Текст книги "Итальянское каприччио, или Странности любви"

Ее охватил ужас.

Она захлопнула учебник, выскочила из квартиры и, как в школьные годы помчалась через две ступеньки на пятый этаж к Ленке.

Выложив все несколько оторопевшей подруге, она ждала, что та разохается, начнет отчитывать ее, кричать, что нужно советоваться и слушать опытных баб и все такое. Но Лена только сказала:

– Признаюсь, чего-то подобного я ждала – уж больно все гладко шло…

– Ленка, я пропала, понимаешь?

– Никуда ты не пропала, вот она ты – сидишь передо мной и готова зареветь. Ради бога, успокойся и давай соображать.

– Что же можно сообразить в такой ситуации? У меня еще один экзамен.

– Ну и что? Где имение, а где наводнение? Меня другое интересует – Николай знает?

– Нет, что ты!

– Во-первых, надо ему сказать…

– Нет!

– То есть как это нет? – возмутилась Лена. – Как трахаться – вдвоем, а как расплачиваться – так одной? Дудки-с! Сегодня же скажешь ему.

– Только после экзамена, я сдаю послезавтра.

– Ну два дня роли не играют. Теперь второе и главное – никаких абортов! Будешь рожать, а то что-нибудь напортачат, и останешься совсем без детей.

– А институт? – задала глупый вопрос Аня.

– Возьмешь академический.

– А Коля как посмотрит?

– Его дело. Женится – хорошо, не женится – переживешь.

Аня подумала о такой возможности только сейчас, после слов подруги. Чем больше она размышляла, тем яснее ей становилось – она будет рожать, что бы там ни решил Николай. Вот увидятся они после экзамена, и она скажет. Никакой спешки нет, коль скоро решение принято, впереди девять месяцев… Нет, уже не девять, а восемь… все равно… Вот послезавтра и скажет. А потом уже родителям, в зависимости от того, как он поведет себя. К весенним экзаменам исполнится только… – она стала считать, зажимая пальцы: январь, февраль, март, апрель, май, июнь – шесть месяцев.

Лена, заметив, что Аня притихла, поняла ее настроение по-своему:

– Я еще раз прикинула так и эдак и решила: говори Николаю сразу.

– За меня решаешь?

– Ну… неточно выразилась, считай, что это я советую. Нет лучшей проверки мужика, чем такая новость.

– Зачем мне его проверять?

– Для своего спокойствия. Вот я своего Витьку проверила и поняла – ребенок ему не нужен. Сейчас. А что будет через три года, когда он назначение получит, одному Богу ведомо. Я так далеко не заглядываю, но внутренний голос мне говорит, что… – Лена неожиданно умолкла.

Аня вышла из аудитории, и, как обычно бывает, к ней подбежали те, кому еще предстояло сдавать экзамен, с вопросами:

– Кому сдавала?

– Какой билет?

– Как спрашивает?

– Что получила?

– Дополнительные вопросы задают?

Аня была сплошной комок нервов: напряжение последних двух дней, волнение перед экзаменом, тревожное ожидание предстоящего разговора с Николаем. Тем не менее постаралась ответить на все вопросы – ведь еще час назад сама стояла здесь в таком же положении. Вслед за ней вышли из аудитории еще двое, и студенты гурьбой кинулись к ним с теми же вопросами. Она уже собиралась уходить, когда подошел тот самый парень, который вязался к ней в колхозе, у прощального костра. Криво ухмыляясь, он сказал:

– Ну как, сессия сдана?

– Сдана, – сухо ответила Аня.

– Давай сходим в кабак, отметим нашу первую сессию, – предложил он и взял ее под руку.

Аня выдернула руку и повернулась, чтобы идти в раздевалку, но он снова взял ее за локоть и произнес развязным тоном:

– Не строй из себя недотрогу, уж я-то знаю…

Она не дала ему закончить фразу, резко обернулась, наотмашь ударила ладонью по лицу, как по волейбольному мячу при подаче, и выпалила:

– У тебя слишком длинный нос!

У парня из носа пошла кровь, и он тут же стал центром внимания всех, сгрудившихся у дверей аудиторий, и тех, кто уже сдал экзамен, и тех, кому еще предстояло.

Аня развела руками, сказала почему-то:

– Вот так… – и ушла.

К Николаю она пришла уже на пределе.

Все оказалось гораздо проще, чем она себе представляла.

Он выслушал, обнял ее, поцеловал. Напряжение последних дней прорвалось слезами, и она долго плакала у него на плече, в полном смысле слова пропитывая слезами жилетку, роль которой выполняла вязаная безрукавка. Когда выплакалась и успокоилась, он спросил:

– Скажи, ты сама приняла решение рожать?

– Ленка меня полностью поддерживает.

– Ну да, конечно, как я сразу не подумал, что ты первым делом расскажешь Лене. А родители?

– Они еще не знают. Я хотела сначала сказать тебе.

– Сказать или посоветоваться?

– Сказать.

– То есть поставить перед фактом?

– Ты к чему клонишь?

– Ни к чему, просто хотелось уточнить некоторые нюансы.

– Мне не очень нравятся твои уточнения.

– Перестань. Конечно, я женюсь на тебе.

– Из-за ребенка?

– Я тебя люблю, ты же знаешь.

– Но женитьба не входила в твои планы?

– Почему ты так решила?

– Ты сейчас сказал: «конечно, я женюсь». Слово «конечно» говорит о том, что в сложившейся ситуации иного решения быть не может.

– Да, ребенок должен иметь отца.

– А если бы ребенка не было?

– Его еще нет.

– Не придирайся к словам. Если бы я не залетела?

– Я же сказал, что люблю тебя.

– Иными словами, женитьба в настоящее время в твои планы не входила?

– Ну…

– Не нукай! – Аня чуть повысила голос. – Имей мужество сказать – не входила ведь, да?

– Мы оба студенты…

– А я-то думала, что ты завкафедрой.

– Тебе учиться еще пять лет. А теперь и шесть…

– Ты не ответил на мой вопрос: женитьба не входила в твои планы, до того как ты узнал о ребенке?

– Нет.

– Спасибо.

– Но я же сказал, что люблю тебя.

Николай был подавлен и, не выдержав ее взгляда, уставился в окно.

– Разве я ухожу от тебя? – горько рассмеялась она, усаживаясь на кровать,

Николай продолжал стоять у окна, не оборачиваясь.

– Прикажешь всеми словами сказать, что я соскучилась и хочу тебя?

Он повернулся и пошел к ней…

Ночью у нее началась менструация.

«Вот же паникерша, – подумала она, пробираясь на цыпочках в ванную. – Всполошила Ленку, напугала до смерти Николая. Слава богу, родителям не сказала. Как же я теперь ему все объясню? Не поверит, решит, что я пустилась на всякие уловки. Зачем я только послушалась Ленку и поторопилась все выложить?»

На все каникулы Ленка с Витей умотали в дом отдыха кататься на лыжах. Отец предлагал Ане путевку, но она отказалась и полностью посвятила себя Николаю. Утром, позавтракав, приезжала к нему, работала, потом – любовь, которая вновь потекла по привычному руслу с той разницей, что Николай теперь стал предельно осторожен. Такое отношение Николая задевало Аню и в какой-то степени успокаивало – она не хотела вновь пережить те волнения, которые совсем недавно выпали на ее долю.

…Каникулы закончились.

Николай был доволен – работа практически готова, перепечатана, оставалось отдать шефу, переплести и все такое прочее, чего нормальный человек постичь и одолеть не может, а диссертант каким-то чудом не только приобретает все необходимые навыки, но и мчится дальше, вперед, как рыба на нерест, обдирая в кровь и тело и душу. Тут уж не до науки – начинается новая игра, новые правила или вовсе без правил.

В первый же день занятий после лекции к Ане подошла староста курса.

– Привет, Хотькова! Тебя в ректорат вызывают, просили меня передать. Сегодня, ровно в три часа.

– В деканат? – переспросила Аня.

– Ну ты даешь! При чем деканат? Я же ясно сказала: рек-то-рат.

Староста, дородная девица-переросток, поступившая в институт после нескольких лет работы в отделе кадров какого-то НИИ, сохранила профессиональные качества кадровика и уже через месяц учебы знала в лицо и по фамилиям весь курс и, как подозревали многие, еще кое-что про каждого из них.

Аня в растерянности спросила:

– Зачем меня вызывают, ты не знаешь?

– А ты не догадываешься? – хитренько, вопросом на вопрос ответила староста.

– Нет, ума не приложу.

– Вот придешь туда в пятнадцать ноль-ноль – и все узнаешь. Привет! – И помчалась ловить еще кого-то, чтобы успеть до начала следующей пары.

«Господи… – вдруг осенило Аню, – наверное, пожаловался, подонок, которому я нос расквасила! Вот же слизняк, ябеда… Мужик называется – плакаться пошел… да не куда-нибудь пониже – прямо в ректорат!»

Она едва досидела все положенные по расписанию занятия и отправилась в ректорат, на ходу соображая, что ей может грозить – либо сразу отчисление за хулиганство, либо передадут все в комитет комсомола. Как тут докажешь, если все видели?

За тяжелой дубовой дверью ей открылась просторная приемная с двумя обитыми кожей дверями и двумя огромными письменными столами около каждой двери. Там, где висела золотая табличка «Ректор», сидела пожилая интеллигентная симпатичная женщина. За другим столом у двери напротив с табличкой «Проректор» сидела молодая красивая накрашенная девица, всем своим видом демонстрируя превосходство над посетителем, ибо посетитель – явление преходящее и чаще всего просящее, а она – хозяйка настоящего кресла. Аня поколебалась и подошла к пожилой.

– Простите, моя фамилия Хотькова, мне передала староста, что меня вызывают сегодня на пятнадцать.

Большие напольные часы показывали без пяти три.

– Хотькова? – задумалась секретарша. – А кто вызывал?

– Я не спросила, – растерянно ответила Аня, – сказали в ректорат.

– А по какому вопросу?

– Не знаю, – призналась она. Женщина улыбнулась.

– Первокурсница?

– Да. Исторический…

Секретарша кивнула понимающе – все первокурсники похожи в своей нерешительности и обратилась к своей молодой коллеге:

– Ты вызывала на пятнадцать Хотькову с первого курса исторического?

– Ну, – отозвалась та.

– Подойдите к ней, – сказала Ане женщина. Аня подошла.

Красотка скептически осмотрела ее и бросила:

– Что ж ты к Анне Петровне обращаешься, когда вызывала тебя я.

– Я не знала, кто меня вызывает.

– Надо было спросить. Садись, жди. Вызову.

От такой бесцеремонности Аня совсем запаниковала. Просидев минут пять, она почувствовала, что начинает злиться: в конце концов она защищала свою честь, ведь никто и не подумал заступиться за нее.

Наконец из двери с табличкой «Проректор» вышел моложавый, спортивного вида мужчина в свободном свитере, оглядел приемную, остановил взгляд на Ане и спросил:

– Хотькова?

– Да.

– Входи.

Аня поднялась, подумала, что проректор очень похож на спортсмена, поймала на себе любопытный взгляд красотки и вошла в просторный, хорошо обставленный кабинет с селектором на тумбочке. За столом сидел пожилой, видимо, не очень здоровый человек; под глазами, прикрытыми дымчатыми стеклами очков, виднелись набрякшие мешки. По всей вероятности, он и был проректором.

Молодой мужчина коротко представил ее – «Хотькова» – и усадил в кресло у стола, а сам сел в другое, напротив.

– Что же вы, Хотькова? Нехорошо… – сказал проректор.

Аня напряглась – кажется, сбываются самые худшие предположения, – прошептала:

– А в чем дело? Мужчины переглянулись.

Во рту у нее пересохло, руки сделались влажными и холодными.

– Почему вы скрыли от нас… – начал было проректор. Аня не выдержала напряжения и довольно резко перебила его:

– Я и не собиралась скрывать. Это же смешно – там было полно народу и все видели!

– Успокойтесь, – остановил ее проректор, – вы напрасно нервничаете. Мы понимаем, что вас многие видели, но мы-то не знали.

– Ну вот, теперь знаете, – пробормотала Аня тоном приговоренного, уже положившего голову на плаху.

А почему ты сама не написала в анкете? – строго спросил моложавый в свитере.

«Еще ничего не решили, а он уже тыкает мне», – подумала Аня и вяло спросила:

– В какой анкете?

– Ну прямо детский сад! – возмутился мужчина. – В той самой, которую заполняла при поступлении в институт.

«Бред какой-то…» – подумала Аня и решила, что лучше ей молчать и не задавать никаких вопросов, пока не поймет, чего они от нее хотят. Она с опаской переводила взгляд с проректора на моложавого, а тот с напором и довольно фамильярно продолжал:

– Надо было написать, что ты кандидат в мастера спорта по легкой атлетике. Если бы мы с самого начала знали…

Аня уже плохо понимала, что бы они сделали, если бы знали с самого начала. Ей стало ясно одно: вызвали из-за ее спортивного прошлого, узнали случайно, и теперь она им зачем-то нужна.

«Вот же трусиха», – подумала она, несколько раз глубоко вздохнула, успокаивая колотившееся сердце, и свободно откинулась на спинку кресла.

– Я перестала заниматься спортом, потому и не написала ничего. – Теперь она обращалась к моложавому, которого точно определила как человека из мира спорта.

И действительно, после ее слов он заговорил так, как и должен говорить настоящий тренер, – с нажимом, издевкой, стремясь завести и раскачать:

– Что же это получается, Хотькова? Побегала, побаловалась и отвалилась? Нет, так не пойдет. Государство на тебя огромные деньги потратило, и ты обязана…

– Ничего я не обязана, – с вызовом произнесла Аня и взглянула на проректора. – Что государство на меня тратило, я ему сполна вернула, занимала призовые места в юниорских соревнованиях. И не я отвалилась, как он изволил выразиться, а меня отчислили по достижению критического возраста. Старая стала для юниорской группы, а по взрослым нормативам результат не тянул.

– Почему вы кричите? – удивился проректор.

– Извините… – буркнула Аня и подумала: «Действительно, чего это я вдруг раскричалась?» – Знаете, – уже спокойнее продолжала она, – мы всяких слов о том, что обязаны, должны, перед каждым соревнованием наслушались – во! – Она резанула себя ладонью по горлу. – Только аутотренингом себя настроишь, нервы в порядок приведешь, приходит старший тренер из таких вот, как он, – она указала на моложавого, – и начинает бубнить о долге, о чести, и весь аутотренинг псу под хвост. А вместе с ним – и пара сотых с результата.

– Владимир Сергеевич не тренер, а заведующий кафедрой физической подготовки, – представил проректор, – мастер спорта и кандидат наук.

Аня смутилась:

– Простите, я не знала.

– Ничего, – примирительно улыбнулся Владимир Сергеевич. – Спасибо вашей старосте – проинформировала, а то так бы ничего и не узнали. А скажи, ты сейчас за сколько сотку пробежишь?

– Не знаю, – смутилась Аня от его дружеского тона, – я год секундомер в руки не брала.

– Понимаешь, Хотькова, нам на городскую студенческую Олимпиаду спринтер в женскую команду во как нужен, – и Владимир Сергеевич повторил жест Ани, проведя себе ладонью по горлу. – Выручай.

– Неужели во всем институте спринтеров нет?

– Есть, а как же! Только они не бегут, а ползут.

– В закрытом помещении? – неожиданно для себя задала вопрос Аня.

– В закрытом.

– Когда Олимпиада?

– Через месяц, – оживился Владимир Сергеевич. – Ты за месяц восстановишься. Для нашего уровня хватит.

– Кроме вашего уровня, у меня еще и спортивная гордость есть! – огрызнулась Аня.

– Ну Хотькова, ну Анечка, сбегай, что тебе стоит! Ты ж в Ярославле призовое место заняла.

«Все знает, доложили, зачем тогда анкеты писать?» – подумала Аня, а вслух произнесла:

– Когда это было!

– Для профессионала не так уж и давно, – не отступал Владимир Сергеевич.

– Сбегаю разок, а потом от вас не отвяжешься, – ворчливо сказала она тоном завзятой чемпионки, понимая, что уже согласилась.

Обстановка спортивного зала, как и в прежние времена подействовала на Аню возбуждающе. Она даже не ожидала, что все в ней так отзовется на, казалось, давно забытые ощущения: гулкие голоса, свистки тренеров, удары по мячу, лязг железа где-то в дальнем конце…

«Как старая полковая лошадь при звуке боевой трубы» – вспомнила она кем-то сказанные слова.

Владимир Сергеевич подвел ее к пожилому седовласому мужчине с усталым лицом, напоминающему ей отца.

– Знакомьтесь: Аня Хотькова, наша надежда, а это – твой тренер.

Она долго и тщательно разминалась, чувствуя на себе взгляды не только Владимира Сергеевича и тренера, но и девочек из команды. Кто смотрел с любопытством, кто настороженно, а кто и мрачновато.

Размявшись, она легла на спину и принялась массировать икры. Теперь уже все собравшиеся у беговой дорожки с откровенным любопытством смотрели на нее.

Накинув на себя махровый халат, она легла на мат и закрыла глаза.

Через две минуты она встала, подошла к тренеру.

– Я готова, давайте сделаем прикидочку.

– Одна пойдешь или спарринг-партнера дать?

– Одна.

Аня проверила стартовую колодку – прошлый век, и где они их только откопали? Проще было бы из обычной низкой стойки бежать. Хлопнул выстрел стартера, она хорошо приняла старт и, поймав с третьего шага ритм, не заметила, как пересекла финиш, врезавшись в маты, ограждающие слишком близко расположенные трибуны.

Возвращаясь, уже по лицам собравшихся с секундомерами она поняла, что на ближайшие годы в институте ее судьба определилась.

– Слушай, Хотькова! – закричал Владимир Сергеевич. – Даже с такими секундами мы бы уже в призовую тройку вошли! А ты хотела отмолчаться. – И повернулся к тренеру: – Ну что скажешь?

– А что я скажу? Школа, – ответил тренер.

На олимпиаде она выбежала из своего лучшего юниорского времени и заняла первое место, вытащив весь институт на вторую позицию в неофициальном зачете.

В марте Николай прошел с блеском апробацию, и опять в его келье собралась шумная компания аспирантов. Но теперь Аня присутствовала здесь уже на правах хозяйки, которую хорошо знали все, а некоторые, в первую очередь Филипп, даже откровенно за ней ухаживали.

В мае Николай защитился. Аня выложилась до полусмерти, организовывая ему банкет.

За месяц до зашиты он получил приглашение, или предложение, – Аня не знала, как это на самом деле называется и каким образом информация о еще недо-вылупившемся кандидате исторических наук перемахнула через Уральский хребет – в Новосибирский университет. Николай ничего ей не рассказывал, а она не спрашивала, хотя в глубине души почему-то надеялась, что его оставят на кафедре, во всяком случае, нечто подобное говорилось на банкете, но кто и что именно сказал, она не могла припомнить – едва успевала наблюдать за столом, чтобы не было перебоев ни с едой, ни с питьем.

…Билет на поезд они покупали вместе. Николай вел себя, словно ничего необычного не происходит, ничего не меняется ни в его, ни в ее жизни. Она предложила поехать домой, пообедать вместе с родителями, но он отказался, сказав, что поскольку не знаком с ними, то теперь, за несколько дней до отъезда, не очень удобно. Аня промолчала.

Они доехали на метро до центра и как-то машинально побрели к скверику перед Большим театром.

Буйство сирени и цветущих яблонь привлекло сюда гостей столицы, как их лицемерно именовали по радио и по телевидению. Усталые люди, в основном женщины, с необъятными сумками, свертками, многоэтажными связками обувных коробок метались между ГУМом, ЦУМом и «Детским миром» и забегали сюда, чтобы передохнуть, перекусить парой пирожков или мороженым. Они приехали в Москву, бросив дома свои дела и проблемы, чтобы достать, урвать, купить, выгадать на последующей перепродаже, чтобы в результате одеть и накормить семью, оправдать дорогу и заложить основу для следующего набега на столицу.

Немолодая грузная женщина с красным потным лицом, продолжая что-то жевать, утерла рукой рот, как-то смешно собрав губы в пригоршню, словно собиралась оторвать их от лица, потом подхватила две огромные сумки, поднялась со скамейки и пошла в сторону Петровки, тяжело переступая отечными ногами, обутыми в клетчатые войлочные домашние тапочки.

Аня и Николай сели на освободившееся место, которого им вполне хватило. Оба молчали. Аня смотрела на цветущую ухоженную клумбу, на солнце, время от времени закрывая глаза, и тогда солнечные блики словно проникали под веки и цветными концентрическими кругами плавали перед ней.

– Ну что ты молчишь? – спросил шепотом Николай.

– Разве? Я думала, мы разговариваем, – ответила она, не открывая глаз.

– Странно… я не понимаю…

– Конечно, – не дала она ему договорить, – потому что каждый говорит про себя. – Она помолчала и добавила: – Я хотела сказать – в уме.

– Это-то я понял. Мне неясно другое… Она снова не дала ему договорить:

– Спрашивай – отвечаем!

Николай взял ее руку и терпеливо, сдерживая себя, чтобы не раздражаться, сказал:

– Анечка, не стоит сердиться на меня из-за какого-то обеда. Давай посидим немного и поедем ко мне, там полный холодильник и вино еще осталось – все налегали на водку, а вино почти нетронуто.

Аня повернулась к нему лицом, вскинула голову и посмотрела прямо в глаза. Она хотела сказать ему, что дело не в обеде, а в том, что он просто не хочет знакомиться с ее родителями, да и прежде не хотел, приводя всякие доводы и отговорки. На самом деле это было продуманное нежелание хоть чем-то связать себя, даже негласными обязательствами.

С провинциальной наивностью он полагал, что если пришел в дом, познакомился с родителями, то вроде бы вступил на нижнюю ступень лестницы, восходящей к браку. Она нутром чувствовала его настроение, но никогда не признавалась ни себе, ни Ленке, хотя та и твердила не раз: «Не нравится мне, что он в дом к вам не ходит», на что Аня всегда отшучивалась: «Ерунда, просто боится привыкать к домашним обедам». Возможно, он думал, что проявляет высшую порядочность – мол, ничего не обещал, не обманывал даже в малом. Скорее всего так и есть, предположила она, только зачем он пытается сейчас свести все к проблеме обеда? Как-то пошло, низко, да просто непорядочно, тем более, зная ее, он не может даже предположить, что она не понимает подоплеки всего.

– Так что, поехали? – спросил он, будто на самом деле ничего не понимал.

Она молча покачала головой.

– Ну скажи же что-нибудь! – не выдержал Николай.

– Тише, здесь люди.

– Ну тогда поедем ко мне, поговорим нормально.

– Что ты хочешь услышать от меня? Что я люблю тебя, что не знаю, как буду жить после твоего отъезда? Ведь ты все знаешь…

– Аня, – произнес он тихо, продолжая держать ее за руку, – я тоже люблю тебя, но ты должна понять, что сейчас мне нечего предложить – они только обещают комнатушку в аспирантском общежитии и скорее всего с подселением. Я не могу взять тебя с собой.

«Зачем меня брать с собой? – хотелось ей крикнуть. – Ты только позови! Я сама поеду, помчусь за тобой куда угодно! Не в пустыню ведь – в Академгородок. Если нужно, Пропущу год учебы, пойду работать, будем снимать комнату… Да мало ли что… А разве я не буду тебе нужна, когда ты засядешь за докторскую?»

Ничего этого она не сказала, молча встала, освободив руку, пошла, не глядя, к Охотному ряду. Николай последовал за ней. На выходе из скверика он вдруг сказал ей то, что, видимо, больше всего его заботило:

– Пойми, я не могу быть подлецом – наобещать сейчас с три короба и потом подвести тебя, не сдержать слова.

– Я понимаю. Только зря ты так разволновался – у меня к тебе нет никаких претензий. Ты все правильно сделал.

Он словно приободрился. В своем желании уйти от конфликта и любых осложнений Николай не понимал или не хотел понимать, что теряет Аню навсегда.

– Конечно, я мог бы остаться здесь, на кафедре. Шеф все сделал для этого. Но в Москве я буду одним из многих…

– А там – первый парень на деревне? Так? – уже с некоторой злостью спросила Аня.

– Я бы не сказал, что Новосибирский Академгородок и его вузы – деревня. Но там мне легче будет пробиться и достичь успеха. Я напишу тебе… я буду писать…

– Конечно, – ответила Аня и подумала, что человек, которому она посвятила почти год своей жизни и готова делать это до конца своих дней, обходится сейчас с ней как с вещью. Правда, ценной, нужной ему вещью, но в данный момент обременительной. Словно он сдает ее в камеру хранения на бессрочное пребывание в ней и возьмет, когда потребуется.

– В конце концов не за границу же я уезжаю насовсем – будут какие-то конференции, командировки, контакты с МГУ и нашим институтом, мы будем встречаться, – словно в подтверждение ее мыслям подвел итог Николай.

Она понимала: это конец.

Первого июня, в день отъезда Николая, несмотря на уговоры Лены не провожать его, Аня все-таки поехала на вокзал. Улыбалась, что-то говорила, кажется, даже острила, поцеловала Николая, помахала рукой, а вернувшись домой, не пошла к Ленке, а проревела до ночи, кусая подушку…

Отец и мать конечно же обо всем догадывались, но молчали, тихонько ходили мимо ее закрытой двери и тяжело вздыхали, так и не решаясь войти.

«Вздыхают, – подумала Аня, – а сами, наверное, рады, что я не уехала, осталась с ними…»

Родители легли спать. Аня оторвалась от мокрой подушки и пошла в ванную. Взглянула на себя в зеркало и даже улыбнулась: волосы сбились, лицо опухшее, глаза красные – только людей пугать. Она пустила воду, разделась, взяла станочек безопасной бритвы и стала менять лезвие. Дверь в ванную она не запирала и из-за шума воды не услышала, как вошла мать.

– Девочка моя… – Голос матери дрожал, она протянула руку и взяла у Ани лезвие бритвы.

Аня сначала растерялась, но потом, когда поняла, представила тот ужас, который должна была пережить мать. Она обняла ее.

– Мама, мамочка, родная моя… Неужели ты могла подумать, что я… из-за этого…

Они так и стояли в ванной, обнявшись, и обе плакали.

– Я просто хочу почистить перышки, побрить подмышки и все такое. Завтра я буду в полном порядке. Иди спать, не волнуй папу… иди, мама.

Мать ушла.

Аня долго лежала в теплой ванне, понемногу успокаиваясь. Ей вспомнилось, как Лена в первые дни в колхозе категорически отозвалась о Николае – прагматик и рационалист. Так оно и было, только она поняла это позже Лены… А если бы поняла раньше, разве что-нибудь изменилось бы? Пожалуй, нет. Что должно было случиться, то случилось… Он вел себя с ней искренне, не врал, но и ничего не обещал. Просто в данный момент она не вписывается в его жизненные честолюбивые планы.

И вдруг со всей ужасающей отчетливостью Аня осознала, что наступил конец ее любви, что они никогда больше не будут вместе, что такой светлый, такой счастливый период в ее жизни закончился, и она снова заплакала…

Заснула она только под утро. Сквозь сон слышала, как ушли на работу родители, но окончательно так и не проснулась. Только когда вернулась с работы мать, Аня с трудом продрала глаза. С тяжелой головой и полным безразличием ко всему окружающему она все-таки дала себя уговорить и села вместе с мамой ужинать. Потом вернулся отец, спустилась к ним Лена…

Все попытки Лены разговорить ее она пресекла.

– Постарайся понять меня: я не хочу завалить весеннюю сессию. Сейчас в ней мое спасение, моя соломинка. Обо всем потом, ладно?

Лене ничего другого не оставалось, как согласиться. Она только спросила подругу:

– Ты что – железная?

– Если бы… – ответила грустно Аня. – Я вся из тухлого мяса… Только не трогай меня сейчас…

Начались зачеты, потом экзамены. Аня изнуряла себя зарядкой, бегом, занятиями – словно монашка постом и поклонами.

За все время от Николая пришла одна открытка – вскоре после его отъезда, в которой он сообщал о своем благополучном прибытии домой. Больше вестей от него не было.

Аня сдала последний экзамен и на следующий день решила немного побегать на стадионе. Планов на лето никаких не предвиделось. «Скорее всего, – думала Аня, – останусь в Москве, буду тренироваться и ходить в бассейн».

Дома ее ждало письмо от Николая. Как водится в нашем почтовом ведомстве, оно шло почти две недели. Он писал, что пока еще нет даже обещанной комуналки в общежитии, что живет он временно в студенческой общаге, на койке уехавшего домой на каникулы студента. Писал, что любит, соскучился и что собирается в Москву на симпозиум с докладом.

Аня взглянула на дату начала симпозиума: еще раз получалось, что он начинается послезавтра!

Сердце куда-то ухнуло. Перед глазами на мгновение все поплыло. Ни о чем не думая, с письмом в руке, она метнулась к двери, чтобы бежать к Ленке, и остановилась: утром Лена уехала переводчицей с группой английской молодежи в замечательную поездку по Средней Азии и Закавказью.

Она вернулась в свою комнату, еще раз почитала письмо, убедилась, что симпозиум начинается через день, и с удивительной ясностью почувствовала, что не хочет встречи с Николаем. Не хочет ждать его звонка из московской гостиницы, где разместят участников симпозиума, не хочет слушать его рассказ об удачно сделанном – она не сомневалась в этом докладе, не хочет его объяснений, почему им нужно встретиться в гостинице, а не у нее дома, не хочет провожать его обратно туда, куда сама никогда не поедет.

Ничего не хочет.

И Аня приняла решение.

Она собрала большую спортивную сумку, уложила туда все необходимое для юга, пересчитала свои сбережения – стипендия за два летних месяца и еще остатки «прежней роскоши», как любил шутить отец, давая ей на карманные расходы. Вполне хватит на месяц скромной жизни дикарем, если сэкономить и ехать автостопом. Потом написала подробное письмо родителям, в котором сообщала, что приезжает Николай, что она не хочет с ним встречаться и уезжает в Мисхор, что известит их, как только приедет на место, и что крепко-крепко целует и просит не волноваться – она уже совершенно взрослая, и все будет в порядке. Ждите загорелую и веселую!

В конце сделала приписку: «Мне нужно побыть одной. Я люблю вас. Аня».

По шоссе, ведущему к автостраде Москва – Симферополь, мчалась «Волга». Хорошо отрегулированный мотор тихо урчал, негромко звучала музыка по радио. Аня удобно расположилась на заднем сиденье.

Два молодых человека – один за рулем, другой рядом – курили и тихо переговаривались, изредка оглядываясь и как бы приглашая принять участие в разговоре и Аню. Но она откровенно клевала носом, уставшая после неудачной попытки съездить в Новгород-Северский. Ночевка на автостанции, поломка автобуса, долгое голосование. Господи, Новгород-Северский уже стал ассоциироваться у нее в мыслях со всякими неудачами. В первый раз, когда она собралась туда ехать, ее списали из спортивного лагеря. На сей раз она, добравшись до Курска, решила сделать крюк и посмотреть наконец на вожделенный город – и вот история с автобусом. Нуда ладно… хорошо еще, что ребята подобрали такие симпатичные, милые, обещали довезти до Ростова и даже в ресторане не разрешили заплатить за себя. Правда, пытались уговорить выпить, но тут Аня была непреклонна.

После сытного обеда глаза слипались, гул мотора, музыка и голоса парней сливались в общий шум. , Аня проснулась от того, что машина остановилась. За окном темнела ночь. Машина стояла на обочине. Она услышала шепот:

– Тяни. Кто вытянет целую спичку – тот первый, кто сломанную – значит, второй, – говорил парень, который вел машину, протягивая сжатый кулак, видимо, со спичками.

Его приятель вытянул спичку, глянул, удовлетворенно произнес:

– Длинная, – и стал выбираться из машины.

Он подошел к задней дверце, заглянул – Аня инстинктивно закрыла глаза, – открыл дверцу, сел рядом с ней. Она услышала, как он тяжело дышит, насторожилась. Он опустил руку ей на бедро, полез выше, другой рукой схватил за шею… И тогда Аня быстрым, пружинистым движением подтянула к себе колени, а потом резко, со всей силой ударила ногами мужчину в грудь. Он вскрикнул, вывалился из открытой дверцы машины и скатился в кювет. Аня выпрыгнула вслед за ним и побежала в темноту. За ней бросился тот, что сидел в машине. А из кювета несся истошный вопль: