Текст книги "Обманчивый блеск мишуры"

Найо Марш
Обманчивый блеск мишуры

Моему крестнику Николасу Дейкру-Мэннигсу – «на вырост».

© Ngaio Marsh Ltd, 1971

© Перевод. А.Н. Анастасьев, 2016

© Издание на русском языке AST Publishers, 2018

* * *

Действующие лица

Хилари Билл-Тасман – хозяин поместья «Алебарды», землевладелец

Персонал в «Алебардах»:

Катберт – дворецкий

Мервин – главный лакей

Найджел – второй лакей

Уилфред (по прозвищу Кискоман) – повар

Винсент – садовник и шофер по совместительству

Том – мальчик на побегушках

Гости в «Алебардах»:

Трой Аллейн – прославленная художница

Полковник Фредерик Блошингтон Форрестер – дядя Хилари

Миссис Форрестер – жена полковника

Альфред Маулт – камердинер полковника Форрестера

Мистер Берт Смит – большой авторитет в области антиквариата

Крессида Тоттенхэм – невеста Хилари

Представители Закона:

Майор Марчбэнкс – начальник исправительного заведения «Юдоль»

Рэйберн – суперинтендант полицейского управления в Даунлоу

Родерик Аллейн – суперинтендант управления уголовного розыска (Скотленд-Ярд)

Инспектор Фокс – детектив управления уголовного розыска (Скотленд-Ярд)

Сержант Томпсон – детектив-специалист по отпечаткам пальцев, из Скотленд-Ярда

Детектив сержант Бэйли – штатный фотограф Скотленд-Ярда

Прочие гости и правоохранители

Глава 1
«Алебарды»

I

– …После того как мой почтенный родитель, – говорил Хилари Билл-Тасман, складывая руки домиком, – был ввергнут в совершенную нищету Великим Обвалом[1]1
  The Great Slump – альтернативное, распространенное в Великобритании название Великой депрессии 1930-х, может также относиться к экономическому спаду в средневековой Англии XV века. (Здесь и далее примеч. пер.)


[Закрыть], он, представьте, начал торговать утильсырьем, освоил ремесло старьевщика! Я не мешаю вам разговорами?

– Вовсе нет.

– Благодарю. Описывая его занятия в подобных терминах, я вовсе не имею в виду ничего унизительного. Он вошел в долю по этой тряпично-мелочной части с моим же дядюшкой Бертом Смитом; у того к этому времени уже имелись лошадь, повозка и хоть короткий, но все же какой-никакой жизненный опыт. Кстати, «дядюшка» в данном случае – лишь титул учтивости[2]2
  «Титулами учтивости» (courtesy titles) в английской традиционной феодальной системе называются дворянские титулы, не дающие юридических прав, этим титулам сопутствующих, – например, на членство в палате лордов и т. п. Такие титулы обыкновенно носят дети герцогов, маркизов или графов.


[Закрыть].

– Вот как?

– Завтра вы с ним познакомитесь. Так вот. Мой родитель тогда как раз овдовел и вложил свою долю в предприятие, обогатив его некоторыми элементами фамильного имущества – теми, что он ухитрился укрыть от ненасытных кредиторов. Среди таковых имелась ваза мейсенского фарфора весьма значительной ценности – в монетарном отношении по крайней мере, хотя в эстетическом, боюсь, нет. Дядюшке Берту недоставало квалификации на высшем уровне своего ремесла, и он наверняка спустил бы за бесценок эту драгоценную реликвию, как и другие ей подобные, у ближайшего забора. Отец, однако, снабдил его письменными гарантиями и полномочиями, которые заранее исключали любые придирки относительно подлинности изделия. А потом отправил партнера прямиком на Бонд-стрит[3]3
  Одна из главных торговых улиц Лондона, известная антикварными магазинами и частными картинными галереями.


[Закрыть], где тот заключил такую сделку, что сам не поверил своим глазам и еще долго потом мог только моргать ими.

– Здóрово. Не могли бы вы не размахивать руками?

– Пожалуй, могу. Итак, они стали преуспевать. Когда мне исполнилось пять лет, у них имелись уже две повозки, две лошади и кругленькая сумма в банке. Должен, кстати, поздравить вас: вы сами ни словом не обмолвились при мне об этой нашей истории в духе «Степто и сына»[4]4
  «Степто и сын» (Steptoe and Son) – британский комедийный сериал компании Би-би-си об отце и сыне – старьевщиках, ловких плутах из городских низов. Транслировался в 1964–1972 гг. Фамилия Степто в Британии с тех пор стала нарицательной.


[Закрыть]. Признаюсь, я склонен встречать новых знакомых как раз по этой «одежке»… Итак, у отца открылись неожиданно яркие способности к торговому делу, и он даже научился извлекать выгоду из Депрессии: покупать по дешевке, а потом, пусть пережив порядочную нервотрепку, тревогу неизвестности и риска, – продавать дороже. И вот настал тот день, когда в лучшем своем костюме и в галстуке, право на какой он заработал потом и кровью, старик отправился продавать королю Фаруку[5]5
  Имеется в виду Фарук I, король Египта и Судана в 1936–1952 гг.


[Закрыть], которого немного знал, последнее из фамильных сокровищ. А именно – невообразимо безвкусный венецианский подсвечник.

– Подумать только.

– Данная коммерческая операция оказалась не последней, она повлекла за собой множество крайне выгодных продолжений, и иссяк их поток только со смертью Его Величества. К тому времени отец уже открыл собственный магазин на Саут-Мортон-стрит[6]6
  Улица в лондонском торговом районе Мэйфэр.


[Закрыть], а дядя Берт командовал разросшимся гужевым «флотом», то есть остался в той стихии, какая ему лучше всего подходила, но при этом деловую квалификацию свою успел сильно повысить.

– А что все это время было с вами?

– Со мной? До семи лет я проживал с отцом и названым дядей в двухкомнатной квартирке по адресу Чернь-ярд, Лоточник-лэйн, за углом под лавкой, если можно так выразиться.

– Впитывали азы ремесла?

– Можно и так сказать. Но кроме того, я впитывал – хоть и, признаюсь, несколько бессистемно – азы английской литературы, искусствоведения на примерах конкретных objets d’art[7]7
  Произведения искусства (фр.).


[Закрыть] и немного – обычной арифметики. Моим обучением руководил отец. Каждое утро он выдавал мне три задания, которые следовало выполнить до вечера – то есть до их с дядей Бертом возвращения после трудов праведных. А после ужина родитель развивал со мной достигнутые успехи, пока я не засыпал прямо за столом.

– Бедный малыш!

– Бедный? Вот и моим дяде с тетей тоже так казалось: бедный. Я имею в виду отцовских родственников по линии его матери, полковника и миссис Форрестер. С ними вам завтра тоже предстоит встретиться. При крещении им дали имена: Фредерик Блошингтон и Колумбина, так что в семье их, естественно, всегда звали дядюшка Блошка и тетушка Клумба – многие, полагаю, уже и позабыли изначальные формы, а также смысл шутки.

– И эти дядя с тетей тоже вмешивались в процесс вашего обучения?

– О да, самым энергичным образом. Прознав о том, как обращается со мною отец, они самолично отправились к нам в Ист-Энд[8]8
  Восточная часть Лондона, район расселения бедноты, антипод фешенебельного Уэст-Энда.


[Закрыть]. Тетя Клумба – тогда она была довольно решительной молодой дамой – забарабанила зонтиком по закрытой двери ко мне в комнату и, когда ее туда допустили, высказала целый ряд весьма откровенных замечаний по поводу моей судьбы, причем муж поддержал ее горячо, хоть и не так бурно. Потом они в ярости удалились, но тем же вечером вернулись с конкретным предложением.

– По поводу вашего образования?

– По поводу моей персоны в целом – так сказать, in toto[9]9
  В целом, в общем (лат.).


[Закрыть]. Отец сперва сказал: вот, мол, еще чего не хватало – и послал эту пару подальше, но в глубине души он очень их любил. И поскольку наш скромный дом был приговорен к сносу из-за «антисанитарных условий проживания», а новую «резиденцию» было не так-то легко найти, в итоге старик уступил. Смею думать, на него повлияла в этом вопросе еще и угроза судебного преследования со стороны органов социальной защиты детей. Как бы там ни было, но я в результате уехал жить с дядей Блошкой и тетей Клумбой.

– Вам у них нравилось?

– Да. С отцом я связи не потерял. Он уладил все свои недоразумения с Форрестерами, и мы часто, так сказать, обменивались визитами. Когда мне исполнилось тринадцать, старик уже по-настоящему разбогател и смог послать меня в школу, где сам когда-то учился. К счастью, он догадался записать меня в ее будущие ученики еще с рождения. Это до некоторой степени избавило их с дядей и тетей от бремени старых обязательств, а я по сей день испытываю живейшую благодарность к добрым Блошке и Клумбе.

– Буду рада с ними познакомиться.

– Их многие держат за чудаков. Лично мне они такими не кажутся, ну а вы сможете сами судить.

– Чудаков? В каком смысле?

– Ну… Форрестеры склонны к мелким отступлениям от обычных норм поведения – я бы так это назвал. За пределами своего дома они никогда не расстаются с летними зонтами в зеленую полоску, которым бог знает сколько лет. И, проснувшись утром, первым делом открывают их: предпочитают, понимаете ли, тенистую прохладу прямым солнечным лучам. Еще они всегда привозят с собой огромное количество своих ценных вещей – все бриллианты тети Клумбы и все акции-облигации дяди Блошки. Плюс еще значительные суммы живой наличностью. Дядя Блошка держит их в чемодане вместе со старым мундиром. Старикан давно в запасе.

– Что ж, во всем этом, пожалуй, и впрямь можно усмотреть некоторое чудачество.

– Вы полагаете? Да, возможно, вы и правы. Но я отвлекся. Обучение мое поначалу шло по общей программе, но позднее отец настоял, чтобы меня особо серьезно и тщательно готовили по теоретической части того предмета, в котором я здорово преуспел. К моменту смерти родителя я уже считался одним из ведущих в Европе специалистов по керамике основных эпох китайской истории. Мы с дядей Бертом стали очень состоятельными людьми. Буквально все, к чему я прикасался, обращалось, что называется, в золото. Иными словами, я принадлежал отнюдь не к неимущим, а как раз к очень даже имущим. Вдобавок мне нечеловечески везло в азартных играх. Я дважды выигрывал целые состояния, по-княжески огромные – и, заметьте, не облагаемые налогом – на ФПТ[10]10
  Футбольный почтовый тотализатор, известный в Британии как The Pools – проводится еженедельно специальными фирмами. Участникам предлагается угадать результаты нескольких матчей, размер выигрыша зависит от количества правильных предсказаний.


[Закрыть]. В этом мне подал пример дядя Берт.

– Чудесно у вас все сложилось.

– В самом деле? Мне и самому нравится. Во всяком случае, благодаря достатку я смог позволить себе собственные чудачества. Наверное, вам они покажутся не менее радикальными, чем чудачества дяди Блошки и тети Клумбы.

– Например?

– Например, об этом доме. И о здешнем штате прислуги. Прежде всего, знаете ли, о прислуге! «Алебарды» с тюдоровских времен и до 1810-х годов принадлежали моим предкам по отцовской линии – Билл-Тасманам. В здешних краях мы были самой влиятельной семьей. Наш девиз состоял из одного простого слова: Unicus[11]11
  Единственный, уникальный, исключительный (лат.).


[Закрыть] – в сущности, это то же самое что «непревзойденный». Превосходный в своем роде. Не имеющий равных. Причем мои предки понимали эту последнюю идею буквально: они всегда отказывались от пэрства, хоть его много раз им предлагали, и вели себя словно независимые властители, как короли! Рискую показаться вам высокомерным и самонадеянным, – с улыбкой добавил Хилари, – рядом с пресловутыми предками я – словно фиалка среди замшелых камней.

– Почему же ваша семья покинула «Алебарды»?

– Потому, дорогая, что они разорились! Вложили все до последнего гроша в вест-индские предприятия, а погубила их – и поделом, смею заметить, – отмена рабства. Дом пришлось продать, но в силу его плачевного состояния никому из новых владельцев он особо не приглянулся. Всякие фонды по надзору и спасению исторических памятников тогда еще находились, так сказать, в утробе времени, поэтому усадьба испытала на себе всю разрушительную силу запустения и начала раньше срока превращаться в развалины.

– И вы ее выкупили обратно?

– Два года назад.

– И восстановили?

– Все еще восстанавливаю. Ну да.

– За огромные деньги?

– Не говорите! Но, надеюсь, вы согласитесь: я делаю это со знанием дела и стиля.

– О да, конечно. Ну вот, – произнесла Трой Аллейн, – пока, пожалуй, все. Я закончила.

Хилари поднялся и небрежной походкой обошел мольберт, чтобы взглянуть на свой портрет.

– Безусловно, выходит крайне интересно. Просто замечательно интересно. Я рад, что вы по-прежнему принадлежите – по крайней мере, до известной степени – к школе реалистической фигуративной живописи, как я бы ее назвал. Мне вовсе не хотелось бы оказаться сведенным к шизоидной компоновке геометрических конструкций, как бы ни радовала она глаз абстракциониста.

– Вот как…

– Именно так. Впрочем, в Союзе торговых ассоциаций антикваров Европы (более известном в сокращении как «СТАРЬЁ» – вы уже, конечно, догадались) и этот портрет сочтут исключительно авангардным. Что ж, не пора ли нам чего-нибудь выпить? Уже, как я вижу, половина первого.

– Позвольте только сначала я тут все приберу.

– Разумеется. Вы, вероятно, предпочитаете сами заниматься своими инструментами, не доверяя их чужим рукам, но если вдруг это не так, Мервин, я уверен, будет рад вымыть и вычистить ваши кисти. Помните Мервина? Он был шрифтовиком, рисовал вывески и дорожные знаки, прежде чем сесть в тюрьму. Так что подобная работа ему по душе.

– Как замечательно! В таком случае я только сама себя приведу в порядок.

– Будете готовы – возвращайтесь ко мне сюда.

Трой сняла рабочую блузу и направилась вверх по лестнице, а потом – дальше по коридору, прямо в свою восхитительно теплую уютную комнатку. В смежной с ней ванной она тщательно отмыла руки и принялась расчесывать коротко постриженные волосы, одновременно рассматривая вид за окном.

Там, за территорией поместья, все еще «разлинованной» на фрагменты ландшафтными садовниками и находящейся всецело в их руках, прямо в свинцовое небо уходили торфяные болота. Казалось, что края их «стекаются» у горизонта воедино, повинуясь воле некоего невидимого, безличного дизайнера. Равнодушно несли они на своих зыбучих спинах низкорослые растительные мантии и выглядели какими-то расслабленно-отстраненными от мира (или так только представлялось воображению Трой). В одном месте, между двумя темными горбами холмов, проглядывал короткий отрезок дороги, ведущей к тюрьме. Надо всем пейзажем кружил легкий мокрый снег.

«Что ж, – подумала Трой, – не хватает только собаки Баскервилей. И не поручусь, что он ее не заведет, если такое придет ему в голову».

Прямо под окном ее комнаты к земле кренились развалины зимней оранжереи, которая некогда тянулась с внешней стороны вдоль восточного крыла здания. Хилари говорил, что скоро их снесут, а пока вот… торчат тут уродливым бельмом на глазу. Верхушки молодых еловых саженцев пробиваются сквозь битое стекло… Внутреннее пространство, словно илом, покрылось какими-то неведомыми наростами. Хилари опять же обещает: в следующий раз, когда она приедет в «Алебарды», под ее окошком зазеленеют лужайки, а в отдалении – в перспективе, за кипарисовой аллеей, забьет фонтан с каменными скульптурами дельфинов. Интересно, подумала Трой, сгладят ли эти усовершенствования хоть немного тяжесть этих зловещих холмов вдали?

Где-то по дороге между проектируемым садом и торфяными болотами на декабрьском ветру отчаянно вертелось и жестикулировало, словно жуткий рудимент итальянской комедии дель арте, огородное пугало.

Сразу за ним в поле ее зрения появилась человеческая фигура. Она катила перед собой ручную тележку. Голова ее была наклонена против ветра. Из одежды – клеенчатый плащ и зюйдвестка[12]12
  Непромокаемая матросская клеенчатая шляпа.


[Закрыть].

Это Винсент, подумала Трой. Шофер и садовник в одном лице. Что, бишь, там натворил Винсент?.. Что-то связанное с мышьяком? Да, точно. И очень похоже на то, что он действительно это натворил. Или все же?..

Пугало бешено закачалось на своем шесте, и клочья соломы, оторвавшись, закружились на слякотном ветру.

II

Трой еще только пять дней провела в «Алебардах», а уже внутренне смирилась с их бестолковым, каким-то перекошенным великолепием и несколько вызывающей атмосферой. Хилари, со своей стороны, успел – с тех пор как она прибыла сюда писать тот самый заказанный им портрет – обронить в ее присутствии несколько намеков по поводу весьма диковинных свойств местного персонала. Поначалу художница решила, что это он так развлекается, подшучивает над ней – не слишком, надо сказать, забавно, – но вскоре поняла свою ошибку.

За завтраком их встречали неизменные Катберт – Хилари отрекомендовал его как главного дворецкого – и Найджел, второй лакей.

Катберт был лысеющим пожилым человеком лет шестидесяти с сильным громким голосом, крупными руками и вечно потупленным взглядом. Обязанности свои он исполнял сдержанно, спокойно – как, впрочем, и его помощник, – но в общей манере их поведения проглядывала какая-то настороженность и в то же время бесстрастность, «тусклость». Они не хитрили, не вертелись, не виляли, не клали ничего за пазуху, но почему-то казалось, что вот-вот начнут это делать. Почему-то приходила на ум мысль: в их поведении нет ничего скрытного, лукавого, подозрительного, хотя обычно подобные мысли на ум вообще не приходят. В какой мере это странное впечатление следовало приписать позднейшей оглядке назад, а в какой – непосредственному наблюдению в реальном, так сказать, времени, Трой не бралась судить, однако, поразмыслив, решила: в конце концов, это вообще дело мудреное – настроить себя на существование в обществе домашней прислуги, состоящей исключительно из убийц. Катберт, к примеру, прикончил любовника своей жены, юного симпатичного поваренка – сам он в те времена служил метрдотелем. Как сообщил своей гостье Хилари, в силу смягчающих обстоятельств смертный приговор был заменен на пожизненное заключение, а там уж свою роль сыграло примерное поведение – в общем, через восемь лет осужденный оказался на свободе. И теперь он «безобиднейшее существо на свете, – заверил Хилари. – В конце концов, поваренок обозвал его жалким рогоносцем и плюнул ему в лицо как раз в тот момент, когда Катберт отсекал куриное крылышко. Естественно, он набросился на наглеца».

Мервин – главный лакей и бывший рисовальщик вывесок – был, как выяснилось, виновен в умерщвлении вора-домушника при помощи самодельного устройства против подобных типов. «Право же, – уверял Хилари, – упечь его в кутузку было уж слишком… Очень даже слишком. Он ведь не собирался никого ликвидировать, знаете ли, а хотел только дать отпор захватчику – если кто вдруг отважится к нему вломиться. Вот только бедняга совершенно недооценил ударный потенциал доброго старомодного утюга, закрепленного веревкой над дверью. Понятное дело, Мервина возмутила попытка лишить его свободы после прискорбного происшествия у него дома, и при задержании он повел себя столь несдержанно, что немедленно был отправлен в “Юдоль”».

Кроме этой компании в усадьбе трудились еще двое посягнувших на человеческую жизнь.

Во-первых, повар по имени Уилфред, известный среди друзей под странным прозвищем Кискоман – очень уж он любил кошек и всегда звал их кисками.

– Он на самом деле повар, самый настоящий. Но, – поделился Хилари по секрету с Трой, – понимаете ли, не самый мужественный человек. «Настоящим мужиком» его не назовешь. Собственно, по этому делу он сначала за решетку и загремел, но уже там, отбывая наказание, как-то раз напал на надзирателя, который приставал к нему, когда Уилфред был не в настроении. Все знали, что тот мерзкий тип ненавидел кошек и измывался над ними в какой-то там форме, не знаю. Сами догадываетесь, натиск Кискомана оказался яростным вдвойне, так что жертва этого натиска, к глубокому сожалению, пробила головой стену камеры и погибла. Ну, а Уилфреду весьма ощутимым образом увеличили срок.

Оставался второй лакей, Найджел, – этот в былые годы трудился на заводе, поставлявшем деревянных лошадей для парков аттракционов и каруселей, потом еще выполнял какую-то очень творческую работу на фабрике восковых фигур, пока наконец не свихнулся на религиозной почве до такой степени, что ему уже ничего нельзя было доверить.

– Он попал в суперсуровую секту, – пояснил Хилари. – С каким-то там очень строгим монашеским уставом, да еще с весьма причудливыми нюансами. В общем, то одно, то другое, капля за каплей – жизнь взвалила на Найджела слишком уж тяжелое бремя. Шарики у него заехали за ролики, и он прикончил одну даму, которую до сих пор называет не иначе как «великой грешницей». Бедолагу отправили в Бродмур[13]13
  Лондонская психиатрическая больница для лиц, признанных виновными, но невменяемыми.


[Закрыть], и, хотите верьте, хотите нет, он излечился!

– Надеюсь, меня он не сочтет «великой грешницей»?

– О, нет-нет, гарантирую. Вы… совсем не того типа, да и к тому же теперь Найджел у нас просто образец рассудительности и сдержанности. Единственное безобидное сумасбродство, какое за ним сохранилось, – всегда рыдает, когда вспоминает о своем преступлении. А еще у него настоящий врожденный дар ваятеля. Если к Рождеству у нас выпадет снег, обязательно попрошу его слепить нам снеговика.

Кто еще остается – там, снаружи? Ну, там сейчас только Винсент, садовник. Потом, когда ландшафтные дизайнеры закончат свое дело, придет время набрать полный штат сотрудников для работы в поместье. А пока достаточно временных помощников и Винсента.

И, кстати говоря, – подчеркнул Хилари, – его называть убийцей совсем уж некорректно. Просто произошло нелепое, дурацкое недоразумение, которое, увы, привело к случайной смерти от мышьяксодержащего препарата, предназначенного для проверки состава грибов. А за ним, в свою очередь, увы, последовала вопиющая ошибка судьи в напутственном слове коллегии присяжных, среди которых число идиотов превышало обычную норму. Ну и наконец после долгого и томительного ожидания правда восторжествовала в форме успешной апелляции. Винсент, – подытожил хозяин усадьбы, – человек, жестоко и несправедливо обиженный правосудием.

– Как же вам удалось набрать такой необыкновенный штат прислуги? – поинтересовалась Трой.

– А, уместный вопрос! Видите ли, покупая «Алебарды», я преисполнился решимости не только восстановить их былую славу и репутацию, но и возродить прежние обычаи. У меня не было ни малейшего желания угрюмо препираться тут с какой-нибудь деревенской старой каргой или нанимать какую-нибудь супружескую пару непредсказуемых неаполитанцев, которые сначала недели две будут пичкать меня своими макаронами, а потом исчезнут без предупреждения в неизвестном направлении. С другой стороны, найти нормальных цивилизованных работников, особенно в нашей округе, – по-моему, неосуществимая задача. Поразмыслив об этом немного, я, так сказать, записался на прием к моему будущему соседу – начальнику тюрьмы «Юдоль» майору Марчбэнксу и поделился с ним своей проблемой. Мне всегда было ясно: из всех преступников приятнее всего иметь дело именно с убийцами. То есть хочу сказать – с убийцами определенного сорта, конечно. О, в этом деле я разборчив и нетерпим. Головорезы, набрасывающиеся на полицейских или стреляющие в них, никак не соответствуют моим стандартам, и с ними под одной крышей в самом деле жить опасно. Другое дело – тихий, приличный «однодельник», которого на единственное преступление толкнула единичная, не имевшая прецедентов вспышка эмоций, спровоцированная каким-нибудь исключительным обстоятельством. Такой человек, как правило, впредь станет вести себя хорошо. И знаете, Марчбэнкс полностью согласился с моей теорией. В общем, обдумав это вместе, мы договорились: при первом же выпуске на свободу подходящих личностей я получу право сразу подобрать себе из них кого захочу. Они уж точно не откажутся – для них это станет своего рода реабилитацией. К тому же я ведь так богат – готов платить щедро.

– И что, у них там уже имелась готовая полная партия?

– Пришлось подождать, пока они, образно говоря, один за другим не стали попадать ко мне в мешок. Некоторое время я жил очень скромно, только с Катбертом и Кискоманом, мы занимали всего четыре комнаты в восточном крыле. Но мало-помалу «личный состав» пополнялся: к тому же «Юдоль» – не единственный мой поставщик. Вот еще в «Скрабс»[14]14
  The Scrubs – краткое прозвище мужской лондонской тюрьмы «Уормвуд-Скрабс».


[Закрыть] очень мне помогли, а Найджела я получил, как вы знаете, из Бродмура. Между прочим, – добавил Хилари, – в этих моих контактах нет ничего оригинального. Та же идея активно муссировалась еще в Викторианскую эпоху, причем с подачи не кого-нибудь, а самого Чарльза Диккенса, а значительное время спустя, пусть и в качестве шутки, ее подхватил сэр Артур Уинг Пинеро[15]15
  Пинеро, Артур Уинг (1855–1934) – английский драматург.


[Закрыть]. Я лишь, если можно так выразиться, адаптировал ее к современным условиям и довел до логического конца.

– Мне пришло в голову, – заметила Трой, – вот что: существует весьма незначительная, но все же вероятность того, что Рори, мой муж, каким-то образом причастен к аресту одного или нескольких ваших… работников. Что, если?..

– У вас нет никаких причин для беспокойства. Начать с того, что об этой вашей родственной связи они ничего не знают. А кроме того, если бы и знали, им все равно. Насколько я могу читать в их душах, никакой обиды на полицию ни у одного не осталось. За исключением разве что Мервина – бывшего шрифтовика, ну, вы помните. Ему представляется, что, поскольку его невинная домашняя ловушка была «направлена» как раз против категории лиц, которую полиция призвана преследовать, то понесенная им кара – за уничтожение одного из таких лиц! – явилась слишком, что ли, тяжкой, непропорционально суровой. Но даже этот обиженный человек – заметьте! – держит зло скорее на прокурора и вообще на сторону обвинения, чем на полицейских, непосредственно арестовавших его.

– Надо полагать, это очень великодушно с его стороны, – отозвалась Трой.

Все такие и им подобные разговоры происходили во время первых, так сказать, ранних сеансов позирования. Теперь же, к пятому дню ее пребывания в «Алебардах», Трой и Хилари стихийно выработали для себя какой-то странновато-товарищеский стиль отношений. Дела с портретом продвигались прекрасно. Художница работала с необычной для себя стремительностью, почти без осечек и промахов. Все шло хорошо.

– Я так рад, – говорил Хилари, – что вам удается остаться на Рождество. Жаль только, ваш супруг лишен возможности к нам присоединиться. Вот ему бы мои методы, наверное, показались интересными.

– Да, он сейчас в Австралии, по одному делу об экстрадиции.

– Ваша временная потеря, – емко и философически сформулировал Хилари, – дарит мне долговечное приобретение. Чем займемся сегодня днем? Еще одно «заседание»? Я весь к вашим услугам.

– Еще бы только часок, пока свет хороший, – было бы роскошно. А потом, наверное, я немного позанимаюсь в одиночку.

Трой бросила взгляд на своего радушного хозяина – и по совместительству персонажа. Очень любопытного, очень стóящего персонажа, – подумала она. Занимаясь таким, легко сбиться с трактовки образа на карикатуру. Этот яйцевидный череп, хохолок пушистых волос, светло-голубые глаза, глядящие как-то изумленно. Эти губы с вечно подтянутыми кверху уголками – но подтянутыми не в улыбке!.. Впрочем, пришло тут в голову Трой, разве трактовка образа не может переходить в карикатуру, если натура к тому располагает?

Тут художница обнаружила, что Хилари, в свою очередь, разглядывает ее так, словно «натура» – это она, а он – внимательный исследователь.

– Послушайте, – произнесла Трой отрывисто, – а вы, случайно, не морочите мне голову? Это не розыгрыш? Насчет слуг и все такое?

– Нет.

– Нет?

– Уверяю вас. Вовсе нет.

– Ну хорошо, – кивнула она. – Тогда вернемся к делу. Мне минут десять надо поразмышлять и повозиться наедине… А потом, если вы будете любезны снова занять свое место, мы продолжим работу.

– Разумеется. Я получаю от нее истинное удовольствие, – ответил Хилари. – Просто, я бы сказал, непомерное.

Вскоре Трой вернулась в библиотеку. Все ее кисти, как обычно, были тщательно вымыты скипидаром. Она нашла их аккуратно выложенными рядом с приличным комком чистых тряпок. Покрытая несмываемым уже налетом краски рабочая блуза, тщательно разглаженная, висела на спинке стула. Откуда-то появился новый столик с поверхностью, сплошь покрытой бумагой, – видимо, его принесли «в дополнение» к самодельной скамейке. Сама скамейка была отодвинута чуть дальше, чтобы освободить место. Мервин принес, промелькнуло в голове у Трой. Изготовитель самодельных устройств против воров, который раньше оформлял дорожные знаки.

И стоило только подумать о нем, как на пороге появился он сам – с настороженным взглядом и легкой порослью вокруг нижней челюсти.

– Прошу прощения, – заговорил Мервин и после небольшой заминки добавил: —…мадам, – словно только сейчас припомнил это слово. – Угодно вам что-нибудь еще?

– Большое, огромное спасибо, – с нажимом произнесла Трой. – Ничего больше не нужно. Все просто великолепно. – Ей самой показалась несколько натужной и ненатуральной собственная экспрессия.

– Я тут подумал, – пробормотал Мервин, вперив взгляд в портрет Хилари, – вам не помешает побольше места… у скамейки. Вот что… мадам.

– Да, пожалуй, было тесновато. В самом деле. Благодарю вас.

– Кажется, вы тут едва помещались. Вроде как.

– Зато теперь все хорошо.

На этом Мервин замолчал, но почему-то остался торчать в комнате, неотрывно глядя на картину. Трой, никогда не любившая ни с кем обсуждать еще не оконченные работы, развернулась к нему спиной и принялась готовить палитру. Когда же случайно обернулась, то чуть не вскрикнула, увидев, что лакей приблизился к ней вплотную. Оказалось, он просто ожидал момента, чтобы подать ей рабочую блузу, которую держал наготове бережно и ловко, словно и впрямь вышколенный слуга – дорогую шубу. Художница ни на миг не ощутила прикосновения его пальцев, когда он помогал ей облачаться.

– Еще раз большое спасибо, – снова повторила Трой в надежде, что хотя бы теперь голос ее прозвучит достаточно решительно и в то же время не слишком грубо, чтобы он наконец удалился.

– Вам спасибо, мадам, – ответствовал Мервин, и, как всегда при подобном чуднóм обмене репликами, ей едва удалось удержать вопрос, готовый слететь с губ: «Мне-то за что?»

(За то, что обращаюсь с ним как с респектабельным служащим усадьбы, зная, что на самом деле передо мной – автор и режиссер непредумышленного убийства, совершенного при помощи самодельной «детской» ловушки? – мелькнуло в голове у Трой.)

Лакей бесшумно удалился, осторожно прикрыв за собой дверь.

Вскоре пришел Хилари, и в течение часа Трой снова писала его портрет. Потом нужный свет начал уходить, и, когда хозяин поместья вскользь заметил, что ждет важного междугородного звонка из Лондона, она воспользовалась случаем и «отпросилась» погулять. У нее возникло стойкое ощущение: на данный момент с них обоих довольно друг друга.

III

Неровная ухабистая дорожка пересекала пустошь, которую Хилари наверняка собирался со временем привести в соответствие со своим представлением о парке для приятных прогулок. Шла эта тропинка от развалин оранжереи прямо через распаханное поле – то самое, которое так хорошо видно из окна ее спальни.

Вот и пугало – набитый соломой допотопный «скоморох». Стоит нетвердо, покосившись в ямке, разрыхленной его же собственным шатанием, нелепо накренился вбок под северным ветром. Облачен в лохмотья, бывшие некогда фраком эдвардианской эпохи[16]16
  Период правления короля Эдуарда VII (1901–1910).


[Закрыть] и парой черных брюк. Котелок напялен на тугой мешок, призванный изображать голову. Фигуре придана классическая крестообразная поза. К концам поперечной перекладины привязаны какие-то клоунские перчатки, они жалобно колышутся взад-вперед и в такт колыханиям совсем уж диких «останков» чего-то, в чем при известной фантазии можно опознать разорванное в клочья манто. Трой почему-то не сомневалась, что к данному произведению садового искусства приложил руку сам Хилари.

Он уже давно успел рассказать ей, до каких глубин, до каких пределов (и с какими невероятными затратами времени и денег) готов дойти ради точной, достоверной, скрупулезной реставрации «Алебард». По всей стране велась охота за подлинными старинными холстами, которые потом выкупались за любую цену. Стены заново обивались шелком. Панельная обшивка очищалась, чтобы вновь торжественно предстать в своем подлинном великолепии. Потолки восстанавливались методом трудоемкой переборки. Еще хозяин откопал – вероятно, где-то в частных коллекциях побуревших от времени акварелей – викторианских времен зарисовку именно этого конкретного луга под крутым боком холма. И там, на среднем плане, изображено не что иное, как «оживленно жестикулирующее» пугало!