Текст книги "Исповедь живодера и другие истории адвокатского бытия"

Нинка-картинка

Да, нет, скорее, Нина.

Утопавшее зимой село в сугробах, летом, буйно цветущее и растущее, некогда было оно богатым и привольным, богатевшим от наезда сюда отовсюду прасолов (купцов, торговавших солью) да чумаков. И название оно носило, скажем, такое: «Лабазинка».

Выросла у родителей, людей для села совсем уж обыкновенных. Мать всю жизнь горбатилась в саду да огороде. Отец, как все мужики села в празднички да и будни не за грех считал самогончика-первачка попить, да в кругу таких же любителей выпить вволю полаяться на власть да нудного соседа.

А девочка выросла хорошая. И красивая: статная, с высокой грудью, ловкая да храбрая. И в саду первая для матери работница, и в школе (девятый класс заканчивала) почти отличница, и по дому мастерица. А какие пирожки умела печь!

Девчонку такую даже солдаты не трогали, сами почти все из сел да деревень. Они такую за честь имели бы в жены взять, а не так, побаловаться от родителей да от невест подальше. Да и Нинка могла бы сдачи дать да так, что света белого не взвидишь, не то что ротного!

И расти бы дальше Нине, как цветочку лазоревому, родителям на утешение, селу на удивление, добру молодцу на счастье.

А хотите «лав стори»?

Сейчас так модно читать наиглупейшие любовные романы, да фильмы до одури смотреть на всю ту же вечную тему о «любви-дружбе», бесконечные сериалы пережевывая, как жвачку, приторную и такую же вредную.

А тут вся история из жизни, с такими кипучими страстями, что куда там сериалу с очередной Марией или Анжеликой.

Аккурат к Нинкиным выпускным появился в селе парень удалой да молодой. Только после армии, он лихо гонял на батькином мотоцикле по селу, пугая кур. Жених, прямо сказать, был видный: не с сельским «трехогородным» образованием, а закончил какое-никакое ПТУ, да отслужил армию, благополучно за два-три барашка миновав «горячую точку».

Мать в нем души не чаяла. Сама была не из бедных, и сыну готовила жизнь прекрасную. Мотоцикл подарили ему это так, для баловства. И невесту хотела хорошую, то есть богатую. Ну и не Нинку, само собой. Зачем ей бедная бесприданница, да еще с язычком, что твоя бритва. Нам бы невестку тихую да спокойную, да с машиной-квартирой в приданое. Вот было бы счастье молодым.

Уж не знаю, пела ли мать в уши сыночку ненаглядному, или сам он из подлецов родом, только влез он в Нинкину комнату ночью. Да и остался там. Родители её или не услышали ночных шорохов да вскриков, или не захотели слышать с дальней мыслью, что такому зятьку только радоваться должно. Нинка поплакала-поплакала, да и успокоилась.

Парень вроде нежный попался, от неё до поры до времени отказываться и не думал, женихался по-обычному. На танцы водил, на мотоцикле катал. Вот роз, само собой, не дарил: где уж в селе покупные розы-то? А в район за розами смотаться? Ёще чего, идти на такие затраты, раз Нинка и так согласная.

Как только следы их любви стал уж оченно явно проявляться и по осени Нинка в старенькое свое пальтишко уже не влезала, несостоявшаяся свекруха развернула бурную деятельность. Язык её доставал Нинку везде: в магазине, и в медпункте, ну и, знамо дело, в школе.

Нинка скрипела зубами. Но школу закончила! Учителя, сельская интеллигенция, особенно если не из села родом, Нинку поддержала. Кто словом её ободрял, а кто и куском хлеба да пеленками-распашонками отдаривал.

Родители Нинкины повели себя в точном соответствии с сельским кодексом чести. Решили, что им кумушкам сельским на язык зачем попадаться?

Ох уж эти кумушки! За что ненавижу я село, так это из-за них, треклятых. Их охочесть знать всё и обо всех поражает. Никакой компьютер не удержит сразу в памяти всё то, что обычнейшая сельская кумушка помнит, хоть ночью разбуди. Хоть днем по башке тресни, выложит сразу всё о ком хошь.

Переселяясь волею судьбы в города, эти дамочки (занятие, в основном, это женское, у мужчин память-таки слабовата будет) и там занимаются главным для себя в жизни: косточкомоем ближних и дальних своих.

Ни образование, ни общественное положение тут роли не играет: я знала таковых кумушек и среди адвокатесс и судейского корпуса, и среди обслуживающего персонала такие встречались.

Всегда загадкой для меня было, зачем это им надобно? Не успев придти на работу, они группировались у главного своего центра, самой активной из них, и начиналось, боже ты мой! Весь город как на ладони: и кто с кем, и кто откуда. И кто зачем…

И ни о ком хорошо. Даже если через натужно-елейное: «как ее… (имярек) жалко…»

Только одна из них на моей памяти извлекала практическую пользу из своего кладезя злословия. Она служила у мафии чем-то вроде «базы данных» на людишек города. Весь компромат держался в одной башке. А учёные говорят, что мозг человека работает только на десять процентов. Уверяю, у главной кумушки мозг вырабатывался на все сто.

Ну а все остальные? Ну да бог с ними, не моя задача ковыряться в их поганеньких душах.

Так вот, родители Нинки от неё не то чтобы совсем, но всё же отказались: ни пеленок, ни распашонок, ни слова участливого от матери да отца она не услышала. Только шипели: «гулящая», как клеймо страшное и поганое, навесили на собственную дочь.

Нинка не сдалась! Настенька родилась славная, крепенькая, язычок поганенький свекрови её не доставал: росла да агукала. Нина дочку любила до безумия: «сама выращу»! Папаша, тот кроме телеграммы в роддом «назови дочку Настенькой» ничем более не проявился. Исчез из села. Не подвиги поехал свершать, чисто-начисто струсил.

Нинка плакала или не плакала, суть уже и не важно. Не больно поплачешь, коли молоко пропадать из-за слёз начинает. Дитё кормить, оно важнее будет, чем по блудному папаше слезинки проливать.

Но куда нам без экономики? В самой красивой «лав стори» без экономики никуда.

Как то есть без денег, прожить? И дитя кормить чем-то надо, и самой с голоду пропадать неохота. Тут кто-то из учителей надоумил в город к юристу съездить: может, какие права у Нинки-то есть?

Так Нина попала ко мне.

Не буду вдаваться в юридические тонкости этого довольно сложного с точки зрения гражданского права дела. Ликбез на дому вам зачем?

Дело тянулось полгода. Против нее ополчились не только «свекровкина» родня да «общественное мнение» родного села. Это было пока полбеды.

И не то, что против нее адвокатом в процессе выступало местное юридическое светило (царство ему небесное!) того времени. Свекровь расстаралась, суетилась недаром и не даром. Это тоже ещё не беда. И даже то, что судья вначале занимал позицию вроде как против нас, тоже было неважно.

Для Нины ударом, да еще и каким! было участие в процессе «папаши», назовем его Виктором. Надо же, память стёрла даже поганое имя его.

Виктор в процессе вел себя, ну как вам описать? Уж не уж, угорь не угорь, но извивался как чёрт на сковородке: и я это не я, и лошадь, то есть дитя, не моя.

И Нину чернил, да так старался, как он представлял, интеллигентно: и что зачем меня ошельмовала, я ведь чистенький да красивенький тут стою, прямо картинка писаная. И все старался на публику работать, которой в зале то и не было.

Такие процессы всегда закрытыми бывают, и слава Богу. Не то все кумушки села, а для бешеной собаки сорок верст не крюк, оккупировали бы места в небольшом зале суда, отнюдь не зрительном по предназначению.

И как самый весомый аргумент предъявлял свидетельство своё о браке с другой особой. И что дитя там уже ждали. В том, стопроцентно законном браке.

Если бы не та телеграмма (помните, «назови дочь Настенькой»), что он из Алушты с командировки послал, может, отвертелся бы молодец от закона.

А так признали его отцом ребенка. Кстати, копией папы с громадными голубыми глазищами. Алименты присудили ребенку платить, да Нине немного с того перепало.

Всё по закону, по совести всё.

Правда, побегала свекровушка, понагадила: и дорожку чем-то вредненьким ребёнку подсыпала, и Нинку по всем кочкам честила-мерзила, да и мне, грешной, говорят, доставалось немало. Но это так. К слову пришлось.

Да ещё предлагала откупиться от внучки непризнанной: «я тебе, Нина, деньги на машину, ты от отцовства да алиментов откажись».

Нина, закалённая в битвах за это столь долгое для неё время, отказалась. «Свекровь» аж зашлась: как эта малая с…ка ей смеет перечить!

И пустила в ход тяжелую артиллерию.

Это сейчас мы красиво так слова обставляем: «чёрная магия», «эзотеризм» и прочая дребедень.

А тогда было просто: ведьма, и все тут! Село и так поговаривало, что Нинкина «свекровь» такими вещами издавна балуется, а тут всё воочию стало.

Нинка и это вытерпела.

Я до сих пор поражаюсь не то что бесстрашию этой девочки, а какой-то внутренней правоте, убеждению. Что если я права, мне и чёрт не страшен, а Бог тот всегда поможет. И всегда в разговоре ни о ком плохо. Всегда тактична. Горда. И… спокойна. В столь юном её существе такие качества не могли не породить вражду в душах чужих и подленьких (это я о кумушках), а уж в душонке «свекровушки» ненависть смертную, безрассудную.

Только палка, она ведь всегда о двух концах.

А конец у истории страшен.

Не для Нины. Тут, как в обычной «лав стори» всё стало о, кей!

Я встретила её через несколько лет, абсолютно случайно, на маленьком вокзальчике. Стройная, красивая дама, при ней крутится шустрик глазастик-девчушечка – Настенька. И муж рядом. Нет, не Виктор. И слава Богу! Так не хотелось, чтоб всю судьбу с ним связала. Другой, лет тридцати, обыкновенный мужчина. И не красавец, и не урод. Надёжный. Приезжали они из села Настеньке обутку к школе купить.

Выходит, та палка ударила не её.

Женился наш Виктор по самой надёжной любви: «на машине да квартире симферопольской», да в придачу к приданому дочку начальничка прихватил. Так в Симферополе и зажили, не бедствуя.

Виктор, как сыночек весь маменькин, в село наезжал, мамашу проведать. Летом, когда пыль на дороге столбами стоит, катался на мотоцикле. Однажды на ровной дороге да с мотоцикла-то – бац! Не насмерть. Но инвалидность какую-то там получил.

Попозже лихо настигло другое.

В положенное время, на совершенно законных основаниях родила ему его абсолютно законная супруга, что дочкой начальничка была, ребёночка.

Сухоручку.

Я не знаю как там по медицине такое называется, но в народе это зовут «сухоручка». Когда рука у ребенка как лапка цыплячья, и не растёт.

Еще раз про любовь

Расстроенный гражданин приехал под вечер: сожитель мамаши убил мужика, что гостевал у них с вечера. Так отказаться хотелось, но странные обстоятельства происшедшего заставили встряхнуться и взяться за дело.

Следствие вела не прокуратура, а милиция. Значит, работать было попроще. Вечером, в следственной комнате, состоялось знакомство с убийцей.

Невысокого росточка хлипенький мужичок смотрелся лет так на 60 или больше. На разговор шёл неохотно: «убил я, и ладно, судите меня, не пропаду и за стенами каземета. В адвокате я не нуждаюсь, зачем зря денежки тратить. Я же всё признаю, так зачем адвокат».

Устав от заезженной его пластинки «я убил, я и сяду», отложили беседу на утро.

По дороге Викентий (имя, естественно, не его, но как то же надо назвать гражданина?) рассказал, что мужичок этот, узбек, воспитал и его и сестру, довёл не только до совершеннолетия, но и образование помог получить. Работал отчим не отчим, но как бы отец прорабом всю жизнь у себя в Андижане, где и они выросли.

Да понесла их нелёгкая на родину матери, в Крым. Так и осели в селе, что до войны был центром района. Работу узбек не нашел, так, помогал матери по огороду.

Как случилась беда, Викентий не знал, мать же молчала. Просил, помогите отчиму, уж больно он человек хороший. Порядочный, честный. Хороший. И мать очень любит.

Утром у следователя на столе лежал результат экспертизы такой, что мне пришлось настоять на дальнейшем расследовании, пусть даже следователю было бы страшно противно рассматривать вроде бы очевидное: есть труп, и есть сознавшийся убийца. Ну что еще надо? Подкрепи парой свидетелей, экспертизой. И дуй к прокурору, пусть дело гонит в суд.

Но вредность моя не позволила так быстро «испечь» результат: явно было что-то не то и что-то не так в этом деле.

Ну, во-первых, из экспертизы вырисовывалось, что удар мог нанести кто-то физический крепкий, высокий: топор был тяжелый. Во-вторых, удар был нанесен сверху, а наш узбек был невысокий и худенький, как подросток. И жертва удара в момент своей смерти не лежала, а стоял мужичок у порога. Так что тот, кто хватанул его топором, был ещё выше. И кто же?

Бедняга следователь! Попотел на работе, не праздничал. Даже обленившихся ребят из угрозыска заставил работать. Но всё было тщетно. Посторонних в доме не было. Вечеряли втроём: узбек, гость и Викентия мать, хозяйка жилища. Да, сидели и выпивали. А что тут зазорного?

Но кто-то же гостя убил?

Мы почти что ругались со следователем в поисках истины, пока разгадка сама не явилась. Викентия мать принесла передачу сожителю, а раз передача была вне очереди (он просил сигарет и носки потеплее), потребовалось разрешение следователя. Я случайно сидела в его кабинете, ожидая подругу, тоже сотрудницу следствия). Лениво переругивалась со следователем по поводу затянувшегося дела, когда она появилась на пороге: здоровенная бабища далеко за пятьдесят, жилистая и крепкая. Такая не то что топор, самого гостя могла поднять.

Положение стало таким щекотлививым, что срочно пришлось ситуацию обсуждать экивоками да намеками с Викентием: как ему заявить, что убийца, то матушка его родная? А, может, он сам догадается?

Каюсь, я, каюсь: пошел наш узбек по убийству в суд. В своё оправдание только скажу: судье я всю правду сказала. Может, поэтому дал он узбеку только пять лет.

Так узбек, добрая его душа, меня ещё и жалел, говорил: «не пропаду и в тюрьме». И то правда. Тюремное «сарафанное радио» быстро передало весть о том, что узбек взял грех на себя за любовь. Его даже ни разу не били. Ни камерники, ни охрана.

Викентий в колонию слал ему передачи, пару раз ездил, и рассказал, что узбек сейчас строит начальнику колонии то ли гараж, то сауну, а как только построит, тот его досрочно отпустит домой.

Страдать за любовь.

Зря, ты, подполковник, вешался на крюке!

Летом Евпатория солнечна и тепла, во все тридцать два зуба скалится навстречу курортникам – деньги!

Зимой же тосклива, как волчий вой на закате. Дожди и скука. И люди зимой мелки и скучны, тоскливы и мрачны.

Прелюдия

Месяца за два или три до события обращался ко мне за помощью подполковник, назовем его Петровичем. Он «слегка» проворовался, не считая запуск в карман государства за тяжкое зло. Жаль для него, что государство счёт вело по иному. Государство предусмотрело за его грешки лет этак десять или даже и больше в суровом климате камер и зон.

Петрович никак не мог ни понять, ни поверить, что можно сесть, и надолго ему, такому красивому и обеспеченному, сидящему на должности, что позволяла вращаться в высоких кругах от депутатских до очень даже не очень.

Ну, подумаешь, комиссия чуть не три месяца заседала, бумажки на свет просмотрела, поопрашивала всех, от главного бухгалтера до последнего дворника. Не страшно и это. Людей своих он не боялся, в бухгалтере Марье Васильевне был уверен, почти как в себе. Люди на стороне воды в рот наберут: каждому шкура дороже. Ну и т. д.

Власть развращает не умных, иммунитет от неё прививается редко, самым уж избранным. Петрович считал себя избранным: ссылки на властных персон в его речи мелькали частенько. То генерал от разведки, то мэр не последнего городка, то прокурор в дружбанах.

Вот о прокуроре речь пойдет поподробнее.

Итак. Начинаем.

Начало

Исчез после двух или трех месяцев хождений к адвокату наш подполковник. Ну, думаю, всё обошлось, как это часто бывает.

Ан нет!

Звонок. Молодой и ретивый «следак» гарнизонной прокуратуры, из тех, что рвётся по трупам к звёздочкам на погонах, приглашает на встречу с моим подзащитным. Удивлена: у меня в производстве дел в этой прокуратуре пока не бывало. Настойчив. Иду. Опускаю долгое «стояние на Урге» у стен ИВС (изолятор временного содержания) милиции. Наконец-то дошла моя очередь, спускаюсь в подвал, подаю документы, как и положено.

Показали сержанты следственную комнату. Иду. Вдруг навстречу, как сорвавшийся с цепи пёс, начальник ИВС. Орёт, только что не матом, хватает за рукав полушубка. Не человек, псина псиной.

Мех полушубка рвётся, что та бумага. Ну, тут вскипела и я: не каждый же день можно позволить меховой полушубок прикупить. Баба и мех: страшные вещи. Особенно, когда они воедино.

Итак, пообщались, если можно сказать, сцепились авторитетами. Он мне: я тебя в камеру закрою, я – погоны оставишь на бетонном полу. До сих пор помню имя его: Жориком звали. По взрослому не Георгий, наречен при рождении Жоржем. Может, имечко повлияло на характер этой особы, или бездумная власть развила в нём наклонности идиота?

А в коридоре на нашу «цыганочку с выходом» собрались все не только менты, но и пара-другая подследственных. И среди них тот подполковник, без кобуры и фуражки, стоит, как линялое бельё на промозглом ветру: обвисший и серый.

Сели с ним в стылой следственной комнате, и пошла беседа начистоту.

Итак, его версия.

Петровича вызвал к себе прокурор, полковник и друг, только не кум.

«Виталик, садись, кури, у меня дорогие. Да и сядь, напиши что-нибудь, зря что ли, комиссия у тебя месяца два заседала».

Виталик и пишет. Только что удивило: прокурор на какой-то бумаге печать не там ставит. Мы все привыкли, что на казённой бумаге печать ставится не абы где, а слева внизу. А тут синенький кругляшок ставится вверху, да ещё и справа.

Подивился, хотел было даже и пошутить. Совсем, дескать, заработался дружбан, уже печать не там ставишь, где надо. Предложил для разрядки: пойдём, что ли обедать. Подсказал прокурору: чего ты печать то ставишь не там? А тот убедительно твёрдо в ответ: «там, Виталик, именно там»! И на кнопку звонка нажал твёрдым пальчиком.

Зашли в кабинет двое, надели наручники на руки, а прокурор им вслед: «дураки, санкцию на арест заберите»! И эту самую бумагу им отдаёт.

А недописанные другом листочки бумаги так и остались у прокурора на столе.

За дело шустрее шустрого взялся следак, молодой и ретивый. То ли погоны хотел зарабатывать, то ли квартирку себе, то ли по жизни был таким, но рвение было жуткое. В ход шли и «я тебя урою!», и «сына не скоро увидишь, если вообще увидишь», и вовсе непечатные вещи.

Помучал следователь Виталика часа три, не дождался признания, и вызвал конвойного: в камеру, придурка такого!

А в камере что? Красота! Трое сидельцев, что шли за убийство, времечко коротали за картами и галдежом. Виталик съёжился, мечтал в полутень превратиться. Так и сидел, скорчившись, на полунарах. Ночка прошла.

А наутро увидел, что в камере полушубок пропал, свой, флотский и офицерский. Спрашивать вот у этих, что ждали автозак ехать в суд на расправу? Решил, что следователь молодой какой никакой, а всё же военный. Поймёт, что если не полушубок, то хотя бы китель жена передаст: в камере холодно до лютой дрожи.

Пришёл следователь, заикнулся Виталий про китель. В ответ ни гу-гу.

С женой повидаться просил, в ответ только заржали. Случайно тут вспомнил мой телефон. И то, самому позвонить не позволили, капитан (следователь) обещал сам позвонить. Позвонил.

Я вижу: человек духом совсем уж упал. И странные какие то глаза у него: красные от крови белки, глаза навыкате. Смотреть неприятно. Думала: били. Ан нет.

Но всё по порядку. Бить то не били, но от тоски, от предательства друга: сколько вместе выпито-съедено, сколько охот на бабенок да уток было исхожено, от безысходности, что ли, от хамства ментовского, от сокамерников-душегубчиков накатило всё разом и ночью Виталий повесился.

Секунд эдак тридцать до смерти осталось, как кто-то из камеры встал и от ужаса вздрогнул. Втроем то из петельки грешного вынули.

Успел даже письмо предсмертное письмо, не письмо, а целую летопись ажурнейшим почерком накатать, где всем сёстрам по серёжкам досталось, даже адвокату, то бишь мне, перепало. Уж и не знаю, за что. Ладно, простила висельнику его проблемы, и началась моя работёнка.

Прежде всего, успокоила грешного: пусть в камере попадаются разные люди, не всех из них звери, но все они – люди. Вот вы, разве считаете себя уголовником?

Вижу, доходит, кивает в ответ: нет, я человек.

Я: так и остальные такие же люди. Вот, спасибо скажите, из петельки вынули. Один из них наутро даже не смог показания в суде дать, так был напуган ночной переделкой. Ну, а что касается кителя офицерского флотского, так камера в жизни у своих не возьмёт: за крысятничество в зонах наказание жуткое. На воле-то дело другое, воруй, не попадайся, а здесь правила те ещё: не воруй друг у друга. Так что ищите тот флотский свой полушубок у ментов по квартирам да дачам.

И, как в воду глядела: нашёлся полушубок у одного из доблестнейших сотрудников нашей славнейшей милиции, оказавшимся, как ни удивительно, соседом по лестничной площадке нашего страдальца. Но это вскрылось потом.

А сейчас задача стояла одна: выстоять.

Кончилась наша первая беседа, и вскорости, в тот же день, попал человек на больничную койку с охраною бдительной. В больницу долго меня не пускали: нельзя. Таки прорвалась, пообщалась. А сколько потом в СИЗО в Симферополь наездилась! Считала, не меньше восемнадцати раз. И по делу ездила, и почти что без дела. По делу, так надо было позицию вырабатывать, защищать уже ошкуренного от мании величия подполковника в рамках уголовного дела. А проходил он по тяжкой статье. А без дела, так надо было каждый раз убеждаться, что «маски-шоу» с ним не работало.

Не знаете, что такое «маски-шоу»? Объясняю: в СИЗО работает группа сотрудников в масках, отсюда первая часть «маски», а «шоу», так это потому, что они в камерах такие шоу с подследственными вытворяют, что куда там фильмам про садистов.

И даже напоследок, когда уже знали, что выпускают моего подзащитного из-под стражи, уже от бессилия напустили на него не только двуногих вояк, но их четвероногихволкодавов, наученных гениталии отрывать при первом же налёте. Спасла подполковника только армейская выучка да незабытый спорт. Жирок командирский у него и на воле так и не вырос, а тюремные стены толстеть не дают. Подпрыгнул, схватился руками за провода под током: выжил ещё раз.