Текст книги "Годы паники. Как принять верное решение, когда все говорят «пора рожать»"

6. Родительская ловушка

Сообщая невероятно дурные вести собственным родителям, испытываешь особенный трепет – типа, «на тебе перцу в глаза». Это все равно что обругать пенсионерку или смыть в унитаз пенал ребенка: дьявольская мощь пульсирует по венам, делая тебя более сильной, жестокой, дерзкой, чем представлялось в самых смелых мечтах.

Стоя на голых стропилах кухонной крыши в отцовских старых джинсах и брендированной футболке из строительного магазина, приколачивая шифер и вымеряя углы, я говорю отцу, что мне нужно ему кое-что объяснить. Мне очень жаль, но я, возможно, никогда не сделаю его дедом.

Это не жалоба, не крик души и не взрыв гнева. Я не хочу, чтобы он искал решение или изливался сочувствием. Просто ему пора осознать: мне тридцать, я одинока, мне предстоит ранняя менопауза, и математика работает против меня. Я не переживаю. И ему не следует. Я беру гвоздь из стоящей между нами коробки. Примериваю к отверстию, которое предварительно просверлила в левом верхнем углу шиферной плитки. Мой отец – мужчина, который так или иначе играл роль отца в жизни четырех дочерей и был младшим из шестерых братьев и сестер, – начинает плакать. Я на него не смотрю. Зажимаю гвоздь большим и указательным пальцами и продолжаю бить молотком.

К лету 2015 года я уже полтора года как живу одна и полностью перешла на фриланс. Это такой среднеклассовый способ сказать, что меня уволили по сокращению, и я пыталась понять, смогу ли стать настоящей журналисткой и писательницей без защищенности и жесткого распорядка офисной работы, чтобы оплачивать счета. Я много слушала Джоан Баэз и Джони Митчелл, перестала есть мясо и снова съехала от мамы в квартирку, снятую вскладчину со старой университетской подругой, которая только что вырвалась из длительных отношений, дома, работы и воображаемого будущего. Я решила говорить «да» в ответ на абсолютно любое предложение, какое пришлют, – поручение, вечеринка, журналистская командировка, любезность, работа на замену, какая-либо задача. В результате дел стало много, как никогда. Во всех областях жизни я пахала на износ. Я пробегала по 10 км как минимум трижды в неделю, каждый день колесила по Лондону на велосипеде, начала выступать в камеди-клубе, еженедельно шила новые наряды из ткани, купленной на Ридли-Роуд-Маркет по 80 пенсов за ярд[10]10
  1 ярд = 91,44 см.


[Закрыть]. Нашла нового парикмахера, иракца-цирюльника средних лет, на Лондонском мосту (помню случай, когда вошла в парикмахерскую и застала его полирующим лысину одного мужчины вафельным полотенчиком, в то время как коллега подравнивал бороду клиента электрической бритвой). У меня нарисовались мышцы, меня публиковали в национальных газетах, я превращала лицо в фарс с помощью блога, где воссоздавала знаменитые портреты, используя в качестве реквизита хлам в доме. Я плавала в ледяных реках, искала одобрения незнакомых людей в интернете, проводила время со старыми школьными друзьями, отжималась на рассвете на болотах подле дома, слушала Radio 4, готовя ужин, курила самокрутки и пила чай вместо еды. Я ездила в отпуск с другими незамужними подругами – теми, у кого были машины, работа на фрилансе и никаких «плюс один». Мне нравилась жизнь в таком темпе. До того как сократили мое рабочее место в журнале, я в пять утра писала статью, потом ехала в редакцию, где проводила восемь часов, возвращалась домой и искала подработки. Теперь, когда не нужно строить жизнь вокруг офисной работы, я располагала еще большим количеством времени. Я пользовалась работой, пытаясь производить на людей впечатление – в надежде, что потом они будут со мной спать. Я пробежала полумарафон, делала селфи, приходила на дни рождения без спутников, переспала с парнем на восемь лет моложе (если честно, я об этом не догадалась сразу, а узнала только потому, что заметила у него на книжных полках учебники по математике).

Я сажала в крохотном садике цветную капусту и клубнику, ездила пьяная на велосипеде, требовала возмещения транспортных расходов, выступила на камеди-вечере в Южном Кенсингтоне в кроссовках и спортивном костюме, а потом решила пройти пешком 12 км до дома – одна. Трое разных мужчин возили меня на свидания на Бичи-Хед[11]11
  Мыс на южном побережье Великобритании, меловая скала.


[Закрыть]. Трое! У меня появилась новая соседка по квартире, блестящая юмористка, которую я обожала, которой восхищалась и с которой чудесным образом подружилась в тот год, когда разорвала отношения с бывшим бойфрендом. Я перестала краситься, часами трепалась в «гуглочате», вместо того чтобы работать, флиртовала с людьми в других городах и однажды в воскресенье дома у мамы смотрела «Пуаро».

Я чувствовала себя гибридом, промежуточной личностью, срединной точкой.

Я была одновременно прежней Нелл в эпоху «до отношений» и новой Нелл эпохи «после разрыва». Я была физически сильна и эмоционально уязвима; строила карьеру и зарабатывала меньше, чем большинство друзей. Я хотела, чтобы меня любили все, и потеряла веру в отношения. Мне было тридцать. Я была огненным расплавом.

В тот день, когда я стояла на крыше в полумиле от дома, где выросла, и слушала, как плачет отец, первой реакцией был гнев. Как он смеет плакать?! Почему он не играет по моему сценарию? Вот она я, свободная, состоявшаяся, сильная женщина, говорящая ему, что у меня, возможно, не будет детей, что, возможно, мне не нужны дети, чтобы самореализоваться. Ему следовало впечатлиться, быть на моей стороне. Второй реакцией стало этакое садистское удовольствие. Я заставила папу плакать! Мой образ жизни, потенциальная безнадежность на личном фронте, очевидная неспособность найти точку опоры сокрушили отцовский дух. Студентка-отличница, прирожденная музыкантша, состоявшаяся выпускница и публикуемая журналистка, которой он мог похваляться перед всеми, так его подставила. Я не сделаю его счастливым, не подарю внуков, откажу в удовольствии увидеть новое поколение, несущее его кровь. После многих лет фрустрации и разочарований, вызванных поведением родителей, я смогла нанести встречный удар. Я брала власть в свои руки.

Разумеется, эта власть никогда не была – и никогда не будет – ничем иным как иллюзией. Жить в человеческом теле – значит существовать в состоянии неопределенности. Мечась по миру, выковывая для себя жизнь из профессионального успеха, личной драмы и физической силы, я в то же время увязла в гражданской войне против собственной утробы. Она заставляла меня принять решение в отношении того, над чем я не ощущала никакой власти, и угрожала отобрать право на это решение, если буду слишком долго откладывать.

Как выразилась Терри Уайт в тот день, когда мы сидели и обсасывали тему сексуальной несправедливости современного мира задолго до того, как ее жизненный путь сменил направление и она забеременела: «Это – неведомое».

– Я по-прежнему уверена, что не хочу иметь детей, – говорила тогда Терри, – но, думаю, мало кто не сомневается в таком решении. Я не могу ничего сделать, чтобы осязаемо прочувствовать этот опыт, не могу его попробовать. Ясность, к которой я всегда стремилась и всегда приходила во всех остальных областях жизни, в данной области недостижима. Я способна принимать большие решения. Но этот вопрос всегда был в сознании вопросом, который я не могу решить. Я думаю, что нашла верный ответ; я не считаю, что мне следует иметь детей или что я буду их иметь. Но тот факт, что я все еще могу это сделать, – вот что продолжает клевать мне мозг.

Тук-тук-тук. Снова, и снова, и снова. Это лишает сил.

* * *

У некоторых женщин эту долбящую панику конечной фертильности в итоге заглушает решение родить в одиночку. Например, есть у меня подруга Фреда – коллега-журналистка, с которой я познакомилась на лестнице мельбурнской городской ратуши во время камеди-фестиваля в 2015 году. Тогда я очень мало задумывалась о долгосрочных планах, зато много размышляла о том факте, что наконец-то нашелся человек в этом странном полушарии, который с полуслова понимал меня, стоило упомянуть WHSmith[12]12
  Британская ритейлерская сеть.


[Закрыть], Twiglets[13]13
  Марка хлебных палочек.


[Закрыть], Radio 4, White Lightning[14]14
  Крепкий самогон.


[Закрыть], «Хайбери и Излингтон»[15]15
  Станция лондонского метро.


[Закрыть], CBBC[16]16
  Видеоблог на платформе YouTube.


[Закрыть] или PG Tips[17]17
  Чайный бренд в Соединенном Королевстве.


[Закрыть]. Подозреваю, мы немножко ностальгировали. Сегодня мы обе стали родителями, пережили беременность, схватки и родили сыновей.

– Я всегда представлял себя как человека с детьми, – говорила Фреда, когда мы разговаривали по мессенджерам за считаные недели перед премьерой ее выдающегося документального фильма «Морской конек». – Я не думала о себе как о папе или маме – но думала о детях, которые у меня появятся. В этом плане желание иметь детей было совершенно независимым от вопроса, как именно я обзаведусь ими.

Несмотря на наши в какой-то мере разные жизни, есть один важный момент, в котором мы сходимся: страх перед конечной природой фертильности ускоренно подтолкнул нас к принятию решения, которое полностью изменило жизнь.

В свои «двадцать с хвостиком» мы верили, что наши часики тикают.

Это ощущение – что тебя поставили на счетчик – было мне очень знакомо.

– Я не в курсе, насколько это похоже на то, что описываешь ты, – говорила Фреда, когда мои губы тронула улыбка. – Но я буквально не знала, не стану ли со дня на день бесплодной.

И поэтому приняла решение: уехать из Австралии, вернуться в тот приморский городок, где выросла, купить дом и родить ребенка. Страшно ли было ей делать это в одиночку? Становиться матерью-одиночкой?

Фреда, по ее словам, не смогла бы этого сделать без феноменальной поддержки со стороны родителей. Благодаря им она может посвятить себя воспитанию ребенка в такой мере, которая недоступна многим женщинам.

Рекомендовала бы она становиться родителями-одиночками другим людям в их «годы паники»?

– Быть родителем – это часть моего предназначения; просто таково мое внутреннее устройство, – улыбаясь, сообщила она. – Но что, если у человека нет этого стремления? Если ты можешь представить жизнь и будущее – счастливое будущее – без детей? Тогда, может, и не стоит. Это трудно, – подчеркнула она.

Мы обе посмеялись. А потом вздохнули.

* * *

Говоря отцу, что у меня, возможно, не будет ребенка, я проводила линию фронта: разбивала свой лагерь на стороне бездетности в порядке самообороны. Я ни в коем случае не хочу сказать, что люди, не желающие иметь детей, делают это из агрессивных или ошибочных намерений.

Совсем наоборот: я полагаю, те, кто до спинного мозга уверен, что не будет рожать и не хочет быть родителями, абсолютно правы.

Их следует уважать и защищать. Бог свидетель, миру не нужен бесконтрольный рост населения или дополнительные нежеланные дети. Но это не означает, что их решение не будет таким же трудным, турбулентным или временами противоречивым, каким было мое собственное.

Родительство – одно из немногих совершенно необратимых человеческих решений. Даже если вы отдаете ребенка на усыновление или под опеку, позволяете увезти из страны или он умирает, вы все равно в каком-то смысле остаетесь родителем. Сталкиваясь с подобной реальностью, крайне разумно решить, что вы этого не хотите. Это разумное, логичное, может, даже альтруистическое решение, учитывая огромное ядовитое бремя, которым стало человечество для нашей обитаемой планеты. Но я не была ни рациональна, ни разумна, ни альтруистична в тот день, когда велела отцу оставить надежду. Я примеривала на себя добровольную бездетность из-за страха, что это все равно случится против моей воли. Если у меня кончатся время и возможности, думала я, с тем же успехом я могу признать это решение своим.

В кафе на вершине холма с видом на искусственный водоем и очистные сооружения я говорю матери, что мне жаль, но, возможно, я никогда не сделаю ее бабушкой. Она печально улыбается. Гладит меня по голове. Внезапно я захлебываюсь слезами и смотрю, как они капают на пластиковый садовый стол между нами. Гнев и жестокость уступают место печали. Вероятно, потому, что мама стремится уверить меня, что она не возражает, я ощущаю нутром груз вины и утраты, который неизбежно сползает в жалость к себе. Она говорит, что в ее учительской жизни было полно маленьких детей, ей все равно, что подумают подруги, все равно, как я буду жить, при условии, что я буду счастлива. Я так благодарна, эта доброта приносит такое облегчение! И в то же время без деревянных стропил чужого мнения, по которым можно вволю погрохотать молотком, с которыми можно побороться, я вынуждена предстать перед фактом: перспектива бездетного будущего делает меня неуверенной; может, даже несчастной.

* * *

Такие колебания в подходе легко счесть непоследовательностью или ненадежностью, списать обе крайности на «просто ощущения». В действительности это меняющееся, неверное, ненадежное ощущение абсолютно неотделимо от «потока». Это сама суть чудовища. Когда время, обстоятельства и биология вынуждают задаваться вопросом, чего ты хочешь от будущего, ты вынуждена смотреть в лицо непредсказуемости жизни. Мы не знаем, что случится, и поэтому не можем сказать, чего хотим. Поскольку обстоятельства изменчивы, будут колебаться и чувства. Человеческая жизнь неопределенна. Уверенный переход на ту или иную сторону любого решения может казаться проявлением силы, но в действительности любая позиция так же хрупка, как созревший одуванчик. И, давайте говорить честно, принимать решение насчет ребенка – сущий ад.

Как выразилась Терри, «чем дольше живу, тем больше уверяюсь, что решение родить ребенка – штука небинарная; думаю, мы принимаем его и отказываемся от него чаще, чем готовы признать».

Так что – да, я сказала одному родителю, что не буду рожать ребенка, и была уверена, будто это мой выбор. Я сказала другому родителю, что не буду рожать ребенка, и почувствовала его не своим. Здесь нет противоречия: это правда.

Интересный вопрос в другом: почему я вообще ощущала потребность говорить об этом с родителями? Почему чувствовала, что задолжала им объяснение? Почему считала своим долгом обеспечить их потомками? Они оба решили иметь детей с другими людьми, оба размазали нуклеарную семью по стенам, как цистерну кетчупа. Так почему же я все равно ощущала, словно огорчаю их, не заводя собственную «нормальную семью»? Несмотря на то, что я семнадцать лет прожила бок о бок с их катастрофическими отношениями и в девять лет умоляла их расстаться, стоя на лестнице; несмотря на фантастические примеры одиночного материнства, бездетной взрослой жизни и нетрадиционного совместного родительства, которые видела вокруг себя, я все равно считала должным извиниться перед родителями за то, что до сих пор не нашла хорошего мужчину и не родила. Я по-прежнему паниковала из-за того, что могу не успеть сделать это «правильно». Я по-прежнему хотела для начала найти надежного партнера.

* * *

Тем летом, после дурных вестей, я пережила странное приключение – прогулку с обоими родителями. Возможно, вы не видите в этом ничего экстремального, но на тот момент они практически не общались пятнадцать лет. Даже на дне моего рождения. Однако в то время отец готовился вылететь с черного хода второго развода – и, как делают многие, пользовался возможностью помириться с последней женщиной из тех, с кем расставался. А именно – с моей матерью.

Бесспорно, грязи разгребать пришлось бы немало. Почти два десятка лет их отношения были самыми несовместимыми, неприятными и временами самыми бурными, какие я только видела в жизни. Каждой мышцей и каждым органом до сих пор помню тот жесткий, разъедающий стресс, наполнявший меня, когда я сидела за обеденным столом, в спальне, в машине, на лестнице или перед диваном и слушала вопли, ругань, шипение, глухие удары, безжалостную войну их ссор, длившихся часами. Они выбегали друг за другом в сад, размахивая каким-нибудь носком, или листом бумаги, или полупустой банкой, которая в тот момент работала как фокальная точка для их взаимной ненависти, разочарования, фрустрации и жалости к себе. Они ломали кресла. Они пробивали дыры в стенах. Ссорились из-за чего угодно, от майонеза до музыки, от биологии до жизни после смерти. Никогда больше я не видела двух людей, так же сцепившихся во взаимном недовольстве, однако не способных и не желающих из этой сцепки высвободиться.

Наконец за три недели до моих школьных выпускных экзаменов они расстались. Момент подобран феноменально дерьмовый, настолько явно подгадан, чтобы насолить именно мне, что я сказала обоим: «Если вы когда-нибудь сойдетесь, я ни с одним из вас не заговорю». Семнадцать лет я наблюдала, как они орали, царапались, разбегались, колебались, медлили, паниковали, снова сходились, старались быть вежливыми, исчерпывали терпение, срывались, ругались, спорили, ненавидели, расходились, страдали от одиночества, паниковали, спали вместе, прощали, пробовали снова, а потом вели себя так, будто ничего не случилось. Лично я была сыта этим по горло. Что бы ни происходило, в любом случае мне полагалось подыгрывать. Когда они были вместе, приходилось истово веровать в их союз. Когда были врозь, мне полагалось играть партизанку. Вот только вчера я спускалась со второго этажа в безмолвный, разоренный дом, полный невысказанного раздражения и едва сдерживаемой ярости; а сегодня заставала их целующимися в кухне и спрашивающими, не хочу ли я напечь пышек. Сущее безумие! Я понятия не имела, что из этого настоящее. Я ничему не могла доверять.

Когда люди говорят, что остаются вместе ради детей, они рассказывают себе лживые сказки, настолько опасные и порочные, что у меня от этих слов горят вены. Люди остаются вместе из-за финансовой взаимозависимости, из страха остаться в одиночестве, из-за болезней, невозможности позволить себе жилье, религиозных убеждений, социального давления и научения, покорности или трусости. Вовсе не ради того, что лучше – для детей. Воображать, будто вы каким-то образом защищаете, поддерживаете семью или проявляете заботу, в то же время ежедневно подвергая ее самым вредоносным, ядовитым и гнетущим проявлениям человеческого поведения и взаимодействия, просто смешно. Дети все понимают и осознают. Они умеют читать язык тела, ловят подтекст и ощущают вкус напряжения в воздухе так же хорошо, как любой взрослый. И если вы не проявите благоразумие, однажды они напишут книгу и расскажут миру всю подноготную.

За «годы паники» у меня сложились три параллельные, но противоречивые реакции-ответа на вопрос о рождении ребенка. Иногда я говорила себе, что в любом случае ребенка не хочу (самозащита). Иногда – что ребенок будет с подходящим человеком (оптимизм). Иногда – что этого не случится и нужно научиться спокойно это принимать (пессимизм). Все три ответа, каждый по-своему и в свое время, помогли пережить первые годы «потока». Ибо на самом деле, пока я не сошлась с нынешним партнером, родить ребенка для меня вообще не было вариантом. Если отложить в сторону багаж моего подсознания, то неприглядная истина состоит в том, что с момента, когда я в семнадцать лишилась девственности, вплоть до того дня, когда я в тридцать три рыдала на коленях у бойфренда, ни один мужчина не хотел завести со мной семью. Только не «прямо сейчас». Возможно, никогда. Какая причина? То, что несчастливая жизнь родителей породила во мне глубокое и неистребимое, как грибок, недоверие к любви, взаимозависимости, беременности и обязательствам, которое лучилось из меня и заражало любого потенциального партнера? Виновата бессознательная тяга к мужчинам, которые зеркалили подростковый эмоциональный интеллект моего отца? Или то, что, по утверждению Роба Делани, «двадцатилетние мужчины – худшее, что есть на нашей планете»?²⁰ Кто может сказать!

Кажется, будет не лишним сказать, что ваш опыт воспитания в детстве, весьма вероятно, повлияет на чувства, которые будет вызывать у вас перспектива родительства.

Как выражается Терри с ее уникальным сочетанием сокрушительной честности и сухого юмора, «я прекрасно сознаю, что моя мама была алкоголичкой, наркоманкой и ужасной матерью, отец – склонным к насилию психопатом, а также – услышав это, ты ничуть не удивишься, – ужасным родителем. Я боялась стать похожей на них и передать эти грехи следующим поколениям; не хотела воспитывать человека травмированного или испорченного». Как однажды писал знаменитый поэт-лауреат, звезда среди невротиков и противник обязательств Филипп Ларкин[18]18
  Филип Артур Ларкин – британский поэт, писатель и джазовый критик.


[Закрыть], «они портят тебя, твои мать и отец, сами того не желая»²¹. И все же. Все же. Сколько себя помню, я представляла в своем будущем ребенка. Иногда хотела его так же, как и быть счастливой, красивой или умной, – как абстрактную идею, средство от неудовлетвореннсти или как результат социальной психологической обработки. Иногда презирала это желание как злоупотребление доверием – способ удерживать женщин в состоянии бездумном, угнетенном и беспомощном в мире, построенном на гарантированном превосходстве мужчин. Но иногда – первобытным, животным, пропитанным ночными запахами: чувствовать, как нерожденный человечек толкается о мои ребра, укладывать шейку тоненькую, как банан, в сгиб локтя, промокать полотенцем крохотный животик после купания, обонять в бледном рассвете молочное дыхание собственного отпрыска.

Стоя на той крыше рядом с отцом или рыдая в кафе напротив матери, я, может быть, говорила вслух только о детях, но при этом отчаянно пыталась вернуть себе контроль над телом, имеющей срок годности утробой, неведомым будущим, покрытым кровоподтеками сердцем, прошлым, настоящим и будущим. В то время мне казалось нестерпимо несправедливым то, что собственное тело толкало меня в панику, вызванную столь монументальным решением, в то время как современники-мужчины защищены биологией даже от мыслей обо всем подобном дерьме. Оглядываясь назад, я понимаю: без этого давления, этой паники и стремления к любви не существовало бы родителей; мы все продолжали бы хотеть детей «когда-нибудь» – пока это «когда-нибудь» внезапно не кончится и мы не станем слишком стары для деторождения. Разумеется, как относиться к этой мысли – решать вам и только вам.