Текст книги "Фотофиниш. Свет гаснет"

Глава 6. Шторм продолжается

Аллейн писал свои заметки. Он сидел за новехоньким столом для рисования, которым Трой уже никогда не воспользуется, и работал в течение часа, очень стараясь дать всестороннюю, детальную, лаконичную и ясную картину, не забывая о том, что эти заметки предназначались для новозеландской полиции. И чем скорее он передаст их и они с Трой упакуют свои чемоданы, тем лучше.

Настали и закончились первые часы после полуночи, и с ними пришло чувство усталости и бессонница, которые обычно являются на смену неудовлетворенному желанию поспать. Комната, коридор и лестничная площадка за дверью, и весь молчащий дом словно изменились и принялись вести собственную, тайную ночную жизнь.

Снова пошел дождь. В окна как будто швыряли гигантские пригоршни риса. Дом, хоть и совсем новый, сотрясался под атаками шторма. Аллейн вспомнил о бассейне под окнами студии, и ему показалось, что он слышит, как поднявшиеся в нем волны плещутся о стену дома.

Без нескольких минут два его посетило ощущение, которое Трой с самого начала их семейной жизни, когда он впервые рассказал ей об этом, называла «Духом», хотя точнее было бы назвать его «Незнакомцем», или, может быть, «альтер эго». Он понимал, что люди, интересующиеся подобными вещами, хорошо знакомы с таким состоянием бытия, и оно вовсе не является необычным. Возможно, фанаты экстрасенсорики уже даже записали его на пленку. Он никогда этим не интересовался.

Если описывать это состояние, то самое точное, что он мог бы сказать – это что внезапно он словно выходил из собственного тела и смотрел сам на себя как на полного незнакомца. Он чувствовал, что если задержится снаружи, то из этого получится что-то новое и очень необычное. Но он никогда не задерживался и возвращался в нормальное состояние так же неожиданно, как и выходил из него. Малейшее внешнее беспокойство словно по щелчку возвращало его назад, и он снова становился самим собой.

Как сейчас, когда он уловил слабое движение, которого прежде не было; это было скорее ощущение, чем звук: кто-то стоял в коридоре за дверью.

Аллейн подошел к двери, открыл ее и оказался лицом к лицу с вездесущим и услужливым Хэнли.

– Ой, – пробормотал тот, – простите. Я как раз собирался постучать. Увидел свет под вашей дверью и подумал… Ну, вы знаете – может, я могу чем-то помочь.

– Вы засиделись допоздна. Входите.

Он вошел, сопроводив это действие многочисленными извинениями и выражениями благодарности. На нем был пестрый халат и остроносые ночные туфли без задников. На голове у него был хохолок из всклокоченных волос, словно у ребенка. В бескомпромиссном освещении студии было видно, что он не очень молод.

– Я считаю, – сказал он, – это абсолютно потрясающе, что вы взяли на себя все это грязное дело. Честное слово!

– О, – ответил Аллейн, – я лишь толку воду в ступе, пока не прибудут представители власти.

– Такая перспектива не вызывает особого восторга.

– Почему вы не спите так поздно, мистер Хэнли?

– Вы не могли бы называть меня Нед? «Мистер Хэнли» заставляет меня чувствовать себя отчисленным студентом. Я не сплю среди ночи, потому что я не могу заснуть. Я не могу спать и видеть… все это… ее. Стоит мне закрыть глаза – и все это передо мной. Если я задремлю – все это начинает мне сниться. Как в этих убогих старых фильмах ужасов, когда к тебе внезапно приближается ужасное лицо. Она вполне могла бы быть одной из жертв Дракулы после его укуса. – Он жалко хихикнул, и тут же на лице его отразился ужас. – Я не должен так себя вести. Хотя вообще-то это всего лишь правда. Но я не должен докучать вам своими проблемами.

– Где находится ваша комната?

– Один пролет вверх. А что? А, понимаю. Вы задаете себе вопрос, что привело меня сюда, вниз? Вы сочтете это очень странным, и это нелегко объяснить, но это чувство влечения к тому, что ужасно пугает – как край обрыва или пауки. Знаете? После того как я попытался уснуть и у меня начались кошмары, я стал думать, что мне надо заставить себя спуститься на этот этаж и пройти по лестничной площадке перед… той дверью. Когда я шел спать, я воспользовался лестницей для прислуги, чтобы избежать именно этого – и тут у меня возникло это ужасное побуждение. И я это сделал. Мне было ужасно неприятно, и я это сделал. И оказалось, что там храпит на стульях наш симпатичный шофер, Берт. У него, должно быть, весьма острый слух, потому что, когда я пересек площадку лестницы, он открыл глаза и пристально посмотрел на меня. Это привело меня в замешательство, потому что он не вымолвил ни слова. Я потерял голову и сказал: «О, привет, Берт, все отлично. Не вставайте». И удрал в этот коридор и увидел свет под вашей дверью. Кажется, я замерз. Вы не сочтете за наглость, если я попрошу у вас немного бренди? Я не пил внизу, потому что у меня правило: никогда этого не делать, если босс не предложит, да и вообще я не любитель этого дела. Но мне кажется, сегодня…

– Да, конечно. Угощайтесь.

– Великолепно.

Аллейн смотрел, как он налил себе половину маленького бокала, сделал глоток, сильно вздрогнул и закрыл глаза.

– Вы не против, если я включу радиатор? – спросил он. – Центральное отопление в доме отключается с полуночи до семи.

Аллейн включил радиатор. Хэнли сел к нему поближе на краю подиума и обхватил ладонями бокал с бренди.

– Так лучше, – сказал он. – Я чувствую себя гораздо лучше. Очень мило, что вы понимаете.

Аллейн, насколько ему было известно, никоим образом не выказывал никакого понимания. Он думал о том, что Хэнли – второй потерявший рассудок визитер в студии за последние сорок восемь часов, и что в каком-то смысле он является неубедительной пародией на Руперта Бартоломью. Ему вдруг пришло в голову, что Хэнли в полной мере использует свое тяжелое состояние, почти наслаждается им.

– Раз вы чувствуете себя лучше, – предложил он, – то, возможно, вы просветите меня по части некоторых внутренних вопросов, особенно в отношении слуг.

– Если смогу, – с готовностью ответил Хэнли.

– Надеюсь, сможете. Вы ведь работаете у мистера Рееса несколько лет?

– С января 1977 года. Я был старшим референтом в компании Хоффман-Байльштейн в Нью-Йорке. Перевелся туда из их офиса в Сиднее. Босс и он в те дни были приятелями, и я часто его видел. А он меня. Его секретарь в конце концов умер, – как-то слишком уж мимоходом сказал Хэнли, – и я получил эту работу. – Он допил бренди. – Все было очень по-дружески и произошло во время круиза по Карибам на яхте Хоффмана. Я был на службе. Босс был гостем. Думаю, именно тогда он узнал, что организация Хоффмана-Бальштейна занимается шалостями. Он по натуре настоящая жена Цезаря[50]50
  Англ. Caesar’s Wife – часть фразы «Жена Цезаря должна быть вне подозрений», используется, чтобы подчеркнуть безупречность чьей-либо репутации.


[Закрыть]. Ну, вы понимаете, о чем я. Непорочный ангел. Кстати, именно тогда он впервые встретился с госпожой, – сказал Хэнли и поджал губы. – Но без какой-либо заметной реакции. Он вообще-то не был дамским угодником.

– Правда?

– О нет. Вся инициатива была с ее стороны. И давайте признаем: она в самом деле была мечтой коллекционера. Это было все равно что провернуть большую сделку. Вообще-то, все это, по-моему, было… далеко от grande passion[51]51
  Всепоглощающая страсть (фр.).


[Закрыть]. О боже, я опять начинаю. Но это были, если можно так выразиться, очень стерильные отношения.

Это перекликается с размышлениями доктора Кармайкла, подумал Аллейн.

– Да, понимаю, – беспечно сказал он. – А у мистера Рееса есть какие-то деловые отношения с Хоффман-Байльштейном?

– Он их прекратил. Как я уже сказал, ему не понравилось, к чему пошло дело. Ходили очень странные слухи. Он разорвал все связи после круиза. Вообще-то он одновременно спас мадам… и меня. Вот так все и началось.

– Понятно. А теперь по поводу слуг.

– Вы, наверное, имеет в виду Марко и Марию? Они двое прямо как персонажи из гранд-оперы. Только без голоса, конечно.

– Они появились в доме до вас?

– Мария приехала вместе с мадам, конечно – в то же время, когда на сцене появился мой ничтожный персонаж. Я так понимаю, ее где-то отыскал босс. В итальянском посольстве или еще в каком-то благополучном месте. Но Марко появился после меня.

– Когда именно?

– Три года назад. Босс хотел иметь личного слугу. Я дал объявление, и Марко оказался самым подходящим. У него были отличные рекомендации. Мы решили, что, будучи итальянцем, он будет понимать Марию и госпожу.

– Это ведь было примерно в то же время, когда начал действовать Филин?

– Да, примерно тогда, – согласился Хэнли и уставился на Аллейна. – О нет! – сказал он. – Вы ведь не хотите сказать, что… Или хотите?

– Я ничего не хочу сказать. Естественно, я хотел бы побольше услышать о Филине. Вы можете дать мне какое-то представление о том, сколько раз появлялись оскорбительные фотографии?

Хэнли осторожно посмотрел на него.

– Точно не знаю, – ответил он. – Их было несколько во время ее европейского турне, до того как я поступил на службу. Примерно шесть, я думаю. Я сохранил их и мог бы сообщить вам позже.

– Спасибо. А потом? После того как вы и Марко оба стали работать на Рееса?

– Теперь вы меня заставляете чувствовать себя неловко. Нет, конечно, это не так. Я не то хотел сказать. Дайте подумать. Одна была в Дабл Бэй, когда он выскочил из-за угла в темных очках и шарфе, закрывающем рот. Потом этот случай у служебного входа в театр, когда он был в женской одежде, и случай в Мельбурне, когда он подъехал на машине и умчался прежде, чем все смогли его рассмотреть. И конечно, эта ужасная фотография на ступеньках оперного театра. Тогда прошел слух, что он блондин. Получается, всего четыре фотографии! – воскликнул Хэнли. – А шума было столько, как будто их была целая дюжина. С мадам это, конечно, сработало. Ох, какие она устраивала сцены! – Он допил бренди.

– А вам известно, поддерживала ли мадам Соммита связи с семьей?

– Не думаю, что у нее есть родственники в Австралии. Кажется, я слышал, что все они живут в Штатах. Я не знаю их имен, да и вообще ничего. Происхождение, насколько я понял, у них простое, низкое.

– А в кругу ее знакомых много итальянцев? И есть ли вообще?

– Ну, – протянул Хэнли, становясь слегка разговорчивее, – давайте посмотрим. Есть те, что из посольства. Мы, конечно, всегда раздуваем вокруг них шумиху, как вокруг очень важных персон. И я так понимаю, в Австралии она получала большое количество писем от итальянских поклонников. Там ведь много иммигрантов, вы же знаете.

– Вы когда-нибудь слышали о ком-либо по фамилии Росси?

Хэнли медленно покачал головой.

– Не припомню.

– А Пепитоне?

– Нет. Какое очаровательное и забавное имя. Это ее фанат? Но, честно говоря, я не имею никакого отношения к знакомым госпожи, к ее переписке и вообще к ее образу жизни. Если вы хотите покопаться в ее делах, – сказал Хэнли, и на этот раз в его словах явно послышалась насмешка, – вам лучше расспросить вундеркинда.

– Бартоломью?

– А кого же еще? Он ведь вроде как ее секретарь. Секретарь! Боже милостивый!

– Вы не одобряете Бартоломью?

– Ну, смотреть на него, конечно, очень приятно.

– А если отбросить внешность в сторону?

– Не хочется язвить, – сказал Хэнли, умудрившись именно это и сделать, – но что в нем еще есть? Опера? Вы ее сами слышали. И вся эта суматоха во время выхода на поклон! Боюсь, я считаю его полной фальшивкой. И притом злобной.

– В самом деле? Злобный? Вы меня удивляете.

– Да вы посмотрите на него. Брать, брать, брать. Все, что она только могла ему дать. Абсолютно все. Сначала был весь поглощен этой оперной чушью, а потом публично выставил себя дураком. И ее тоже. Я эту высокую трагедию насквозь видел, уж будьте уверены: все это было напоказ. Он обвинил ее в катастрофе. За то, что она его поощряла. Он ей мстил, – быстро говорил Хэнли резким голосом.

Он внезапно умолк, резко обернулся и посмотрел на Аллейна.

– Наверное, – сказал он, – мне не следует говорить вам все это. Ради бога, не пытайтесь истолковать это каким-нибудь ужасным образом. Мне просто до такой степени надоело то, как все клюнули на этого красавчика. Все. Даже босс. Пока тот не пошел на попятный и не сказал, что не будет продолжать подготовку к спектаклю. Это ведь придавало совсем другую окраску делу, не так ли? Да и вообще всему. Босс был в ярости. Такая перемена!

Хэнли встал и аккуратно поставил стакан на поднос.

– Я немного пьян, но голова у меня вполне ясная. Это правда, или мне приснилось, что британская пресса называет вас Красавчик-Сыщик? Или как-то в этом духе?

– Вам приснилось, – сказал Аллейн. – Спокойной ночи.

II

Без двадцати три Аллейн закончил писать. Он запер досье в портфель, оглядел студию, выключил свет, взял портфель, вышел в коридор и запер за собой дверь.

Как тихо было теперь в доме. Пахло новыми коврами, гаснущими каминами, остатками еды и шампанского, потушенными сигаретами. Но дом не хранил полного молчания. Мельчайшие звуки свидетельствовали о том, что он пытается приспособиться к шторму. Когда Аллейн подошел к лестничной площадке, он услышал ритмичный, но негромкий храп Берта.

К этому времени благодаря произведенному ранее осмотру у Аллейна сложилось довольно точное представление о доме и той его части, где располагались спальни. Основные спальни и студия находились на одном этаже и выходили в два коридора, которые вели влево и вправо от лестничной площадки, и каждый поворачивал под прямым углом через три двери. Карточки с именами гостей были вставлены в аккуратные металлические кармашки на дверях – как в Версале, подумал Аллейн; хотя они могли бы пойти до конца, когда занимались этим, и использовать дискриминационное словечко pour[52]52
  Для (фр.).


[Закрыть]. Pour синьор Латтьенцо. Но просто «Доктор Кармайкл», заподозрил Аллейн.

Он пересек площадку. Берт оставил включенной настольную лампу под абажуром, и она мягко освещала его невинное лицо. Когда Аллейн проходил мимо, он перестал храпеть и открыл глаза. Пару секунд они смотрели друг на друга. Затем Берт сказал: «Привет», и снова заснул.

Аллейн повернул в темный коридор справа, прошел мимо двери в собственную спальню и подумал: как странно, что Трой там, и что скоро он сможет к ней присоединиться. Он остановился на мгновение и тут услышал, как где-то за поворотом коридора открылась дверь.

Пол коридора, как и все полы в доме, покрывал толстый ковер; тем не менее он скорее почувствовал, чем услышал, что кто-то идет в его сторону.

Осознав, что его силуэт может быть виден на фоне тускло освещенной лестничной площадки, он плотно прижался к стене и проскользнул туда, где, как он помнил, находился выключатель света в коридоре. Пошарив рукой, он его нащупал. Он повернул выключатель; в коридоре, почти на расстоянии вытянутой руки от него, стоял Руперт Бартоломью.

На мгновение ему показалось, что Руперт убежит. Он резко поднял руки, словно хотел закрыть лицо. Он быстро обернулся, поколебался, а потом словно взял себя в руки.

– Это вы, – прошептал он. – Вы так меня напугали.

– Неужели таблетка синьора Латтьенцо не помогла?

– Нет. Мне надо в туалет. Я не могу терпеть.

– Здесь нет туалета, и вам это должно быть известно.

– О боже, – громко сказал Руперт. – Да отстаньте вы от меня!

– Не шумите тут, глупец вы этакий. Говорите тише и идите за мной в студию.

– Нет.

– Еще как да. Пошли.

Он взял его за плечо.

Назад по коридору, через лестничную площадку, снова мимо Берта Смита, назад в студию; неужели эта ночь никогда не закончится, думал Аллейн.

– Если вам и в самом деле нужен туалет, – сказал он, опуская портфель на пол, – то вы не хуже меня знаете, что он совсем рядом с вашей комнатой, и я готов поспорить, что в вашей смежной ванной комнате он тоже есть. Но ведь вам не нужно в туалет, не так ли?

– Сейчас нет.

– Куда вы направлялись?

– Я вам уже сказал.

– Ох, да бросьте.

– Это имеет значение?

– Конечно, имеет, дурень. Спросите сами себя.

Молчание.

– Ну?

– Я оставил кое-что внизу.

– Что?

– Ноты.

– К «Чужестранке»?

– Да.

– Это не могло подождать до утра? Утро вот-вот настанет.

– Нет.

– Почему?

– Я хочу сжечь их. Ноты. Все части. Всё. Я проснулся и все время об этом думал. Там, в камине в холле, я их сожгу, думал я.

– Камин, наверное, уже погас.

– Я его раздую.

– Вы ведь сочиняете на ходу, да?

– Нет. Нет. Честно. Клянусь, что нет. Я хочу их сжечь.

– Еще что-нибудь?

Руперт перевел дыхание и затряс головой.

– Вы уверены, что хотите сжечь оперу?

– Сколько раз мне еще это повторить?!

– Хорошо.

– Слава богу.

– Я пойду с вами.

– Нет. То есть в этом нет необходимости. Я не стану, – сказал Руперт, сделав вялую попытку говорить беспечно, – делать глупости.

– Какие, например?

– Какие-нибудь. Никакие. Мне просто не нужны зрители. Хватит с меня публики, – сказал Руперт и выдавил из себя смешок.

– Я не буду вам мешать.

– Вы меня подозреваете. Да?

– Я подозреваю еще дюжину человек вместе с вами. Пойдемте.

Аллейн взял его под руку.

– Я передумал, – сказал Руперт и вырвался.

– Если вы думаете, что я лягу спать, а вы проскользнете вниз, то вы сильно ошибаетесь. Я вас пересижу.

Руперт прикусил палец и уставился на Аллейна. Внизу, на улице, сильный порыв ветра снес какой-то предмет, и он с металлическим грохотом прокатился через патио. Ветер все еще штормовой, подумал Аллейн.

– Пойдемте, – повторил он. – Сожалею, что мне приходится быть нелюбезным, но вам остается только достойно принять это. Мы ведь не будем, как в кино, сцепившись, скатываться по лестнице?

Руперт развернулся на пятке и вышел из комнаты. Вместе они быстро подошли к лестнице и спустились в холл.

Спуск происходил почти в полной темноте. Тусклое красное свечение в дальнем конце исходило, должно быть, от углей в камине; неясный, едва заметный свет падал вниз от лампы на лестничной площадке. Аллейн перед тем положил в карман приготовленный Трой фонарик и теперь воспользовался им. Его свет прыгал по ступенькам перед ними.

– Вот он, ваш камин, – сказал он. – А теперь, я полагаю, надо принести жертву.

Он повел Руперта в дальнюю часть холла к двустворчатой двери, которая вела в музыкальный салон. Войдя, он закрыл двери и включил настенные светильники. Они стояли и, моргая, смотрели на валяющиеся всюду программки, на пустое полотнище занавеса на сцене, на рояль, стулья для музыкантов и пюпитры для нот с исписанными от руки листами на них. Интересно, сколько времени Руперту понадобилось, чтобы их написать, подумал Аллейн. На рояле лежала полная нотная запись оперы. На обложке старательной рукой было выведено название: «Чужестранка», Руперт Бартоломью. И ниже: «Посвящается Изабелле Соммите».

– Ничего, – сказал Аллейн. – Это было только начало. Латтьенцо считает, что у вас будут получаться вещи и получше.

– Он так сказал?

– Именно так.

– Наверное, это про дуэт. Он и правда говорил что-то про дуэт, – признал Руперт.

– Да, именно дуэт.

– Я его переписал.

– Он так и сказал. И переписали весьма успешно.

– Все равно, – после паузы тихо сказал Руперт, – я ее сожгу.

– Уверены?

– Абсолютно. Я схожу за кулисы. Там есть запасной экземпляр. Я быстро.

– Подождите, я вам посвечу.

– Нет! Не беспокойтесь, пожалуйста. Я знаю, где выключатель.

Он направился к двери в дальней стене, споткнулся о пюпитр и упал. Пока он с трудом поднимался на ноги, Аллейн пробежал через авансцену и проскользнул за занавес. Он пересек переднюю часть сцены и вышел через заднюю дверь в коридор, который шел параллельно сцене, и в котором было четыре двери.

Руперт его опередил. Свет в коридоре был включен, а дверь с прикрепленной на ней серебряной звездой была открыта. Из комнаты доносился густой запах косметики.

Аллейн добежал до двери. Руперт был в комнате и с опозданием пытался запихнуть в карман какой-то конверт.

Зрелище было в высшей степени театральное. Он выглядел словно ранняя иллюстрация к рассказу о Шерлоке Холмсе: юный преступник, застигнутый на месте преступления с уличающим его документом.

Он выпрямился, рассмеялся тихим ужасным смехом и засунул конверт в карман.

– Это не очень-то похоже на запасной экземпляр оперы, – заметил Аллейн.

– Это открытка с пожеланиями удачи, которую я для нее оставил. Я… сидеть там было так ужасно. Среди всех остальных. Удачи! Понимаете, о чем я?

– Боюсь, что нет. Дайте посмотреть.

– Нет. Не могу. Это личное.

– Когда кого-то убивают, – сказал Аллейн, – ничто не является личным.

– Вы не можете меня заставить.

– Мог бы, и очень легко, – ответил он и подумал: и как, черт подери, это выглядело бы при дальнейших разбирательствах?

– Вы не понимаете. Это не имеет никакого отношения к тому, что случилось. Вы не поймете.

– А вы попробуйте рассказать, – сказал Аллейн и сел.

– Нет.

– Вы ведь знаете, что это упрямство не пойдет вам на пользу. Если то, что находится в этом конверте, не имеет отношения к делу, его не станут к этому делу приобщать. Ведя себя подобным образом, вы заставляете меня думать, что содержимое конверта к делу все-таки относится. Вы заставляете меня думать, что истинной целью вашего прихода сюда было не уничтожение оперы: вы пришли, чтобы снова завладеть этой открыткой – если это действительно она.

– Нет. Нет. Я правда собираюсь сжечь сценарий. Я принял решение.

– Оба экземпляра?

– Что? Да. Да, конечно. Я ведь так и сказал. Оба.

– И где именно находится второй экземпляр? Не здесь?

– В другой комнате.

– Ну давайте же, – сказал Аллейн без злости. – Ведь второго экземпляра не существует, так? Покажите мне, что у вас в кармане.

– Вы припишете мне… всякое.

– Я не обладаю воображением такого рода. Спросите лучше себя, что я, скорее всего, стану вам приписывать из-за вашего упорного нежелания показать мне содержимое этого конверта.

Он подумал о том, что он действительно мог бы сделать, если бы Руперт и в самом деле стал упорствовать. Поскольку у него не было полномочий завладеть конвертом силой, он представил, как проведет в комнате Руперта остаток ночи и часть дня до возможного прибытия полиции, держа его под нелепым наблюдением. Нет. Лучшее, что он может сделать – вести себя в этой ситуации как можно сдержаннее и верить в удачу.

– Мне бы очень хотелось, – сказал он, – чтобы вы судили об этом благоразумно. Взвесьте все. Спросите себя, к чему обязательно приведет ваш отказ, и ради бога, выкладывайте все, и пойдемте поспим хотя бы остаток этой бесконечной ночи.

Он видел, как рука Руперта шевелится в кармане, и слышал хруст бумаги. Он подумал: а не пытается ли тот по глупости порвать конверт. Он сидел молча, читал благожелательные сообщения, приколотые вокруг зеркала Соммиты, и вдыхал столетний фимиам гримерной полки. Он даже некоторым образом почувствовал себя как дома.

И тут Руперт внезапно протянул ему конверт. Аллейн взял его. Он был адресован Соммите и аккуратно подписан казавшимся женским почерком; Аллейн подумал, что в нем, наверное, лежит одна из поздравительных открыток. Он достал то, что находилось в конверте: смятый уголок, оторванный от нотного листа.

Он развернул его. Послание было нацарапано карандашом, почерк был кривой, словно бумага лежала на неровной поверхности.

Скоро все закончится. Если бы я был Росси, у меня бы получилось лучше. Р.

Аллейн смотрел на это послание гораздо дольше того времени, которое потребовалось на его прочтение. Затем он положил его обратно в конверт и убрал в карман.

– Когда вы это написали? – спросил он.

– После того как опустили занавес. Я оторвал кусок нотного листа из оперы.

– И написали это здесь, в ее комнате?

– Да.

– Она нашла вас здесь, когда пошла за вами?

– Я был в дверях. Я уже закончил… это.

– И вы позволили вытащить себя на сцену?

– Да. Я уже решил, что скажу. Она сама напросилась, – сказал он сквозь зубы.

– «Скоро все закончится», – процитировал Аллейн. – Что должно было закончиться?

– Всё. Опера. Мы. То, что я собирался сделать. Ради бога, вы ведь слышали меня. Я сказал им правду. – Руперт перевел дух и добавил: – Я не собирался ее убивать, мистер Аллейн. И я не убивал ее.

– Я не думаю, что даже вы стали бы письменно уведомлять ее, пусть и двусмысленно, в своих намерениях. Вы не могли бы поподробнее объяснить ту часть, где речь идет о Росси?

– Я написал это, чтобы напугать ее. Она рассказала мне эту историю. Итальянская семейная вражда. В духе мафии. Серия убийств, и жертва всегда женщина. Она говорила, что является потомком по прямой линии, и ее должны убить. Она на самом деле в это верила. Она даже думала, что этот Филин – один из них, из Росси. Она сказала, что никогда ни с кем об этом не говорила раньше.

– Omertà?[53]53
  Круговая порука (ит.).


[Закрыть]

– Да. Именно это.

– Тогда зачем она рассказала об этом вам?

Руперт затопал ногами и вскинул руки.

– Почему?! Почему?! Потому что она хотела, чтобы я ее жалел. Это было, когда я впервые сказал ей, что опера никуда не годится и что я не хочу продолжать готовиться к спектаклю. Она… я думаю, она поняла, что я изменился. Увидел ее такой, какой она была на самом деле. Это было ужасно. Я попал в ловушку. С того момента я… ну вы ведь знаете, каково мне было. Она все еще могла разжечь…

– Да. Ладно.

– Сегодня… вернее, вчера вечером… все дошло до критической точки. Я ненавидел ее за то, что она так красиво исполняет мою оперу. Вы можете это понять? Это было словно оскорбление. Словно она намеренно показывала, какая эта опера никчемная. Знаете, она ведь была вульгарной женщиной. Именно поэтому она унижала меня. Именно это я почувствовал, когда опустился занавес: унижение; и именно тогда я понял, что ненавижу ее.

– И написали это под влиянием момента?

– Конечно. Вы, наверное, могли видеть, что я был вроде как не в себе. Я не могу вам передать, каково это было – стоять там. Дирижировать, о господи. Это было словно обнажиться на людях.

Аллейн осторожно сказал:

– Вы ведь понимаете, что я должен оставить эту бумагу у себя – по крайней мере пока. Я напишу вам расписку.

– Вы верите тому, что я сказал?

– Мы не должны отвечать на подобные вопросы. В общем и целом – да.

– Вы со мной закончили?

– Думаю, да. Пока что.

– Это поразительно, – сказал Руперт, – и в этом нет никакого смысла, но я чувствую себя лучше. Ужасно усталым, но… Да, лучше.

– Теперь вы сможете заснуть.

– Я все же хочу избавиться от этой жалкой пародии на оперу.

Аллейн устало подумал, что ему, наверное, следует этому помешать, но вместо этого сказал, что хотел бы взглянуть на ноты. Они выключили свет за кулисами и пошли в переднюю часть зала. Аллейн сел на ступеньки авансцены и принялся перелистывать ноты, заставляя себя внимательно рассматривать каждую страницу. Все эти маленькие черные значки, которые казались такими красноречивыми, думал он, пока для Руперта не настал момент истины; и все эти странно нереальные диалоги, которые либреттист вложил в уста певцов. Фразы вроде «Какая комедия!», «Не сплю ли я?» и «Будь она моей».

Он дошел до последней страницы и обнаружил, что ее уголок действительно был оторван. Он поднял глаза на Руперта и увидел, что тот крепко спит в одном из кресел для важных гостей.

Аллейн собрал в одну стопку сценарий и ноты с пюпитров, положил их рядом с Рупертом и коснулся его плеча. Тот резко проснулся, дернувшись, словно марионетка в руках кукловода.

– Если вы не передумали, – сказал Аллейн, – они ваши.

И Руперт пошел к камину в холле, где все еще тлели угли. Переплетенная бумага тяжело горит. «Чужестранка» лишь тлела, чернела и сворачивалась по краям. Руперт воспользовался большими каминными мехами, и по краям рукописи побежали огоньки. Он бросил в камин листы с отдельными партиями, и они мгновенно занялись огнем и улетели в дымоход. Рядом с камином стояла корзина с хворостом для растопки, и он бессистемно и старательно принялся швырять его в камин, словно желая избавить оперу от мучений. Вскоре по холлу поползли тени и свет от камина. Беременная женщина стала похожа на ухмыляющуюся кандидатку на пытки. В какой-то момент блеснул красным оставшийся без пары кинжал на стене. В другую секунду ненадолго осветились двери в концертный салон, а один раз блуждающая вспышка света выхватила из тьмы лестницу.

Именно в этот момент Аллейн заметил какую-то фигуру на лестничной площадке. Она стояла, положив руки на балюстраду и наклонив голову, глядя вниз, в холл. Ее появление было кратким, словно мысль – сотая сотой доли секунды. Огонь погас, а когда лихорадочно вспыхнул снова, человек наверху, кем бы он ни был, исчез.

Берт? Нет, подумал Аллейн. На фигуре, он чувствовал в этом уверенность, был халат или пальто; но кроме этого, у него не было никакого представления о том, кто именно это был из тех семи человек, любой из которых мог бродить по дому этой ночью.

Конец «Чужестранки» был драматичным. Ветер завывал в каминной трубе, пылающие дрова рассыпались на части, и наконец остатки сценария взлетели вверх и исчезли. Последнее, что они увидели – парящий призрачный лист тонкой черной бумаги, на котором на долю секунды появились белые буквы «Посвящается Изабелле Соммите»; потом и этот листок рассыпался и улетел в дымоход.

Не вымолвив ни слова, Руперт повернулся и быстро пошел вверх по лестнице. Аллейн пододвинул к огню каминную решетку. Отворачиваясь, он заметил на столе у главного входа тяжелый парусиновый мешок с цепочкой и висячим замком: почтовую сумку. Очевидно, ее должны были отправить на катере и в суматохе позабыли.

Аллейн пошел вслед за Рупертом наверх. Теперь в доме было очень тихо. Ему показалось, что промежутки между ударами шторма стали длиннее.

Когда он дошел до лестничной площадки, то с удивлением обнаружил там Руперта, который стоял и смотрел на спящего Берта.

– У вас ведь есть ключ от этой комнаты? – тихо спросил Аллейн.

– А разве вы его не получили? – прошептал в ответ Руперт.

– Я? Получил? Что вы хотите сказать?

– Она сказала, что он вам нужен.

– Кто «она»?

– Мария.

– Когда?

– После того как вы и доктор ушли из моей комнаты. После того как я лег спать. Она пришла и попросила ключ.

– Вы его ей отдали?

– Да, конечно. Для вас.

Аллейн сделал глубокий вдох.

– Я не хотел, – шептал Руперт. – Господи! Идти в эту комнату! Увидеть ее! Вот такую.

Аллейн подождал несколько секунд, прежде чем спросить:

– Какую «такую»?

– Вы сошли с ума? Вы же видели ее. Это кошмар.

– Значит, вы ее тоже видели?

И тут Руперт осознал, что он только что сказал. Он шепотом принялся отрицать и разубеждать. Конечно же он ее не видел. Мария рассказала ему, как она выглядит. Мария ему все описала. Мария сказала, что Аллейн отправил ее за ключом.

У него кончились слова, он резко взмахнул рукой и сбежал. Аллейн услышал, как захлопнулась его дверь.

И наконец сам он тоже лег спать. Когда он шел по коридору к их спальне, часы на лестничной площадке пробили четыре. Когда он раздвинул шторы, мир снаружи слегка посерел. Трой крепко спала.

III

Марко принес им завтрак в восемь утра. Трой не спала с семи. Она проснулась, когда Аллейн лег, и тихо лежала, ожидая, не захочет ли он поговорить, но он лишь слегка коснулся ее головы и через несколько секунд уснул мертвым сном.