыть о финансовых тисках, из-за которых над ними висела угроза оказаться на улице, о политическом бардаке, из-за которого им приходилось сидеть взаперти, это был один из лучших периодов в их жизни. Притом что долги, угрозы и все беды навалились скопом, Лилиан стала видеть и светлую сторону. Крыша над головой есть. Еда на столе есть, вокруг стола – ее семья. Худо-бедно, а все не так плохо. А если тревога и накатывала, то лишь вот по какому поводу: зачем она потратилась на новую дверь?

Пато был у Рафы – здесь их компания обычно и тусовалась. Мать Рафы давно решила для себя: лучше принять образ жизни детишек, так они не будут убегать из дома. Впрочем, что касается материнских прав, она понимала, что ей придется пойти на жертвы. Они курили гашиш в ее гостиной, тискались на ее диване. Она не могла пройти в туалет или оставить на столе деньги. Не раз ей доводилось видеть незнакомую девицу в своем платье, так что при первом знакомстве она всегда засекала, в чем они пришли.

Квартира была небольшая, чуть меньше, чем у Пато, а при том, что, кроме сына, здесь жили ее отец и дочь, квадратных метров на нос приходилось и того меньше. Детям отдали спальню, куда она поместила двухъярусную кровать плюс две выдвижные, по одной с каждой стороны. Здесь спали Рафа, его сестра Муфи, ее отец – их дед, – он въехал сюда вскоре после того, как ушел ее муж. Дети считали, что для своих восьмидесяти двух лет дед – сосед не самый плохой. Он спал как сурок и не претендовал на письменный стол у четвертой стены.

Рафа рылся в верхнем ящике стола, Пато сидел на выдвижной кровати. Их подруга Флавия болтала с матерью Рафы в другой комнате, оттуда доносился ее смех.

Рафа искал новый фильтр для трубки. Старый пришлось выкинуть: он все время выскакивал, и Рафа его приклеил. Но не подумал о последствиях и понял, что наделал, лишь когда, как следует затянувшись, заодно с травкой вдохнул и клей. Флавия и Пато тогда решили, что он помешался, и держали его за руки до тех пор, пока не сочли, что он опомнился. На следующее утро, прогуливаясь по Сан-Телмо, Рафа в знак благодарности купил им всем одинаковые колечки. Но он еще несколько дней опасался, что мозги так и не встали на место.

Они сидели на полу гостиной втроем. Круг замыкала сидевшая на диване мать. Трубку передавали друг другу. Рафина мать курить не стала, но выпить колу согласилась.

Пато решил, что надо позвонить домой. Но отвлекся – загляделся на разводы под потолком, там от дождя облупилась краска.

Пато заставил себя подняться и уже хотел справиться, можно ли позвонить (из гостей этого дома Пато был единственным, кто не забывал о манерах), но вместо этого спросил:

– Где твоя сигарета?

– Нет у меня сигареты, – ответил Рафа и показал пустые руки.

– Ты же курил, – возразил Пато. – Переодевал носки, а сам курил.

– Такое наверняка возможно, – сказал Рафа задумчиво. Мать чуть пнула его, и он поднялся. Парни стали шарить по комнате, и тут Рафа вспомнил про фильтр. Открыл верхний ящик шкафа – оттуда вылетело облачко дыма. – Черт, – выругался он и выудил из ящика сигарету, проверил, не подожгла ли она носки. Потом сунул сигарету в рот, и все сели по местам.

– Когда-нибудь дом спалишь, – сказала мать. – Мозги из-за твоей травки расплавятся, будешь знать. Это же надо – забыть сигарету в ящике!

– Она была не в ящике, – сказал Рафа. – В пепельнице. Спроси Пато.

Мать повернулась к Пато и засмеялась. Протянула руку и потрепала его по щеке.

– То ли дело мой сын – врет и не краснеет!

В последнее время их пересуды становились все более странными, все более зловещими. Когда они переключались на политику и теории заговора, Рафина мать поднималась и выходила из комнаты. Она терпеть не могла, когда они неожиданно прерывали разговор при ней, и старалась уйти из комнаты прежде, чем такое случится. Их последний обмен соображениями Рафина мать слушала у выхода в коридор, готовясь при надобности уйти.

– Нам поменяли преподавателя социологии, – сказала Флавия. Она лежала на полу, опершись головой на диван, при этом смотрела на Рафину мать – то ли искала у нее поддержки, то ли обвиняла: мол, все вы, взрослые, одним миром мазаны. Рафина мать не шелохнулась. – Ждем-ждем у аудитории, а его нет и нет. Ну, кто-то встал, все уже подхватили портфели, и тут заявляется этот замшелый. Лет ста от роду. Я, говорит, ваш новый преподаватель, и плетется к доске. А потом как начал бубнить, так от своих пожелтевших карточек ни разу головы не поднял.

– Вы сидели тихо? – спросил Рафа.

– Когда преподаватель мне нравится, я молчу. А Маталон как заорет: «А где Гомес? Где доктор Гомес?»

Пато сидел, разинув рот, будто смотрел передачу по телевизору.

– И что дальше? – спросил Рафа.

– Ничего. Старикан знай себе читает. Ну, Маталон замолчал, тут одна девчонка давай орать, где да где. Еще кто-то подал голос. Наконец этот старый пердун – а он почти ни хрена не видит – прижал карточки прямо к носу, опустил их, огляделся, будто только что нас заметил. И говорит: «Я ваш новый преподаватель». Тут мы и заткнулись. Все ясно. Вот какой теперь у нас преподаватель.

Лилиан сидела за кухонным столом, перед ней – папка с бумагами, слева – счетная машинка, справа – чашка чаю. Вошел Кадиш и поцеловал жену в макушку.

– Работу домой принесла?

– Теперь только так, – сказала Лилиан. На ней были узкие очки на бисерной цепочке. Она надевала их, когда глаза уставали. Такие очки подошли бы старушке, но на Лилиан они подчеркивали ее молодость. Кадиш помассировал ей плечи, Лилиан сняла очки, они повисли на цепочке.

На разделочном столе лежал кусочек лимона. Кадиш приготовил себе выпить, помешал в бокале пальцем.

– Где Пато? – спросил он.

– Наверное, шляется где-то с Рафой.

Кадиш приподнял бровь. Рафу он недолюбливал.

– Слишком головастый, – сказал он. – От такой головы никому пользы не будет.

– На Пато он дурно влияет, это точно. Но Пато и сам на кого хочешь повлияет.

Оба улыбнулись.

– Как парня дома удержишь? – спросил Кадиш. – Тебе и самой это не очень-то удалось.

– Когда я пришла, его уже не было.

Кадиш отхлебнул из бокала, поднял его к свету.

– Когда Пато вернется, возьму его с собой.

– Оставил бы ты парня в покое, Кадиш. Он эти вылазки терпеть не может. Зачем его туда тащить, кому от этого польза?

– От чего нет пользы, так это от его университета. Вот это точно трата времени.

– Ерунду говоришь. Сам знаешь, что это не так.

Кадиш поставил бокал на портфель Лилиан, сел напротив.

– Университет сейчас – хуже места не найти. Думаешь, я чего-то не понимаю? Все я понимаю. Наши правители больше похожи на меня, чем на Пато.

Лилиан расхохоталась в голос.

– Я не шучу, – сказал Кадиш. – Недовольные интеллектуалы выводят власти из себя. Это я точно знаю, потому что и сам от них не в восторге. Власти нашего парня боятся точно так же, как я.

– Для напуганного ты уж больно здорово его мучаешь.

– Когда правительство напугано, думаешь, оно становится умнее? Говорю тебе, в этот раз власти чикаться с ними не собираются. Им нужен порядок, и они его восстановят. Все будут работать по две смены, и головорезы, и мусорщики.

– И в такую ночь ты собираешься шастать с сыном черт знает где? Где логика? Противоречишь себе на каждом шагу.

Кадиш подвигал ногами под столом. Коленом коснулся колена Лилиан, она обвила его ногу своими.

– Нам тревожиться не о чем, – сообщил Кадиш. – Те, кто не сует нос куда не надо, могут спать спокойно. Опасаться надо тем, кто им угрожает.

– Например, студентам, – сказала Лилиан: она приняла слова мужа всерьез.

– Да, – согласился Кадиш. – Политикам, революционерам, хиппи и студентам.

Он потянулся к счетной машинке и нажал на клавиши. Ему нравилось, как щелкает бумажная лента.

– А как насчет привидений, которые ночами таскаются по кладбищам?

– Они вообще на радары не попадают, – сказал Кадиш. – Это кладбище опасно только тем, кто не печется о своем добром имени. – Кадиш заметил, что Лилиан отвлеклась, о чем-то задумалась. – Я хочу привить ему навык, Лилиан. Мир на пороге переворота: хорошие люди, состоятельные люди могут вмиг оказаться на улице. Чтобы выжить, надо что-то уметь. А куча сведений Пато не защитит, прочти он хоть все книги на свете.

В подобных поучениях Лилиан не нуждалась. Она не хуже Кадиша знала, как много человек может потерять. Превратности судьбы витали над ее рабочим столом во всех видах. Ее родителей болезнь скосила в один месяц – они ушли, а она с ними не помирилась. Не такого мужа они для нее хотели. История его семьи была не в пример печальнее истории ее семьи. Но это вовсе не значит, что мир страданий был ей чужд.

– Вечером беру его с собой, – объявил Кадиш.

Лилиан разогнула пальцы, оглядела их.

– Этот Рафа больно шустрый, – сказала она. Положила руки на стол, растопырила пальцы. Подняла глаза на Кадиша. – С кем водит компанию твой сын – сейчас это нельзя пускать на самотек. В наши дни не с теми свяжешься, хлопот не оберешься.

– Ты хочешь, чтобы это сказал ему я, его отец, прошедший университеты в публичном доме? Сильно я нашего студентика напугаю. Он меня в шесть лет слушать не желал, хотя тогда он меня почитал.

– Он и в шесть лет тебя не почитал. – Лилиан надела очки, привела в порядок бумаги. Кадиш взял бокал. – Если ты в силах затащить его на кладбище, значит, можешь убедить, чтобы он не якшался с кем попало. Как бы то ни было, он – твой сын. Постарайся.

Кадиш разбил кубик льда напополам.

– Постараться – это завсегда. Насчет постараться я большой дока. Всю жизнь только и делаю, что стараюсь.

Глава восьмая

Информация доктора оказалась такой же надежной, как и его репутация. На камне было по-испански написано: ПИНКУС «БЕЗЗУБЫЙ» МАЗУРСКИ, ниже шла эпитафия на идише: Привяжи червленую веревку к вратам рая, как к своему окну привязала Раав[19]19
  Аллюзия на книгу Иисуса Навина, 2:15–21.


[Закрыть].

Пато бросил сумку с инструментом на землю, раздался лязг. Но Кадиш ничего не сказал, опустился на колени, достал зубило с зазубренным концом, потом поменял на другое.

– Для беззубого – беззубое зубило, – сказал он. Как шойхет[20]20
  Резник (иврит).


[Закрыть], ногтем большого пальца провел по кромке, проверяя зазубрины. – Надпись, Пато, вполовину моложе тебя. Недолго продержалась.

Когда остался лишь один завершающий удар, Кадиш повернулся к сыну, протянул инструмент ему.

– Не буду, – сказал Пато.

– Будешь как миленький. С тобой всегда так. Сначала говоришь «нет», потом делаешь.

– Да пошел ты!

– И так ты всегда говоришь. Я, твой отец, на это вообще давно не реагирую. Давай, нам прилично заплатят. Уберем это имя, и я отстегну тебе приличный куш. – Кадиш протянул сыну молоток. – Судя по твоему виду, тебе это – раз плюнуть. Ты ж накурился до беспамятства.

Но Пато не шелохнулся, и Кадиш положил инструмент к ногам сына.

– Ты будто не слышишь меня, – сказал Пато. – Жить, как ты, я не буду. И не возьму в толк, зачем ты пытаешься жить их жизнью.

– Чьей жизнью? – спросил Кадиш. Он не понял, что имеет в виду сын.

– Евреев, – пояснил Пато. – Они сделали тебя изгоем с рождения, а ты все пытаешься под них подстроиться. Сын шлюхи – оно тебе надо? А не послать ли их подальше? Завязать с этими делишками, уехать из этого квартала к чертям собачьим и начать новую жизнь?

– Со временем сам все поймешь. От себя не убежишь, – сказал Кадиш. – А убежишь, под старость будет только хуже. Можно отказаться от своего имени. От собственных слов, едва успел их произнести. Но тогда у тебя ничего не останется. Тут и вспомнишь, кто ты такой, да поздно будет – останешься один среди чужаков. Лучше биться с жизнью среди своих.

Через забор Пато указал туда, откуда должно подняться солнце. Дело шло к рассвету.

– Давай заканчивать, пока нас не арестовали, – предложил он.

Кадиш выключил фонарь, бросил его в сумку.

– Последний удар за тобой – или мы остаемся. А в тюрягу можно и вместе, я не возражаю. – Он посмотрел сыну в глаза. – Последний удар – и рулим домой, а завтра будет тебе денежка.

– Тебе меня не заставить, – отрезал Пато.

Но у Кадиша было другое мнение.

Он схватил сына за руки, на редкость легко развернул и повалил. Пато даже не успел оказать сопротивление.

Кадиш ногами зажал узкую грудь Пато, налег на него всем весом. Потом, ухватив сына под локти, вынудил взять в одну руку молоток, в другую – зубило. И – что было сил – потащил руки Пато к надписи. Пато же – что было сил– отбивался.

– Совсем спятил, – буркнул он.

– Бей – и дело с концом.

Силы действия и противодействия оказались равны.

– Переговоры зашли в тупик, – сказал Пато. – Давай на счет «три» разбегаемся.

– Тогда это не будет тупик. Это будет значить, что ты победил. Давай на счет «три» рубани по этому имени?

– Я знаю, зачем тебе это надо, – сказал Пато. – Но таким, как ты, я не буду. Проживать твою жизнь – уволь.

– Бей, – сказал Кадиш. – Бей – и делу конец. А свои психологические бредни будешь разводить по дороге домой. – Подбородком он прижал затылок Пато. – Это для твоего же блага, – заключил Кадиш.

Оба держались крепко, и оба поняли – надо действовать. Мышцы до того напряглись, что едва не гудели.

Кадиш изо всех сил дернул руку сына с молотком, и Пато понял – отец его пересилил. Но умный сын, студент университета, успел продумать план. Одна сильная рука против другой – тут он отцу не конкурент. Но двумя руками с отцовской рукой послабее он справится. И когда отец дернул руку с молотком, сопротивления Пато не оказал. Расслабил руку, и едва молоток взлетел, Пато резко дернул руку вниз и высвободил ее. Кадиш сосредоточился на молотке, а Пато схватил левую руку отца правой, чтобы высвободиться и дать стрекача. При этом Пато нервничал, как мальчишка. Даже захихикал, когда отжимал пальцы отца.

Левая рука Пато уже почти освободилась, но тут молоток сошелся с зубилом. Удар получился сильным, лезвие вонзилось в камень, и зубило завизжало, будто пила. Поросший дерном кусок мрамора отлетел в сторону. Пато сразу обмяк, обмяк и Кадиш у него за спиной. Оба рухнули в грязь, лежали рядом, Кадиш тяжело дышал сыну в ухо. Потом приподнялся, стал на колени – старался доказать, что какие-то силенки еще остались.

– Идем, – сказал Кадиш. – Поторапливайся, уже светает.

Пато не ответил. Так и лежал, съежившись, а Кадиш, снова вооружившись молотком, стал изучать нанесенный надгробию ущерб. Провел несколько раз зубилом туда-обратно. И вдруг ощутил, что лезвие стало липким.

Кадиш перевернул сына – тот не сопротивлялся. Дал отцу взять свои все еще сведенные вместе руки. Позволил раскрыть левую, стиснувшую правую, – та свернулась, как улитка. Кадиш не без усилия разжал скользкую ладонь. Рука была залита кровью, мелькнула белая кость.

На длинном и плоском осколке мрамора, уже впечатавшемся в землю, Кадиш нашел то, что искал. На осколке лежал кончик пальца, еще недавно замечательного пальца Пато. Кадиш схватил его и зажал в руке, словно это было единственное свидетельство того, что он натворил.

Одной рукой Кадиш поднял Пато на ноги, в другой, на которой висела сумка с тяжелым инструментом, держал страшную находку.

– Едем в больницу, – сказал он. – Там тебя залатают.

Они медленно пошли к выходу, Пато баюкал раненую руку. Кадиш и так был в ужасе, но окончательно добило его лицо Пато. Лицо сына, увидевшего страх на лице отца, и причиной страха была не только тревога за сына. Пато знал: Кадиша трясет еще и оттого, что он боится Лилиан.

– Я ей не скажу, – пообещал Пато.

– Не говори, не надо.

– Несчастный случай, – предложил Пато.

Они уже подошли к стене, Кадиш помог Пато перебраться на другую сторону.

По дороге в больницу Кадиш вел машину, крепко сжимая руку с обрубком пальца. А Пато, он был уверен, так же крепко сжимал руку с искалеченным пальцем.

– Господи, – причитал Кадиш. – Господи.

Неужели теперь он до конца жизни будет мучить себя вопросом: что же я натворил?

В комнате ожидания приемного отделения Пато распростерся на нескольких стульях. Кадиш нервно ходил взад и вперед, мял сигарету.

На стуле в ряду напротив элегантная дама, судя по всему из богатого квартала, подбадривала Пато улыбкой. Сестра дала Пато полотенце – обмотать раненый кулак. Он то посматривал на даму, то прижимал лицо к полотенцу, щеки его были в пятнах крови.

Нога женщины лежала на коленях молодого человека. Кадиш не мог определить, кто он – юный кавалер или взрослый сын. Что привело женщину сюда, было ясно: из стопы торчала здоровенная щепка. Рана женщины, как и она сама, выглядела вполне изящно: все на месте, просто из ноги наконечником стрелы выглядывает щепка.

Наконец появился доктор, в первую очередь он занялся дамой. Сунул стетоскоп в карман халата, наклонился над стопой, покоившейся на коленях ее спутника. Выпрямился, снова повесил на шею стетоскоп.

– Вытягивать нельзя, – объявил он. – Потянешь как следует, дерево расщепится. Думаю, разрежем стопу снизу. – Одной рукой над другой он изобразил движение ножа. – Распилим у подошвы, и щепка выйдет целиком.

Привезли кресло-каталку. Дама села в него, улыбнулась Пато, и он, к радости Кадиша, ответил ей подобием улыбки.

– Никогда не ходи по пристани босиком, – сказала она. – У воды нельзя бегать даже в обуви.

Вот такой совет от постороннего человека – и санитар укатил даму прочь. Кадишу понравилось, как она говорила с Пато. Конкретный совет – возразить тут нечего. А как легко она подобрала ключ к его сыну! Кадишу бы так! Запросто поделиться житейской мудростью у Кадиша не получалось.

К Пато подошел доктор. Кадиш стоял рядом, вытянув вперед сжатый кулак, готовый предъявить кусочек сына.

Доктор потянул за полотенце. По-докторски пробурчал «понятно» и что-то забормотал в руку Пато, будто разговаривал с раной. Потом туго замотал ее полотенцем.

– Сегодня сплошь пальцы – рук и ног. Кажется, с чего бы им так группироваться, а вот поди ж ты. Один день – сплошные травмы живота. Другой – всем глаза колют.

Доктор помог Пато подняться, увидел, что он крепко стоит на ногах, и отпустил.

Кадиш решил, что его час настал. Он раскрыл кулак – посреди обагренной кровью ладони лежал маленький кончик пальца. Сейчас он выглядел не так ужасно, как на кладбище. Кадишу вдруг показалось, что это – отросток его самого, все в мире осталось на своих местах, древние законы продолжают действовать. У отцов рождаются сыновья, рождаются из ребер и рук, из того, чем делятся с детьми их родители.

– Что это? – доктор нагнулся, посмотрел на ладонь Кадиша. Любопытствуя, взял кончик пальца, со всех сторон его оглядел. – Мне это не пригодится, – констатировал доктор. И без церемоний кинул частичку плоти Пато в пепельницу, где та упала на песок. – Сейчас я парня подштопаю. Всех дел на несколько минут.

И, держа Пато за здоровую руку, увел.

Несколько минут обернулись томительным ожиданием, Кадиш уже начал волноваться: что-то пошло не так? Когда в раздвижных дверях показалась Лилиан, он был ошарашен.

– Как ты узнала? – спросил Кадиш.

– Материнская интуиция.

Ночка Кадишу выпала нелегкая, да и утро тоже, и он, совершенно измочаленный, принял эти слова за чистую монету. Лилиан поняла, что он сбит с толку.

– У Пато хватило ума попросить сестру мне позвонить. – Она села рядом с Кадишем. – Где он?

Кадиш не ответил. Он уставился на пачку денег, которую Лилиан бросила в сумочку.

– Примчалась на такси, – пояснила она.

Кадиш кивнул. От беспокойства за Пато, от чувства вины ему было совсем худо. А тут еще рядом с Лилиан в пепельнице валяется кусок пальца! Он едва не потерял сознание. Если она посмотрит на пепельницу, Господи, спаси и помилуй! Интересно, что ей сообщили по телефону?

– Скоро отпустят, – сказал Кадиш.

Пато вышел из приемного покоя с небольшой повязкой на безымянном пальце. Пятна крови на рубашке побурели, сам он заметно побледнел.

Лилиан подбежала к сыну, обхватила его лицо руками.

– Швов много? – спросила она.

– Хватает, – ответил Пато вполне спокойно. – Я лишился кончика пальца и половины ногтя.

– Лишился? – переспросила Лилиан. – Кончика пальца?

Она повернулась к Кадишу – похоже, хотела закричать, но только покачала головой. Все держались как нельзя лучше. Лилиан – ради сына. Пато – ради матери. А Кадиш, подумалось ему, ради себя – себя, бедолаги.

– Все обойдется? – спросила Лилиан. – Все будет как надо?

– Что значит «как надо»? – ответил Пато вопросом на вопрос. – Сказали, поживем – увидим. Ну, палец будет чуть короче, а вообще останется таким же, более или менее. – И с горькой усмешкой добавил: – Наверное, все-таки менее.

– Это моя вина, – причитал Кадиш. – Прости.

Машину вел Кадиш, а Лилиан старалась привести ее в порядок: переднее сиденье было заляпано кровью.

Пато лежал на заднем сиденье, головой упирался в дверь. Он смотрел на верхушки телефонных столбов, определял по телефонным проводам, по крышам зданий, проплывавших на фоне неба, скорость движения машины. И молчал.

– Хватит сил подбросить меня до работы? – спросила Лилиан. Кадиш обрадовался, что к нему обратились, и собрался было ответить. Но ответил Пато:

– Конечно, без проблем.

Семья игнорировала Кадиша, меж тем машину по роскошным авеню Буэнос-Айреса вел именно он, и в жизни семьи как-никак участвовал. Он любил эти авеню – самые широкие в мире. Кадиш верил в их величие, как в некую осязаемую реальность. Город, построенный вокруг таких авеню, наполнял сердце надеждой. Они давали ощущение всесилия, возвеличивали все, что высилось по их сторонам.

Движение замедлилось, Пато приподнялся, оперся подбородком на переднее сиденье. В месте, где авеню делала крюк, дорогу перекрыли: по обе ее стороны, отсекая въезд в переулки, запарковали три джипа. Кругом горели факелы. Тротуары там-сям были засыпаны лавой. Хоть движение и перекрыли, взад-вперед сновали любопытные.

Кадиш нажал на прикуриватель. Сигарету загодя сунул в рот.

Лилиан постаралась отогнать панику. Утро и так не задалось. Она оглядела переднее сиденье – не дай бог заметят следы крови! Посмотрела в окно со стороны Кадиша и увидела, как на тротуаре какого-то человека бьют прикладом. Один удар, другой – человек упал, его загородили машины. Вокруг сгрудились солдаты.