Текст книги "Дом на Северной улице. История одного детства"

Глава 12. Ереван

В аэропорту Еревана было людно и шумно. Прибывавшие из разных городов люди скапливались в зале выдачи багажа. Там по длинным транспортным лентам неспешно плыли чемоданы, сумки и даже коробки. Люди толпились у лент и жадно всматривались в эту багажную реку в надежде увидеть там знакомые формы и вовремя выловить свое.

Наши коричневые сумки с серой надписью «Урарту» прибыли в числе первых, и мы радостно вышли из зала. Подошли к лестнице, ведущей вниз, встали на первую ступеньку, и, к моему огромному удивлению и восторгу, лестница поехала сама. Мама стала объяснять, что это никакая не лестница, а эскалатор, но я уже ее не слушала – я завороженно смотрела сквозь высокие стеклянные перила вниз, на толпу людей, и мечтала, чтобы эта лестница-эскалатор везла нас как можно дольше.

Через пару мгновений мы были внизу. Здесь уже собрались встречающие – это были целые семьи, ожидавшие своих родных, друзей или просто знакомых с цветами, с подарками, с угощениями. Среди них была и наша Тата Римма. Она увидела нас издалека, и ее большие карие глаза засветились от счастья. Волнистые волосы Таты Риммы были аккуратно уложены, губы накрашены. В черном кожаном пиджаке, бежевой шелковой блузе и прямой черной юбке, она выглядела очень эффектно. В руках ее была большая красивая плетеная корзина.

– Тата Риммааааа! – бросилась я к бабушке, ловко спрыгнув с последней ступеньки эскалатора.

– Джана-аа (арм. ласковое обращение)! – радостно закричала Тата Римма, поставила свою корзину на пол, взяла меня на руки и крепко обняла, – красавица моя, как я по тебе соскучилась!

Бабушка по очереди обняла маму и Ашота, и мы направились к выходу.

– А на чем мы поедем домой, тат? – спросила по дороге я, – не на машине?

– Нет, джана, на такси, – успокоила меня Тата Римма.

Вскоре я узнала, что такси – это все-таки машина и что бензином там пахнет еще похуже, чем в папиной «Ниве», но все вокруг было таким новым и интересным, что дорогу я перенесла хорошо. Оказалось, что в корзине, с которой Тата Римма встречала нас в аэропорту, были вкуснейшие фрукты – желтые бархатные персики с розовым бочком, толстенькие зеленые груши и крупный виноград, сквозь тонкую кожицу которого проглядывались темные зернышки. Когда бабушка открыла корзину и надрезала для меня персик, его аромат разлился по салону машины и даже волшебным образом затмил ненавистный запах бензина.

За фруктами и разговорами время в дороге прошло быстро. Скрипнув тормозами, машина такси свернула с основной дороги во двор и остановилась у подъезда. Тата Римма жила в пятиэтажном доме из серого туфа, совсем не похожем на те дома, к которым я привыкла в Менделеевске. Вместо наших малюсеньких балконов, ширина которых едва достигала метра, здесь это были целые комнаты, застекленные и утепленные. Бабушка называла их «шушабанд» (прим. авт. комната, созданная в результате застекления балкона). Белье здесь сушили на длинных веревках, тянущихся от окна шушабанда до высоченного столба, стоявшего аж в соседнем дворе. Веревки ездили по роликам, один из которых крепился к столбу, а второй – к внешней стене дома, прямо под окном каждой квартиры, – крутишь ролик, и белье твое уезжает на самую середину двора. Вместо привычных мне вишневых и малиновых кустов во дворе бабушкиного дома стояли высокие деревья, укрывавшие двор от палящих лучей летнего солнца, а с другой стороны дома раскинулась невероятной красоты густая виноградная лоза.

Едва мы вышли из машины, к нам со всех сторон стали подходить соседи Таты Риммы. Они по очереди обнимали Ашота и маму, щипали за щеки меня. Я уже привыкла к такому оригинальному проявлению любви со стороны своих армянских родственников, поэтому держалась стойко, хотя и не могла скрыть сурового взгляда из-под насупленных черных бровей.

– Ашот-джан, как хорошо, что приехал! Какой взрослый стал! Совсем мужчина! – радовалась встрече пожилая женщина из соседнего подъезда.

– Альфия-джан, добро пожаловать к нам, в Ереван, невестка-джан! – хлопала маму по плечу соседка из квартиры напротив.

– Вай, что за красавица к нам приехала! – качала головой бабушкина подруга тетя Лена, – и гладила меня по растрепавшимся в дороге косичкам.

– Ну, пойдемте домой, – позвала Тата Римма, – еще поговорите, наши гости должны хорошо отдохнуть с дороги.

Мы поднялись на второй этаж. Первая дверь направо, белая, резная, с золотистой круглой ручкой, вела в бабушкину квартиру. Изначально это была двухкомнатная квартира, но, благодаря шушабанду, в ней появились еще дополнительная спальня и просторная столовая. Прямо по коридору был зал, слева от которого располагалась бабушкина спальня, а справа – маленькая спальня-шушабанд. Тата Римма предложила маме поселиться в своей просторной спальне, а сама переехала в шушабанд и позвала с собой меня: «Пусть мама отдыхает, поспишь у меня? Я тебе буду сказки перед сном рассказывать».

Я сразу согласилась – мне нравилось огромное окно в шушабанде, а еще больше меня привлекала перспектива слушать бабушкины сказки на ночь.

Пока мы умывались с дороги, распаковывали сумки и переодевались в домашнее, бабушка накрыла на стол: на тяжелой чугунной сковороде шкворчала мелкая картошка, поджаренная в масле до румяного цвета целиком, прямо в тонкой шкурке, на белой овальной тарелке дымилась целая гора жареных баклажанов, присыпанных мелкой зеленью кинзы. Если бы не их продолговатая форма, они были бы похожи на оладьи. Здесь же стояла большая тарелка с нарезанными крупными ломтями сочными мясистыми помидорами, гладкими армянскими огурчиками, свежей зеленью кинзы и красного базилика (рейгана), тарелка с двумя видами сыра – соленым чанахом для взрослых и нежным чечилом для меня, и, конечно, хлеб – свежайшие армянский лаваш и грузинский пури, купленные в ближайшей хлебной лавке. Аромат в столовой стоял такой, что у меня потекли слюнки, как только я вошла. Хорошо подкрепившись и выпив чаю (который мама приготовила особенно старательно, чтобы сгладить мои утренние впечатления) с домашним вареньем из грецких орехов, полюбившимся мне с первой ложки и на всю жизнь, я сладко заснула на тахте под оживленные разговоры взрослых.

Тахта, накрытая старым покрывалом, с выбитым на нем национальным орнаментом, стояла прямо у огромного окна со старыми деревянными рамами. Она была довольно жесткой, но сидеть и даже лежать на ней было удивительно комфортно. Позже эта тахта станет моим самым любимым местом в квартире: отсюда я буду часами наблюдать из окна за жизнью бабушкиного двора. Буду смотреть, как сосед с любовью до блеска начищает свой видавший виды белый «Москвич», как женщины выносят на ровную забетонированную площадку ковры и моют их сначала мыльной водой, а потом тщательно поливают из шланга и оставляют сушиться здесь же, под солнцем, как развешивают белье на длинных тросах, как мужчины в уютной беседке стучат костями о деревянную доску, играя в нарды, как мальчишки гоняют в футбол, а девчонки – прыгают в резинки, как приходит уличный торговец, останавливается посреди двора, и кричит, задрав голову: «Жавел, жавел, жавели спирт! Жавеел, жавееел, жавели спирт!» (прим. авт. жавелем в Армении называли отбеливатель).

Проснулась я только утром, в мягкой постели, заботливо устроенной для меня Татой Риммой в спальне-шушабанде. Сквозь тонкую ткань желтых занавесок в комнату пробивались лучики утреннего солнца. В приоткрытое окно дул теплый ветерок, заносивший с собой в комнату мягкий аромат кофе, с которого все соседи начинали каждый свой день. Обстановка в комнате была совсем простая: огромная кровать во всю ширину да старый невысокий шкаф, потертый и давно выгоревший от солнца. На шкафу аккуратной стопкой были сложены папины детские энциклопедии в кожаном переплете – предмет моих мечтаний, и теннисная ракетка, тоже папина. В комнате было чисто и уютно.

Судя по негромким голосам и умопомрачительным ароматам, доносившимся из столовой, мама с Татой Риммой были уже на ногах.

Я скинула одеяло, спрыгнула с кровати, торопливо оделась в висевшее на спинке стула летнее платье, и побежала на кухню, босиком по вытертому с годами паркету «елочкой».

– Ахчи (арм. разг. обращение к девочке), – улыбнулась бабушка, увидев меня в дверях, – ну как ты? Хорошо спала?

– Хорошо, – ответила я, – только я голодная! И чаю хочу!

– Иди умывайся, садись за стол, поешь, и поедешь со мной на работу.

– На рабоооту? – обрадовалась я.

– Да! Мама сегодня разберет чемоданы, отдохнет, а мы поедем. Только быстро, нам уже нужно выходить, – предупредила Тата Римма.

Я бегом заскочила в ванную, выкрутила кран с холодной водой, умылась, вытерлась мягким белым полотенцем в голубую клетку, переплела косички потуже и отправилась завтракать.

На завтрак была бабушкина яичница с помидорами, соленый сыр, хлеб, свежие огурцы и помидоры, зелень и мацун с медом. Мама отломила для меня кусочек свежего, еще теплого хлеба-матнакаша, уложила в него ломтик сыра, дольку ярко-красного мясистого помидора. Хотя дома я была равнодушна к яичнице, но там, у Таты Риммы, она показалась мне невероятно вкусной вприкуску с маминым бутербродом. А как хорош был свежий мацун, подслащенный ложкой ароматного меда! Вдоволь наевшись и выпив кружку теплого чаю, я была готова выезжать.

Тата Римма, в темно-коричневом платье с тонкими белыми разводами и в черных кожаных босоножках на плоской подошве, стояла у окна с маленькой черной пудреницей в руках и красила губы. От нее приятно пахло духами.

– Поехали? – позвала бабушка.

– Поехали, – радостно подпрыгнула я и побежала в коридор, надевать свои сандалии.

На этот раз мне предстояло познакомиться с новым видом транспорта, с маршруткой. Маршруткой назывался такой малюсенький пузатый автобус, в котором пассажиров умещалось куда больше, чем в машине, но значительно меньше, чем в обычном автобусе. А еще там было очень тесно: пассажиры перемещались по маршрутке, согнувшись в три погибели, и сидели, плотно прижавшись друг к другу. Бензином там тоже пахло похлеще, чем в папиной «Ниве», но я терпела. Все же не каждый день бабушка берет тебя с собой на работу.

Работала Тата Римма в огромном здании управления Ереванской обувной фабрики. В плановом отделе. Помимо нее в отделе работало еще несколько женщин. Встречали меня всем отделом. Встречали тепло, угощали конфетами и печеньем, расспрашивали о жизни в далеком Менделеевске и понравился ли мне Ереван. Отвечала я односложно: с незнакомыми людьми я всегда вела себя подчеркнуто строго, даже сурово, отвечала нехотя, чтобы не давать лишнего повода для продолжения разговора. За эту особенность характера и за любовь к нравоучениям, которые я с удовольствием раздавала маме и бабушкам, близкие называли меня «свекровкой». Внешность моя тоже прекрасно вписывалась в сложившийся образ – серьезный недоверчивый взгляд и сраставшиеся на переносице черные брови создавали выражение вечного недовольства на моем лице.

Не знаю почему, зная мой характер и своего начальника, Тата Римма все же решила нас познакомить.

Товарищ Чубаров сидел в отдельном кабинете. Это был крайне интеллигентный (по словам бабушки), среднего возраста мужчина, русский по национальности, и он страдал косоглазием.

В отличие от армянских мужчин, товарищ Чубаров за щеки меня не щипал и вообще держался на расстоянии, только приветливо улыбался и задавал вежливые вопросы. Меня подкупила эта тактичность, но постоянно смотревший куда-то в сторону взгляд не давал покоя. Наконец, выдержав паузу, я набралась храбрости и спросила: «А почему ты со мной разговариваешь, а сам в другую сторону смотришь?»

Товарищ Чубаров густо покраснел, вскочил со своего кресла и выбежал из кабинета.

– Что же ты наделала? – укоризненно закачала головой Тата Римма, – Зачем ты человека обидела?

– Почему обидела? – удивилась я. – Я же просто спросила, почему он в другую сторону смотрит.

– Ну у него глаза больные, понимаешь? – вздохнула бабушка. – Они всегда в другую сторону смотрят.

– Ладно, зови сюда своего начальника, – согласилась я, – пусть приходит.

Товарищ Чубаров как будто услышал эти мои слова, потому что в ту же минуту дверь в кабинет открылась, и он вернулся на свое место.

– Вы простите нас, товарищ Чубаров, – первая заговорила Тата Римма, – она…

– Да ничего-ничего, Римма Мартиросовна, все хорошо, не волнуйтесь, – махнул рукой товарищ Чубаров.

– Смотри, какие у меня гладкие косички, – хитро улыбнулась я бабушкиному начальнику, – хочешь потрогать?

Начальник громко рассмеялся, а за ним и бабушка. На этом инцидент был исчерпан, но с тех пор на бабушкино предложение пойти с ней на работу я всегда отвечала одинаково: «Зачем? Хочешь меня своему косому начальнику показать?»

Конечно, я еще не раз приходила в эту контору: во-первых, я завела себе там подружек из числа коллег Таты Риммы, которые всегда досыта кормили меня шоколадками, а однажды даже книгу подарили про Буратино, а во-вторых, начальник избегал меня точно так же, как и я его, и встречаться нам больше не приходилось.

Обычно днем мы гуляли по Еревану, все вместе, вчетвером: я, мама, Тата Римма и Ашот. Ели мороженое и сладкую вату, пончики с кремом, кормили теми же пончиками белых медведей в зоопарке, катались на метро, фотографировались на Площади Республики на фоне башни с часами, на фоне фонтанов, которые к вечеру оказывались «поющими» и разноцветными, что вызывало у меня неописуемый восторг.

А вечерами мы ходили по гостям, но уже втроем, без Ашота, который походам в гости предпочитал времяпрепровождение в компании своих друзей.

Приезжать в Ереван и ходить по гостям – это неразделимые вещи. Даже если ты не любишь ходить по гостям и даже если ты не самый желанный гость, тебя все равно будут приглашать, и ты все равно будешь ходить ко всем близким и дальним родственникам и знакомым, потому что так правильно и вежливо. По крайней мере, так было в пору моего детства.

Если в квартире Таты Риммы звонил телефон, и в разговоре она произносила волшебную фразу «Дзер тун?» (арм. «к вам домой?»), то ближайший вечер у нас проходил по стандартному плану: мама с бабушкой наряжались, красились, наряжали меня в пышные платья с рюшами, купленные здесь же, у эмигрантов, мы садились в такси и ехали в очередные гости.

К слову, эмигрантами здесь называли людей, которые давным-давно уехали жить куда-нибудь в Америку, но приезжали в Ереван на лето, непременно захватив с собой нарядных американских вещей на продажу. Обычно это были ярко-накрашенные бабушки, обязательно с красным маникюром, с грубым прокуренным голосом и сигаретой в руке. И, конечно, нарядные. Вещи, которые предназначались для продажи, были уложены в большие кожаные чемоданы, которые открывались, когда приходили покупатели. Я не любила ходить к эмигрантам, но Тата Римма считала это мероприятие обязательным и всегда включала его в программу: если уж доехали до Еревана, то одеться по последней моде – наша святая обязанность. Мама была того же мнения, а мне оставалось только смириться.

Так вот, досыта нарядившись у эмигрантов, мы могли со спокойной совестью ходить по гостям. В гости полагалось идти не с пустыми руками, а с «бонбоньеркой», то есть с коробкой конфет (кстати, долгое время я была абсолютно уверена, что «бонбоньерка» – это армянское слово и что пишется оно так, как произносится: «бамбанэрка»). У бабушки этих бонбоньерок всегда было предостаточно – на год вперед, поэтому к походу в гости мы были готовы в любой момент.

Обычно в гостях было много народу – то ли семьи были большие, то ли к приходу гостей собирались все родственники: и стар, и млад. Встречали нас очень бурно: каждый раз у меня возникало чувство, что именно нашего прихода эти люди ждали всю свою жизнь и вот, наконец, дождались. После традиционного обмена любезностями о том, как я выросла, как мама и бабушка похорошели, и не менее традиционного щипания меня за обе щеки в знак огромной симпатии, нас вели к столу, занимавшему обычно весь зал и ломящемуся от яств. Лично меня во всем этом процессе интересовал исключительно десерт, который подавался под конец вечера. Дети, с которыми мне приходилось проводить время в гостях, относились ко мне дружелюбно, но в большинстве случаев общение с ними не задавалось по причине незнания мною армянского языка: дома со мной все говорили только на русском. Взрослые вели свои разговоры. И только ожидание десерта поддерживало мой интерес ко всему этому мероприятию.

На десерт всегда подавали вкуснейшую домашнюю выпечку, которой непременно гордилась хозяйка дома. Тающая во рту пахлава с грецкими орешками: тончайшее тесто в аромате восточных специй, румяная гата со сладкой рассыпчатой начинкой из сливочного масла, сахара и муки, мягкие медовые коржи «Птичьего Молока», пропитанные нежнейшим ванильным кремом и залитые сверху блестящей шоколадной глазурью, присыпанные тонким слоем сахарной пудры пышные эклеры с заварным кремом, нарядный «Наполеон» под мелкой крошкой из хрустящего теста, воздушный шоколадный бисквит «Улыбки Негра», укрытый белоснежным облаком безе, «груши» и «персики» из сладкого песочного теста с начинкой из тягучей вареной сгущенки…

Чай я в гостях не просила: он не был таким уж популярным напитком в Ереване, и, если б мне его даже заварили, он все равно был бы не таким, как у мамы, поэтому я обходилась стаканом воды или лимонада. Еще в гостях открывали те самые бонбоньерки (не конкретно наши, а какие-нибудь, которых в каждом доме было навалом), и это тоже не могло не радовать. В детстве я запросто могла съесть коробку конфет за один присест, пока никто не видит, а в гостях можно было и не прятаться – бери, раз угощают.

А еще в Ереване я впервые попробовала бананы. С самого первого укуса они показались мне райским продуктом, который я предпочла бы всем конфетам на свете, но бананы были в ужасном дефиците, и купить их было почти нереально. Говорю «почти», потому что этажом ниже в нашем же подъезде жила грузинская семья, чья невестка работала стюардессой и иногда привозила из рейсов бананы на продажу. Иногда. По несколько штук. По возвращении невестки домой Тата Римма, положив в карман яркую хрустящую купюру, как бы невзначай заходила к грузинам на кофе. Посидеть, поговорить по-соседски, ну и как бы между прочим, выяснить, нет ли в продаже бананов. Бананы были не всегда: то не привезла, то уже закончились, но пару раз все-таки везло, и Тата Римма возвращалась домой со взглядом победителя, гордо держа перед собой желтый трофей. Я смаковала банан долго, наслаждаясь каждым кусочком, и мечтала о следующем, едва надкусив этот.

Скажу честно, Ереван мне полюбился с первого раза. И эскалатором в аэропорту, и жарким вкусным воздухом, наполненным ароматами кофе и восточных специй по утрам, мясистых помидоров, свежей зелени и мясных наваристых супов в обед, и уютной домашней выпечкой вечерами, и красивыми домами из серого и розового туфа, с широченными балконами и резными арками, и круглой площадью с часами и поющими фонтанами, и зоопарком с белыми медведями, и сахарной ватой на тонкой деревянной палочке, и виноградной лозой во дворе нашего дома, и душевными соседками, чьи голоса будили меня каждое утро, и бабушкиным шушабандом, который служил нам с ней самой уютной в мире спальней, и даже старым вытертым паркетом, по которому так приятно было бегать босиком.

С тех пор наши поездки в Ереван стали регулярными. Весь август и даже начало сентября мы проводили у Таты Риммы, в этом маленьком раю, где всегда вкусно, красиво и уютно.

Глава 13. Абика

Моя бабушка по маминой линии, моя абика (от тат. «әби» – бабушка) Фагиля, была женщиной строгой. По крайней мере, с виду. Она долгие годы работала главным бухгалтером на каком-то производстве и вполне соответствовала этому образу – всегда собрана и сосредоточена, максимально аккуратна во всем.

В одежде абика тоже любила строгость: прямая черная юбка чуть ниже колен, белоснежная рубашка, яркие бусы, аккуратные черные туфли на устойчивом каблуке, всегда начищенные до блеска. Абика тщательно следила за собой – ее тонкие и непослушные по природе волосы, похожие на пух одуванчика, всегда были аккуратно подстрижены, покрашены в пепельный блонд и завиты в мелкую кудряшку, брови выщипаны в тонкую ниточку и ровно подведены черным карандашом, а губы накрашены помадой розового цвета. Еще абика обожала лаки для ногтей, и даже в весьма преклонном возрасте каждый раз, придя к нам в гости, она просила меня сделать ей «маникюр» и радовалась этим накрашенным ногтям как ребенок. Вообще вся ее строгость обычно куда-то улетучивалась при встрече с внучками. Вечно серьезный взгляд ее небольших каре-зеленых глаз за круглыми очками в тонкой позолоченной оправе становился добрым-предобрым, напряженное лицо расплывалось в счастливой улыбке, покрывшись при этом целой паутиной мелких морщинок. «Кызым (тат. доченька), – ласково говорила абика, обнимая и нежно похлопывая меня по спине своей мягкой ладонью, – белекеем (тат. малышка)». В эти минуты нежности узнать в ней бухгалтера с черными нарукавниками на резинках и деревянными счетами в руках было практически невозможно. Это была самая обыкновенная бабушка, без памяти влюбленная в каждую из своих внучек, коих у нее было целых пять: дочери маминого брата, Лиля и Альбина, и я с сестрами.

Самой старшей внучкой была моя сестра Света, следом за ней шли мы с Лилей, а потом две младшие – Альбина и Римма. Старших абика называла официально: Светлана, Лилия и Нателла, а младшие у нее были Альбинушкой и Риммулей. Альбинушка, ко всему прочему, была еще и точной копией абики – то же круглое лицо, те же широкие скулы, вздернутый носик пипочкой, светлые волосы. Неудивительно, что Альбинушка была ее любимицей.

Второй слабостью абики после внучек были кошки. Любые кошки. Большие и маленькие, дворовые и домашние, пушистые и облезлые. Любые. Спокойно пройти мимо кошки абика не могла – каждую кошку нужно было обязательно накормить и приласкать. Абика прикармливала всех бездомных кошек в округе, и дома у нее обязательно жила кошка, тоже из дворовых. Календарики, открытки, статуэтки с кошками были ее слабостью. Она очень радовалась таким подаркам, выставляла их в свой старинный сервант и не уставала ими любоваться.

В доме у абики царил идеальный порядок. Они с моим дедом, бабаем, жили на третьем этаже многоквартирного дома, в маленькой двушке. Мне нравилось бывать у них в гостях. Ходить по скрипучим, крашеным в коричневый цвет широким деревянным половицам, покрытым яркими самоткаными ковриками, слушать бой часов в гостиной, рассматривать старые черно-белые фотографии, абикины фарфоровые статуэтки в серванте. Я любила доставать из шкафа книги, листать пожелтевшие страницы и вдыхать их ни с чем не сравнимый аромат старины. У абики было очень уютно! Чисто вымытые окна, совершенно прозрачные, как будто без стекол, были занавешены белым тюлем, на выкрашенных белой краской деревянных подоконниках стояли горшки с цветами, подушки на кровати были взбиты, сложены одна на другую и аккуратно прикрыты белой ажурной накидкой, коричневый полированный платяной шкаф блестел как зеркало, старый приемник на длинных ножках был прикрыт большой вязаной салфеткой. Иногда бабай включал приемник и подолгу слушал монотонные голоса радиоведущих или военные песни, но чаще всего это устройство стояло в углу без дела, а я, каждый раз проходя мимо, непременно нажимала на все его кнопочки по очереди. «Мокрожопая, – с хитрой улыбкой говорил мне бабай, – не балуйся там! Я вижу!».

Стоявший в гостиной телевизор тоже был укрыт ажурной вязаной салфеткой. Абика любила смотреть по телевизору татарские концерты. Когда я оставалась у абики на ночь, она раскладывала диван-кровать, доставала с антресолей пахнущее свежестью и идеально выглаженное постельное белье, застилала постель и укладывалась со мной в гостиной. Мы гасили свет и смотрели в яркий экран телевизора. Я внимательно разглядывала блестящие наряды татарских артистов до тех пор, пока картинка не начинала медленно расплываться перед глазами, и засыпала под звуки какой-нибудь «Сандугачлар» («Соловьи») или «Ай былбылым» («Колыбельная»).

Бабай относился к просмотру телевизора более ответственно. Он надевал большие очки с толстыми стеклами в грубой роговой оправе, садился в свое удобное кресло с красной бархатной накидкой и деревянными подлокотниками прямо перед экраном, ставил звук на максимум и внимательно смотрел новости или черно-белые фильмы про войну и разведчиков, которые всегда называл «картинами».

Когда бабай усаживался перед телевизором, мы с абикой шли на кухню, плотно закрывали за собой дверь и занимались женскими делами. Готовили. Вернее, абика готовила, а я раскачивалась на крашеной в голубой цвет табуретке на трех ножках, пила чай с кофейными конфетами «подушечками» и наблюдала.

Абика всегда удивлялась моей привычке пить чай без молока.

– Без молока что за чай, кызым? – удивлялась она. – Без молока только алкаши чай пьют!

– И я, – весело добавляла я.

– И ты, – разводила руками абика.

Ее старенькая газовая плита сверкала чистотой. В духовке хранилась чугунная сковорода, в которой абика пекла свой вкуснейший «бәлиш» (прим. авт. татарский национальный пирог с начинкой из мяса, картофеля, лука и специй) и всякие другие пироги, эмалированные кастрюльки, а еще маленький чугунок для каш. Больше всего я любила абикину «цыпляткину кашу». Абика заливала пшенку с кусочками тыквы горячим коровьим молоком и томила в этом чугунке под крышкой на маленьком огне. Потом она накладывала нежную сливочную кашу яркого тыквенного цвета в пиалу с мелкими цветочками по краям и, щедро сдобрив ее сливочным маслом, угощала меня.

В эмалированной кастрюльке цвета топленого молока абика варила суп с лапшой. Золотистый куриный бульон, картошка из своего огорода и тоненькая лапша, которую абика заготовила еще с утра: замесила крутое тесто, скатала его в широкую колбаску, умело нарезала острым ножом в тончайшую ниточку и поставила на подоконник подсушиваться на щедро присыпанной мукой толстой деревянной разделочной доске.

На десерт мне полагались абикины пышные блинчики или мягкое печенье. Абикиных блинчиков я могла съесть сколько угодно! Маленькие, воздушные, на дрожжевом тесте, они были невероятно вкусными. Абика жарила их на тяжелой чугунной сковороде, обмазывала топленым маслом, складывала горкой в большую тарелку, закрывала второй тарелкой и укутывала в полотенце. Доставала из кухонного шкафа золотистое варенье из крыжовника, янтарного цвета яблочное, ярко-красное клубничное и снова наливала чаю. Себе, как всегда, с молоком, мне – без. Я осторожно переливала свой чай в блюдце, шумно дула на него и запивала очередной блинчик вприкуску с абикиным вареньем.

Жили мы с абикой душа в душу и понимали друг друга с полуслова, но был один вопрос, вернее место, в отношении которого наши взгляды кардинально расходились. И называлось это место «мунча», что в переводе с татарского означает «баня». Это было мрачное одноэтажное здание, расположенное под горой, недалеко от реки Тоймы.

Баню в Менделеевске все уважали и посещали ее регулярно. Банный день хотя бы раз в неделю считался обязательным, без разговоров. На полдня, как минимум. В субботу или в воскресенье. А сходить в баню в рабочий день, когда народу нет, вообще было удовольствием для избранных.

Абика любила баню всей душой, ходила туда с радостью, не пропускала. Я же, напротив, изо всех своих детских сил старалась избегать этого «сакрального» места, но, к сожалению, меня туда водили регулярно, потому что: «Какое это мытье в ванной? Ерунда, а не мытье!»

Собирались мы в баню как в поход, основательно. Свежие полотенца, жесткие лыковые мочалки, душистое мыло, шампунь, свежее белье, – все аккуратно укладывалось в большую банную сумку. В отдельный пакет укладывался термос со свежезаваренным черным чаем, разумеется, с сушками или печеньем «Юбилейным». Еще веники свои носили, заранее заготовленные: дубовые, березовые, баночку меда деревенского, чтобы намазаться в парилке, иногда молока прокисшего и хлеба черного – маску на волосы нанести, и уксуса немного – ополоснуть голову после «кислой» маски.

Обычно зайдешь в баню, и, пока мама билеты покупает в окошке, смотришь по сторонам. По периметру помещения стоят жесткие деревянные лавки, а на них сидят люди с красными лицами, мокрой головой и полотенцем на шее: кто чай из термоса пьет, кто «Шифалы-Су», местную минералку. Довольные, разомлевшие, напарились, общаются. Такая себе зона отдыха в SPA.

Из этой «зоны отдыха» мы шли в раздевалку, с которой начинался мой личный кошмар. Голые люди повсюду были для меня зрелищем, мягко говоря, шокирующим. Куда ни поверни голову, везде они: вот пышная тетенька цвета запеченной свеклы, шурша пышными ляжками и потрясывая трехэтажным бюстом, разгуливает в поисках своего шкафчика, вот бабулька в коричневых чулках с оттянутыми коленками аккуратно сворачивает грудь и складывает ее в жесткий хлопчатобумажный лифчик, вот голый мальчик прыгает от нетерпения, ждет, пока голая мама сложит вещи. А вот женщина средних лет, еще не одевшись, согнулась вдвое и ищет в недрах своей сумки куда-то запропастившееся белье.

Мама с абикой раздеваются, убирают вещи в шкафчик, а я стою в трусах по последнего:

– Маааам, ну можно я не буду раздеваться? Пожалуйста!

– Ну хорошо, в трусиках иди! Чего стесняться, не понимаю? Одни женщины здесь!

И я, счастливая, что удалось отвоевать хотя бы трусы, плетусь за ними в моечную. Здесь всегда душно и полутемно, стоит какой-то гул, шум льющейся повсюду воды, грохот металлических тазиков и пахнет вениками. Когда глаза привыкают к темноте, начинаешь различать людей и предметы. Обстановка в моечной нехитрая: огромный зал весь в скамейках, у каждой скамейки стоят голые люди всех возрастов и комплекций и жадно натираются жесткими мочалками.

Сам процесс мытья был еще хуже, чем подготовка к нему в раздевалке: нужно было стоять голышом среди огромной толпы, в дикой жаре. Прикрыться нечем, дышать нечем, голова кружится, кругом пар, чужие люди и тазики. Ощущения были на любителя, к числу которых я себя никак не относила, поэтому я всегда просила маму помыть первым делом меня и выпустить из этой пыточной. Мама быстро намыливала меня такой же жесткой мочалкой, как у всех, и поливала горячей водой из тазика. Потом еще три раза наполняла тазик, чтобы шампунь смыть с волос. Последняя порция воды была уже прохладная, и это служило мне сигналом, что пытка на сегодня закончилась, можно бежать одеваться.

Хорошо, если дело было летом, и из одежды было только белье и тонкое платье. Во все остальные времена года испытание продолжалось еще и в раздевалке: нужно было натягивать на влажное распаренное тело колготки, вязаные штаны, кофту, комбинезон, шапку, шарф. Зимой пока оденешься, уже три раза вспотеешь.