Текст книги "Исповедь живодера и другие истории адвокатского бытия"

Толики-нолики или любовь до гроба

«Любовь до гроба, дураки оба»

(детская дразнилка)

Эти истории случились почти одномоментно, оба героя примерно одного возраста. Обоим не более тридцати лет, оба женаты были первым браком. У обоих дети, у обоих жёны – стервы, оба не пропойцы и не наркоманы, а так, самые обыкновенные парни из самого обычного крымского пригородного села из самых обычных крестьянских семей.

И судьба наградила почти одинаково – тюрьмой да материнскими слезами. И звали их одинаково Анатолиями, по-обычному, звались Толики. Об одной истории расскажем сейчас. О другой поведаем чуть попозже.

История первая. Я так любил тебя, Оксана!

Мать и отец пахали с утра до ночи, всё нажитое в дом несли. Отец слыл мастером по ремонту машин знатным, толковым. Мать, толстушка-веселушка, на нефтебазе крутилась. Так и дом выстроили, и сад близ дома вырос мощный, и сыновей подняли, двух молодцов. Оба красавцы, кровь с молоком, красоту от матери взяли. Особенно старший, Толик, отцу помощник, матери радельник. И в огороде работник, и в доме трудяга. И образование какое-никакое ему родители дали. Для села пригодится. И не баловень, и красавец, обид никогда девчонкам не приносил. Наоборот, стеснительный такой вырос. Мать нарадоваться не могла на сыночка.

Пришло время, пошёл, как все, в армию, оттуда отцы-командиры только благодарные письма родителям слали. Часть этих писем потом в суде обозревались как данные о личности подсудимого. В письмах писалось, что сын их удалец в боевой и политической подготовке, и даже чёрный пояс по каратэ заслужил. А, надо сказать, письма такие тогда просто так не писались.

Служил он в Таджикистане, где тихо-тихо, без всяких там объявлений, шла война «в защиту наших рубежей» против душманов. А на войне, пусть тихой, заслужить награду командира, когда человек в сути своей обнажается до души, совсем непросто. И видно всем, кто шкура, а кто за товарища и смерть примет.

А о Толике каждый знал – свой! И честный (за ведро золотого песка товарищей не продаст), и смелый (не раз товарищей от беды да смерти спасал), и скромный (из его писем матери домой ничего такого героического и видно не было, так, служу, мама, нормально, всё хорошо).

Одну историю из армейских будней он мне сам рассказывал.

Послали в разведку: где-то душманы рядом проскочили через границу. Горы, они большие, тропки нехоженые опытному человеку всегда путь укажут.

Вечерком добрались до горного аула. Тихо, даже собаки не лаяли. Луна огромная, какая-то даже прозрачная (такой луны в Крыму не бывает), от юрты до юрты всё видно, тень и то видно было бы, а в разведке, когда все чувства обострены да обнажены, и мышь бы увидели, если бы проскочила.

Зашли в первую юрту. Тихо. Очаг дымится. И никого.

Зашли в другую. У порога обувь семьи от стариковских чувяков до сандалий внуков. Значит, люди здесь дома. Вошли. В середине юрты очаг не погашен. Вокруг очага семья тихо-мирно сидит. Все тут, и дед столетний, и внук годовалый. Так тихо сидят, что никто к вошедшим даже голову не обернул. Ну, мало ли, может, сильно пловом увлеклись, может, солдаты так тихо зашли, что не слышно: да мало ли!

Просто запах от них уж слишком сладким казался. Ну, взводный и проверил. Проверил, а у них у всех, даже годовалого сосунка, головы аккуратно отрезаны, даже кровь не течёт, со стороны и не видно. Вроде люди сидят, пловом наслаждаются все восемь таджиков. И дед, и девочки, и внуки малые, и тетки грузные, все смертным тем пловом наелись досыта.

А Толику аж только-только тогда девятнадцать лет стукнуло. Такое зрелище и бывалому до смерти сниться может, а не то пацану тихому, от маминой юбки год как оторванному.

Так что чёрный пояс каратэ потом у него вполне заслуженным был, не за красивые глаза даренным.

Хотя глаза у Толика и впрямь были очень красивыми: большие, чёрные украинские очи, в чёрной опушке громадных ресниц. Но в разведку берут не за «очи волошковы», а за воинские качества, где быстрота реакции далеко не последняя вещь.

Вот потом эта реакция Толика сильно подвела. Да еще честность и прямота душевная. Да обида за жену молодую, любимую.

Так вот, дембельнулся Толик из армии и первым женихом в селе оказался. Девки сохли пачками по нему, а он, ах, как любовь зла! в Оксану влюбился. Красавицу, правда, из песни слова не выкинешь. Но жизнью битая-битая, ох и битая! Ребёнок у нее был, годика два девчушке. От кого ребенок, то она умалчивала, да и мало ли что бывает в жизни девичьей.

Ну, ребенок, в круглосуточном садике под присмотром государственных нянек и медсестёр воспитание получает. А юная мама на танцах душу отводит. Там Толика и приглядела. Свадьбу сыграли, а как же! Не в лесу же живём. Зажили Толик с Оксаной да малолетней девочкой не у родителей в дому, а в общежитии совхозном. Дали им комнату большую, мебель да телевизор родители Толика подсобили. Короче, живи да радуйся молодая семья.

Работа имеется, жена-красавица рядом, под боком. А что ребёнок чужой, на это Толик никогда не реагировал, возился с девочкой, как с родной. Чем Оксана, кстати, часто и спекулировала. Бросит на него ребёнка, и айда в город по магазинам да кафешкам шастать. Да Толик этим слухам не сильно и верил. Жену любил просто без памяти.

На то оно и общежитие, что люди там разные обретаются.

У них в соседях жил да не шибко тужил 45-летний то ли холостяк, то ли разведённый, в, общем, не шибко страдающий о морали мужик. Пил часто, скандалил густо. Развлекался, в общем, по-полному.

Стала и Оксана замечать, что сосед к ней не ровно дышит. Да и что удивительного, если миловидная да молоденькая соседка глазами стреляет, и пулемета не надо, а муж тюфяком по жизни лежит, но – работает, матери помогает, с чужим ребенком вечерами возится, сюсюкает, сказки рассказывает.

Упустить случай? Не на того напали. И стал сосед к Оксаночке «клеиться»: то на лестнице комплиментиком бросится, то на кухне прижмет. Хи-хи, одним словом.

Тем злополучным зимним вечером Толик был дома. Шла очередная жвачка сериала по «телеку», ребенок мирно сопел в кресле, жена ушла на кухню винегрет готовить. Понятно, винегрет дело тонкое, но не два же часа его резать! И Толик поплелся на кухню. Тазик с винегретом сиротиливо стоял на столе, а Оксаны на кухне не было.

Толик взял тазик в винегретом и понёс было в комнату, да у лестницы вроде Оксанкин голос послышался. Толик туда, а там сосед Оксанку к перилам прижал. Та в слезы: «ой, муженек, он ко мне давно пристает, я его боюся, тебе не говорила, ах-ах». И глазищами-то постреливает, слёзками крокодиловыми до груди обливается.

И мужик свое му-му с полупьяна талдычит: «твоя жена сама мужикам на шею вешается, и три рубля давать не надо».

Толик зубами скрипит, но сдержался, непутевую жёнку домой увел. Ночью помирились. Оксана уснула.

Он встал, одежонку накинул, пошел вокруг общежития пройти, охолонуться чуток. Ходил долго. К соседу в комнату пошёл почти что случайно. Дай, думаю, поговорю по-мужски, может, сосед извинится. Мужик-то взрослый, мне, пацану, в отцы годится. Да и протрезвел, поди уже.

Пришёл. Нет, не ворвался. Пришёл, разбудил соседа, тот дверь никогда не запирал: что в общежитии у пьющего брать? Пустые бутылки, что ли? Да кровать казённую железную. Так она и даром не надо.

Сосед, хоть и протрезвел слегка (полностью трезвым его в детстве мама, и то не часто, видела), но опять за своё: «слушай ты, молодой, Оксана твоя не тебе одному подруга, девка тёртая, на передок слабоватая».

В принципе правду говорил. Да кто её, правду, любит, а уж парень молодой, да горячий, да жене беззаветно преданный, и тем более. А сосед опять за свое: «ну раз ты такой твёрдый, давай я тебе за нее сто рублей заплачу, и будет по-честному».

Три удара. Всего три удара. Но ребром! Ладони. Но каратистом! И не в хладнокровии боя с равным тебе на татами. Как потом экспертиза докажет, «смерть наступила от трёх ударов в жизненно важные органы». Сосед умер почти мгновенно. Просто осел по стенке, и всё. Не успел своими мерзкими словами даже и подавиться.

Толик так до конца и не поверил, что это он счмерть причинил. Что по его вине умер сосед. Всё за какие-то ниточки цеплялся, в глубине души понимая весь ужас своего бытия. И когда менты приехали, в наручники заковали, не верил, и в следственной камере на допросах не верил, и даже при приговоре, когда ему пять лет строгого режима дали, тоже не верил.

Следствие шло не долго. Следователь зла ему не желал, иголки под ногти втыкать не командовал, в протоколы отсебятины не понаписывал. Судья тоже попался нормальный мужик, был предельно объективным: пять лет за умышленное убийство – это даже не срок, а так, вроде семечек.

Любой зэк за такой срок свечку за судью поставил бы. И на адвоката, возможно, тоже разорился б на свечечку.

Мать? Та сразу поверила, не несла, как обычно околесицы, что и школа виновата, и армия мальчишку испортила, и жена попалась, паскуда треклятая. Нет, мать повела все по-честному. Отец, тот взрывного характера, мог сорваться «по матушке» на невестушку нелюбимую: «она же, стерва, любому на шею повесилась бы, дай волю, даже Ленчику (младшему сыну), или мне, старику. Вот уж паскуда была. Попалась б она мне!!!»

Да не попалась. Наутро Оксану как ветром сдуло из Воинки. Вещички сграбанула, мебличишку в контейнер упаковала, и прощевай, муженёк ясноглазенький! По слухам, в свой Краснодарский край исчезла. Но то ведь – по слухам.

Толик тот душой весь измаялся, от Оксаны весточки ждал.

Привезли на следственный эксперимент, попросился в свою комнату хоть на минуту вернуться. Следователь был как будто не против, открыли комнату – пусто. Лишь на окошке сиротливо бумажка. Как он рванулся к той бумажонке! Мечтал, может, записочка от Оксанки. А там лишь обрывок тетрадки чужой.

Конвойные и те аж крякнули с досады: мужик за бабу тюрьму хлебает, а та за вещи, да дёру дала. Телевизор ей оказался дороже супруга.

За все время следствия и суда он часто спрашивал с глухой надеждой: «от Оксанки ничего нет?». Думал, что, может, следак (следователь) что утаил, или мать из понятной нелюбви к невестке письмо не передаёт, или адвокат тайну следствия не открывает. Но всё было тщетно. Оксанка, как сдохла, молчала.

Взяла я грех на душу, так ему и не сказала, что было одно-единственное письмо от нее (прости, Господи, ей грехи её тяжкие!). Пришло письмо на адрес суда, легло судье на стол. Письмо то в деле не «светилось», не оглашалось. Судья поступил по совести, не стал приобщать его к делу.

В письме том на трёх листах Оксана валила вину на мужа, «мерзила» (какое ёмкое украинское слово, означающее ругала, обзывала) его, обливала помоями: «виноват он, подлец, дайте ему меру наказания, как можно больше. Я за свою жизнь, судьбинушку горькую страдаю да мучаюсь. А вдруг быстро вернётся, да за меня и возьмётся?».

А в конце гадливого письмеца приписка: «передайте свекрови, что телевизор я ей не отдам! И шапку, норковую тоже».

Брезгливым жестом судья бросил письмо, как гадюку дохлую, в письменный стол. Ящик с треском захлопнулся.

Чудеса правосудия

Не хочу называть подлинных имен: все живы, и, надеюсь, здоровы.

Знакомая семья, следователь-майор да его очаровательная супруга зазвали меня в гости к своим кумовьям. Те недавно возвернулись из заграниц, шмоток напривезли да видеофильмов. Поперлась. Посидели, поболтали, очень вкусненького хозяйкиного пирога поели. И вроде бы всё.

Потом, правда, часто встречала того кума (как бы его назвать, а? Пусть будет Виталька) у майора в кабинете. Захаживал по-свойски к куму в кабинет, да за моей подружкой пытался ухаживать. Уж больно любвеобилен был, говорят. Подружка его отшивала. Претила его наглость да выходки.

Как-то ночью, практически ночью, раз в полдвенадцатого ночи перезвонили: кум-майор того Виталика выслал за мною машину: «Кума забрали!».

За что? Да за банальное изнасилование: он какую-то бабу у той на квартире и… То есть, совершил 117-ю (117-я статья Уголовного Кодекса Украины за изнасилование). Тут же бабёнка накатала заяву, и повязали добра молодца да в камерку кинули.

К камерке я и подошла. Пусть не положено, но кум-майор договорился, и меня пропустили. Виталька бросился ко мне за защитой, как за манной небесной. Окатила я его ледяным душем: мало того, что за такое, с позволения сказать, деяние редко бралась защищать, так претило! да и к тому же за этот состав преступления сесть мужику ну просто, как два пальца об асфальт.

Почему? А потому, что даже спермы не надо: нужно только насилие. К примеру, налетела баба с разбегу на дверной косяк, получила пару ушибов, и побежала с заявой на кого-то ей страшно противного, с криками, ой, изнасиловал! И всё. Получит мужичок срок, к тому немалый.

Я с порогу Витальку того и спросила: сколько с тебя хотят? Тот правду и ляпнул: три тысячи зелени. Я ему: заплати. Боже, сколько в свой адрес наслушалась! Маты и маты, отсылки меня в даль далёкую вперемешку с угрозами да унижением: какой же ты, на фиг, крутой адвокат, раз советуешь прокурору деньги совать!

И пошла я, солнцем палима…

Вскорости прибежала ко мне жена его, Варька, просила взять на себя защиту её непутевого мужа. Готова была и сумму ту прокурору отдать, так жалко мужа-дурака было, ой, как жалко. Да я отказалась: гордыня взыграла.

Варька нашла адвоката, хорошего. Работал когда-то он прокурором, мозги имел светлые, в законах толк понимал. Взялся за дело, и результат обещал неплохой.

Получилось и вправду неплохо: заработал Виталька шесть лет. И денег отдали: по тысчонке за год. И винить адвоката того невозможно: можно было бы и двенадцать годочков схлопотать за составчик, который был или не был, кто его знает?

Ведь если врут двое: он и она, то кому судьи поверят? Конечно же, ей, потерпевшей. Синяки то экспертом засвидетельствованы, а уж от дверного косяка или от Виталькиного кулака, не суть важно, механизм причинения не расшифрован.

Гораздо важнее галочка в прокурорском отчете про раскрытое «по горячему» преступление. Да и денежки разве кому помешали? Да уж, точно сказать, подвела Виталюшина жадность: ни бабе не заплатил, если просила. А ведь точно, просила она отступного, хотела немного, да Виталька не дал. Ни прокурору вначале деньгу не отстёгивал. А результат?

Хорошее у нас правосудие на Украине, не правда ли? Или неправда?

Жена таксиста

Бойтесь, мужики женщин, стройных от рождения до старости, безо всяких там диет. Невысоких, не применяющих косметики ни под каким видом. Прекрасных хозяек, квашеная капуста, у которой лучшая в городе, хрустит на зубах тонкой ароматинкой. Короче, идеальных супруг без измен и причуд.

Своё такая возьмёт, не считаясь ни с чем. И мужа прилюдно по морде ударит, посмей он только в автобусе подсесть к молоденькой хохотушке, и товар дефицитный из горла вырвет, пусть у самой лучшей подруги. Нет, не сама, мужа пошлёт, а достанет дефицитный товарчик. Мужья у них не в чинах, как обычно, лысоваты и толстобрюховатеньки, но – хозяева!

Бойтесь их, мужики, это – ведьмы! Честолюбие сжигает их изнутри, пламенем дышит на горе людское. Им все нипочём: ни зависть соседок, ни людской пересуд, ни совесть. Они всегда правы. Формально. По сути – ведьмачки.

* * *

Вечером сын пробасил:

– «Батяня, я в институт поступаю, поможешь?» Батя подумал, кивнул: «Да, сынок, поступай».

И подался в таксисты. Работенка непыльная, народ в большинстве платил, как обычно. Машинку вдвоём с кумом делили: ночь-день, да день-ночь. Что заработал, то и твоё. Поломки в дороге или какой другой казус, это чисто твоя проблема. По-честному.

Ах, да, забыла предупредить. Дело было в лихих девяностых.

С братками тоже вышло гладенько: подошел на вокзале «Малыш» Лёва, пробурчал: «таксуй, потом на нас пару ходок сделаешь, и снова таксуй». И всё. Не беспокоили долго.

Учился сын понемногу, удавалось ему в Симферополь харчишки подбрасывать да втихомолку от матери деньги давать на мороженое девчаткам.

Так бы и жил себе, таксовал – бедовал, переворачивая года, как страницы.

«Малыш» подошёл неожиданно: «завтра с утречка повозишь одну дамочку, куда она скажет, да о маршруте помалкивай. Понял?».

Как не понять: двухметрового Леву-«Малыша» боялись в округе, шепотком доверяя подружке, какой он садист, и сколько на нём трупов «висит».

Таксист покивал, с вечера залил полный бак бензина на контролируемой Лёвой стоянке. Там бензин был отменный. Держали для «своих» и ментов, прокуроров да других разных крутых.

«Шестёрка» пыхтела на длинном морозе, урчало радио песни блатные: таксист ждал пассажирку. Был недоволен ужасно: кататься бесплатно кому же охота? Куда её черти понесут, неизвестно. Скажет «в Москву», покатишь в Москву за 1000 верст мотать дурака. А жене как объяснишь, что бесплатно попашешь на Лёву с братками? Терпел, набираясь уходящего вглубь гнева.

Дверка открылась внезапно, пассажирка спросила: «я спереди, можно?»

Не ожидая ответа, присела, в два слова: «маршрут – Симферополь, СИЗО». И тронулись в путь.

Всю дорогу молчали, пассажирка куталась в мех дорогонький, вся ушла в свои думы. Он тоже беспокоить не пробовал: нарвёшься на Лёвины вечером кулаки, не задержится парень с ответом, если пассажирка на водителя «настучит».

Пассажирка нравилась ему всё меньше и меньше, но понемногу будила в нем любопытство: не курит, глазками не стреляет. Короче, странная баба. В дороге бабёнки таксисту только что душу не выльют, даже поплачут в расчёте на то, что пожалеет, да платить не придется. А эта молчит.

С ухарства прибавил скоростенки. Думал, или завизжит, что бабе обычно, или обхамит: зимняя дорога дураков не терпит, мол.

Молчала, зараза. Посмотрела на спидометр и в окошко уставилась, как будто дорогу от своего городка в столицу Крыма впервые увидела.

У СИЗО (следственный изолятор Симферополя), выходя, пробурчала: «Вы свободны. Часов до четырех или пяти».

И потопала стройными ногами к узкой двери страдальной тюрьмы.

От злости чуть не зашёлся: так до четырех или все ж до пяти? Даже передразнил пассажирку. Взвизгнул тормозами, поехал к сыночку, напился горячего чаю в общаге, подкинул деньжат и даже вздремнул пару часов. Отдохнул, подобрел.

Подъехал к пяти: а, будь, что там будет! А она вышла к шести, села, упершись ногами, чтоб спину ровнее держать. Тронулись в путь. Уже в городке сказала: «завтра к семи». И вышла, мать её так!

Катались неделю. Жене ничего не сказал, вечером только бурчал, что, мол, народ хлипковатый, отдавая заначку.

Стал понемногу доставать его кум: потешался над бедным, похохатывал: мол, красулю, наверно, катаешь. Как мне смену сдаёшь, салон духами дорогими пропитан, а выручки у тебя, что котёнок накакал.

Молчал: сильно Лёву боялся. Лёва никогда слов не ветер зря не бросал. Пассажирку катал то в СИЗО, то по учреждениям всяким катал, в день по стольному крымскому городу зряшние километры накатывая, бензин прожигая. Хорошо хоть, хоть бензин был дармовой.

Иногда только думал: если баба каждый денёчек в СИЗО мотается, значит, сильно её мужика прижали-припечатали, сильно. И думал опять же: молчать, паря, надо: сегодня мужик-то её сидит, а завтра, как выйдет? Уж лучше молчать. Вот и молчал, поневоле вдыхая аромат дорогущих духов. Жинка его духами не потчевалась: не в заводе у неё было красоту наводить, чужих мужей к себе привлекать ароматами там да помадами всякими.

А духи щекотали! Горьковатый их привкус отдавал свежестью то ли вишни, то ли можжевельника, то ли диковинки иной какой, но салон автомобиля ими точно уж пропитался.

Вечером на пересменке кум доставал его снова, куражась над бедолашным: «что-то ты, паря, замотался, смотри, похудел, да еще и без денег? Что, адвокат твоя, сладкая баба?»

«Какой адвокат»?

Тут кум аж заржал: «ну, ты, паря, даёшь! Неделю куда-то крутого адвоката мотаешь, хрен тебя разберет, то ли на сеновале каком с нею кровное пропиваешь, то ли по делам каким тебя она изъездила, уж и не знаю, но ты, паря, даёшь!»

Так со скабрезным лошадиным смешком смену и принял.

Шёл наш таксист домой по скрипящему снегу. От кума отделался, куму сказав, что лучше пройдётся, ноги разомнёт. Уж больно противно кум ржал! Ворочал мозгами: «вожу адвоката? Да ещё и крутого? Вот почему соседки так странно смотрели, да чаще на улице знакомые останавливать стали, как бы невзначай погодой-дорогой интересуясь, да как там дела? С неподдельным искренним интересом выспрашивали в тайной надежде, вдруг да проговорится доселе словоохотливый таксист.

Все файлы сходились: и СИЗО, и конторы там всякие крымской столицы, и тонкий аромат дорогущих духов» (дались ему эти духи, право слово!).

Молча дома с жёнкой поели, с морозцу картошечка там, да капусточка так аппетитно похрустывали, что разрешил себе пропустить рюмочку беленькой. Жёнушка тоже молчала, пересчитала поданную ей якобы дневную выручку. Спать полегли, захрапели.

Утром, в субботу, проснулся за полдень: зимнее солнце в окошко сверкало, тёплыми лучами согревая подушку.

В квартире один. Жёнка ушилась на рынок субботний. Поел, покурил, и тоже на рынок отправился жёнушку встретить, сумки тяжёлые перенять.

Рынок в субботу в маленьком городишке не просто базар. Рынок в субботу – это сходняк. Народу тьма тьмущая, все что-то ищут: кто ищет товар подешевле, отчаянно торгуясь за пару рублей. Кто друзей-собутыльников на пару «чайных» стаканчиков зазывает, кто приплёлся просто посплетничать, душу отвести за неделю молчанки.

На рынке узнаешь всё: и кто с кем, и кто где, и кто кого, и что почём. Все люди расскажут, да еще и в подробностях. Расскажут, расцветят, обсудят, сильно осудят. Городок-то маленький, новостей в нём бывает мало, тут и пропавшая у соседа собака сильная новость, а уж если кого-то убили, гудеть рынок будет за полдень, да не раз.

Молча кивнул головой ему Лёва: привет, мол. Тут же кумушки записали его в Лёвину разношерстную компанию, некоторые даже стали плебейски здороваться. Как же, сосед с крутыми знается.

Да таксист на базаре не расхаживал долго, купил сигарет, и домой. Жену на базаре не видел. Где уж там, в такой толчее жену свою встретить. Включил телевизор – футбол!

Жена пришла поздновато. Не удивился: наверно, пока со всеми не наболталась да в очередях не настоялась, домой не пошла.

За футболом пошёл КВН. В ранние сумерки после сытного ужина со свежим борщом, в котором косточка мозговая просила на пару сто грамм перцовой налить. Налил. Слегка удивился: мясо – вещь дорогая. На его скудные подачки разве мясо прикупишь, потом догадался: жена его продавцов так умела достать, что за полцены ей мясо-то и уступали, а то и за четверть.

В воскресенье с кумом на пару занялись текущим ремонтом машины: в гараже хорошо пошел и борщец, и сало на легком морозе само в рот катилось под бутылочку, что раздавили с кумом на пару. Кум с шуточками почти что и не доставал, так, пару раз только прошёлся. А так всё манил на охоту: зверьё пострелять, женам на воротники лисицу добыть, да пару гусей к новогоднему столу припасти.

Договорились на следующее воскресенье пойти на охоту. Далековато, конечно, чуть ли не к лебяжьим островам. Кум только спросил: «а свободен то будешь? Вдруг, опять адвокатшу возить по тылам начнёшь?»

В ответ молча пожал плечами: а кто его знает? Потом пошутил: дай, мол, дожить до того воскресенья. Впереди понедельник. Кум как-то странно взглянул. Или ему показалось?

Покурили ещё по последней. Да подались по домам, на боковую.

* * *

В понедельник снова повёз треклятую бабу, хорошо хоть поближе повёз, – в соседний городок, где она пару часов с кем-то общалась. По дороге назад решился спросить: любопытство уж сильно заело. Не знал, как спросить, брякнул напропалую, ну чтобы разговор какой-никакой завязать: «как, мол, дела»?

Не знал он тогда, что адвокат славилась ещё и языком своим острым, камня за пазухой отродясь не держала, да и настроение у неё было уж больно плохое, а то бы молчал, как всегда, а, может, и тише.

Она и ответила, ни секунды не думая: дела, мол, такие, что дома сын с температурой под сорок, а я тут с вами вопросы дурацкие обсуждаю. Мало того, что я вашей жене отчитаться должна, я, что, еще и вам отчитаться обязана?

Машина резко дёрнулась, остановилась. Он удивлённо спросил: «какая такая жена?»

Адвокатша в ответ доложила: «в субботу на моём дежурстве пришла в консультацию ваша супруга, потребовала от меня оплаты за все дни проезда. Я ей стольник и заплатила. Этого мало? Или добавить ещё?».

Он онемел: «какую оплату? зачем?»

Адвокатша в ответ: «логика вашей жены безупречна: раз вы возите меня всю неделю, кто-то же должен платить? А кто, если не пассажир? Вот я и плачу».

Затем, как отрезала: «в Симферополь».

В столице, чтобы хоть как-то загладить вину, спросил: может, что надо?

Адвокатша спросила: «вы аптеки в городе знаете? Надо лекарство сыну добыть, лекарство уж больно редкое, но крайне нужное нам сейчас».

«Давайте рецепт».

По городу мотался долго: лекарство и вправду, было уж больно редким. А уж каким дорогим оказалось, матеньки мои! Но купил.

Вечером тихо спросила: «сколько я вам должна? А потом уж: спасибо».

Он помотал головой: «какие там деньги». Она поняла, глазами улыбнулась: «ещё раз спасибо».

По вечерней дороге под тихую музыку Вивальди или Баха (он в музыке был не мастак, это она уточнила: Вивальди) в уютной машине лёд таял, правда, чуть-чуть. Пассажирка всё больше молчала, а его потянуло на исповедь разговора: про сына, дорогу, про то, как профессор в Симферополе отца от язвы желудка избавил настойкой из коры (забыл какого дерева, но вроде, софоры, кажись). Так и болтал, всё больше теплея душой.

Уж что-что, а слушать адвокатша умела. Так слушала, что душа сама раскрывалась, и знал почему-то, что она болтать нигде про него не будет, как будто просто забудет.

Машину скрутило как-то внезапно. Ничего вроде не предвещало поломки: мотор гудел ровно, благодарно урча, как собака, за чистый бензин. Коробку передач давеча с кумом просмотрели на раз, свечи новьём, только недавно в столице по случаю приобрёл.

Но машину несло, как по стеклу гололеда, хотя трасса даже не обледенела. Сильный ветер унёс в степь остатки наката, и ни тебе тумана, ни гололёда.

Руль крутился, как бешеный, и руки не слушались. Мозги отключились, тело само впиталось в машину, передавая ей свое дикое желание выжить, спастись!

Спас опыт: двадцать лет за рулем – дело не шутка! Чудом машина не перевернулась, встала у края обочины. Свет фар высветил ряд частых деревьев, с каждым из которых грозилась встреча бабы с косой.

Пассажирка ни разу не взвизгнула, не закричала, руками за руль не хваталась, даже ой, мамочки, не рыдала. Его единому телу с машиной (как бы кентавру) она была не нужна, только бы не мешала. Вот она и не мешала.

Чтоб закурить, вышел из машины. Руки дрожали так, что перед бабой той было стыдно донельзя. С часок подождали. Попался на дороге хороший человек, довёз на «буксире» до своего городка.

Она все так же молча вышла из машины. И только потом: «спасибо».

Постояла минуты так две и снова: «спасибо». С тем и ушла.

Наутро занялся машиной. По закону подлости кто-то упёр с открытой стоянки «дворники» да колеса. Да хрен с ними! Я же живой! Пот заливал то горячий от тяжкой работы, то липким и смрадным по телу струился. Поломка была такова, что выжили чудом. Господу Богу, хоть и не верил, спасибо сказал.

А то не поломка: подпил!

К полудню в гараж приперся «Малыш»: «чего ты не вышел на смену?» Таксист только и смог, что кивнуть на «поломку», указать на подпил.

Мафиози походил вдоль машины, ушёл, снова явился, припёр с собой мужичонку. Тот молча ощупал машину, детали, похмыкал, шепнул что-то Лёве на ушко, ушёл.

Лева снова здорово: «кто знал о маршруте?»

Он честно ответил: «никто». А про себя удивился: «разве жена?»

«Малыш» покивал, покивал. Удалился.

Неделю дрожал и боялся, потом пообвык: пронесло!

Адвокатша больше не ездила. А он и молчал, таксуя себе по коротким маршрутам: в больничку кому или на рынок, по сёлам мотнуться, а то и за дамбу на Херсонщину мотануть. Народ к новогодним столам рыскал в поисках пищи, и работы на счастье прибавилось.

Кум про охоту даже не заикнулся. Забыл, может быть, за своими хлопотами. Да и не видел он кума. Некогда было. Поменялся только с ним сменами, и все дела.

Полюбил ввечеру садиться за руль жигулёнка, выезжать потихоньку из стылого гаража. И эти три-пять минут его ноздри и тело впитывали давно уж отлетавший аромат горьковатых духов.

* * *

Сразу после длинной череды новогодних праздников да утренников городок загудел: в суде начинало слушаться громкое дело. Любой из редких теперь пассажиров считал для себя долгом с видом самого важного знатока, знавшего дело лучше судьи, рассказать, что за дело, что судья – зверь! что прокурор давно уже куплен (только никто не смел даже шепотом произнести, кем же это мог быть куплен неподкупнейший прокурор). А больше всего трепали про адвоката. Дескать, взялась за дело одна из крутых, взяла, небось денег с полтонны. И только что номера зелёных купюр не называли.

Он слушал, поддакивал, а ухо жадно ловило все новости-сплетни.

Ажиотаж в городке был такой, что зало суда ломилось от публики, глупой и жадной. Он тоже поддался азарту, прорвался в залу суда, сел потихоньку к окошку, где дуло то ли от замерзшего окна, то ли от ледяной батареи.

Первым в зал зашла прокурор, государственный обвинитель при полном параде мундира, гордая от вожделенной возложенной государством миссии, села за свой длинный у окошка стол. Лениво вползла секретарь, разложила на длинном судейском подиуме свои бумажонки.

И лёгким стуком каблучков застучало почему-то его сердечко: в зал то ли шагом, то ли бегом залетела та адвокат. Синее строгое платье, строгие бусы на шее, черные дорогие полусапожки на остреньких шпильках: «здравствуйте всем!».

Зал удивился: смотри, поздоровалась!

Села на место у клетки, улыбнулась глазами ленивому секретарю, положила три книжки (тяжёлых!) на стол, как-то поерзала, как кошка у печки. Устроилась, одним словом. Зал оглядела, как что-то мешавшее ей.

Его не заметила или не узнала: неважно.

Судья строгий попался, суровый.

Прокурор крошила свидетелей, как ту капусту. Братки недовольно скрипели кожанками, но молчали: ментовской охраны в зале втрое обычного.

Виновник всего «торжества» в клетке сидел как зайчишка, только уши торчали. Короткий затылок ёжиком тюремной моды стрижки, вот и всё, что виделось залу. Длинное обвинение зачитывала прокурор, зал заскучал, поостыл. Несколько дней было скучно. Редели ряды любопытных, но к прениям снова набилось народу.

Прокурор говорила, то и дело подглядывая в записи, красиво: и про возмездие кары, и про то, что «сколько веревочке ни виться, а конец будет», и т. д. и т. п.