Текст книги "Пушкинский круг. Легенды и мифы"

Кроме широко известных фамилий Геккерна, Дантеса и Полетики, виновных в развязывании грязной интриги против Пушкина, следует назвать еще несколько имен. При этом необходимо особо оговориться, что непосредственные исполнители злосчастного пасквиля до сих пор достоверно неизвестны. В разное время ими считались разные люди. Это были и князь И.С. Гагарин, и князь П.В. Долгоруков, и князь А.В. Трубецкой. Все они принадлежали к так называемому племени петербургской «золотой молодежи», для которых злая мистификация, пошлый розыгрыш или непристойный обман значили не больше чем светская забава или веселое развлечение. Они были циничны, и последствия подобных развлечений ими просто не просчитывались. Ситуация усложнялась еще и тем, что в описываемое нами время подобные мистификации в Петербурге стали модными. Любители острых ощущений сочиняли самые смешные и нелепые свидетельства, дипломы и удостоверения на звания обжоры, глупца, обожателя, покинутой любовницы, дамского угодника, неверного мужа, обманутой жены и так далее и тому подобное. Вот и диплом, посланный Пушкину и его ближайшим друзьям, сохранял ту же стилистику: «Кавалеры первой ступени, Командоры и Рыцари светлейшего Ордена Рогоносцев, собравшись в великий капитул под председательством достопочтенного гроссмейстера Ордена, его превосходительства Д.Л. Нарышкина, единогласно назначили г-на Александра Пушкина заместителем гроссмейстера Ордена Рогоносцев и историографом Ордена».

Как мы уже отметили, такие или подобные им тексты вполне укладывались в общую логику развлечений избалованной петербургской знати. Например, накануне своей свадьбы с Екатериной Гончаровой сам Дантес, обыгрывая название популярного спектакля «Безумный день, или женитьба Фигаро», с хохотом разбрасывал направо и налево каламбуры типа «Безумная осень, или женитьба Жоржа де Геккерна». Иногда такое поведение, возможно и извинительное в юношеском возрасте, не проходило и с годами и откладывало отпечаток на всю жизнь подобных сочинителей.

Но если подростковый задор и находил оправдание среди определенной части общества, то такое же поведение взрослого человека подвергалось всеобщему остракизму. Чтобы было понятно, что собой представляли мерзавцы, с которыми столкнулся Пушкин в трагические преддуэльные месяцы, расскажем об одном из них.

Сделаем маленькое отступление. Второй сын Павла I великий князь Константин Павлович в 1820 году, будучи наместником царства Польского, развелся со своей первой женой, великой княгиней Анной Федоровной, и женился на польской графине Жанетте Антоновне Грудзинской, возведенной после этого императором Александром I в княжеское достоинство под фамилией Лович. Но скандальный морганатический, то есть неравнородный, брак не позволял Константину оставаться наследником русского престола, и поэтому в январе 1822 года, более чем за три года до кончины Александра I, он отрекся от царского трона в пользу своего брата Николая Павловича. Однако акт отречения не обнародовали, и все это время он держался в строжайшей тайне.

Таким образом, с 20 ноября до 14 декабря 1825 года, то есть со дня смерти Александра I до официального восшествия на престол Николая I и официального оглашения отречения от престола Константина Павловича, в России был период междуцарствия. Он сопровождался нервной перепиской между Петербургом и Варшавой, где в то время находился Константин и тревожным ожиданием результатов выяснения семейно-династических отношений между двумя братьями.

Повторимся, ни официальных уведомлений, ни каких-либо указаний на этот счет издано не было. Общество находилось в полном неведении. Вот почему, едва в Петербурге узнали о смерти Александра I, как в витринах магазинов появились портреты нового императора Константина Павловича, а на Монетном дворе приступили к чеканке монеты с изображением Константина. За короткий период междуцарствия выпустили шесть пробных монет. Они ожидали высочайшего утверждения. Понятно, что с окончанием междуцарствия вопрос о новом металлическом денежном знаке отпал сам собой. В тираж монеты не запустили. Сегодня эти исторические шесть пробных монет являются уникальной нумизматической редкостью, известной под названием «Константиновский рубль». Историки прекрасно знают и обладателей этих редких монет.

Среди них оказался и князь А.В. Трубецкой, в 1860-х годах увлекшийся нумизматикой. События развивались с детективной скоростью. Трубецкой, находясь в то время за границей, сообщает известным петербургским нумизматам, что в далеком 1825 году все шесть монет были доставлены в Варшаву и хранились во дворце великого князя Константина Павловича, но во время Польского восстания 1830–1831 годов их похитили и теперь они находятся в его распоряжении. Далее Трубецкой называет чудовищную сумму, за которую он готов продать эти реликвии.

Вскоре, однако, специалисты этот обман разоблачили. Оказалось, что это было обыкновенным мошенничеством. Трубецкой, желая всерьез поправить свое финансовое положение, просто заказал копии монет у какого-то французского ювелира.

Другой не менее скандальной фигурой в петербургском аристократическом обществе пушкинской поры, замешанной в деле с гнусным пасквилем, слыл молодой, двадцатилетний князь Петр Владимирович Долгоруков. Он, по свидетельству многих современников, не питал к Пушкину ни личной неприязни, ни тем более ненависти. Но будучи отчаянным повесой и вращаясь в порочном кругу барона Геккерна, был не прочь пошутить и повеселиться. Многие вспоминают, как во время светских раутов Долгоруков любил вставать за спиной Пушкина и поднимать над его головой пальцы, «растопыривая их рогами». При этом второй рукой недвусмысленно указывал на Дантеса. Совсем уж безобидными в глазах посвященных эти выходки не были. Многие знали, что в душе юного князя жила родовая обида всех Долгоруких на всех Романовых, обошедших их в борьбе за русский престол еще в начале XVII века. А в деле с пресловутым дипломом Долгоруков чутко уловил связь перечисленных в дипломе лиц с Николаем I.

Приметы и пророчества

В запутаннейшем клубке пушкинской биографии есть одна тонкая, но не рвущаяся ниточка, которая, кажется, тянется с первого послелицейского года. Тогда Пушкин тайно посетил модную в то время гадалку, немку Шарлотту Кирхгоф, модистку, промышлявшую между делом ворожбой и гаданием. Так вот, эта ворожея будто бы обозначила все основные вехи жизни Пушкина: «Во-первых, ему будет сделано неожиданное предложение; во-вторых, он скоро получит деньги; в-третьих, он прославится и будет кумиром соотечественников; в-четвертых, он дважды подвергнется ссылке; в-пятых, он проживет долго, если на 37-м году возраста не случится с ним какой беды от белой лошади, белой головы или белого человека, которых и должен он опасаться».

К немалому удивлению Пушкина, пророчества заморской ведуньи начали сбываться в тот же день. Вечером, выходя из театра, он встретил генерала Орлова, который предложил ему оставить министерство иностранных дел и «надеть эполеты». Возвратясь домой, он обнаружил у себя конверт с деньгами. Это был старый карточный долг, который его лицейский товарищ Николай Корсаков решил наконец возвратить. Отправляясь на службу в Рим, он зашел к Пушкину и, не застав поэта, оставил конверт. Настигла Пушкина и всероссийская слава, предсказанная пророчицей, и две ссылки – сначала на юг, в Бессарабию и Одессу, и потом – на север, в Михайловское.

Неудивительно, что зимой 1836–1837 года его так беспокоил единственный, пятый, не исполнившийся пункт предсказания. При этом Пушкин никак не мог избавиться и от другого воспоминания. Когда поэт был в Одессе, судьба столкнула его с еще одним предсказателем, неким греком, тот странным образом «повторил предупреждение петербургской гадалки об опасности для него беловолосого человека». А совсем недавно, незадолго до преддуэльных событий, встретившись случайно с Дантесом, Пушкин шутя будто бы сказал ему: «Я видел на разводе ваши кавалерийские эволюции, Дантес. Вы прекрасный всадник. Но знаете ли? Ваш эскадрон весь белоконный, и, глядя на ваш белоснежный мундир, белокурые волосы и белую лошадь, я вспомнил об одном страшном предсказании. Одна гадалка наказывала мне в старину остерегаться белого человека на белом коне. Уж не собираетесь ли вы убить меня?»

«Белый человек», в противоположность общеевропейскому зловещему образу «черного человека», всю жизнь преследовал Пушкина. Мы уже говорили, что, находясь в южной ссылке, Пушкин какое-то время состоял в масонской ложе, однако, если верить фольклору, вышел из нее сразу, как только узнал, что одним из главных идеологов современного европейского масонства был некий Адам Вейсгаупт, фамилия которого в переводе и означает «белый». В другой раз из-за тех же суеверных предчувствий Пушкин решил не испытывать судьбу и отказался от задуманной им поездки в Польшу, где в то время правительственные войска вели борьбу с повстанцами. Он узнал, что один из восставших имел фамилию Вейскопф, что в переводе означало: белая голова. Возвращаясь из Бессарабии в Петербург, в одном городе Пушкина пригласили на бал к губернатору. Во время бала поэт заметил, что на него пристально смотрит «светлоглазый, белокурый офицер». Вспомнив о пророчестве, Пушкин ушел в другую комнату. Офицер последовал за ним. Ничего особенного в тот раз не произошло, но, как вспоминают современники, Пушкин признался, что хоть ему «было совестно и неловко, однако он порядочно-таки струхнул». Примерно то же самое случилось еще в одном доме, куда Пушкин был приглашен. Он отказался помочь хозяйке только на том основании, что должен был держать лестницу, на которую взбирался белокурый человек. «Нет, нет, – закричал Пушкин, – ты белокурый. Можешь упасть и пришибить меня на месте». Видать, Пушкин всерьез верил в этого «белого человека». Еще в октябре 1822 года он писал своему брату Льву по поводу ссоры с Федором Толстым: «Этот меня не убьет, а убьет белокурый, так колдунья напророчила».

Но, как сказала однажды Анна Ахматова, нельзя не учитывать и того, что «белый человек» в сознании Пушкина вполне мог ассоциироваться и с Николаем I. «Он был совсем белокурым и у него были серые глаза», – проницательно заметила она. Да и сам Пушкин признавался, что, увидев Николая I впервые по возвращении из ссылки, подумал: не тот ли это человек, от которого зависит его судьба.

В литературе о Пушкине чаще всего легенда о пророчестве Шарлотты Кирхгоф ограничивается предсказанием смерти самому Пушкину. Однако есть и вторая, менее известная часть этой легенды. Оказывается, Пушкин зашел к немецкой гадалке не один. С ним был его приятель, некий капитан лейб-гвардии Измайловского полка. После гадания Пушкину ворожея взяла ладонь этого капитана, вздрогнула и с ужасом объявила, что офицер также погибнет насильственной смертью, «но погибнет гораздо раньше своего приятеля: быть может, на днях». Молодые люди смутились и молча покинули гадалку. А на следующий день Пушкин узнал, что его приятеля убил утром в казарме не то пьяный, не то сошедший с ума солдат. Легко понять, как повлияло на впечатлительную душу Пушкина скорое осуществление одного из предсказаний Шарлотты Кирхгоф.

Надо не забывать и того, что в пушкинское время суеверие частенько принимало характер обыкновенной моды. Так, все без исключения свидетели московской жизни семьи Пушкиных отмечали, что в доме будущего поэта единственной верой была вера в гадания и приметы. Верили в сглаз, в несчастье от встречи с попом, в опасность столкнуться с бабой, несущей пустые ведра. В этом смысле суеверными были многие друзья и приятели Пушкина. Отличался необыкновенным суеверием и лучший друг Пушкина Нащокин. Как никто другой, он верил в приметы. Например, он тотчас откладывал поездку, если в момент прощания кто-то из слуг приносил какую-нибудь забытую вещь: часы, носовой платок или что-то еще из мелочей. А когда нечто подобное происходило во время посещения Нащокина Пушкиным, то, по признанию жены Павла Воиновича, это было «сущее несчастье».

П. В. Нащокин

В этой связи можно вспомнить дурные предзнаменования, одно за другим случившиеся во время венчания Пушкина в Москве. Началось с того, что Пушкин, отправляясь в церковь, неожиданно для себя обнаружил, что у него нет положенного по обряду фрака. Он воспользовался фраком своего друга Нощокина и с тех пор считал его для себя «счастливым». После венчания Нащокин подарил этот фрак Пушкину, и тот надевал его «в важных случаях жизни». Однако мистический смысл этого нечаянного обстоятельства Пушкину узнать так и не довелось. Об этом в свете заговорили только после погребения поэта, в феврале 1837 года. Дело в том, что «по трагическому сцеплению обстоятельств в этом „счастливом“ фраке Пушкин был похоронен».

С именем Нащокина связано еще одно предчувствие, которое, похоже, никогда не покидало этого доброго и преданного Пушкину человека. Павел Воинович был мнителен и суеверен не менее самого Пушкина. Всю свою сознательную жизнь он носил кольцо с бирюзой «против насильственной смерти». За несколько месяцев до последней пушкинской дуэли поэт встретился с Нащокиным в Москве, и тот настоял на том, чтобы и Пушкин носил такое же кольцо. Пушкин согласился и принял подарок друга. Однако, как свидетельствуют очевидцы и в том числе секундант Пушкина Данзас, «он не имел его во время дуэли».

Можно с уверенностью сказать, что суеверие во второй четверти XIX века было одновременно и модой, и непременной составляющей обыденной повседневной жизни. В литературе того времени сплошь и рядом возникают упоминания о суеверном отношении к тем или иным событиям. В воспоминаниях о Пушкине подобное встречается довольно часто. Например, перед его поездкой на Кавказ друзья предостерегали поэта, напоминая о судьбе Байрона: «Байрон поехал в Грецию и там умер; не ездите в Персию, довольно вам и одного сходства с Байроном». Впрочем, никто не предчувствовал собственной судьбы, как сам Пушкин. За две недели до дуэльной истории он писал, вспоминая своего безвременно ушедшего лицейского друга:

 
И мнится, очередь за мной,
Зовет меня мой Дельвиг милый…
 

Черная речка

Тревожные предзнаменования, начавшиеся давно, продолжились во время венчания. Их было много. Нечаянно задев за аналой, Пушкин уронил крест. Затем, когда они с Натальей Николаевной менялись кольцами, одно из них упало на пол. Потом у Пушкина погасла свечка. А когда ему показалось, что первым устал держать венец шафер жениха, то не выдержал и, как рассказывает легенда, шепнул кому-то по-французски: «Все дурные предзнаменования». Может быть, легенда права, и Пушкин в самом деле искал смерти?

Но в том же 1834 году, когда, как может показаться, был подведен итог и сделан вывод: «Пора, мой друг, пора!..», Пушкин пишет своей жене: «Хорошо, когда проживу я лет еще 25, а коли свернусь прежде десяти, так не знаю, что скажешь Машке, а в особенности Сашке». Он не собирался умирать. Любящий муж, многодетный отец, человек с обостренным чувством долга, полный творческих планов и замыслов не мог так легко и так просто рассчитаться с жизнью. Еще «Современник» не стал властителем дум, еще не написана «История Петра Великого», не закончена подготовка комментированного издания «Слова о полку Игореве», еще не выросли дети, не улажены денежные дела. Работы на земле было много. Да и сама дуэль не обязательно предполагала смертельный исход, хотя, как уже говорилось, Пушкин не исключал этого. На дуэль он шел покарать того, кто дерзнул посягнуть на честь его жены, на его честь как Поэта и Человека.

Итак, несмотря ни на что, дуэль была неизбежной. Что же стало последней каплей, переполнившей чашу терпения Пушкина? На этот счет существует несколько версий, каждая из которых имеет фольклорное происхождение. Одни утверждали, что это произошло на балу у Воронцовых-Дашковых, где Пушкин услышал из уст Дантеса гнусный каламбур, адресованный Наталье Николаевне. Дантес к тому времени был уже женат, и это обстоятельство окрашивало каламбур в еще более унизительные для Пушкина тона. Дантес будто бы подошел к Наталье Николаевне и спросил: «Довольна ли она мозольным оператором, присланным ей его женой, Екатериной Николаевной». При этом громко произнес по-французски: «Le pedicure pretend gue votre cor est plus beau gue celui de ma femme». В переводе это выглядит так: «Мозольщик уверяет, что у вас мозоль красивее, чем у моей жены». А по-французски слова «cor» (мозоль) и «corps» (тело) звучат одинаково.

Еще говорили о последнем разговоре поэта с Николаем I, который Пушкин счел весьма оскорбительным для себя. Это произошло за два или три дня до дуэли. Пушкин будто бы поблагодарил царя за «добрые советы», данные как-то им его жене. Тогда Николай I предупреждал Наталью Николаевну остерегаться сплетен, распространявшихся вокруг ее имени. «Разве ты мог ожидать от меня иного?» – будто бы спросил Николай I. «Не только мог, государь, но, признаюсь откровенно, я и вас самих подозревал в ухаживании за моей женой», – ответил Пушкин, и это будто бы всколыхнуло в нем нестерпимую боль и отчаянье.

Стрелялись на Черной речке, за Петербургской стороной. Дорога туда вела по Каменноостровскому проспекту, затем проходила через Каменный остров, мимо пустующих, занесенных снегом дач. Сохранилось одно из последних прижизненных преданий о Пушкине. Будто бы он остановил сани и зашел в дом Доливо-Добровольского, который летом 1836 года снимали Пушкины. Здесь, на Каменном острове, стоял Кавалергардский полк, в котором служил Дантес…

Ивановская церковь на Каменном острове

Секундантом Пушкина был его старый лицейский товарищ Данзас, или «Храбрый Данзас», как с суровым уважением называли его в армии. Карл Карлович Данзас – потомок старого дворянского рода из Курляндии. Ни в поведении, ни в учебе особенно не отличался, хотя вступительный экзамен при поступлении в лицей сдал на отлично. Слыл одним из близких лицейских друзей Пушкина.

Официально считается, будто судьбе было угодно, чтобы 27 января 1837 года Пушкин совершенно случайно встретился с Данзасом на Пантелеймоновском (ныне Пестеля) мосту, недалеко от своей последней квартиры, когда безуспешно метался по городу в поисках секунданта для предстоящей дуэли с Дантесом. Однако есть легенда о неком провидении, которое руководило Данзасом. Будто бы накануне ему приснилось, что Пушкин умер, и наутро он поспешил к своему другу, чтобы узнать, не случилось ли с ним что-нибудь. Так или иначе, они столкнулись на мосту.

Опасаясь, что предложение быть у него секундантом может всерьез повредить карьере Данзаса, Пушкин витиевато сказал, что хотел бы предложить ему стать «свидетелем одного разговора», на что Данзас, не говоря ни слова, согласился. Пушкин тут же повез его во французское посольство. Только там Данзас догадался о подлинном смысле предложения Пушкина. В посольстве их ожидал секундант Дантеса – д’Аршиак. Впоследствии Данзас говорил, что оставить Пушкина «в сем положении показалось ему невозможным, и он решился принять на себя обязанность секунданта». Однако среди современных пушкинистов бытует мнение, что «случайная встреча на Пантелеймоновском мосту» – это не более, чем легенда, сочиненная друзьями Пушкина уже после дуэли, «чтобы смягчить вину Данзаса перед судом».

Дуэль назначается в тот же день на 5 часов вечера. Что-либо предпринять для ее предотвращения было уже невозможно. Оставалось надеяться на чудо. И Данзас надеялся. Петербургская молва утверждала, что, сидя в санях по дороге на Черную речку, Данзас ронял в снег пули, наивно полагая, что кто-то может увидеть их и догадаться, куда и зачем едут сани, и это, может быть, изменит неумолимый ход судьбы.

За участие в дуэли Данзаса приговорили к двум месяцам ареста на гауптвахте. Затем его отправили в действующую армию на Кавказ. В 1857 году в чине генерал-майора Данзас вышел в отставку. Умер Константин Карлович в возрасте 70 лет. Он погребен в Петербурге на Выборгском католическом кладбище. В 1936 году его прах перезахоронили на Пушкинской дорожке Некрополя мастеров искусств Александро-Невской лавры.

Но вернемся на Черную речку. В свое время это было одно из самых распространенных названий речных протоков в устье Невы. В XVIII–XIX веках в Петербурге было несколько Черных речек. Традиционно подобное название давалось многим протокам с темной или грязной, тинистой водой. Первоначально так назывались современные Екатерингофка, Смоленка, Волковка, Монастырка. Среди детских загадок, опубликованных Д. Садовниковым в 1901 году в сборнике «Загадки русского народа», можно встретить и рифмованную загадку с ответом – «лодка»:

 
Купался барин в Черной речке
И выкупался,
Вышел на берег
И вымарался.
 

События, как мы видим, происходят на одной из Черных речек. В настоящее время в черте города существует только одна Черная речка. Она берет свое начало в озере Долгое и впадает в Большую Невку в Выборгском районе города. В XIX веке берега Черной речки были популярными местами аристократического отдыха петербуржцев. Сюда на летнее время съезжался весь светский Петербург. Среди гвардейской молодежи существовало даже нечто вроде поговорки: «Житье-бытье на Черной речке очень веселое». Однако сегодня Черная речка в сознании петербуржцев чаще всего ассоциируется не с летним отдыхом, а с трагедией, разыгравшейся в январе 1837 года. Здесь, на берегу Черной речки, на дуэли смертельно ранен А.С. Пушкин. С тех пор петербургская городская фразеология пополнилась печальной идиомой «Пригласить на Черную речку», что на языке XIX века означало «вызвать на дуэль», а на современном – защитить честь, выяснить отношения, разобраться. Напомним, что берег Черной речки и после Пушкина не однажды становился «полем чести», где в смертельном поединке сходились известные петербуржцы. Так, в 1840 году здесь состоялась дуэль между Лермонтовым и де Барантом, а в 1909 – между поэтами Николаем Гумилевым и Максимилианом Волошиным.

Но вернемся в морозный день 27 января 1837 года. Дантес стрелял первым. Смертельно раненный Пушкин, пользуясь своим правом выстрела, приподнялся, прицелился и спустил курок. Рассказывают, что он тщательно целился, потому что будто бы поклялся «отстрелить Дантесу половой член». Но, как об этом рассказывает другая легенда, пуля отскочила, не причинив никакого вреда Дантесу, потому что на нем под мундиром была якобы надета кольчуга либо еще какое-то защитное приспособление, которое и спасло ему жизнь.

Легенда о кольчуге имеет сравнительно недавнее происхождение. Будто в 1920-х годах ее буквально придумал архангельский поэт В.И. Жилкин и рассказал модному в то время пушкинисту В.В. Вересаеву. Как утверждают исследователи, это была обыкновенная «мрачная шутка, мистификация, в которую вылилось характерное для Жилкина неприятие всяких досужих выдумок». Однако легенда зажила самостоятельной жизнью. Затем, уже в 1960-х годах, основательно подзабытую легенду реанимировал на страницах журнальной публикации некто В. Сафонов, специалист по судебной медицине, который пытался доказать, что, так как пуговицы на кавалергардском мундире располагались в один ряд и не могли находиться там, куда попала пуля, то отрикошетить она могла только от некого защитного приспособления, находившегося под мундиром.

Добавим, что этим обстоятельством якобы была обусловлена известная просьба Геккерна об отсрочке дуэли на две недели. Ему, видимо, нужно было «выиграть время, чтобы успеть заказать и получить для Дантеса панцирь». Более того, в Архангельске будто бы раскопали старинную книгу для приезжающих с записью о некоем человеке, прибывшем из Петербурга от Геккерна незадолго до дуэли. Человек этот, рассказывает легенда, «поселился на улице, где жили оружейники».

Уже после того как легенда, попав на благодатную почву всеобщей заинтересованности, широко распространилась, ее решительно отвергли пушкинисты. Они утверждали, что «нет никаких оснований полагать, что на Дантесе было надето какое-то пулезащитное устройство». Ко времени описываемых событий прошло уже два века, как кольчуги вышли из употребления, никаких пуленепробиваемых жилетов в России не существовало, да и надеть их под плотно пригнанный гвардейский мундир было бы просто невозможно. Что же касается пуговиц, то они на зимнем кавалергардском мундире располагались, оказывается, не в один, как полагал Сафонов, а в два ряда, и та, что спасла жизнь убийце Пушкина, была на соответствующем месте.

Но и это не самое главное. Через две недели после кончины Пушкина Василий Андреевич Жуковский пишет письмо отцу поэта Сергею Львовичу с подробным изложением событий трагической дуэли и смерти его сына. Письмо основано, как он сам об этом говорит, на личных впечатлениях и рассказах очевидцев. Вот что пишет Жуковский о последнем выстреле Пушкина: «Данзас подал ему другой пистолет (Ствол первого при падении Пушкина был забит снегом – Н. С.). Он оперся на левую руку, лежа прицелился, выстрелил, и Геккерн упал, но его сбила с ног только сильная контузия; пуля пробила мясистые части правой руки, коею он закрыл себе грудь, и, будучи тем ослаблена, попала в пуговицу, которою панталоны держались на подтяжке: эта пуговица спасла Геккерна». Значит, речь вообще идет не о пуговицах на мундире, сколько бы их ни было и где бы они ни находились.

И, наконец, скажем о самом главном. Обычаи и нравы первой половины XIX века, кодекс офицерской чести, дворянский этикет, позор разоблачения, страх быть подвергнутым остракизму и изгнанным из приличного общества исключали всякое мошенничество и плутовство в дуэльных делах. Правила дуэли соблюдались исключительно добросовестно и честно. На роковой исход более влияли преддуэльные, нежели дуэльные обстоятельства. В деле Пушкина именно так и случилось.

Все вело к неизбежной развязке, все, казалось, ей способствовало. Даже полиция, если верить фольклору, заранее знала о месте дуэли. Во всяком случае, весь Петербург был в этом уверен. Как и в том, что жандармов, обязанных помешать поединку, будто бы специально послали «не туда». Сохранилась легенда о разговоре, состоявшемся у шефа жандармов Бенкендорфа с княгиней Белосельской-Белозерской после того, как полиции стало известно о предстоящей дуэли. «Что же теперь делать?» – будто бы спросил он у княгини. «А вы пошлите жандармов в другую сторону», – ответила ненавидевшая Пушкина княгиня. Послать «не туда» оказалось довольно просто. В то время, как мы уже знаем, в Петербурге было целых четыре речки с одним и тем же официальным названием «Черная», в том числе одна – в Екатерингофе, излюбленном месте петербургских дуэлянтов. Туда-то и были будто бы направлены жандармы. Свидетельства о путанице с петербургскими Черными речками можно найти даже в дипломатической переписке тех лет. Так, датский посланник в Петербурге граф Отто Бломе в отчете своему правительству о январской трагедии в Петербурге пишет: «Оба противника, назначив друг другу место встречи в Екатерингофской роще, в прошлую среду в 4 часа дня стрелялись».

Уже на следующий день в Петербурге родился миф о том, что Пушкина убили в результате хорошо организованного заговора иностранцев: один иноземец смертельно ранил поэта, другим поручили лечить его. Придворный лейб-медик Николай Федорович Арендт, согласно еще одному мифу, выполняя якобы тайное поручение Николая I, «заведомо неправильно лечил раненого поэта, чтобы излечение никогда не наступило». Такая знакомая российская ситуация – во всем виноваты иностранцы. Дантес, у которого было целых три отечества: Франция – по рождению, Голландия – по приемному отцу и Россия – по месту службы; голландский посланник Геккерн и, наконец, личный медик императора немец Арендт. Даже фамилия секунданта Пушкина Данзаса могла вызывать подозрение патриотов. Доктор Станислав Моравский вспоминает, что «все население Петербурга, а в особенности чернь и мужичье, волнуясь, как в конвульсиях, страстно жаждали отомстить Дантесу, расправиться даже с хирургами, которые лечили Пушкина».

А. Мицкевич

Из школьных учебников, из популярной литературы и воспоминаний современников мы хорошо знаем о реакции общества на смерть гениального русского поэта. Но в контексте нашего повествования нам важна фольклорная составляющая этой реакции. В этой связи любопытна легенда о том, как воспринял смерть Пушкина великий польский поэт Адам Мицкевич. Любопытна по многим причинам. В разное время они были друзьями, затем политическими оппонентами, но всегда литературными единомышленниками.

Мицкевич впервые появился в Петербурге в 1824 году. За принадлежность к тайному молодежному обществу царские власти выслали его из Литвы, где он в то время проживал, и в столице ожидал определения на дальнейшее место службы в глубинных районах России. В Петербурге он сблизился с А.С. Пушкиным. О первой встрече двух великих национальных поэтов сохранился забавный анекдот: «Пушкин и Мицкевич очень желали познакомиться, но ни тот, ни другой не решались сделать первого шага к этому. Раз им обоим случилось быть на балу в одном доме. Пушкин увидел Мицкевича, идущего ему навстречу под руку с дамой. „Прочь с дороги, двойка, туз идет!“ – сказал Пушкин, находясь в нескольких шагах от Мицкевича, который тотчас же ему ответил: „Козырная двойка простого туза бьет“. Оба поэта кинулись друг к другу в объятия и с тех пор сделались друзьями».

На самом деле Пушкин впервые встретился с Мицкевичем осенью 1826 года в Москве, на вечере, устроенном москвичами по случаю его приезда в Первопрестольную. На вечере с импровизацией выступал Мицкевич. Вдруг Пушкин вскочил с места и, восклицая: «Какой гений! Какой священный огонь! Что я рядом с ним?», бросился Мицкевичу на шею и стал его целовать. Добавим, что Пушкин впоследствии описал эту встречу в «Египетских ночах». По утверждению специалистов, портрет импровизатора в повести «во всех подробностях соответствует внешности Мицкевича».

Но отношение Мицкевича к Петербургу было последовательно отрицательным. В этом городе он видел столицу государства, поработившего его родину и унизившего его народ.

 
Рим создан человеческой рукою,
Венеция богами создана,
Но каждый согласился бы со мною,
Что Петербург построил сатана.
 

Или:

 
Все скучной поражает прямотой,
В самих домах военный виден строй.
 

Или:

 
Кто видел Петербург, тот скажет, право,
Что выдумали дьяволы его!
 

И хотя Мицкевич хорошо понимал различие между народом и государством, свою неприязнь к Петербургу ему так и не удалось преодолеть. А вместе с Петербургом он ненавидел и Россию, которую тот олицетворял. Говорят, когда он на пароходе покидал Петербург, то, находясь уже в открытом море, «начал со злостью швырять в воду оставшиеся у него деньги с изображением ненавистного русского орла». Еще более его ненависть углубилась после жестокого подавления Польского восстания 1830–1831 годов. Пушкинское стихотворение «Клеветникам России» он расценил как предательство. В такой оценке Мицкевич был не одинок. Пушкина осудили многие его друзья. Например, Вяземский в письме к Елизавете Михайловне Хитрово писал: «Как огорчили меня эти стихи! Власть, государственный порядок часто должны исполнять печальные, кровавые обязанности; но у Поэта, слава Богу, нет обязанности их воспевать». У Вяземского, вероятно, имелись какие-то основания так говорить. До сих пор некоторые исследователи считают, что «Клеветникам России» Пушкин «написал по предложению Николая I» и что первыми слушателями этого стихотворения были члены царской семьи.