Текст книги "Дом на Северной улице. История одного детства"

Пытка баней в моей жизни закончилась примерно тогда же, когда я пошла в школу. Мы с мамой набрались-таки храбрости и выбрали порочный путь – стали мыться только в ванной или, если в бане, то в отдельном номере, без чужих людей.

Глава 14. Ленинград

Где-то в середине лета 1987 года папа отправил нас с мамой и абикой в Ленинград. Отправил не просто так, а по важному делу: «отоваривать чеки».

Мне тогда только-только исполнилось шесть, я была без пяти минут школьницей, но слабо себе представляла, как отоваривают чеки. Слышала от родителей, что делают это в каких-то магазинах «Березка», где продавали импортный товар, который нигде больше не найти. Еще знала, что чеки эти – тоже дефицитная вещь, доступная далеко не всем. Но мой папа всегда был не таким, как все, поэтому меня совсем не удивляло, что у него были эти чеки.

В назначенный день я, абика и мама, как-то внезапно располневшая в последнее время, а потому одетая в единственное летнее платье, которое ей было еще впору, в вельветовый пиджак, не сходившийся в груди, и в удобные домашние тапочки (другая обувь не налезала на ее отекшие ноги), прибыли в Ленинград.

Остановились мы у родственников, людей вроде бы не совсем чужих, но абсолютно нам не знакомых. Жили эти люди на улице Марата, в коммуналке. Впрочем, слова «коммуналка» я тогда не знала: квартира и квартира. Да, на кухне и в коридоре можно было встретить незнакомых людей, но меня это совершенно не смущало – в конце концов, такое часто бывало и у нас дома.

Мне очень понравилась комната, в которой мы поселились: она была светлая, просторная, с большими окнами и высоченным потолком. Узенькая деревянная лестница в правом углу комнаты вела на самодельный второй этаж: такой огромный деревянный навес, который служил маленькой спальней. Лазать по лестнице мне не разрешалось из соображений безопасности, но пару раз я все-таки туда взобралась, и это было веселее любой детской площадки. И почему в нашей квартире не было такого второго этажа? Я бы забиралась туда со всеми своими сказками и не вылезала целыми днями! Это же настоящий домик – мечта любого ребенка!

Дома в Менделеевске я строила себе домики из простыней и пледов. Зацепишь с одного края за кровать, с другого – за письменный стол и стулья, залезешь под эту конструкцию, разложишь там подушки, кукол, принесешь себе яблок в тарелке, печенья, и сидишь себе, в домике. Если еще подружка любимая придет, Аидка со второго этажа, то вдвойне веселей. А если нет подружки, то непременно с книжкой и с настольной лампой, чтобы спокойно читать в тишине.

В Ленинград мы приехали ненадолго, всего на пару дней, а потому дома сидеть времени не было: основную часть дня мы проводили в городе, по делам.

Этот город не был похож ни на тихий и зеленый Менделеевск, ни на яркий и шумный Ереван. Несмотря на самый разгар лета, ни солнца, ни тепла мы здесь не застали. Небо в Ленинграде было постоянно затянуто серой пеленой, сквозь которую то и дело просачивался холодный дождь, время от времени превращавшийся в ливень. Мамины тапки, в которых она приехала, не выдерживали местной погоды и постоянно промокали. Старинные важные здания казались особенно мрачными в тусклом сером свете ленинградского лета. Вода с неба снова и снова сливалась с речной водой местных бесчисленных каналов, и казалось, что рано или поздно мосты и улицы скроются в этом бесконечном потоке.

Вечерами, когда над городом начинали сгущаться сумерки, дождь, как ни странно, прекращался, но темнота не наступала. Сумерки длились до самого утра, а потом снова шел дождь. Это называлось «белые ночи», на которые нам с мамой очень хотелось посмотреть. В итоге название этого явления оказалось куда более привлекательным, чем само явление. Бесконечный серый вечер, которым по сути являлась белая ночь, был куда мрачнее, чем ночь обычная.

На второй день после приезда мы отправились выполнять свою главную миссию – отоваривать чеки. Магазин «Березка» представлял собой довольно просторное, светлое и очень уютное помещение. На аккуратных стеллажах вдоль стен был разложен товар. Здесь продавали одежду для детей и взрослых, игрушки и даже был отдел продуктов питания.

Несмотря на огромное разнообразие, которое у советского человека с непривычки могло вызвать, как минимум, растерянность, мама сориентировалась моментально. Окинув опытным взглядом все внутреннее пространство «Березки», она уверенно двинулась к стеллажам и принялась быстро осматривать товар, а затем либо возвращать его на место, либо вешать себе на руку разные предметы одежды, преимущественно для меня и для папы.

Одежду для папы мама выбирала на глаз: брала с полки свитер, раскрывала его, внимательно рассматривала на расстоянии своих вытянутых рук, прикладывала к себе, и, наконец, принимала решение.

Пока мама выбирала, я завороженно бродила вдоль полок с игрушками. Чего там только не было! Куклы в нежно-розовых и бледно-голубых детских костюмчиках, совсем как настоящие младенцы, яркие кукольные домики с крошечной мебелью внутри, машинки на аудио-управлении, которые заводились сами и ездили от хлопка или свистка, большие коробки с конструкторами, детская железная дорога…

– Нателла! – мамин голос вернул меня из волшебного мира игрушек в реальный мир ленинградской «Березки». – Нателла! Иди сюда, курточку примерим.

В руках мама держала светло-серый пуховик с нежно-розовыми вставками на рукавах. Совсем как у взрослых! Пуховик застегивался не на пуговицы, а на кнопки, тоже розовые. К нему мама подобрала мне короткие сапожки на липучках, голубые и синие, в двух размерах, на сейчас и на потом, вязаную шапку и шарф.

«С ума сойти! Неужели в первый класс я пойду уже не в шубе, как все, а в этом красивом пуховике? И вместо валенок с калошами короткие сапожки с серебристыми звездочками?» – думала я, торопливо просовывая руки в рукава.

– Великоват пока. Ну и отлично, на вырост будет! – удовлетворенно кивнула мама и стянула с меня пуховик.

Покупать одежду и обувь «на вырост» считалось тогда обычным делом: хорошую вещь встретишь не каждый день, и если уж встретил, то надо брать, независимо от размера.

Так, красные кожаные сапоги на двухлетнего ребенка с молниями спереди появились в доме моих родителей за несколько месяцев до моего рождения и ждали своего часа на стареньком черно-белом телевизоре. И примерно тогда же в родительском шкафу завелся темно-синий непромокаемый комбинезон на красном меху, который я впервые надела года в три. Иногда вещи «на вырост» так и оставались неодетыми, если они оказывались впору в несезон. Например, летнее платье село отлично в разгар зимы, а к лету стало уже коротковато. Или зимние ботинки подошли по размеру в мае, а к ноябрю уже стали тесны. Тогда эти вещи оставались ждать младших по возрасту членов семьи или передавались детям знакомых.

Рядом с нами у зеркала высокий стройный иностранец примерял будущие папины пиджаки и свитера: как только мама заприметила в магазине мужчину папиного роста и комплекции, она не стала терять времени и попросила примерить его выбранные для папы вещи. С помощью продавцов, разумеется, потому что иностранных языков мама не знала. Вещи оказались впору и отправились на кассу вслед за моими.

Судя по выражению лица и довольной улыбке, иностранец явно одобрял мамин выбор, но где-то в глубине души чувствовал, что риск перемерить еще полмагазина был довольно высок, поэтому на всякий случай вежливо откланялся и был таков.

После «Березки» нас ждала прогулка по Ленинграду. Приехать в город на Неве, картинками которого пестрят все учебники истории, открытки, календарики и даже почтовые марки, в город, где достопримечательности буквально на каждом шагу, и не увидеть ничего, кроме магазина? Это было бы непростительно! Поэтому мы пошли смотреть на красоту.

Сквозь стену дождя, от которой нас пытался защитить большой черный зонт, смотреть на красоту было сложно. Я запомнила только огромные лужи, в мутной глубине которых то и дело исчезали мамины ноги в насквозь промокших домашних тапках, и серое небо из-под черной ткани зонта.

Еще запомнила длинную очередь за мороженым эскимо, которую мы мужественно выстояли под тем же проливным дождем. Для чего нам понадобилось мороженое в такую погоду – сказать сложно, видимо, это было еще одним важным пунктом в списке достопримечательностей. Справедливости ради, скажу, что мороженое это было наивкуснейшее. Даже несмотря на погоду, очередь отстояли не зря. Мы взяли и в шоколадной глазури, и в желтой, лимонной. В Менделеевске, конечно, такого мороженого не было, там продавалось только сливочное или шоколадное в бумажных или вафельных стаканчиках, или пломбир на развес в гастрономе.

Но основное лакомство ждало меня вечером дома, вернее, в доме, где мы остановились. Меня угостили бананом. Этот спелый и ароматный плод в ярко-желтой кожуре с овальной наклейкой, где красовалось иностранное слово «Dole», был предметом моих мечтаний с того дня, как я впервые его попробовала в Ереване, и тут – на тебе, вот так неожиданно и так обыденно мне его вручили. Сколько счастья было! Да, эта серая дождливая поездка однозначно стоила того! Не зря, не зря мы поехали!

Потом еще много лет спустя я буду вспоминать не белые ночи, не разведение мостов над рекой и даже не яркие витрины с игрушками в магазине «Березка», а этот неземной вкус банана на коммунальной кухне.

***

Этой поездкой завершился первый этап моего детства – дошкольные годы. А осенью меня ждал первый класс, ждали новые впечатления, новые знакомства, новые интересные истории…

Глава 15. Школа

Закончилось лето, и наступил сентябрь. С первых дней осени на улице резко похолодало, листья на деревьях пожелтели и уже облетали под сильными порывами ветра, а небо как будто прохудилось – каждый день шли дожди. Никакой тебе золотой осени и теплых солнечных дней.

В тот год мне исполнилось шесть, и я пошла в школу. Пошла как-то буднично и без волнений, как будто ходила туда последние лет пять-шесть. Мама купила мне к школе колючее коричневое платье и два фартука: белый и черный. Белый полагалось носить по праздникам, а черный – во все остальные дни. К платью еще были куплены белые широкие кружева, которые пришивались к воротничку и манжетам в начале недели и отпарывались в пятницу, чтобы отправиться в стирку.

Первого сентября я нарядилась в это платье с белыми воротничками, надела новые белые колготки, повязала белые бантики, повесила на плечи новенький ранец с пеналом и парой чистых тетрадок внутри, взяла в руки заготовленный мамой букет и пошла в школу. Пошла не одна, а со своей любимой подружкой Аидкой, жившей по соседству, на втором этаже, и в сопровождении двух мам – моей и ее.

Школа номер четыре располагалась совсем недалеко от нашего дома, буквально на соседней улице. Пройдешь по двору, свернешь за угол «офицерского дома», перейдешь дорогу и окажешься в узком переулке, Школьном. По обеим сторонам переулка будут одноэтажные частные дома со своими садиками, а в самом конце улицы – школа.

У школы собралось много народу: дети с родителями, учителя и просто зеваки из соседних домов. Дети все нарядные: девочки в белых фартучках, мальчики в белых рубашках, все с цветами. Я уже, конечно, успела вывозить по дороге свои белые колготки в дождевой грязи и теперь стыдливо пряталась за маму.

Все выстроились в линейку и долго слушали поздравления директора школы. Потом зазвенел колокольчик, и мы отправились по классам знакомиться со своими учителями и одноклассниками.

Мою первую учительницу звали Нера Степановна. Это была невысокая стройная женщина средних лет, с легкой проседью в волосах, строгим взглядом и таким же строгим голосом. Даже костюм ее и тот был строгим: коричневым, под цвет наших школьных платьев. Такой Нера Степановна была в школе, а вне школы это был совершенно другой человек – всегда с улыбкой, веселая, разговорчивая, смешливая. Каждый раз, когда мы с мамой встречали ее где-нибудь в магазине или на улице, и Нера Степановна весело болтала и смеялась с мамой, я внимательно всматривалась в ее лицо, пытаясь разглядеть там черты своей школьной учительницы, но на них не было даже намека.

Нера Степановна преподавала нам почти все предметы: правописание, математику, окружающий мир, рисование, труд. Только физкультура и пение оставались другим учителям.

В осеннее время наши уроки физкультуры проходили в зале. Мы бегали несколько кругов для разминки, а потом прыгали через «козла», в длину с места и с разбега, подтягивались и отжимались. Наш физрук Иван Кузьмич, высокий и подтянутый мужчина, каким и положено быть физруку, всегда встречал нас в хорошем настроении, шутил, смеялся и тем самым скрашивал невеселые сорок пять минут урока. Физкультура мне не нравилась: от бега я задыхалась, а командные игры меня не привлекали, потому что я не любила быть «слабым звеном», хотя неизбежно становилась им в силу своей нелюбви к скорости и любого рода спешке.

Зимой мы вставали на лыжи, и здесь уже шутки физрука были бессильны – спасала только записка от мамы с просьбой об освобождении от урока, но такое случалось нечасто. Если в расписании стояла физкультура, то в этот день помимо привычных колготок и теплых вязаных штанов поверх них, мы надевали еще и спортивные штаны. Выглядело все это, конечно, не очень здорово: широкие зеленые или красные спортивные штаны, выглядывавшие из-под коричневого школьного платья, да еще и сапоги или валенки с калошами. Зато тепло и удобно. Снимаешь платье, надеваешь вместо него теплый спортивный свитер, и к уроку готова.

Мы спускались в специальную комнату, где хранился зимний спортинвентарь. В комнате пахло старыми стоптанными ботинками для лыж и лыжной мазью. По всему периметру стояли длинные деревянные лавки. Выберешь себе пару по размеру, сядешь на эту лавку, переобуешься и, захватив лыжи вместе с палками, плетешься к выходу. Лыжная трасса располагалась вокруг футбольного поля, и от нас требовалось пройти по ней восемь-десять кругов за урок. Иван Кузьмич стоял на старте и считал круги, держа в руках секундомер. Примерно со второго круга я начинала отставать от своих одноклассников, а потом и вовсе ждала, пока они пройдут очередной круг, и присоединялась к ним как ни в чем не бывало на следующем. Я не любила зиму, не любила холод, не любила все эти лыжи, коньки и санки, мокрые варежки, забивавшийся под одежду и предательски таявший там снег, не любила десять слоев одежды, красные щеки и спутанные волосы, а потому каждый раз во время урока физкультуры мечтала о том, как закончу школу, и тогда никто уже не заставит меня вставать на лыжи, бегать кроссы, прыгать через «козла», участвовать в соревнованиях, и мои страдания закончатся.

Уроки пения я тоже любила не особенно и смысла в них не видела никакого. Каждый урок пения проходил одинаково: в класс входил учитель, имени которого никто не знал, потому что он так ни разу и не представился. Учитель доставал аккордеон, садился на стул и начинал играть. С нас требовалось петь песни хором. За урок мы успевали спеть несколько номеров, а потом звенел звонок, учитель собирал свой аккордеон и молча уходил. В результате этих уроков у нас даже появлялись оценки в журнале, но откуда они брались и за что они ставились – никто не понимал. Репертуар был сугубо военно-патриотический: «Журавли», «Погоня», «Катюша», «Священная война», «Эх, дороги». Сам учитель с удовольствием слушал эти песни в исполнении своего аккордеона, картинно закатывал глаза, выстукивал ритм ногой, кивал головой и раскачивался в такт мелодии, тогда как все остальные присутствующие подобных эмоций не испытывали. Для нас это были просто поднадоевшие уже мотивы и скучный текст, чаще всего сложноватый для шестилетних детей.

Я была очень прилежной ученицей и с первого дня носила из школы «пятерки». А что, читать я умела уже давно, писать тоже умела. Хотя мама иногда и говорила, что пишу я «как курица лапой», в школе мое куриное письмо почему-то никого не смущало. Больше особо ничего от меня и не требовалось. Физрук ставил всем пятерки, независимо от спортивных достижений, равно как и учитель пения не обращал внимания на музыкальные и вокальные данные своих подопечных.

В первые недели учебы мама заглядывала в мои тетрадки, проверяла, выполнено ли домашнее задание, но убедившись, что оно всегда выполнено, перестала этим заниматься. Только дневник я должна была демонстрировать ежедневно, и маме, и папе. Маме – просто посмотреть, папе – подписать. Подписывать дневник мама наотрез отказывалась: хотела, чтобы папа был в курсе всех моих отметок и не привлекал ее к ответственности за сокрытие страшной правды о моих «четверках» или, чего доброго, «тройках», если таковые вдруг там заведутся.

«Четверки» в моей жизни случались. Редко, но, бывало. То ошибку ластиком сотру до дыр, то кляксу поставлю. И тогда мне предстоял серьезный разговор с папой.

– Что это? – медленно спрашивал папа, оторвав взгляд от дневника и направив его на меня. Стоя под этим папиным взглядом я ощущала себя воришкой, освещенным мощным полицейским фонарем в темноте ночи, прямо на месте преступления.

– Ммм… это… это четверка, – то краснея, то бледнея, отвечала я.

– За что? – продолжал исследовать мою душу папа.

– За кляксу, – мои глаза наполнялись слезами, а голос начинал дрожать.

– А что, не можешь без кляксы писать? – настаивал папа.

– …Могу… – выдавливала я из себя между всхлипами.

– Альфия! – кричал папа. – Альфия! Иди сюда! Посмотри на ее дневник!

– Что случилось? – прибегала в зал взволнованная мама, на ходу обтирая мокрые руки о подол халата и поправляя выбившуюся из пучка прядь густых каштановых волос.

– Ты хоть смотришь, как твоя дочь учится? – строго спрашивал папа.

Я сидела с низко опущенной головой и тихонько всхлипывала.

– Смотрю, конечно, а что там случилось? – аккуратно интересовалась мама.

– Что случилось! – передразнивал ее папа. – Вон четверки уже начала носить! Позорище! Моя дочь четверки носит! Не стыдно тебе? – поворачивался он ко мне.

– Стыдно, – чуть слышно шептала я.

– Забирай свой дневник, и чтоб я больше такого не видел! – папа уже закуривал свою сигарету, тем самым давая понять, что более не намерен обсуждать мои школьные провалы.

Я брала свой оскверненный «четверкой» дневник и, сгорая от стыда, несла его в комнату. Мечтала о следующей неделе, чтобы эта цифра больше не попадалась на глаза, и чтобы поскорее забыть минуты позора.

А однажды Нера Степановна поставила мне «двойку»… Вот прямо красной пастой в моем почти безупречном дневнике нарисовала этого жирного лебедя.

Первая в жизни «двойка». До этого момента мне казалось, что я и «двойка» – понятия несовместимые. Я знала, что двойки существуют, но они всегда существовали в какой-то параллельной реальности, не в моей, а тут одна из них возьми да поселись прямо у меня в дневнике. Ощущение было такое, как будто небо упало на землю. Страшный шок, обида, да еще и страх: подписывать дневник мне, как обычно, предстояло у папы.

Если редкая четверка, случайно забредшая на страницы моего дневника, уже предвещала малоприятный разговор на весь вечер, то чего ждать от двойки? Я представить себе не могла, что меня ждет. Разве только папин взгляд, когда он откроет мой дневник. Под этим взглядом дара речи мог лишиться даже взрослый, что уж говорить обо мне.

И вот иду я из школы: шапка набекрень, шарф уныло свисает до земли, куртка расстегнута, волочу за собой портфель, который как будто сразу потяжелел от этой двойки. Глаза красные, слезы текут по щекам. Что я скажу-то дома? Двоечница!

Зашла домой и сразу же с порога начинаю рыдать.

Жалко себя, страшное дело!

– Мам, – говорю, – мне двойку поставили!

Мама аж застыла на месте:

– Чего??? Двойку?! Как?!

– Даааа! По трудуууууу… – рыдаю я.

– По труду???? Двойку по труду? – не верит ушам мама.

– Даааа! – отвечаю я.

Мама, недолго думая, надевает сапоги, шапку, берет с вешалки пальто.

– Иди, мой руки, переодевайся, садись обедать пока, я сейчас приду! – говорит мне, уже закрывая дверь, и уходит.

Пока она вернулась, прошла целая вечность. Оказалось, что двойку мне поставили за то, что я не принесла на урок ножницы. Забыла дома. Можно было отделаться предупреждением и классическим: «А голову ты дома не забыла?», но Нера Степановна решила взять меня в ежовые рукавицы сразу. Чтоб толк вышел.

И она добилась своего – с тех пор я не забывала дома ни ножниц, ни тетрадей, ни ручек, ни головы. К моему великому счастью и не меньшей благодарности мама сообщила об этой «двойке» папе сама, без моего участия, поэтому «двойку» мы дома не обсуждали, и такого больше не повторялось.