Текст книги "Ходячие библиотеки"

И струя горячей каши заливает коридор

Что обязательно нужно иметь в виду, когда думаешь о книгах, – это их вес. Например, если у вас есть коллекционное иллюстрированное издание, это сразу сделает вас более успешным спорщиком, чем те, кто пользуются такими устаревшими средствами, как аргументы и ссылки на источники. Потому что один удар коллекционного иллюстрированного издания, нанесенный опытной рукой, может отправить вашего оппонента в нокаут, а значит, спор продолжать он уже не сможет.

И теперь это бесконечно ценимое нами, особенно при замене подвесок под архивом, свойство, сыграло на руку Дайри и Соуранн. Иллюстрированные журналы Аиттли, собранные в годовые подшивки, весили ого-го сколько. А еще они по праву ощущали себя нашими кухонными любимцами и свободно там передвигались, занимая тепленькие места на подоконнике и подальше от наваривающегося бульона.

Скверный нрав имела только подшивка позапрошлого года. Она любила ложиться на столешницу, высовываясь над полом наполовину, и падать в самый неожиданный момент на мизинчик. Остальные слыли душками. Мы их использовали как пресс, в качестве подпорок под дверь в душные дни, вставали на них, когда требовалось дотянуться до высоких полок.

Одним словом, этим ребятам не требовалось объяснять, в чем наша беда, они к нам привыкли и, как мы поняли, считали нас чем-то вроде своих домашних питомцев, постоянно попадающих в нелепые переплеты и не способных без их руководства намазать себе бутерброд. Не то что наш кот.

Как только Дайри передала им информацию, они по проторенной дорожке добрались до котопровода, выходящего на кухне прямо на верх гарнитура, где вечерами любили дремать призраки Переплета. Посовещавшись, журналы запустили внутрь подшивку этого, только начавшегося года, где выпусков вышло всего ничего. Она добралась до сигнальной веревки, подтащила ее свободный конец в котопровод и вернулась к товаркам.

Те зажали веревку, каждая между своих страниц, и все одновременно прыгнули с гарнитура. Соуранн на это удивленным и удаляющимся от Дайри возгласом объявила: «О-о-о-о-у-а-а-а-а» – и вместе со шваброй вылетела из коридора, где застряла снова, еще до поворота. Пока подшивки снова забирались наверх, она смогла, отталкиваясь от углов, вернуться немного назад и свернуть правильно.

Мыло на швабре и девочке давно засохло и уже ничем помочь не могло. И до кухни Соуранн добиралась уже наполовину собственными, а на оставшуюся часть совместными журнальными усилиями, производимыми под внимательным взглядом лениво трогавшего лапой книги пушистого и старого призрака Переплета. Добравшись и спустившись на пол на дрожащих ногах, Соуранн села, чувствуя, что сейчас заплачет, но как только отступил страх остаться внутри трубы, вместо слез к ней пришло решительное желание действовать.

Связавшись по ликровой сети с Оутнером и Дайри, она уточнила, что́ именно ей предстоит делать, и приступила. Кастрюля для варки каши, как вы понимаете, являлась не совсем кастрюлей, потому что каша являлась совсем не кашей. Этот состав разогревался до нужной температуры под большим, чтобы не сказать большущим давлением, и для того чтобы при освобождении оказаться во всех трубах почти одновременно, закачивался в небольшие металлические бомбочки, выдерживавшие давление на протяжении нескольких минут. Затем они лопались, распространяя вокруг себя расширяющийся состав.

Бомбочки у нас имелись разные: на случай небольших трещин они высвобождали пару капель состава, если предстояло закупорить трубу – побольше. Соу не церемонилась и выбрала самые большие.

Действуя строго по инструкции, Соуранн поставила нужное количество бомбочек на закачку и по одной запихнула их в кошачью дверцу кухни, стараясь при этом не попасть прямо в пасти отчаянно щелкающих на нее дипломов с натянутыми на них тройками. Сделав это, она прижалась спиной к двери, ожидая взрыва.

– А как, – спросил в это время жующий печенье Рид у державшего перед ним тарелку с печеньем Оутнера, – вы решили стать странствующим библиотекарем?

Оутнер, на собственной шкуре познавший, что настоящий мастер может делать множество дел одновременно, но никому от начала времен еще не удавалось одновременно уминать фирменное печенье Дайри и паниковать, решил рассказать, раз уж они пока все тут застряли без дела:

– Ну, я как-то решил ограбить библиотеку…

– Зачем? – поинтересовался с набитым ртом Рид.

– Я тогда представлял из себя достаточно молодого и, чего уж греха таить, склочного бегуна, так что мой ларр меня турнул из банды, когда счет моих успешных дуэлей перешел на третий десяток. Умирать с голода не хотелось, ботинки тоже воздухом не заправишь, так что я нашел несколько таких же бедовых ребят и занялся тем, чем больше никто не промышлял.

– Но… кому вы собирались продавать книги?

– Никому, здесь же нет никаких коллекционеров или книжных скаутов. Нет, я просто знал, что особенно ушлые рожи хранят награбленное добро в никому не нужных книгах между страниц. Так что, перевернув библиотеку, я надеялся разжиться парой-тройкой железных баночек от леденцов с бриллиантами или еще какими корундами внутри.

– А что не удалось?

– Ну, меня подстрелили, – признался Оутнер.

– Хорошо, но я все равно не понял, как это могло вас натолкнуть на мысль стать самому библиотекарем.

Оутнер посмотрел на Рида, понимая, что этот мальчик – единственный, кто спросил дальше части рассказа с ранением, потому что дальше становилось сложновато объяснять. Рид смотрел на Оутнера простодушно и ждал.

– Ну… меня… меня подстрелили, и мне пришлось скрываться в библиотеке Люры от тех… от тех, кто меня подстрелил, в общем.

– То есть вы грабили не эту библиотеку?

– Нет, эту.

– И подстрелила вас не мастерица Люра?

– Строго технически – именно она, но…

– Мастер, я что-то ничего не понял.

Сдетонировало.

Каша, пройдя через котодверцу в лектории, протянула длиннющую колбасообразную полосу от входа до стола Аиттли, где сидели Оутнер и Рид. Механик осторожно, чтобы не замарать ботинок, потрогал кашу носком и приказал:

– Бегом! Бегом открывай дверь, иначе она застынет и мы останемся замурованы!

Итак, пока наш механик и все наши бабушки отлепляли дверь от инженерной каши, Соуранн внимательно слушала Толстую Дрю, а та рассказывала о положении вещей после распространения каши. Часть книг завязла, а другая часть бросилась наружу, решив добраться до всего, что им интересно. Но Дайри пока интересовала оставшаяся самой многочисленной часть, замурованная между эпицентром кашеобразования и дверью в хранилище. Совокупный вес книг налетал на дверь с таким грохотом, что та, казалось, не могла устоять, и тогда Дрю придумала план.

На этот план Дайри и Соуранн отреагировали по-разному, и если Дай из последних сил бросилась к двери, пытаясь криком запретить девочке рисковать собой, сама девочка в этот же момент бросилась заправлять новые бомбочки, и журналы ее в этом поддерживали, сложившись удобной стопочкой, чтобы малышка могла вернуться в котопровод.

План состоял в том, чтобы Соуранн вернулась в котопровод и, привязав к бомбочкам шпагат, подтянула их из кастрюли и сбросила на книги за те пару минут, пока их металлические оболочки будут в состоянии выдерживать внутреннее давление. Шпагат мы имели в достатке, поскольку Аиттли использовал его в своих кулинарных экспериментах. Обычно по их результатам этот самый шпагат, как правило, оставался самой съедобной частью блюд.

Дайри кричала, умоляя девочку опомниться и не рисковать собой, но Соу ощущала реальность опасности совсем не так остро, как реставраторша. Она почти не верила в то, что может не успеть и задохнуться в узком котопроводе, если не успеет все сделать. Соу просто переполняла решимость. Она остро верила в то, что успеет все сделать, ориентируясь на собственный слух. Призрак Переплета тем временем расположился под тянущимся от кастрюли к котопроводу кулинарным шпагатом и, устроившись на спине, сосредоточенно игрался с подрагивающей ниточкой.

А пока девочка ползла к открытому смотровому котоокошку над коридором, Оутнер и Рид отлепили дверь и принялись организовывать себе в кашево-книжной массе проход к лестнице, ведущей в рулевую. Вы знаете, достаточно просто передвигаться в собственном доме, когда знаешь, куда идти, но все немного сложнее, когда ты, стоя на четвереньках, прокапываешь себе в этих целях ход совком и поломойным ведром.

В общем, довольно скоро они ровно там, где и ожидали увидеть лестницу, ведущую наверх, в рулевую, воспользовались ею и оказались на чердаке. А все, что вам нужно знать о нашем чердаке применительно к сложившейся ситуации, – это не рулевая.

Включив свет, Оутнер поставил руки на пояс, несколько раз удивленно обернулся вокруг собственной оси, давая возможность комнате признаться, что она над ним пошутила и сейчас вернет себе изначальный, рулевой вид, и громко вздохнул. Нельзя сказать, что его требования были так уж и безосновательны, потому как лестница на чердак находилась на той же стене, что и выход в лекторий, то есть, чтобы прокопаться в каше к чердаку, следовало, по сути, сделать круг.

– Я слышал, – нерешительно подал голос Рид, – что одна нога у всех механоидов короче другой. Поэтому все всегда заблуждаются в пустошах: ходят по кругу.

– Но мы-то не в пустошах! Мы всего лишь копали кашу! Стой! Ты куда? – грозно вопросил мальчика Оутнер, увидев, что он собрался спускаться.

– Дальше копать, – удивился мальчик, уже поставивший одну ногу на ступеньку лестницы. – Вы считаете, что сначала нам нужно найти что-то более походящее на лопату здесь?

– У нас нет времени блуждать внутри этой каши, Рид! Они прокусили Дайри руку, и ей нужна помощь, иначе она истечет кровью!

Рид так и застыл, смотря на рулевого, забыв закрыть приоткрытый рот. Он никогда раньше не думал, что кто-то взрослый может делиться с ним не просто своими сомнениями, а своим отчаяньем. Все, кого он знал до этого, от мастера работного дома, с кем он вместе чинил крышу, до сказавшегося его отцом ларра банды, всегда действовали уверенно.

А даже если и нет, об этом Рид никогда не знал, потому что они делали хорошую мину при плохой игре, выглядя снаружи настолько уверенными, что мальчику и в голову не приходило, что кто-то из взрослых действовал в темноте и с закрытыми глазами. И поэтому, когда раньше при нем взрослые ошибались, он считал, что они делают это специально. Так, как специально Красный Тай украл Соуранн.

Но Оутнер сейчас не тратил ни единой крошки энергии на то, чтобы выглядеть уверенным перед мальчиком. Он не знал, что делать, не знал, как выручить коллегу. Здесь и сейчас он нуждался в Риде, как в запасных руках и запасных ногах и, что самое главное, как в мозгах, способных подать идею.

Мальчик вернулся на пол чердака и предположил:

– Мы можем копать в разных направлениях, чтобы…

– Мы должны увести Толстую Дрю отсюда! – взмолился Оутнер и только сейчас поймал себя на том, что пытается уговорить Рида дать ему то ли разрешение, то ли благословение на какую-то идею, еще не пришедшую к нему в голову полностью.

Она только-только просунула в голову к Оуту одно плечо, но уже по этому плечу сразу ясно, что идея дрянь.

Внизу взорвались еще бомбочки Соуранн. Взорвались, как и положено, в коридоре, но Оутнер не почувствовал облегчения. С этим хлопком дрянная идея полностью оказалась в его голове. Не зная, что решить, Оутнер снова повернулся туда-сюда на месте несколько раз.

– А это что? – заинтересовался Рид.

Оутнер, не сводя взгляда с круглого чердачного окна, сообщил:

– Наши пушки. Я их как-то в карты выиграл у одного парня, он старый дирижабль тут раскопал. Мы думали ими от бегунов отбиваться, но пока только сами чуть не покалечились. Так! Вот как мы сделаем: я выберусь на крышу и пробегу до рубки.

– Нет! Вас там сожрут! Я прокопаюсь к Дайри! – пообещал Рид, снова принявшись спускаться.

– Да, правильно, давай, – неожиданно похвалил его Оутнер, закусывая в задумчивости побелевшие губы. – Лезь вниз и пригляди там за всеми. Отведи Дайри к бабушкам, они приведут все в порядок. Мы скоро двинемся. Мы скоро двинемся, я обещаю. Здесь где-то старые инструменты, я точно их не выбрасывал.

– Нет! – скорее пискнул, чем крикнул Рид и вцепился Оутнеру в ремень, и Оутнер отмахнулся.

Вся проблема заключалась в том, что Оутнер никогда не воспитывал детей, чтобы знать, что от них никогда нельзя отмахиваться, а Рид так никогда и не узнал отца или достаточно близкого мастера работного дома, чтобы знать, что им никогда нельзя лезть под руку. И еще один бедовый момент заключался в том, что эти двое очень понравились друг другу и хотели бы… двигаться дальше, желательно вместе, хотя этого еще не осознали.

Из-за всех этим проблем Рид вцепился, как только мог, а Оутнер, как только мог, оттолкнул. И то, что Оутнер и Рид не привыкли друг к другу, оказалось, по сути, единственной нашей настоящей проблемой, потому что остальные наши трудности, как то, что парни не были шахтерами, Соуранн – кошкой, а Дайри – Горящим Героем, еще никого толком не покалечили, а вот эта… из-за этой на чердаке громко раздалась тишина.

И хотя Оутнер так и не стал родителем, как только между ним с Ридом произошло то, что произошло, и оба, оттолкнувшись друг от друга, разлетелись по углам, он сразу понял, что именно тишина – самый страшный звук, какой только может издавать ребенок. Поднявшись на ноги и потирая ушибленный затылок, рулевой подошел к лежащему на боку мальчику и, поворошив его за плечо, увидел, что Рид приземлился головой как раз на острый угол железного профиля. Его мы, как всякие рачительные хозяева, хранили на чердаке на всякий случай.

И вот если в этот момент вы только посмели подумать о том, что на вашем чердаке никакого железного профиля нет, просто побойтесь Сотворителя и промолчите.

Оутнер почувствовал, как контроль над его телом, отстранив всякие эмоции, взял похолодевший от предчувствия катастрофы разум. Рулевой повернул мальчика в правильную с точки зрения оказания первой помощи позу, подложил свой отличный темно-синий пиджак ему под голову и убедился в том, что, по крайней мере, кровь – это всего лишь кровь, а не вытекающее мозговое вещество.

Затем он обернулся к круглому чердачному окну, и Толстая Дрю, сильно, как она любит, хлопнув при этом, закрыла внутренние ставни. Эти ставни мы, как рачительные хозяева, установили на случай, если будем кроме крышного металла и сливных труб держать на чердаке что-то такое, что не должно оттуда выбраться. Оутнер взял лом.

И Толстой Дрю пришлось внутренне сжаться и принять как факт то, что возможно, она не сможет сегодня защитить всех. А она не могла принять этот факт. Она не могла опять пустить внутрь себя потерю.

Можно со многим разобраться, если книжку почитать

Находились ли вы когда-нибудь внутри дома, который внутренне сжимается? Знаете, это не совсем метафорическое выражение. Когда внутренне сжимается дом, вы тоже внутренне сжимаетесь, и порой случайно выталкиваете этим наружу то, что очень, очень долго хранили внутри.

Хранили, закинув куда-то в дальний ящик, на чердак в числе прочего хлама и, уйдя, погасили за собой свет. Вы ушли потому, что решили, мол, если что-то лежит среди хлама, то оно и есть хлам и обращать внимание на него больше не нужно. Потом, когда-нибудь, когда кто-то другой примется разбирать чердак, он, не вникая, выкинет и это, и тогда оно уйдет от вас. Уйдет от вас навсегда.

Но на самом деле оно, это давно ожидающее во тьме чердака нечто, обладает собственным, ядовитым, совершенно ненормальным терпением. Оно просто сидит там, пьет чай из кукольных чашек за покрытым пылью кубиком-загадкой, что остались от вашего детства, и ждет, пока вы внутренне сожметесь. И тогда крыша станет ниже, люк в полу сам подползет к ногам, и крышка его из-за давления распахнется, обнажив под собой лестницу. А лестница эта ведет прямо к вашему сердцу, и оно беззащитно, потому что вы так и не научились его защищать.

Когда это случилось с Дайри, она сидела под дверью, затягивая зубами поперек распоротой руки розовую ленту, что раньше украшала ее юбку, и девушка, прямо с этой розовой окровавленной лентой в зубах, прямо с книгами, застрявшими клыками в фурнитуре ее сапога и корсета, замерла и осознала, что дверь в ее сердце открыта. И на лестнице уже слышны спокойные шаги неотвратимого.

Она увидела себя в детстве. Увидела, как бежит к мастерице, протягивая к ней руки от страха одиночества, и почувствовала пощечину с той же болью, как раньше. Она почувствовала то самое, выученное движение шеи, чтобы заглянуть в глаза, услышала, как громко ее хвалят посетители барахолки, радующиеся тому, как она, румяная от гордости, покупает на заработанные мытьем полов деньги подарок для мастерицы. Отличные бусы из необработанного войрового янтаря. Полезно для вен на шее. Украшение, которое мастерица молча выбросит у Дай на глазах.

Дайри услышала поступь внутри себя. Эта поступь шелестела страницами. Страницами ее детских надежд, страхов и любви, так и оставшихся непрочитанными. Там, за дверью внутренне сжавшегося дома, скрипели от злости книги. Книги, которые никто никогда не читал.

И никто никогда не прочтет, если экипаж Толстой Дрю победит.

Дайри встала. Она поняла, что такая победа ей не нужна. Мы, вообще, простые ребята из старой и пузатой, похожей чем-то на чайник, странствующей библиотеки, считаем, что никто не должен побеждать так, чтобы другие проигрывали. Суть победы всегда в том, чтобы, забравшись на пьедестал, протянуть руку тому, кто на ступеньку ниже, и он тоже тогда бы стал победителем, а иначе – это будет не победа, а огромная, по количеству участников, куча сплошных поражений.

А нам не нужны поражения. У нас нет на них сил.

И именно из этих соображений Оутнер быстрым, уверенным шагом пересек чердак. Он не думал в это время о том, чем рискует сам и чем рискует Рид за его спиной. Он не думал о нас, о бедной Дайри, о Толстой Дрю. Все это сомкнулось для него в один плотный, неразделимый и непроницаемый для сомнений и неуверенности ком, откуда исходил только один посыл – идти вперед, идти вперед любой ценой и защитить всех, кто внутри, одновременно.

Он приблизился к окну и поднял лом, для того чтобы сорвать внутренний замок, но малышка Дрю, такая испуганная, такая беззащитная, сама открыла ставни, потому что больше не знала, что можно сделать, чтобы помочь своим домочадцам. Рулевой открыл окно, оставив на потрескавшейся краске металла привычно-ласковое касание, и быстро выбрался, зацепившись в прыжке за край крыши.

Дом защелкнул ставню за ним, оберегая мальчика и ожидая, пока Оут подтянется, пробежит по крыше до рулевой кабины и нырнет в костюм. А там ему уже все станет по плечу. Это очень простой в теории, очень быстрый для реализации план, не учитывающий, что книги будут на стенах, что они будут на крыше, что они будут внизу, в пустошах. А они именно там и ждали. Повсюду.

Дайри смотрела на дверь, чья ручка больше не дергалась в яростном припадке. Прислушалась к тишине, исходящей из коридора. И обернулась на металлические архивные шкафы, нежно хранящие от пыли, лишнего света и влаги любимые, читаемые и перечитываемые издания, дарившие целые новые жизни, целые неоткрытые миры для тех, кто брал их в руки.

Она осторожно потянулась к диссертации, что вцепилась ей в синеющую руку, и ласково провела по корешку. Протягивая тонкую линию густеющей крови, Дайри зацепила ярко накрашенным ногтем ляссе, сотни лет так и пролежавшее у форзаца, и вытянула наружу. Первое действие приступающего чтеца. Книга, не ожидавшая этого, не мыслившая о таком личном и теплом движении, вцепилась в руку Дайри еще сильнее, чем раньше.

Наверное, она сделала то же самое, что сделала на каторге я, когда ко мне на больничную койку впервые присел мастер Сдойре. Я постаралась пихнуть его, я постаралась остаться в том мире, где худо-бедно умела жить. Мире, где каждая кроха заботы – это попытка подобраться ближе, чтобы ударить больнее.

Опираясь на стену, Дайри поднялась. Дайри знала, что делать. Она наконец знала, что означает именно этот оттенок тишины. Этот все приближающийся к беззащитному сердцу шорох страниц, шорох ломких нечитанных страниц. Существующий шорох. У Дайри были свои доспехи. Чернильные доспехи.

Оутнер почувствовал книги прежде, чем их увидел. Сначала несколько прыгнуло на него со стен, но поскольку он болтался довольно далеко, да к тому же в первые несколько секунд после прыжка раскачивался, стремясь удержаться, то они попа́дали вниз, только бессильно щелкнув зубами рядом.

Наш механик, больше всего занятый жжением в мышцах и пальцах, давненько не испытывавших такой нагрузки, даже не узнал о коварных попытках отведать его крови. Узнал он совсем о других, о тех, что предприняли находящиеся на крыше книги, когда увидели его пальцы. Кусать крупными кустарно сделанными металлическими зубами только что схватившегося за конек крыши Оутнера оказалось несподручно, но для диссертаций все упростилось, как только мужчина достаточно подтянулся, чтобы закинуть на крышу руки, ухватиться за черепицу, а ногами упереться в стену.

Вот тут тяжелые, кровожадные диссертации оказались у него везде: на спине, плечах, ногах, голове и руках. Одни кусали до крови, другие пытались повиснуть и скинуть его вниз благодаря своему весу, но Оутнер, сцепив зубы, терпел и держался ради Рида и всех нас. Он терпел и лез вверх ровно до той поры, пока книги не сообразили и не сложились в стену. Плотную, гладкую, поблескивающую одинаковыми корешками стену. Слишком ровную, чтобы на нее взобраться.

В проблесках звездного света между томами Оутнер увидел задремавшего и потому не представлявшего для книг интереса Аиттли, попытался его позвать, но то ли Оутнер не успел, то ли Аиттли его не услышал до того, как книги нашли, как схватить Оута за горло.

На самом деле, когда внутренне сжимается дом, когда внутренне сжался каждый его обитатель, страх, что таился внутри, тоже сжимается внутри себя. Он спускается в сердце и вдруг понимает, что он не один, что здесь уже собрались прибывшие раньше него страхи: страх смерти, страх потерять друзей, страх потерять смысл жизни. И все эти страхи так плотно толпятся и так громко голосят, что тот, первый и самый старый страх, что привык тобой управлять с чердака, понимает, что он утратил свою власть, что он больше не дирижирует тобой и что время его господства ушло.

Тогда он в ярости нападает на эти новые, чужие для него страхи, и они оказываются вместе в визжащем, цапающемся клубке, занятые только друг другом и забывшие про тебя. Из этого происходит внутренняя тишина, когда один страх входит в противофазу к другому и оба они, кричащие на самом деле во всю глотку, замолкают в твоих ушах.

Дайри в окружении наших родных книг-компаньонов подошла к двери и повернула замок. От этого щелчка челюсти той книги, что застряла в ее руке, ослабли ненадолго в удивлении. Дайри снова погладила ее по ляссе. Кровь из раны, освобожденной от железных челюстей, потекла новой теплой волной.

Девушка отдала знак спокойствия укусившей ее книге, уперлась ногой в стену и потянула дверь на себя изо всех сил. Когда та поддалась с громким до неприличия чавканием, Дайри упала навзничь, больно приложившись локтями, а обе книги отпустили ее, как им показалось, чтобы не заклинили зубы, а потом так и остались на полу, потому что осознали, что произошло с теми, кто был в коридоре.

Они почувствовали горе. Они почувствовали желание все исправить, и тогда наступил тот момент, когда абсолютно все в Дрю, и внутри, и снаружи нее, чувствовали совершенно одно и то же. Потребность помочь родным. Двинуться туда, где лучше. Перестать быть потерянными. Расправить грудь и победить. Так, чтобы победа была одна на всех.

Дайри поднялась и подошла к кашно-книжной массе, протянула руку к самому непреклонному в своей борьбе с пленившим его составом тому и вытащила его на свободу, произведя еще один, весьма значимый для всех героев этой истории чавк.

Диссертация напала на нее. Она махала страницами, пыталась щелкать переплетом, шевелила механическими ножками и выгибалась в корешке чуть ли не наизнанку, постепенно покрывая лицо и одежду Дайри кашевой крапинкой, но всё внутри у нее слишком сильно слиплось и слишком плохо работало, чтобы она могла пересилить девушку и вырваться.

Дайри снова прижала книгу к кашевой массе переплетом и надавила так, чтобы та приклеилась и больше не смогла сопротивляться. Потом достала заколку-зажим из своей сложной прически и сцепила ей вместе все страницы внушительного произведения научной мысли, оставив свободной только титульную. Посмотрела на нее, выдохнула и произнесла:

– «Теория постнеклассического рационализма в эпоху перехода научной мысли от постнеклассического к постпостнеклассическому типу научной рациональности: теория и практика теории».

Раздалась новая тишина.

Это остановились книги. Раньше они ползали, щелкали, шелестели и скрежетали механическими частями, а теперь остановились. Может, из-за удивления, может, готовясь к мести, но Дайри, да и всем остальным, показалось, что все правильно. Что все наконец стало правильно.

Что кто-то не проиграл. И, может, от этого все станут победителями.

И в это время Оутнер, знать не знавший о происходящем между Дайри и диссертациями катарсисе, собрал все силы и, подтянувшись на руках, прыгнул, попытавшись зацепиться выше по скату крыши, пока книжную стену еще оставался шанс преодолеть. Он угодил дальше, чем собирался, попал ладонями на саму стопку, та развалилась, лишая его опоры, и рулевой полетел спиной с четвертого этажа.

Иногда мы собираем себя сами. А иногда нас собирают обстоятельства. Иногда мы бежим, потому что за нами гонятся, а иногда гонимся, потому что от нас убегают. Иногда мы читаем книги, а иногда книги пытаются нас съесть, потому что им нужно, чтобы их читали. Так бывает, каждый пытается заполнить собственную пустоту, найти в собственной тишине смысл. Доказать себе то, что он существует. И лучше всего от самого сотворения мира доказывают наше личное существование две неравные по силе вещи: кровь и улыбка.

И Дайри улыбнулась книге.

И поэтому, а также благодаря каше, Соу, кулинарным журналам и котопроводу все остальные книги тоже в этот момент поняли: появилось что-то, что заполняет их собственную пустоту гораздо лучше, чем кровь. Потому что кровь – требует. Кровь требует крови. А улыбка порождает. Улыбка порождает две вещи: другие улыбки и новые неприятности.

Оутнер приземлился на книги, а те успели сорганизоваться так, чтобы между ними осталось готовое сжаться при падении мужчины пространство, и тот испугался, сильно ударился, но в итоге ничего не сломал. Рулевой, вскочив на ноги и приготовившись к последней в своей жизни схватке с хранителями слишком сложных для него знаний, присоединился к всеобщей многообещающей тишине. Потому что на него никто не напал.

Из кухни открылось окно, и Соуранн, высунувшись, помахала Оутнеру:

– Они все успокоились! Дайри их зачаровала.

– Как зачаровала? Чем?

– Я не знаю, я ни слова не поняла, там какое-то заклинание против классики, но эти книги начинают чиниться. Я это слышу.

Оутнер выдохнул. Сжал, разжал кулаки и быстрым шагом пошел чинить все остальное.

Ближе к рассвету почтенная Айрианн, работавшая почти век полевой фельдшеркой, сообщила, что жизни Рида ничего не угрожает и все, что нужно для его выздоровления, это покой, сон и чай повкуснее. Оутнер за это время починил все, что оказалось продырявлено, Дайри зашили руку, и все, обнявшись и разобрав по то́му мудрых научных мыслей, отправились спать.

А потом всех разбудил истошный крик Аиттли. Потому что Аиттли все это время не представлял, что творится в нашей толстушке. Что же, миру нужен баланс. Баланс блаженно растянувшихся под одеялком и находящихся в полном отчаянии в рамках одной странствующей библиотеки – тоже важная часть мира, и это нужно иметь в виду.