Текст книги "Вернулись с кладбища усталые"

Натиг Расулзаде
Вернулись с кладбища усталые
Рассказ

Вернулись с кладбища усталые, продрогшие, промокшие под мелким назойливым колючим дождиком, от которого некуда было спрятаться, сердитые на молодого моллу слишком медленно и старательно читавшего заупокойные молитвы, и Самеду было нестерпимо стыдно, когда выяснилось, что поминальный плов еще не привезли из ресторана и пришлось долго пить чай, пока огромные кастрюли не доставили и наспех сваренный рис не разложили по блюдам. Он рассеянным взглядом обводил людей, рассевшихся вокруг стола, плохо понимая вопросы, обращенные к нему, невежливо уклоняясь от ответов, отделываясь кивком или хмыканием. Болела голова, он чувствовал себя опустошенным и все что происходило вокруг воспринимал, как некую лишенную смысла, абсурдную инсценировку некогда хорошо начатой пьесы. Он не поднялся из-за стола даже когда гости стали расходиться с трехдневных поминок, подходя к нему и выражая соболезнования…

С женой он прожил около двадцати лет, если точно без каких-то месяцев двадцать. Без каких?.. Он стал подсчитывать, вспоминать, когда они впервые встретились, когда поженились, и вспомнил, конечно – девятнадцать лет и четыре месяца, разве такое забудешь? Просто никогда не приходилось уточнять и он помнил, что двадцать. А вспомнив точную дату, стал по инерции вспоминать и все остальное, все еще сидя за столом, безвольно уронив плечи. Женщины, родственницы, убиравшие посуду на кухне после поминок, время от времени заглядывали в комнату, где он сидел неподвижно, будто заснул, перешептывались, совещаясь: не подойти ли, не помочь ему лечь в постель, ведь нужно отдохнуть, столько намаялся за последние дни, за последние месяцы её болезни? Но поглядев на его неподвижную фигуру, молча отходили, тихо переговаривались, тихо мыли посуду, стараясь не шуметь, не звенеть тарелками и ложками.

Он вспомнил её совсем молодую, теперь, когда её не стало, будто что-то сорвалось в его памяти и вспоминать её сделалось легче, потому что за время её тяжелой изнурительной болезни даже в голову ему не приходило вспоминать её и своё прошлое, вот оно, их прошлое, лежит в постели с запавшими глазами, в которых медленно день изо дня угасала надежда. Вдруг он почувствовал, что плачет, слеза капнула и скатилась по тыльной стороне ладони. Он обвел мутным взглядом опустевшую комнату, чистый стол, скатерть и посуда с которого была давно уже убрана бесшумно шмыгавшими взад-вперед женщинами, посмотрел на большой портрет жены на стене над телевизором, накрытым белой простыней: давнишняя фотография, она в отличие от многих женщин даже в молодости не очень любила фотографироваться, и вот после неё теперь остались считанные фотографии и одна из них вот эта, где ей немного за тридцать… Он внимательнее посмотрел на фото, нет, тридцать пять, пожалуй… Они не были слишком близки в последние годы, скандалили, ругались, она много ворчала, что бесило его и он уходил из дома к любовнице, и она знала, куда он идет, и знала последнюю его женщину, но прямо ему ничего не говорила, воспитанная в ханжеской семье, где не принято говорить прямо, а подходить к сути дела окольными путями, она просто придиралась к разным мелочам и постепенно доводила до грандиозного скандала, когда ему хотелось буквально придушить её. Он, трясясь от злости, выбегал из дома, некоторое время торопливо, будто за ним гонялись, шагал по близлежащим улицам, стремясь успокоиться и перейти на размеренный шаг, чтобы не пришлось ничего придумывать, если встретит знакомых, которых у него в этом квартале и в этом их районе было множество: куда спешишь в такое время? А, так, дело… В пол двенадцатого ночи? А так – просто гуляю, вышел пройтись медленным шагом… Чего и вам желаю… Что бы вам сидеть дома, не встречаться мне в таком состоянии? Мелькала мысль о любовнице, но он прислушивался к себе, к своим желаниям, к своему телу, и понимал, что сейчас она его, издерганного, изнервничавшегося не очень интересует, но все же отправлялся, хоть и не очень. А утром от неё шел на работу, плевать на жену… Детей у них не было, и, выждав первые восемь лет супружества, они, не желая разводиться по этой причине и уже привыкнув друг к другу, решили взять ребенка из приюта, взяли полугодовалого малыша, она сразу же привязалась к нему и могла часами рассказывать о его смышлености, о его жестах, глазах, улыбке, как он тянется к ней, не желая сходить с рук, носилась с ним по целым дням, временно уйдя с работы, а в десять лет мальчик умер от менингита. Видно не судьба нам иметь ребенка, – сказал он тогда, успокаивая её. Пришлось, однако, повозиться с ней чуть ли не целый год, выводить её из депрессии, водить по психиатрам. Вернее – психиатров водить к ней, потому что вытаскивать её из дома было просто невозможно. Ну, постепенно, пришла в себя, вошла в колею, вернулась на работу, которую снова пришлось покинуть на время болезни. Он убрал все фотографии мальчика, к которому тоже конечно, привык как к родному сыну. Но он был крепче жены, и постигшее их горе снес по-мужски. Но однажды, придя в себя после глубокой замкнутости и не обнаружив ни одной фотографии на своих обычных местах, она вдруг страшно завыла, так что, он, перепуганный прибежал из кабинета на этот нечеловеческий вой. Она лежала на полу и билась в истерике. Пришлось приложить немало усилий, чтобы успокоить и узнать причину, хотел, как лучше, чтобы не замечала, не терзалась, не вспоминала. Пришлось все вернуть, как было. И самому тоже стало тяжело, как будто мальчик умер снова, умер вторично. Но когда она уже окончательно со временем пришла в себя, они стали более близки, будто вдруг осознали пронзительно, что никого по-настоящему близкого у них нет на этом свете, кроме них самих, каждую ночь он любил её, и она неистово страстно отдавалась ему, позабыв стыд, некогда сковывавший готовую бурно разлиться любовь, всячески поощряя его, чего никогда до тех пор не было, никогда со дня их свадьбы. Потому что ложная скромность и скованность в постели, которые в её понимании были признаками порядочности, мешали ей полностью получать удовольствие от близости с любимым человеком. Он старался её переубедить, чтобы она поняла, как многое теряет, сама себе устанавливая эту никому не нужную цензуру в поведение, но она была неуклонна, глупо упряма. И вот теперь… Он понимал её состояние, и был рад, что их по настоящему вернувшаяся любовь помогает ей начать жить нормально, выйти из депрессии, от которой он немало натерпелся, когда она подолгу, как сумасшедшая молчала, не реагируя на его слова, не хотела есть и пить, приходилось заставлять, лежала сутками неподвижно, смазывали тело, чтобы не было пролежней… Однажды, неизвестно как собравшись с силами – еле держалась на ногах – она полезла в петлю: достала из шкафа его ремень… заснувшей от усталости сиделке, неопытной деревенской девушке еле удалось снять её, она в панике позвонила Самеду на работу как раз посреди важного совещания, он примчался… вспоминать не хочется.

Они оба работали в нефтяной компании, точнее – он, занимавший в компании ключевую позицию, устроил её, свою жену, и она тоже стала неплохо зарабатывать, но после смерти приемного сына, она уже не знала, куда можно тратить деньги – как это глупо, когда есть деньги, а купить ничего не хочется, ничего не нужно.

Бурная любовь принесла собой столь же бурную до дикости, до безобразия свою противоположность: она стала безумно, именно безумно, беспричинно ревновать его – к соседкам, к случайным прохожим девушкам, если замечала, что они мимолетно посмотрели на него, к продавщице в магазине, куда он часто заходил за продуктами для дома, к новой молодой уборщице на работе. В то время у него и в мыслях не было заводить какие-то любовные связи на стороне, она вполне его устраивала, и кроме того, работа была не из легких, требовала постоянного напряжения, решения ежедневных проблем, новых идей. Её беспочвенные подозрения, которые она не высказывала прямо, но мелочами подводила к изнурительным скандалам, стали раздражать и нервировать его, поначалу он думал, что это отголоски вроде бы прошедшей депрессии, не мог понять, но намеки, далекие, размытые намеки, в конце концов, навели его на верную мысль. Кстати, в это же время сошла на нет охватившая её временно необузданная, неудержимая страсть. Она, сама придумавшая фантастически нелепую причину, стала холодна с ним, стала отдаляться, и вполне логично, что натолкнула его тем самым на желание завести любовницу, которых с тех пор он стал часто менять, потому что по-настоящему его все-таки тянуло к жене. Приходилось пройти и это препятствие в их совместной жизни, тяжелое для него препятствие, потому что было несправедливо, это угнетало и было тяжело еще и потому, что он никому не мог пожаловаться: её мать так некстати недавно умерла, единственный человек, который мог бы что-то ей внушить, может даже переубедить.

Он лежал одетый – как был за столом – с широко открытыми глазами на их общей с женой постели, прикрытый без нужды чьей-то заботливой женской рукой одеялом, уставившись в потолок, чувствовал давящую тяжесть в груди, слышал, как пошел дождь за окном, не сразу поняв, что это шум бьющих в стекло капель. Теперь все хлопоты на поминках и до, его суета и нервотрепка по поводу запаздывания с доставкой поминального обеда, вчерашние переговоры на кладбище о месте захоронения и цене, бесконечные звонки родственников, на которые приходилось отвечать одно и то же, одно и то же, заказ автобусов, что должны были повезти и привезти желавших поехать на кладбище и все остальное, мелкое, суетливое, что временно отвлекало его от мыслей об умершей, и, казалось, было давно, много лет назад, а не всего два дня, все это ушло далеко назад, оставив его одного с его утратой. И он не мог ни о чем думать, хотел сосредоточиться на чем-нибудь и не мог, незаметно уснул, напряжение последних дней навалилось, утащило его в сон без сновидений, и он проспал одиннадцать часов, а когда проснулся ему показалось, что он вовсе не спал и в соседней комнате все еще сидят гости, и поминки продолжаются с пустыми разговорами, не имеющими к нему никакого отношения.

Он лежал неподвижно, прикрыв глаза, вспоминая, что впервые за много месяцев ему ничего не снилось, он попросту провалился в черную дыру сна, и тут послышались знакомые шаги, идущие из кухни сюда, в сторону спальни…

Он приподнялся в постели, глядя на проем распахнутой двери в ожидание, и тут… на пол возле двери упала тень и сразу же в проеме показалась знакомая фигура, закутанная во что-то белое… саван, что ли… Он без всякого страха, с любопытством наблюдал за ней, уже вошедшей в спальню и приближавшейся к нему на кровати.

– Амина, – полувопросительно, полу утвердительно произнес он.

Она приблизилась, молча освободилась от савана, осталась голой.

– Что ты? – спросил он. – Ты ведь умерла.

– Моя душа бессмертна, – проговорила она тихо, так что, он должен был напрячь слух, чтобы услышать.

– Да, – равнодушно покивал он, – знаю, читал, много раз слышал от вроде бы умных людей. Это что же, следствие того, что ты стала верующей во время болезни? Или не имеет отношения?

– Не говори в таком тоне, – сказала она. – Ты кощунствуешь. Надо верить.

– Да, наверное, ты права, но верить надо всегда, а не ударяться в религию только, когда тебе плохо, я так понимаю. А почему ты здесь? Разве только твоя душа бессмертна? Все умирают, и лежат себе потихоньку, никого не беспокоят.

– Я хотела тебе сказать, что там я видела нашего мальчика.

Он помолчал.

– Тебе это все равно? – спросила она. – Ничего не скажешь?

– Что мне сказать? – он развел руками, потом внимательно посмотрел на неё, она выглядела как до болезни. – Одно могу сказать: ты значительно поглупела после смерти.

– Я больше не буду приходить, – сказала она.

– Хорошо, – сказал он. – Главное не вздумай явиться на свои поминки по четвергам, перепугаешь всех до смерти.

– Ты такой же, Самед… – произнесла она и не договорила, исчезла.

Он еще некоторое время полежал в постели, чувствуя, что многодневная усталость еще не покинула его тело – ныли ноги, болели ребра и плечи, будто он долго таскал тяжести, вспомнил, что понедельник, что надо бы поехать на работу, хотя все его сослуживцы и начальство вчера были на похоронах и никто из них не ждет, что он в такой день явится и будет заниматься текущими делами компании, но оставаться дома сейчас было невмоготу. К её появлению он отнесся как к сновидению, изуродованному механизму реальности, в которую временно вторглась мистика, хотя она, Амина в те минуты стояла перед ним как живая, вполне живая, какой он давно её не видел. Необычно было ощущать в этой квартире свое одиночество, в квартире, что она долгие годы заполняла собой, потом своей депрессией, своей болезнью. Честно говоря, за долгие месяцы её болезни он успел возненавидеть её, она стала чудовищно капризной, и мало кто из сиделок выдерживал больше двух суток, и приходилось искать новых, платить вдвойне, втройне, только бы не уходили, чтобы он мог более или менее спокойно чувствовать себя на работе, не отвлекаться… он чуть не подумал – «по пустякам»… усмехнулся, приподнялся на постели, опустил голые ноги, не глядя вниз, поискал ими тапочки, пошел в ванную умываться, увидел на полке под зеркалом в ванной комнате её зубную щетку в стаканчике, вытащил, уронил в мусорное ведерко, умылся, побрился, в голове зазвенел пошлый мотивчик, под который он и закончил свой туалет.

Он вышел пройтись, мысль о работе прошла как-то сама собой, не хотелось сейчас быть в центре внимания, а если б отправился – это было бы неизбежно. Рядом с домом был уютный зеленый скверик, он направился туда. После ночного дождя воздух был свеж, дворничиха вытирала скамейки подозрительной тряпкой, он не стал привередничать, уселся на одну вытертую, закурил, огляделся. В углу сквера собрались тихие доминошники, деловито перекидываясь дельными замечаниями о ходе игры, малыш на трехколесном велосипеде ездил задним ходом, пока не уперся в скамейку, которую как раз приводили в благообразный вид, был окликнут и осторожно передвинут вместе с велосипедом, памятник почившему много лет назад писателю был чисто вымыт дождем, так что не наблюдалось обычных следов птичьих испражнений на его чугунной голове, две девушки студенческого вида, уткнувшись в свои телефоны, активно жевали и поглощали, одновременно делясь впечатлениями об Интернетских новостях, хорошо пахли кусты за спиной, за скамейкой. Мимо прошла девушка, прошла раз, прошла другой, приблизилась и робко уселась на краешек той же скамейки, на которой сидел Самед. Когда она ходила мимо взад-вперед, он исподлобья наблюдал за ней, наклонив голову и видел её ноги в дешевой грубой обуви, и подумал машинально, что Амина никогда не носила такой. А когда девушка присела, он поднял голову и посмотрел на неё и ничего примечательного не увидел – девушка, как девушка, лет двадцати пяти – двадцати семи, со следами нелегкой жизни на усталом лице, в потрепанном, но чистом плаще, который был в моде лет пять назад, маленькая сумочка на длинном через плечо ремешке. Она, заметив, что он довольно бесцеремонно разглядывает её, смутилась и, заикаясь сказала:

– Дядя, извините, вы не могли бы мне дать на метро, мне ехать надо, а денег… Вы не подумайте, я здесь подругу ждала, она обещала придти, принести мне денег, она мне должна, но почему-то не пришла…

Самед вытащил из кармана и не глядя, молча протянул ей купюру.

Она удивленно посмотрела на деньги в его протянутой руке.

– Ой, что вы, это много, мне только на метро, вы не думайте, я не нищенка и не беженка, я городская, здесь родилась…

Тогда он взглянул на деньги в своей руке – да, на самом деле – многовато, но её слова удивили его.

– Пойдем, – сказал он, поднимаясь со скамейки. – Я угощу тебя пловом. Со вчерашних поминок остался.

– Ой, что вы!.. – машинально стала возражать она, но не договорила, тут же встала и послушно пошла следом за ним. Видимо солидный вид Самеда не давал повода тревожиться и беспокоиться о том, что её обманут, обещание плова взбодрило её, жизнь на миг представилась в ярчайших, жизнеутверждающих тонах, есть ей хотелось, какой бы городской она ни была.

Они вышли из сквера под прицельными дальними взглядами встрепенувшихся пенсионеров-доминошников.

Он смотрел, как она ела, с аппетитом, не жадно, аккуратно, даже красиво, чем-то отдаленно напоминая, как ела Амина, задумчиво глядел на нее, закурил и вдруг неожиданно для себя самого спросил:

– Тебе не интересно, чьи поминки были?

Она странно посмотрела на него, не отвечая, и сейчас в какой-то миг точно напомнила ему покойную жену в период депрессии, когда она не отвечала на его вопросы, а он тихо бесился, сходил с ума, и хотелось придушить её, ненормальную.

– Ты что молчишь? – несколько раздраженно спросил он.

– Можно мне принять душ? – спросила она.

– Принять… что?

Он за жизнь привыкший ко всяким неожиданностям особенно со стороны женщин, которых повидал-перевидал, все же опешил.

Она усмехнулась и, не отвечая, поднялась из-за стола и пошла в ванную, заперлась и почти тут же послышался шум льющейся воды. Он задумался, вспоминая… Теперь даже отдельные её жесты, взгляды, то, как она проводила кончиком языка по верхней губе, сглотнув во время еды, как дотрагивалась мизинцем до кончика носа, словно проверяя – на месте ли, все это напоминало ему Амину. И когда она вышла из ванной, всеми повадками и походкой все больше напоминая покойную жену, и они оба вполне естественно оказались в постели, она совсем уж неожиданно напомнила ему самые страстные и жаркие ночи с женой, и было все точь в точь, как тогда, одно к одному как тогда, в точности до мельчайших подробностей, когда проснулась в Амине умопомрачительная и фантастическая любовная страсть и неизвестно откуда взявшийся сексуальный опыт.

– Ты… ты… – только и мог он произнести, отлипнув от неё.

– Да, – сказала она, одновременно сопровождая кивком положительный ответ, будто одного ответа было мало, и это тоже было женино, что так ему нравилось, пока они жили мирно.

– Как тебя зовут? – спросил он через силу, боясь услышать ответ.

– Ты разве еще не понял? – сказала она.

Он отпрянул от неё, с ужасом глядя на эту девушку, что все больше, все сильнее на глазах у него становилась его умершей женой.

– Но как!? Как!? – вскричал он.

– Этого я не могу тебе сказать, – спокойно ответила она.

– Твой дух… твой образ… твое привидение… не знаю, как сказать… утром приходило сюда, я тогда отнесся к этому, как к видению во сне, но сейчас… во плоти, в чужом теле, это переселение душ? Как ты это сделала?

– Для тебя это так важно?

– Конечно, важно! – закричал он.

– Нет, ты ошибаешься, – сказала она. – Важно, что мы любим друг друга. Я ведь тебе напомнила сейчас самое важное, разве нет?

Он помолчал, осмысливая её слова, долго смотрел на это чужое и в то же время очень родное девичье лицо, мысли мешались в голове, он не знал, что сказать, что делать… Оставить её здесь? Прогнать? Но как, если она именно та, по которой он стал тосковать, едва утратив, несмотря на сложные, неровные, изнуряющие годы, прожитые вместе? Снять ей квартиру и навещать? А она смотрела на него, слегка усмехаясь, смотрела так, будто мысли его читала.

Новая Амина стала жить у него. Боясь пересудов соседей, он поначалу не позволял ей выходить из дома, и домой, вопреки своему ранее общительному характеру, никого не приглашал, рассчитал долгое время работавшую в доме у них домработницу, дверь, если стучали и приходили без звонка, не открывал и разговаривал через домофон. Но близкие люди, родные и товарищи понимали его внезапную нелюдимость, мотивирую это тем, что он тяжело переживает смерть супруги и старались по возможности не беспокоить, переговаривались по телефону, если была в этом необходимость – по скайпу. На работу отправлялся регулярно, работал по-прежнему добросовестно и там, на службе особо не замечали за ним очень уж серьезных изменений в характере; нелюдимость, ярко проявлявшаяся в домашних условиях моментально покидала его, как только он появлялся в офисе с неизменной вежливой улыбкой на лице хорошо позавтракавшего человека. Но друзья не очень ломали голову над такой непонятной метаморфозой и принимали его таким, каким он был, тем более, что именно таким он всех устраивал: работал продуктивно, уважал командное мнение и принимал участие в мальчишниках, время от времени устраиваемых по различным приятным поводам, а дома… пусть ведет себя как ему заблагорассудится, кого это волнует?..

А дома появлялись все новые проблемы. Амина, не возражавшая против домашнего ареста и запрета показывать нос даже на лестничную площадку, с каждым днем вела себя все более странно, порой пугала его, закоренелого атеиста не связывавшего всяческие отклонения и странности в человеческом поведение с мистикой и потусторонним миром, тем не менее – пугала его своими странностями. Правда, в вопросах любви она вернулась к тому времени своей любвеобильности и неожиданной опытности, которая тогда поразила его, и он был вполне доволен новой Аминой, мало того – был в восторге, и опять как в былые годы никого не хотел, кроме неё, но в то же время такая не по годам неистовая любовь изнуряла, истощала, опустошала его, и, несмотря на цветущий вид, который он старался поддерживать, порой на работе, в разгар рабочего дня его неудержимо клонило в сон.

Вот, кстати, насчет снов… Стала сниться чертовщина какая-то. Но просыпался среди ночи, или под утро и не мог вспомнить конкретно – что именно, вспоминалась общая атмосфера сна, обволакивающий ужас, что сковывал во сне по рукам и ногам, не давал убежать на ставших ватными ногах, мешал сопротивляться, руки как из киселя, летал во сне, но высоко взлететь не мог, а нечто ужасное преследовало сухопутным манером, протягивало какие-то длинные отростки, как ветви виноградника, вот-вот схватит за ноги, оторвавшиеся в полете от земли всего на каких-то полметра, не больше. Делал усилия, чтобы взлететь, но кончалось плачевно: преследователь, переняв опыт за долгие минуты преследования, тоже научившись летать, уже чуть ли не носом упирался в его несвежие носки, вот-вот укусит. Да и не только это, всякие бессюжетные жуткие гадости, даже отчетливо вспомнив которые, трудно было бы пересказать человеческими словами. Просыпался в поту, тяжело дыша, тщетно стараясь вспомнить по свежим следам. Но проснувшегося его, теперь по ночам подстерегала другая опасность, тем не менее – сладкая и желанная: только заметив, что он открыл глаза – утром ли, ночью ли – ненасытная новая Амина тут же домогалась, да как еще профессионально, стерва. Ни с одной самой опытной проституткой, отлично познавшей все тонкости своей профессии, которых за много лет было у него немеряно-несчитано, он не испытывал такого блаженства, такого высшего наслаждения, как с фантастически гибким, нервным, будто наэлектризованным телом этой новой Амины. Приходилось соответствовать, ничего не поделаешь.

Однажды среди ночи в кромешной тьме из-за задернутых плотных занавесок в спальне (он всегда оставлял их немного открытыми и с улицы падала полоска света, но в ту ночь никакой полоски не оставалось и тьма была хоть глаз выколи) он среди очередного поганого сна, в котором его один за другим посещали умершие родные и близкие, потом родные и близкие этих родных и близких, потом просто знакомые, потом еле знакомые и, наконец, знакомые этих еле знакомых – одним словом: очередь было солидная, вполне могущая потягаться с нескончаемым живым хвостом к маленькой высохшей мумии в мавзолее известного мегаполиса, почувствовал что-то холодное, ползущее по его груди. С диким криком проснулся – Амина любовно проводила огромным жирным фломастером по тому месту, где бешено стучало его бедное запуганное сердце, бывшее раньше, естественно, как у всех нормальных людей с его кулак, а теперь съежившееся и ставшее величиной с кулачок Амины.

– Что?.. Что ты?.. – спросил он тихо, вытирая пот со лба.

– Здесь твое сердце, – сказала она таким тоном, будто открывала ему тайну.

– Я знаю, – уверил он её.

– Ну и спи тогда, – сказала она, – раз знаешь.

Он дико взглянул на неё, стараясь разглядеть в темноте выражение её лица.

В другой раз под утро – рассвет только занимался – она уселась на лицо спящего Самеда и помочилась. Он подскочил в постели, но сильно подскочить ему, естественно, не удалось: она сидела прямо на его лице. Когда все закончилось, он приподнялся с подушки и уставился на неё вытаращенными глазами, ожидая хоть каких-то объяснений. И хоть какие-то последовали.

– Это очень сексуально, – сказала она. – Ты не считаешь? Я кончила, между прочим.

Все эти фокусы, частые соития, многочасовая возня в постели отнимали все силы, словно выкачивали из него жизненные соки, всю кровь.

Как-то его пригласила на свой день рождения молодая сотрудница компании. Неизвестно, как и откуда, но Амина узнала об этом.

– Ну и как? – спросила она. – Ты пойдешь?

– Конечно, – сказал он. – Еще как пойду. Надену чистые трусы и пойду.

– Ты хочешь её, – непонятно вопросительно или утвердительно сказала она.

– После тебя, уже важно не то, что я хочу, а то, что смогу ли, – ответил он. – Надо бы нам, кстати, немного отдохнуть друг от друга.

– Я от тебя не устала, – просто ответила она.

Он промолчал. Однако, чувствовал себя в последние дни прескверно, будто из него выжали все соки, порой кружилась голова, хотелось прилечь, дрожали ноги, он боялся в таком состояние упасть на улице, боялся сесть за руль, нанял шофера…

Каждую ночь она провоцировала его, причем очень искусно провоцировала, заставляя подолгу заниматься с ней любовью. Как-то проснувшись от непонятной тяжести в животе, он обнаружил у себя на одеяле огромную кошку. Устав от причуд и опасных фокусов Амины, он просто отбросил тяжелую кошку, что стоило ему усилий, и спросил её, пристально наблюдавшую за его действиями:

– Что делает кошка в моем доме?

– То же, что и ты, – сказала она спокойно, – живет.

– В отличие от него я не живу, а кажется, доживаю, – проговорил он, – ходил к кардиологу, резко упало давление, никогда со мной такого не было.

Она ничего не ответила, отвернулась от него на другой бок, будто не имела ни малейшего отношения к его упавшему давлению.

– Ты не приставай ко мне пока… несколько дней, – сказал он. – Мне рекомендуют отдохнуть.

– Но я же люблю тебя, – проговорила она.

Что-то было не так, и он это чувствовал, понимал, многое было не так с ней, с ним. Любое её прикосновение к его телу пробуждало в нем бурную похоть, её тело будто наэлектризованное неслыханной сексуальной притягательностью, пробуждало в нем желание в любое время суток, несмотря на то, что после соития он попросту уже не мог подняться с постели, чтобы пойти принять душ. Она настолько изощренно занималась с ним любовью, так швыряла ему в уши тихие и дикие непристойности, все больше распалявшие его и без того распаленную сексуальную фантазию, что он часами не мог отлипнуть от неё, от её тела. Было похоже на то, что Амина поставила себе целью таким образом отнять его жизнь. Он отстранял её, отталкивал, но вновь и вновь она льнула к нему, гладила, ластилась, как кошка, а добившись своего, издавала такие дикие вопли и стоны, что он буквально ощущал всеми органами чувств свое превращение в кровожадного зверя и хотелось разорвать её, чтобы оттуда, куда он вновь и вновь входил, брызнул бы алой струей фонтан крови. Но её не убывало, напротив – с каждой близостью она, казалось, становилась все сильнее, все настойчивее, все яростнее и рычала как раненный зверь.

Он перестал ходить на работу, не подходил к телефону, лежал с утра до ночи в постели. Она пела под душем, свистела на кухне, была бодра и весела, прыгала перед распахнутым в морозное утро окном через скакалку и скармливала ему грецкие орехи в меду, ложку за ложкой, как младенцу, проводя пальцем от его горла до гениталий, показывая путь, по которому съеденное отправляется к конечному пункту, чтобы сделать его любвеобильным и сильным.

– Ты хочешь меня убить? – как-то спросил он слабым голосом, когда она сидела в ногах его постели и массировала его холодные ступни, призывая их к жизни.

– Ты, помнишь, как-то сказал, что хотел бы умереть от любви, – сказала она, хитро прищурившись, – Что, раздумал?

– Ты не можешь этого знать, – сказал он. – Это я говорил той Амине.

– Есть только одна Амина, – слишком уж назидательным тоном произнесла она. – И я все помню.

– Ты чудовище, – спокойно констатировал он.

– Такое же, как и ты, – парировала она. – Я не хочу тебя огорчать, но если вспомнить, как ты издевался надо мной, как помыкал мной, как обращался со мной, будто с рабыней, как учил меня всяким непристойностям, как бросал меня ради твоих многочисленных одноразовых и многоразовых шлюх, как оскорблял и даже бил меня, когда мне делалось стыдно от твоих сексуальных извращений, что ты проделывал со мной, как прогонял из дома, обратно к маме, только потому, что я не устраивала тебя в постели… Что ж, ты можешь гордиться: у тебя получилось, как видишь, я стала такой же извращенкой, теперь ты можешь быть доволен. Ты и был причиной моих болезней, которые свели меня в могилу…

Он молчал. Она взглянула на него: он спал, посапывая во сне, как дитя, храпеть, как раньше, у него не оставалось сил. Она встала с кровати, пошла на кухню, отнести остатки недоеденного им обеда.

– Я все слышал, – тихо произнес он, когда она вернулась в спальню, – я не спал.

Она стала привычно, словно выполняя наскучившую работу, целовать его в губы, потом всего его.

Теперь главной темой его снов было бегство: он шел по заснеженному полю, а впереди виднелся огонек из окна небольшого домика посреди огромной снежной степи, из трубы на крыше домика валил дым, четко вырисовывавшийся на фоне пасмурного неба, он старался идти быстрее, чтобы отдохнуть после долгого изнурительного пути возле огня в домике, но как ни старался, ни на шаг не мог приблизиться к своей желанной цели, он шел и шел, прибавлял шагу, старался бежать изо всех сил, а манящий огонек в окошке оставался все таким же далеким, недостижимым.

Черная кошка обнаруженная Самедом в такой необычной ситуации посреди ночи и которую он поначалу принял за кота из-за её внушительных размеров, тоже стала членом семьи. Она, как и Амина не высовывалась из квартиры и даже когда Самед в те дни, когда ходил на работу, порой приглашал её выйти пройтись хотя бы по лестничной площадке, она, высунув мордочку в щель приоткрытой входной двери, воровато, торопливо оглядев лестницу, чужие двери, мусорный контейнер прикрытый крышкой, тут же втягивала голову и ретировалась в глубь квартиры. И она и Амина, которую с самого начала не пришлось принуждать не покидать квартиру и которой затворничество было по душе, эти две добровольные невольницы были очень привязаны к хозяину квартиры и обе вечно, навязчиво терлись возле него, что ему было не по нраву, хотелось отдохнуть от них, проснувшись поутру не видеть ни ту, ни другую.