Текст книги "Годы паники. Как принять верное решение, когда все говорят «пора рожать»"

4. Стеклянный младенец

Вот в чем я редко признаюсь другим людям: в моменты самого глубокого уныния порой нравится воображать свои похороны. Нет-нет, я не готова и, учитывая, что на моих глазах умерли два человека, не питаю гламурных заблуждений насчет этого явления. Но похоронная фантазия – одна из тех, к которым я возвращаюсь снова и снова. В завещании выражена последняя воля: чтобы всех, кто когда-либо бросал меня, принижал, унижал, переспав со мной, недобро отзывался, преследовал, насмехался над моими попытками обольщения или публично макал меня носом в лужу, – чтобы всех до последнего каким-то образом заставили сидеть в первом ряду на панихиде. В данном сценарии я, естественно, невероятно успешная и любимая писательница, телеведущая и (почему бы и нет?) благотворительница. Репортажи с похорон будут транслироваться по всей стране, и каждый раз, когда очередная знаменитость будет вставать, чтобы произнести слезоточивую речь о моем остроумии, красоте и феноменальном успехе, камеры дадут крупный план лиц всех этих жалких тряпок, ничтожеств, стремившихся причинить мне боль. Их прилюдно застыдят за то, как они со мной обращались; они станут вымаливать посмертное прощение.

Повторюсь, я не так часто признаюсь в этой фантазии и прекрасно сознаю: она выдает во мне натуру нарциссическую, а может, и психопатическую. Но я ни на секунду не сомневаюсь, что у большинства есть собственные варианты похожей фантазии. Сценарии будущего, где ваши профессиональные достижения становятся бальзамом на раны неудач в личной жизни. Фантазии о мести, основанные не на насилии или жестокости, а просто на превосходстве. Как говорил необъяснимо популярный любимчик радиостанции Desert Island Discs Фрэнк Синатра: лучшей местью является огромный успех. А я хочу и того, и другого.

* * *

Очевидно, для меня – и, вероятно, для многих других женщин моего поколения: работа, секс, идентичность, самооценка, деньги и статус переплелись в куда более запутанный клубок, чем я готова признать. Сколько людей нашли партнера в любви и жизни благодаря работе? Сколько справлялись со скорбью, с головой бросаясь в работу? Скольких друзей вы обрели на работе? Как часто после работы вы ходите в бар, вместо того чтобы ехать домой, в пустую квартиру? Сколь многие из нас были бы огорчены, если бы им не приходилось почти каждое утро выволакивать себя из постели ради того, чтобы отправиться на работу? Граница между работой и «жизнью» – возможно нездорово, вероятно неизбежно – так же размыта и нечетка, как вид из заиндевелого автобусного окна морозным январским утром. Вот почему для многих работа играет огромную роль в «годы паники», подталкивая вперед, формируя идентичность, давая занятие, пока мы пытаемся состряпать для себя будущее, в котором сможем процветать.

Через пару месяцев после того, как Элис оглушила меня сногсшибательной новостью, я сидела за длинным деревянным обеденным столом в доме подруги Рафи, пила красное вино, от которого постепенно чернеют зубы, и развлекала ее соседок по квартире рассказом о выставке, на которой побывала, чтобы написать статью для газеты «The Guardian».

Не так уж часто вызывающе-красочный фрейдистский кошмар вторгается в твою профессиональную жизнь и бьет прямиком в матку. И вот сегодня выдался как раз такой день. Я вошла в первый зал выставки, и ко мне тут же подрулил молодой сотрудник галереи, держа на руках экспонат ручной работы – пустотелого, выдутого из стекла младенца, примерно шестимесячного на вид[8]8
  Выставка Not Alone (примерный перевод – «Ты не одинок») художницы Дженнифер Рубелл (Jennifer Rubell) проходила в галерее Стивена Фридмана (Stephen Friedman Gallery) с 4 сентября по 2 октября 2015 г.


[Закрыть]. Не говоря ни слова, он вручил младенца мне. Скажу честно, для меня, стоявшей на пороге тридцатилетия, это было немного чересчур.

Когда скульптура надежно угнездилась в моих руках, я испустила неслышный вздох, а потом нерешительно посмотрела на крохотное, обращенное ко мне личико. И увидела… пол галереи. Только твердый черный пол под ногами. Никакого младенца, лишь прозрачное стекло и очень чистый пол. И все же на меня необъяснимо нахлынули все страхи, томления, радости и желания, которые способен пробудить настоящий ребенок. Я подумывала, не поцеловать ли его; я представляла, как роняю его. Сердце глухо бухало, шея начала затекать, а я полуобморочно воображала, как это драгоценное и, вероятно, крайне дорогостоящее творение разлетится на тысячу осколков у моих ног у меня на глазах.

– Ладони так вспотели, что я даже испугалась, что подо мной натечет лужа, – говорила я одной из соседок Рафи, загоняя назад воспоминание и заново наполняя бокал.

Когда я наконец выпустила из рук стеклянного младенца, передав его со смесью сожаления и облегчения другой молодой журналистке, и перешла в следующий зал, там обнаружилась длинная полка, заставленная подставками для яиц со сваренными вкрутую яйцами. Конечное число яйцеклеток. Вот даже не сомневалась! Каждая из нас, посетительниц, должна была облупить и съесть одно прямо здесь, в галерее. Этакий акт творческого выражения, вкус которого внезапно стал отдавать каннибализмом. Художница даже выставила маленькие солонки и перечницы – вечное партнерство взаимодополняющих друг друга приправ, совершающих бдение над яйцами, число которых не бесконечно. В те дни галерея была напитана символизмом гуще, чем католическая церковь, и я была бутовым камнем в руках художницы.

Я ходила по выставке, корябая заметки в маленьком красном блокноте, с лицом, на котором застыла та улыбка, которую обычно видишь в научно-популярных фильмах о рентгенологических исследованиях шейки матки, и старалась не подавиться жарким сгустком паники в горле. «Это моя работа, – твердила я себе. – Я разумный человек, профессионал, интеллектуалка. Я руководствуюсь логикой, языком и теорией. Я не какая-нибудь неукротимая зверюга, крадущаяся по Лондону на запах пота и белка множества неоплодотворенных яиц. Это просто работа – ничего личного».

В гостях у Рафи мы ели солоноватую пасту и курили самокрутки, сидя под гигантской картой мира. Мы разговаривали, рассказывали анекдоты, сплетничали, лезли в телефоны и иллюстрировали каждую рассказанную историю фотографиями на экранах, которые передавали по кругу, как косячки. Я рассказывала о мужчине, с которым недавно переспала и который обозвал мои ноги «карандашами». Один приятель подсчитывал, сколько бездрожжевых лепешек ему надо съесть, чтобы восполнить потери от 43-километровой велосипедной поездки на работу и с работы (он снимал кино в пригороде). Мы мерились полученными на рабочем месте психологическими производственными травмами и рассуждали о шансах на выживание в апокалипсисе. Совершенно нормальный вечер. И вдруг посреди всех этих разговоров я слышу, как Рафи говорит сидящей рядом женщине, что, если она захочет когда-нибудь взять длительный отпуск, к примеру, чтобы родить ребенка, ей надо каким-то образом добиться повышения сейчас, поскольку «кто захочет брать на работу тридцатилетнюю помощницу». Она говорила с сомнением в голосе, словно надеясь, что мы примемся ее разубеждать.

Ее слова прошибли меня, как ледяная молния, – никто не хочет брать на работу тридцатилетнюю помощницу.

Я – 29-летняя помощница редактора, сотрудничающая с небольшим интернет-изданием, посвященным вопросам искусства, благотворительности и нетворкинга. Я пишу все, беру любые заказы, какие удается выжать из немногочисленных университетских знакомых, в рамках (и не только) постоянной работы, приносящей денег едва достаточных, чтобы снимать комнату в квартире с соседями. Я рассылаю материалы по огромному безмолвному вакууму редакций газет и журналов, которые редко снисходят хотя бы до письменного отказа. Я обожаю писать, обожаю журналистику и отчаянно хочу, чтобы меня заметили, и поэтому готова делать практически все за 100 фунтов. У меня нет пенсионного счета, я не могу выплачивать даже проценты по студенческим кредитам, не говоря уже об основной сумме долга, и понятия не имею, покрывает ли трудовой договор хотя бы отпуск по рождению ребенка. Пусть на горизонте маячит тридцатник, почему-то я ощущаю не большую близость к достижению стабильности в своей сфере, чем в 25 или даже в 22. Никто не хочет брать на работу тридцатилетнюю помощницу. Еще бы! И дело далеко не в репутации и воспринимаемом потенциале. Забеременей, занимая должность помощницы, – и, вполне возможно, не сможешь зарабатывать достаточно, чтобы покрывать расходы на ясли после того, как кончится отпуск по беременности и родам. Если тебе вообще повезет взять этот самый отпуск. То есть придется вернуться к работе с частичной занятостью. Но многим работодателям не нужен помощник с частичной занятостью. Прибавь к этому факт, что придется заново входить в индустрию, будучи тридцатилетней матерью, и конкурировать с полчищем голодных молодых «двадцатилетних», каждой из которых нужна твоя работа. Все они готовы делать ее за меньшие деньги, ведь на них не висит ни одна из твоих обязанностей, зато есть аналогичный опыт. Забеременей, занимая должность помощницы, – и ты, возможно, не сможешь позволить себе паузу в заработках, но при этом не сможешь зарабатывать достаточно, чтобы вернуться к работе. Классический двойной капкан.

Вероятно, все дело в утренней встрече со стеклянным младенцем, но конфликт, лежащий в основе моего существования, вдруг торжественно всплыл на поверхность. Если я хочу сделать карьеру, какую делают сверстники-мужчины и бездетные женщины, и иметь независимость, к которой всегда стремилась, нужно вскарабкаться на вершину лестницы сейчас, прежде чем задумываться о семье. Но, как напомнил «кризис оставшихся на полке вареных яиц», если я хочу иметь ребенка, то начинать попытки надо поскорее, может быть, прямо сейчас, иначе может кончиться время и… ну, яйцеклетки.

Из-за сложившейся в обществе системы организации труда и выплаты пособий людям, находящимся в отпуске по беременности и родам, из-за физических требований беременности, родов и грудного вскармливания, непомерных цен на услуги детских учреждений и конкурентной природы современного трудоустройства многим кажется, что взять годичный отпуск для создания семьи совершенно невозможно. Ведь одним годом не кончится, верно? Если зарабатываете недостаточно, чтобы платить тысячу или больше фунтов в месяц за возможность отдать малыша в ясли или садик на целый день, пока заняты работой, – и это после вычета налогов, в плюс ко всем счетам, ипотеке и расходам на жизнь, – внезапно вы оказываетесь перед перспективой просидеть пять лет дома, пока ребенок (и это только в том случае, если он один) не пойдет в школу, где за ним будут присматривать бесплатно.

За эти пять лет любой работник, которому не пришлось рожать, растить младенца, платить за ясли и садик или просто быть рядом с ребенком, чтобы кормить и позволять ему оставаться в живых, способен опередить вас на работе. Повышения, опыт, подготовка, контакты – все это проходит мимо. Если же решите потратить эти пять лет на работу – строить карьеру, доказывать свою ценность, зарабатывать деньги, карабкаться по служебной лестнице, – запас яйцеклеток, шансы забеременеть и возможность родить здорового младенца могут внезапно подойти к концу, раз и навсегда.

И тут противоречие, которое смыкалось вокруг меня со всех сторон, точно клетка, становилось неизбежным, бесспорным, отвратительно ясным. Мне нужно работать сейчас, иначе я полностью лишусь шанса сделать карьеру. Мне нужно найти бойфренда сейчас, иначе я полностью лишусь шанса создать семью.

Неизвестно, каким образом вся правда данной ситуации уклонялась от моего понимания вплоть до этого момента, но под тяжестью слов Рафи невинное неведение рассыпалось в труху, как черствая булочка, купленная на заправочной станции. Мне тридцать. У мамы менопауза наступила в сорок. Возможно, мне осталось всего десять детородных лет. Я все еще работаю помощницей. Я неудачница.

В 1970 году Рёскин-колледж в Оксфорде провел учредительную конференцию Движения за освобождение женщин, ставшую известной под громким названием «Национальная конференция за освобождение женщин». Помню, как узнала о ней, работая в Женской библиотеке. Я стояла в архиве, расположившемся в подвале бывшей викторианской прачечной, и смотрела на фотографии бородатых мужчин в джемперах с толстым воротом, руководивших «яслями» при конференции, в то время как их партнерши занимались обсуждениями, спорами и волнениями в соседнем помещении. Я слышала аудиозапись речи одной валлийки, которая рассказывала, как она, недавно вышедшая замуж, села в автобус и впервые в жизни поехала в Оксфорд, чтобы присутствовать на конференции, после того как приготовила мужу ужин и чай и оставила записку на холодильнике. Я прочла список требований, составленный на той конференции:

Равная оплата труда.

Равные возможности в образовании и трудоустройстве.

Бесплатная контрацепция и аборты по требованию. Бесплатные круглосуточные детские ясли и сады¹¹.

Разглядывая фото и читая отчеты о конференции в Рёскине, я ощущала, как внутри пульсирует некое чувство. Не только гордость и изумление, но и триумф. Должно быть, именно его ощущали футбольные фанаты, глядя, как Бобби Мур поднимал над головой мировой кубок 1966 года. Должно быть, примерно это чувствуют солдаты при звуках национального гимна, идя в бой. Это мой народ, мои женщины, и они сошлись вместе, совершив нечто невероятное, чтобы я могла жить так, как не могли они. Во время последующих конференций – которые проводились в разных городах Соединенного Королевства – к списку добавились еще три требования:

Правовая и финансовая независимость для всех женщин.

Право на самоопределяемую сексуальность. Прекращение дискриминации.

Свобода от угроз применения насилия или сексуального принуждения для всех женщин вне зависимости от семейного положения; отмена законов, норм и учреждений, поддерживающих мужское превосходство и агрессию в отношении женщин.

Все это требования, обращенные к своему времени, – но также много говорящие и о предшествующих столетиях, и о десятилетиях, которые мы прожили после первой конференции. Они вызывают во мне сегодня такой же отклик, какой вызвали бы у моей матери почти полвека назад.

Интересно, найдется ли женщина, которая могла бы прочесть такой список до конца и не прочувствовать правоту требований всем нутром и костным мозгом? Секс, деньги, дети, власть; четыре угла, в которые заключена жизнь женщин. Внезапно появился способ раздвинуть их, упереться в стены, пересмотреть то, что мы принимаем как норму.

И все же я, 45 лет спустя, разбиваю костяшки обо все те же покрытые кровавыми потеками стеклянные стены, по-прежнему отделяющие меня от сверстников мужского пола.

Пусть у меня был доступ к бесплатной контрацепции, но… аборт по требованию? Круглосуточные ясли? Прекращение действия законов, норм и учреждений, которые поддерживают мужское превосходство? Шутить изволите?!

Без общедоступных детских учреждений, без равной оплаты труда и равных возможностей мой подход к карьере, фертильности и будущему никак не мог быть таким же, как у мужчины.

Если бы я работала, то почти наверняка зарабатывала бы меньше, чем мужчина на эквивалентной должности[9]9
  В 2015 г. гендерный разрыв в оплате труда, по данным правительственного отчета, составлял 19,2 %. Parliament. House of Commons, Women and Equalities Committee (2016) Gender Pay Gap: Second Report of Session 2015 – 16. HC 584. https://publications.parliament.uk/pa/ cm201516/cmselect/cmwomeq/584/584.pdf.


[Закрыть]. Если бы я захотела родить ребенка, пришлось бы каким-то образом придумать дополнительную статью дохода, просто чтобы оплачивать ясли и садик, или вообще уйти с работы на пять лет, пока ребенок не пойдет в школу. В местных муниципальных яслях пребывание любого ребенка в возрасте от 0 до 2 лет обходится как минимум в 43 фунта в день¹². Если совокупный семейный доход выше 35 000 фунтов (хотя наш определенно таким не был), плата повышается до 50 фунтов в день. То есть, чтобы отдать малыша в ближайшие ясли и вернуться к работе с полной занятостью, мне понадобился бы надежный и регулярный доход, составляющий как минимум 215 фунтов в неделю или 860 фунтов в месяц, только чтобы покрыть затраты на ясли в то время, когда я буду работать. Не говоря о деньгах на продукты, транспорт, аренду квартиры, отопление и все прочие роскошества, на которые вынуждены тратить денежки родители. В Соединенном Королевстве средние расходы на содержание ребенка младше двух лет в яслях составляют 127 фунтов в неделю, если работать с частичной занятостью (25 часов в неделю), и 242 фунта в неделю при полной занятости (50 часов в неделю); а средняя заработная плата работающего с полной занятостью составляет 569 фунтов в неделю¹³ (или примерно 29 500 фунтов в год, а после вычета налогов – еще меньше). Это означает, что после затрат на ясли (только на одного ребенка младше двух лет) остается в среднем 327 фунтов в неделю на жизнь – на прочие счета, на еду, автобусные билеты и выплату студенческих кредитов. То есть 43 % дохода сразу уходит на ясли. Даже при финансовой поддержке партнера это тяжело; для родителей-одиночек ситуация приближается к неразрешимой.

Если только ваша заработная плата не существенно выше средней по стране, вам было бы невероятно трудно зарабатывать достаточно для оплаты счетов, еды, одежды и прочих нужд, собственных и ребенка, не говоря об оплате яслей – которые и позволили бы вам, собственно говоря, столько зарабатывать. Может, у нас сегодня есть некая степень свободы репродуктивного выбора и свобода работать. Однако это не настоящий выбор и не истинная свобода, если затраты на детские учреждения и негибкость системы трудоустройства не дают столь многим женщинам шанса позволить себе и семью, и карьеру.

Точно так же у нас сейчас относительная свобода делать карьеру на более высокостатусных, заметных рабочих местах, например в СМИ и искусстве. И это не истинная свобода, если в то же время мы должны платить непомерные деньги за аренду жилья далекому и богатому владельцу, при этом получая минимальную зарплату и постоянно сталкиваясь с предложениями поработать бесплатно, поскольку это якобы поможет «поднять ваш престиж». Репродуктивный выбор и доступ к трудоустройству никоим образом не гарантируют в «годы паники» ни защищенности, ни возможностей, ни свободы. И давайте не забывать: все это говорю я, которой невероятно повезло быть белой женщиной, представительницей среднего класса, живущей в экономически развитой стране и имеющей высокостатусную работу.

У цветных, с низкооплачиваемой работой, занятых неквалифицированным трудом или не имеющих доступа к высшему образованию, инвалидов и жительниц развивающихся стран возможности соблюсти требования в повседневной жизни еще меньше. Представим, что я, как и многие девочки из моей школы, «завязала» с официальным образованием в шестнадцать, устроилась уборщицей с почасовой оплатой. Потом познакомилась с мужчиной, который не любит пользоваться презервативами, не захотела бы отпугнуть его «фригидностью» или «несговорчивостью», влюбилась бы настолько, что потеряла бы голову, забеременела, не будучи членом профсоюза, не имея понимающих родителей, сбережений, права на оплачиваемый отпуск по беременности и родам, не могла позволить себе платить за ясли. Что бы я сделала? Где были бы мои равные возможности, финансовая независимость или свобода от мужского превосходства?

Прошло пять десятилетий после Национальной конференции за освобождение женщин. Мы потерпели полный крах в попытках создать общество, где карьера и ребенок не оказывались бы взаимоисключающими. Я по-прежнему оставалась в капкане между счетчиком яйцеклеток в теле и шаткой лесенкой карьеры. Я любила работать, любила свою работу, любила независимость и уверенность, которые она давала. Если совсем честно, я обожала подаренное ею жестокое чувство превосходства над всеми этими счастливыми, довольным женщинами, которые, в отличие от меня, способны поддерживать длительные отношения с обожающими их партнерами. Меня грела мысль, что каждому человеку, который когда-либо отвергал или принижал меня, придется однажды развернуть газету или включить радио и столкнуться нос к носу с моим успехом. И все же, чтобы родить ребенка, пришлось бы пожертвовать карьерой частично или даже полностью, как минимум на какое-то время. Тогда, в 1970 году, женщины требовали равных возможностей, равной оплаты и освобождения от ясельной кабалы не просто ради заработка (хотя века рабства, работных домов, крепостного права и отношения к женщинам как к движимому имуществу доказывают: финансовая независимость сама по себе – вполне пуленепробиваемый мотив), но и ради всех прочих вещей, которые может дать работа. А именно ради защищенности, чувства «я», общественного признания, чувства цели, какого-то рода деятельности вне отупляющей монотонности домашнего хозяйства, коллег, физического пространства, тем для разговоров с друзьями, равенства, возможности доказать, что ты в чем-то мастер, возможности отвлечься, товарищества и просто права считаться «нормальными» для большинства работающих людей.

Для многих вопрос, как разрешить противоречие между карьерой и родительством, решается просто: вообще не иметь детей. Как выразилась в разговоре со мной редактор, писательница и ведущая Терри Уайт, «главный миф, который рассказывали нашему поколению, – возможность иметь все. Я совершенно четко понимала, что не смогу сделать карьеру, которую хочу, если у меня будет ребенок». И поэтому Терри год за годом, десятилетие за десятилетием выбирала работу. Она отдавала внимание литературным трудам, деловым контактам, путешествиям и управлению огромными коллективами людей. И все это делала ради того, чтобы создать ту карьеру, ту жизнь, о которой мечтала. Она честно и остроумно говорила о своем выборе в пользу бездетности; защищала право женщин выбирать; давала отпор биологическому детерминизму. А потом, через полгода после нашей беседы, через пару месяцев после того, как ей исполнилось сорок лет, всего через пару недель после того, как я (как мне тогда казалось) завершила книгу, Терри объявила, что беременна.

Это доказывает: «годы паники» и «поток» нередко продолжаются и после сорокалетнего рубежа. Каждая из нас способна сменить убеждения, не говоря уже о перемене обстоятельств. В общем и целом я, хоть и выбрала несколько иной путь, согласна с Терри. Я никогда не узнаю, чего могла бы достичь, если бы не взяла паузу для рождения ребенка, если бы амбиции и приоритеты не были безвозвратно изменены материнством, если бы я не создала для себя «пожизненного иждивенца». Внушая людям, особенно женщинам, что они способны получить все – просто усердно стараясь, – мы снимаем с работодателей бремя обязанности создавать рабочие места, где это действительно возможно. Поэтому снижение доходов, уступки в образе жизни и планах, обязанности, которые налагает родительство, попросту слишком велики, жертвы – слишком значительны.

Помню, как была на праздновании тридцатилетия подруги, и ее тетушка в костюме с леопардовым принтом принялась деликатно расспрашивать меня, жевавшую колбаску-гриль.

– У вас есть дети? – поинтересовалась она.

– Нет, – кратко ответила я, выковыривая из зубов застрявший уголек.

– О, понятно, – проговорила она с понимающей улыбкой. – Вы выбрали карьеру.

Помню, хотелось завопить ей в лицо, что это не должно быть нашей единственной альтернативой.

Матерям тоже должно быть позволено иметь амбиции.

Карьеристки должны иметь возможность рожать детей. Вместо этого я, не то чтобы совсем нечаянно, облила ее туфли кетчупом.

Самое забавное, всего через пару месяцев после знакомства со стеклянным младенцем и внезапного осознания собственных карьерных перспектив в качестве помощницы редактора в процессе поедания пасты я таки получила своего рода повышение. Собеседование было примечательным по двум причинам. Во-первых, я едва не расплакалась, когда начальник спросил, где я вижу себя через пять лет. Этому вопросу, да будет мне позволено сказать, место на психотерапевтическом сеансе, а не на беседе по поводу работы! Когда я сидела за маленьким столом с белой столешницей, глядя на небоскреб «Осколок», видневшийся под частично опущенной рулонной шторой, полная неопределенность моего будущего нахлынула подобно цунами.

Буду ли я по-прежнему одинока через пять лет? Будет ли у меня работа? Буду ли жить в Лондоне? Начнется ли менопауза? Буду ли вести колонку в национальной газете? Буду ли замужем? Будет ли у меня собственный отдел? Буду ли по-прежнему выпивать по три бутылки белого вина, а потом ехать на велосипеде домой через Лондонский мост, делая вид, словно мне все нипочем? Будет ли у меня ребенок? Буду ли я жить в маленькой съемной квартирке рядом с рекой вместе с последней еще незамужней подругой? Буду ли вести программу на Radio 4? Буду ли счастлива? Будет ли кто-нибудь меня любить?

Бедный босс заметил, как приливная волна паники затопила мое лицо, и быстро перевел разговор на менее деликатные темы, вроде состояния рабочего стола и транспортных расходов.

Второй достойный упоминания момент возник чуть позже, когда я заговорила о названии должности. Я объяснила, что до тридцати хотела бы повышения с «помощницы редактора» до чего-то чуть более статусного. Рассказала, что, если когда-нибудь возьму отпуск для рождения ребенка, мне, вероятно, придется входить в нашу индустрию заново два или три года спустя, претендуя на ту же должность. Если делать это со строчкой вроде «выпускающего редактора» или «заместителя редактора» в резюме, она могла бы стать решающим фактором между решительным отказом и хотя бы возможностью попасть на собеседование. Я объяснила, что, если когда-нибудь решусь создать семью, мне нужно заранее выйти из категории помощников, иначе не будет ни малейшего шанса получить работу, дохода от которой хватит на содержание семьи, когда я снова начну работать. Мне нужно повышение, пусть даже формальное изменение названия. Начальник сидел, делал заметки и кивал.

Две недели спустя я и моя сменщица стали выпускающими редакторами. Он услышал, понял и, как все хорошие начальники, сделал что-то для улучшения ситуации, которой прежде не придавал значения на сознательном уровне. Я, конечно, кое-что сделала, чтобы заслужить новую должность, но порой единственное, что требуется, – это дать проблеме определение в публичном пространстве. Вот во что верили участницы Конференции за освобождение женщин в Рёскине. И в это же верили их мужчины в яслях при конференции. Союзники найдутся. Просто иногда нужно попросить помощи, чтобы получить ее.

* * *

В тот странный сентябрьский день, стоя в галерее, держа на руках стеклянного младенца и чувствуя, как меня захлестывает изнутри вал неистовства, стыда и жажды, я делала свою работу: реагировала на стимул, чтобы передать переживание другим в письменной форме. Я вела себя как журналист и критик. А еще была самой собой: теплокровной, разумной, гормональной биологической личностью, захваченной «потоком». «Потоком». Я столкнулась с физической манифестацией всех решений, принять которые не была способна. Я смотрела в будущее не то чтобы материализованное, но осязаемое и маячившее на горизонте. Я пребывала в мире работы, глядя на материнство и паникуя из-за очевидных противоречий, компромиссов и неопределенности, лежавших передо мной. «Годы паники» – это расчеты, включающие секс, деньги, биологию и власть. Пережить их можно, но требуются действия, оружие и союзники.