Текст книги "Итальянское каприччио, или Странности любви"

Нелли Осипова
Итальянское каприччио, или Странности любви

Очередь к стоике таможенного досмотра, то растягиваясь, то сжимаясь, быстро продвигалась. Столько понарассказывали страшного, подумала Аня, о том, как свирепо шмонают таможенники, а ничего особенного – ни у кого не выворачивают наизнанку сумки и чемоданы. Милые молодые люди бегло поглядывали на экраны своих установок и, пролистав документы и билеты, ставили штампики. Два года назад, когда Аня провожала Лену и Франко, досмотр проходил совсем не так. Правда, Аня не очень хорошо все помнила. Она тогда была как в тумане – уезжала лучшая подруга, подруга, можно сказать, с пеленок, с роддома, где обе появились на свет с разницей в двадцать дней. Уезжала навсегда, выйдя замуж за шумного, доброго, некрасивого, но такого обаятельного Франко, хирурга из далекого итальянского автомобильного города Турина… Франко, смешно коверкая русские слова, говорил ей:

– Приехать, нам приехать… приежаль, приехай гости… Анна, приехай! Я тебя лублу!

Аня подвинула ногой тяжелый чемодан. Видимо, придется доплачивать за лишний вес, подумала она…

– Аннушка, еще масса времени, давай подождем, походим, – попросила мать.

– И правда, – подхватила Ольга Николаевна, мама Лены. – До конца регистрации еще сорок с лишним минут. Успеешь, Аня.

Аня посмотрела на них с виноватой улыбкой. Она нервничала, и ей хотелось скорее туда, за барьер, который отрезает одну часть жизни от другой, словно невидимая гильотина…

Ее мама, Алла Михайловна, изящная, стройная, в легком элегантном костюме, красивая особой, зрелой красотой пятидесятилетней женщины, несмотря на тени усталости под глазами и горестные морщинки у рта… И высокая, статная тетя Оля в модных черных шелковых брючках и в черной с белой отделкой шелковой рубашке навыпуск. Аня с некоторым удивлением заметила, что обе женщины привлекают взгляды мужчин. «А вот на меня никто так не поглядывает», – грустно подумала она, улыбнулась, чуть заметно покачав головой, и обняла за плечи отца… В который раз с острым чувством жалости отметила, как он похудел за последний год, вернее, не похудел, а усох и стал даже немного меньше ростом.

– Па, заступись за меня, ты же знаешь, я не люблю долгих проводов – прямо какой-то мазохизм.

Отец с деланной бодростью подхватил:

– Конечно, лишних десять минут ничего не изменят. Главное, как прилетишь – сразу же позвони.

– Хорошо, папа, я же обещала.

– Сколько до Милана лету? – в который раз спросила мать.

– Три часа двадцать минут, – ответила уже дважды летавшая к дочери Ольга Николаевна. – Багаж ждать минут двадцать. Да еще телефон найти… – Она не могла припомнить, где там, в Миланском аэропорту, телефоны, потому что они сразу же сели в машину Франко и поехали в Турин.

– Ждем твоего звонка через четыре часа, – подытожила мать. – И учти, после пяти часов начинаем волноваться. – Она многозначительно посмотрела на отца и взяла его под руку.

– Да-да, так и скажи Ленке, что тетя Алла просила звонить из аэропорта, не дожидаться, пока приедете домой, в Турин, – втолковывала Ольга Николаевна.

– Так и скажу, – согласилась Аня.

Она не стала напоминать, что они уже говорили об этом много раз и дома, и по дороге в Шереметьево, а просто улыбнулась и опять подвинула ногой чемодан к стойке. Своих вещей она почти не взяла – Ленка несколько раз настойчиво повторила по телефону, что в Италии сейчас цены ниже, чем в Москве, и они все ей купят там. В чемодане каменным грузом лежали книги, купленные по списку, присланному Леной. Странное дело, здесь, в Москве, она никогда особенно не увлекалась чтением и не выходила за пределы обязательного минимума, а тут вдруг прислала огромный список.

Наконец подошла очередь Анны.

Она легко поставила тяжелый чемодан на движущуюся ленту, положила перед молодым человеком в серой форме документы и стала прощаться. Обняла тетю Олю, потом долго целовала маму и наконец обняла отца. Он как-то жалко заморгал и никак не отпускал ее, и она опять подумала, что он сдал и что хорошо, что она ничего не рассказала родителям о Ленкиных планах. Им известно только то, что она едет в гости на два месяца…

Она собрала документы, спрятала декларацию, еще раз поцеловала родителей и, подхватив чемодан, пошла к багажной стойке.

У паспортного контроля она обернулась и в последний раз помахала им. Они стояли втроем, поникшие, вглядываясь в полумрак огромного помещения, пытаясь разглядеть Анну, а когда увидели ее, замахали руками и не уходили до тех пор, пока не потеряли ее из виду…

Анна вошла в узкий проход и протянула молодому пограничнику свой паспорт…

В аэробусе она быстро отыскала свое кресло, сразу же, заранее, как человек дисциплинированный, разобрала ремни, села, пристегнулась и стала рассматривать пассажиров. Вот немного растерянные туристы, вероятно, откуда-то из провинции, вот уверенные плечистые молодые люди с большими яркими сумками – их она определила безошибочно – спортсмены, вот шумные, говорливые итальянцы, возвращающиеся, видимо, ради экономии рейсом Аэрофлота. Аня прислушалась, пытаясь разобрать, что они говорят. Целый месяц перед поездкой она брала уроки итальянского за безумные деньги и – увы! – сейчас почти ни одного слова из стремительной речи не могла понять, кроме единственного «аллора», повторяемого так часто, что, казалось, без него невозможно обойтись…

Самолет взлетел точно по расписанию. Аня откинулась в кресле и закрыла глаза. И сразу же против ее воли в голову полезло то, о чем она старалась не думать последние дни: почему она согласилась с настоянием Ленки и оформила в Москве все документы, необходимые для регистрации брака за границей. Почему бегала по каким-то переводческим бюро, нотариальным конторам, потом легализовала собранные документы и все скрыла от родителей?

Почему?

Только потому, что с ней случилась такая дикая, нелепая, страшная история? И она убегает от нее, прячется в поездку, чтобы забыться или выплеснуть все и выговориться перед Ленкой, или просто зацепиться там, в Италии через брак и все начать сначала?

А собственно, что она теряет? Что бросает здесь, кроме родителей? Что она тут видела? Что ей вспомнить? Обычную серую жизнь с неудачами и слезами, безденежьем, несбывшимися мечтами, несостоявшимися амбициями? Вечные терзания по поводу своей заурядности – всегда вторая? Она и сейчас подчинилась Лене, пошла у нее на поводу. Что ей в этой стране, где вся ее жизнь прошла нелепо и где самым ярким воспоминанием осталось то, как ее предали, бросили, ограбили и изнасиловали?

Анна даже замотала головой, не открывая глаз, – так отвратительна была даже одна мысль об этом страшном, постыдном…

Чтобы хоть как-то отвлечься, она заставила себя думать о Ленке. Какая она сейчас? И какой у нее малыш? Невероятно – у Ленки малыш! Совершенно невозможно себе представить ее, довольную, пополневшую, спокойную, окруженную кучей друзей, не знающую никаких финансовых проблем, никаких сложностей, никаких ссор…

Почему-то каждый раз, когда она принималась думать о подруге, ей приходил на память тот страшный день, когда они с Ленкой впервые прикоснулись к миру взрослых со всеми его противоречиями, трудностями и драмами…

В тот день они возвращались из школы, как обычно, вчетвером: она с Ленкой и еще две их одноклассницы – Наташа из дома напротив и Деля, живущая за углом, в дореволюционной кирпичной трехэтажке. В их дружной четверке Аня с Леной особенно сблизились – то ли потому, что жили в одном доме, то ли из-за «стажа» дружбы – их матери вместе выгуливали девочек в колясках. Может, еще потому, что Ане всегда нравилось быть ведомой у Ленки, а уж Ленка-то всегда знала, что, как и когда нужно делать, и Анне было так и привычно, и удобно. Конечно, ничего этого двенадцатилетние девчонки не сознавали – просто дружили…

Из-за болезни учителя физкультуры их отпустили с двух последних уроков, и потому они неторопливо шли, потом постояли у общей для нескольких домов детской площадки и наконец разошлись.

Аня вошла в свою комнату, бросила школьный ранец на стул у письменного стола и только успела переодеться в любимый тренировочный домашний костюмчик, как услышала три удара в потолок. Для нее – в потолок, а для Ленки – в пол, так как жили они в комнатах, расположенных как раз друг над другом, на четвертом и пятом этажах.

Три удара – значит, что-то важное, срочное.

Аня выскочила на лестницу и взлетела на пятый этаж, перемахивая своими длинными ногами через две ступеньки. Лена уже ждала ее у приоткрытой двери с зареванным лицом и припухшими глазами. Она как-то странно вздрагивала всем телом и ничего толком не могла сказать, а из квартиры слышался истошный женский крик.

– Кто это? – спросила Аня в недоумении, входя в прихожую.

– Мама, – только и могла прошептать Лена.

– Какая мама? – не поняла Аня.

Лена молча повела Аню в свою комнату и тут расплакалась.

– Анька, я не знаю… я не могу ничего поделать… Она так кричит, так кричит… а меня выставили из комнаты… Что мне делать?

Только сейчас Аня поняла, что кричит тетя Оля – так непохож был истерический крик на всегда спокойную, ровную, немного ленивую интонацию голоса, характерную для нее. Ее буквально обожали больные – она работала в поликлинике, в процедурном кабинете, и весь район знал, что Ольга Николаевна не только уколы делает без боли, но и слова находит для каждого такие, что и без укола боль снимает.

Всю свою жизнь девочки прожили в этом доме. Родители дружили – совместные семейные торжества, поездки за город, прогулки… Никогда не случалось такого, чтобы тетя Оля повысила голос.

– Ленка! Ей же плохо! – быстро сказала Аня. – Подожди, я сейчас. – И не дожидаясь ответа, бросилась к комнате родителей.

Она открыла дверь, вошла и замерла на пороге. Спиной к ней стояла Ольга Николаевна и, не замечая ее, кричала таким же чужим голосом: «Уходи! Уходи!» Уходи! Я не могу больше! Я не могу! Уходи!» Эти две короткие фразы она повторяла бесконечно, словно просто не знала никаких других слов. Отец Лены сидел в кресле, зажав голову руками. Он взглянул на Аню и отчаянно замотал головой. Тетя Оля обернулась… На сухом, без единой слезинки лице странным образом оттопырилась нижняя губа, словно отклеилась от своего привычного места и теперь уже не может вернуться обратно…

Появление Ани вывело женщину из истерики. Она внезапно замолкла. «Как будто радио выключили», – подумала Аня. Ольга Николаевна подскочила к девочке и, схватив ее обеими руками за плечи, повернула с силой лицом к двери и вытолкнула в прихожую. Тут же дверь за ней захлопнулась с таким грохотом, что Аня, словно получив некое ускорение, вбежала к Лене, взяла ее за руку и потащила к выходу. Все это молча, не отдавая себе отчета в том, почему она так поступает, почему распоряжается и что будет делать дальше. Она даже не задумалась, что же происходит в такой, всегда тихой и мирной семье, просто интуитивно чувствовала, что нужно скорее выводить отсюда подругу, как из горящего дома.

Лена не сопротивлялась. Девочки выбежали на площадку, захлопнули за собой дверь и побежали к Хотьковым…

Немного успокоившись, Лена забралась с ногами на Анькину тахту и, глядя в окно, произнесла тусклым голосом:

– Она не ждала, что я вернусь после четвертого урока…

Аня молчала, понимая, что задавать сейчас вопросы не следует.

– Она его выгоняет из дому… Аня не выдержала:

– Как выгоняет?

– Совсем…

Лена долго молчала и наконец сказала шепотом:

– У него другая женщина… Девочки умолкли.

Происходившее было так невероятно и в то же время так страшно и таинственно, так не укладывалось в сознании, что самое лучшее, казалось, ни о чем не говорить.

Ленка зашмыгала носом, встала и пошла в ванную умыться, Аня осталась сидеть. «Другая женщина… выгоняет…» – крутилось у нее в голове. Какая другая женщина? Ведь они всегда считались такими дружными, веселыми, спокойными… Откуда могла взяться какая-то таинственная женщина и что за дело до нее родителям Ленки? Нет, здесь, наверное, какое-то недоразумение. Надо просто переждать. Вот вернутся домой папа с мамой, они им все расскажут, потом папа произнесет, как всегда, чуть насмешливым тоном свое любимое «это горе – не беда, разберемся, детвора» и поднимется вместе с мамой к Вавиловым, и все станет как прежде…

Ничего подобного не случилось.

Вначале, как и предполагала Аня, отец с матерью быстро поднялись на пятый этаж. Потом вернулся отец, спросил: «А вы что-нибудь ели?» – и услышав, что нет, велел садиться за стол, а сам принялся разогревать ужин…

Поздно вечером вернулась мама и, пошептавшись с отцом, сказала:

– Аня, ложись спать, а я отведу Леночку наверх, уложу, немного посижу с Ольгой. Не жди меня, пожалуйста, а то не выспишься.

Поцеловала Аню, взяла Лену, как маленькую, за руку, и они ушли.

Аня послушно легла, но заснуть не смогла, хотя обычно засыпала, едва прикоснувшись к подушке. Она прислушивалась к каждому звуку, стараясь угадать, что происходит там, наверху. Казалось, жильцы с пятого этажа все спят или ушли из дому – тишина…

Сколько времени прошло в таком напряженном ожидании, Аня не представляла. Потом вернулась мама и, не заходя в детскую – наверное, считала, что Аня давно спит, – прошла на кухню и принялась мыть и убирать посуду. Потом они долго разговаривали с папой на кухне. Слов Аня разобрать не могла, но слышала, как звякнула ложка. «Значит, пьют чай», – подумала Аня и только сейчас сообразила, что родители после работы так и не поужинали…

Потом за стеной, в своей комнате папа разбирал постель. Тахта с тихим стуком раздвинулась… Постель всегда разбирал папа – это входило в его обязанность, и мама называла его постельничим. Анька как-то посмотрела в четырехтомном папином словаре – оказалось, постельничий очень даже высокий чин при царском дворе…

По коридору прошла мама, тихонько прикрыла Анькину дверь, потом зашла в ванную… вернулась. Потом пошел в ванную отец… «Сейчас засну», – подумала Анька… Мама включила в своей комнате приемник, поймала тихую музыку и убавила звук так, что Аня почти не слышала ее… Все затихло… «Сейчас засну…» – уговаривала себя Аня, но помимо своей воли все продолжала прислушиваться – вдруг Лена подаст какой-нибудь сигнал из тех двадцати трех условных, которые они вместе придумали и записали каждая в своем блокнотике. Но Ленка молчала – или спала, или так же, как Аня, лежала тихо, без сна, и думала…

За стеной скрипнула тахта, потом заскрипела сильнее и скрипела, скрипела…

Вдруг ей послышался стон матери, протяжный, словно с какой-то мукой выдавливаемый из груди. Не размышляя, Аня вскочила с постели, бросилась босиком по коридору к комнате родителей… Дверь оставалась приоткрытой, горел ночник над тахтой.

Мама, без ночной рубашки, совершенно голая, с распущенными по плечам пышными пепельными волосами, закинув голову, сидела верхом на папе, который лежал на спине и обеими руками держал ее за талию… Она снова застонала и вдруг упала на папу и стала целовать его, а он что-то забормотал, обхватил ее за плечи, прижимая к себе, словно пытался навсегда удержать ее в таком положении, боясь, что она свалится с него…

Аня отскочила от двери, метнулась к себе в комнату, бросилась на постель, зарылась в одеяло, уткнув пылающее лицо в подушку. Ее охватил мучительный стыд за себя, что подглядела случайно то, чего не должна была видеть, за мать, которая, похоже, и не думала в тот момент о стыде, и одновременно жгло любопытство к тому запретному, взрослому, непонятному, что делали отец и мать, и еще какое-то неуловимое, незнакомое темное чувство… Она зажмурила глаза и опять увидела ночник, голую спину матери с распущенными волосами и руки отца…

Она прислушалась.

За стеной все стихло.

Потом тяжело скрипнула тахта, и Аня напряглась. Но снова воцарилась тишина.

Она лежала, прислушиваясь и боясь вновь услышать скрип или стон, чувствуя, как пылают у нее щеки…

Заснула Аня перед самым рассветом…

С того страшного для Ани дня прошло двадцать лет. И все прошедшие годы странное видение – перекошенное от ненависти, с отвисшей губой лицо Ольги Николаевны и бесстыдно обнаженное тело стонущей от наслаждения матери – возникало в воображении независимо от ее воли. Казалось, это были две ипостаси брака, самого странного, загадочного и необъяснимого явления в человеческих отношениях, в котором одним катастрофически не везет, в то время как другим выпадает, как по лотерейному билету, несметное богатство…

Из второго салона аэробуса потянуло ароматным сигаретным дымом. Там разрешалось курить, и туда перебрались несколько итальянцев. Остальные, не переставая оживленно переговариваться, стали пересаживаться на освободившиеся места. Чуть погодя те, что ушли покурить, один за другим вернулись, и вновь началось «переселение народов», которое делалось легко, со смехом, без проявления какого-либо недовольства и по-детски шумно и озорно, словно заранее задуманная игра. И опять звучало прелестное незнакомое слово «аллора» – будто стеклянный шарик перекатывался во рту. Аня полезла в сумочку за маленьким словариком, полистала его и нашла: allora – наречие «тогда» и вводное слово «значит». Так вот оно в чем дело! Они также, как и многие русские, видимо, утрачивают культуру речи и повторяют дежурное слово «значит».

На уроках Аня своим девятиклассникам строго выговаривала, когда они пересыпали речь бесконечными «значит».

Однажды самоуверенный недоросль, в кои веки выучивший урок, обиженно брякнул ей: «Что вы меня одергиваете, я же отвечаю, урок по истории, а не по литературе!» На что Аня жестко отрезала: «Русская история всегда писалась и пересказывалась русским языком, и мы будем следовать этой традиции». С тех пор в классе ребята старались следить за своей речью, хотя их усилия в окружающем океане вездесущих «значит», «воще», «вот», «это», которые звучали на улице, в магазине, неслись даже с экранов телевизоров и по радио, были не слишком результативны…

И все-таки ей нравилось, как ее попутчики говорили «аллора». Наверное, им еще труднее отучиться от слов-паразитов, ведь по-итальянски они так красиво звучат. И Аня шепотом произнесла: «Аллора». Да, подумала она, это, видимо, тот самый случай, когда определяющей является форма, а не содержание.

…Сколько Анна помнила себя, главным в ее жизни всегда был отец. Она привыкла считать его советы, просьбы, рекомендации обязательными для себя, потому что была убеждена в его абсолютной правоте. Он заведовал библиотекой, много читал и знал столько всего на свете, что стоило ей только спросить о каком-нибудь пустяке, и папа тут же отвечал на ее вопрос, рассказывая целую историю на заданную тему, касалось ли это поэзии, древней истории, или судьбы композитора, или различных религиозных учений, или особенностей минералов и драгоценных камней.

Мама, которая была на пятнадцать лет моложе папы, точно так же во всем признавала его авторитет. Ане нравилось, что она без отца не решалась ни выбрать фасон для нового платья, ни купить духи. Впрочем, это не было диктатом главы семейства, просто и Аня, и мать знали, что с отцом и при его участии все будет лучше, удобнее, целесообразнее. Отец со смехом говорил: «Ах вы мои девочки-сопелочки!» и охотно выполнял их просьбы.

Еще до того, как учитель физкультуры обратил на Аню внимание, отец сказал, что у нее природные данные спортсменки, и отвел в детскую легкоатлетическую секцию, куда ее сразу же приняли, подтвердив его заключение. А когда мама, запутавшись в куче неконкретных, хаотичных рекомендаций своего шефа, не могла окончательно сделать выбор диссертационной темы, папа помог ей определиться и здесь, хотя не имел никакого отношения к проблемам гражданского строительства…

После той ночи все, казалось, рухнуло. Мама из старшей «послушной девочки» в глазах Ани превратилась в сильную женщину, имеющую неограниченную власть над отцом. Теперь, если она, как обычно, спрашивала отца, что приготовить на обед или что лучше купить друзьям в подарок, Аня слышала в каждом таком вопросе фальшь и лицемерие, так как ей казалась только видимостью зависимость и пиетет матери перед отцом, а на самом деле мать все решит сама – ведь Аня видела, какую власть она имеет над ним. Порой она думала, что в один прекрасный день мама может так же, как тетя Оля, крикнуть папе: «Уходи!» – и тогда он уйдет…

Такими тяжкими раздумьями началась новая полоса в ее взаимоотношениях с родителями. Собственно, никаких перемен на самом деле не было, по крайней мере внешне. Появилось лишь новое, незнакомое чувство – ревность, подавляющее в девочке ее прежнюю спокойную и гармоничную жизнь в семье.

Да, она стала ревновать отца к матери. Она приглядывалась и прислушивалась, контролировала и перепроверяла, ища в каждом пустяковом слове или поступке матери повод для мучительных сомнений и переживаний. А тут еще наступил переходный возраст. Аня стала раздражительной, обидчивой, часто ловила себя на желании закричать, убежать куда глаза глядят, заплакать. Но усилием воли сдерживалась и брала себя в руки. Серьезные занятия спортом выработали в ней умение сдерживать свои эмоции, но тем тяжелее ей приходилось.

Вначале ей хотелось поделиться с Леной, рассказать ей обо всем. Но это означало бы, что посторонний человек, пусть даже самая близкая подруга, будет посвящен в то стыдное и непристойное, чего даже ей, родной дочери, не следовало бы знать и видеть. Ну и что, уговаривала себя Аня, разве я не видела и не слышала базарную сцену у Вавиловых? Почему бы и Лене не узнать того, что случилось у нас? Но что-то удерживало ее каждый раз, и наконец, много позже, она уже твердо знала, что никогда никому об этом не расскажет – до самой смерти.

Это была еще одна мука – загнать все внутрь и замкнуться…

Прошел год.

Лена стала постепенно привыкать к новой жизни без отца. Правда, она регулярно встречалась с ним, но всегда вне дома; в его новую семью она категорически не хотела ходить, а о том, чтобы отец приходил к ним, и речи быть не могло – Ольга Николаевна даже от алиментов наотрез отказалась. Это был отчаянный жест оскорбленной женщины. Она взвалила на себя непосильный груз – взяла еще полставки, бегала по рекомендациям друзей и знакомых на частные вызовы, делала уколы, измеряла давление, словом, напрашивалась – лишь бы быть независимой от бывшего мужа. И тем не менее едва дотягивала до очередной получки.

Аня старалась чаще заходить к Лене, чтобы учить вместе уроки, но тренировки отнимали все больше и больше времени, к тому же у Лены неожиданно появилось новое занятие.

Все случилось как-то само собой. Учительница английского заметила у Лены исключительные способности к языку и пригласила в школу Ольгу Николаевну, настоятельно рекомендуя ей взять для девочки педагога, чтобы серьезно и глубоко изучать не только английский, но со временем и французский.

Лена прибежала к Ане взволнованная, возбужденная и вывалила скороговоркой новость. Потом добавила с грустью:

– Только ничего не выйдет…

– Почему? – удивилась Аня.

– Понимаешь, мама хочет взять еще и ночные дежурства в больнице.

– Зачем? – не сразу поняла Аня.

– Как зачем? Чтобы платить за мои частные уроки. Знаешь, сколько это стоит?

– Не знаю, – призналась Аня. У них с Леной никогда не было сложностей с учебой, и репетиторов им не брали. – Сколько же?

– Я и сама не знаю точно, но жутко дорого! Просто ужас… Мама и так целый день на работе, и тут еще бессонные ночи прибавятся…

– Что же делать? Отказаться от занятий?

– Ни за что! – воскликнула Лена. – Я с английским готова хоть целый день сидеть. Буду заниматься сама, без педагога.

Аня вопросительно подняла бровь и взглянула на подругу.

– Да ты не смотри так, – чуть обиженно сказала Лена. – Учат же другие язык самостоятельно.

– Нуда, в исключительных случаях, в тюрьме или в ссылке – сидит человек в одиночке, делать нечего, вот и зубрит.

– Да ну тебя, Анька! Я серьезно… Что же делать? Денег-то на педагога нет. Я запру себя в комнате – вот и будет одиночка.

– Все равно это не выход… Послушай, а если попросить у отца? – осторожно сказала Аня.

– Ты же знаешь, мать ни в какую не хочет принимать от него помощь. Ни алименты, ни просто так. Она считает унижением брать у него. Я ее понимаю…

– Да-а… – задумчиво протянула Аня. – Я бы тоже так поступила.

– Да ладно тебе, откуда ты знаешь, как бы поступила. Такое надо пережить, тогда и решать, – отрезала Лена.

Аня не обиделась на неожиданную резкость подруги, а подумала, что уход отца из семьи сделал Ленку старше и в житейском отношении опытнее ее. Конечно, она права: как бы ни была близка ей Лена, как бы она, Аня, ни страдала за подругу – это не сравнится с тем, что выпало на долю девочки, пережившей уход отца. Об Ольге Николаевне и говорить нечего…

Вдруг Аню осенила совершенно неожиданная, просто нахальная мысль. Она хотела сразу, как всегда, поделиться с Ленкой и даже воскликнула: «Слушай!», но потом засомневалась, умолкла и в задумчивости – сказать, не сказать – уставилась в окно.

– Что – слушай? Ну что ты замолчала? – встрепенулась Лена.

Аня опять, приподняв бровь, искоса посмотрела на подругу.

– Анька, ну что ты так на меня смотришь? У тебя появилась привычка задирать бровь, и получается взгляд свысока. Не очень-то приятно…

– Да не свысока – я просто соображаю, как бы лучше преподнести тебе свою идею…

– Валяй, преподноси не задумываясь.

– А что, если ты попросишь отца платить за твои уроки?

– Надумала! Какая разница – алименты, просто деньги или оплата уроков…

– Большая. Это будут не алименты, а его добрая воля.

– Алименты – тоже его добрая воля. Он так и сказал, что никакого решения суда ему не нужно. Он сам хочет давать деньги.

– Нет, ты все-таки не понимаешь…

– Я все понимаю. Он и мне порывается все время всучить деньги, но я отказываюсь.

– Да погоди ты, не перебивай, выслушай. Вот скажи, когда вы ходили с ним в театр, он покупал билеты?

– Покупал.

– Ты ему деньги возвращала?

– Не-ет… – растерянно ответила Лена. – Но ведь это театр.

– А в буфет вы ходили? А подарки он тебе ко дню рождения и к Новому году делал? – настаивала Аня.

– Ну да… Ты же знаешь, я тебе показывала туфли… Ну, Анька, подарки – совсем другое дело.

– А я что говорю? Подарки, правильно! Так пусть и плата за уроки английского будет как подарок тебе! Лучшего подарка не придумать.

Лена задумалась.

– Уверена, что тетя Оля против этого не станет возражать. Если хочешь, мои поговорят с ней.

Действительно, Ольга Николаевна неожиданно легко согласилась…

Так в доме Вавиловых появилась совершенно очаровательная аспирантка Института иностранных языков. Всегда веселая, насмешливая, со вкусом одетая, успевшая поездить в качестве переводчицы по всей Европе, она, по ее словам, решила, что теперь пора засесть за скучную науку и грызть ее гранит молодыми зубами, добывая кандидатскую степень. Ибо, как она утверждала, за границу надо ездить, а жить можно только здесь. Остроумие, легкий цинизм, дружеские, без снисходительности и скидки на возраст отношения неотразимо подействовала на Лену, и она влюбилась в аспирантку, как старорежимная гимназистка.

Успехи в языке не замедлили сказаться. Лена легко оторвалась от класса и школьной программы, принялась взахлеб читать книжечки в ярких обложках, которые носила ей аспирантка, и вскоре заговорила по-английски.

Теперь ко всем прежним переживаниям Ани прибавилась глупая – она это понимала, но не могла ничего поделать – ревность. Она и сама не могла четко ответить себе – к кому она ревнует подругу. То ли к милой аспирантке, то ли к самому английскому языку, в котором Аня дальше учебника никогда не могла продвинуться…

А тут еще в классе началась эпидемия романов. Сначала все мальчишки коллективно влюбились в Ленку, что Аня считала вполне естественным, а Лена словно и не замечала ничего. Позже в дружной стайке Лениных поклонников пробила брешь Наташа. После летних каникул она стремительно повзрослела, похорошела, утратила девчоночью угловатость и приобрела манеру загадочно улыбаться, разговаривая со всеми без исключения мальчишками. Результат такой метаморфозы не замедлил сказаться – в нее влюбился милый мальчик с оттопыренными, просвечивающими на солнце, как у поросенка, ушами, который, пренебрегая всеобщими насмешками, мужественно стал провожать Наташу из школы домой и носить ее портфель…

Затем и у других девочек начали появляться поклонники. Аня же слыла среди ребят «своим парнем». В играх, где требовалось быстрота и ловкость, ее принимали как равную. Но если в четвертом и пятом классах подобное отношение льстило, в шестом слегка задевало, то в седьмом она вдруг почувствовала себя обделенной.

В результате Аня все больше и больше замыкалась в себе, копалась в своих переживаниях, анализировала отношение к себе подруг…

Сейчас ей стала ближе всегда задумчивая маленькая Деля: с ней можно было помолчать, рассматривать альбомы и книги по искусству с репродукциями картин знаменитых художников, просто гулять. Однако Деля, слишком отдаленная от школьных дел, все свое время посвящала занятиям в изостудии и работе дома. Она, казалось, бесконечно рисовала один и тот же пейзаж – вид из окна своего дома. Зимний снег на ее рисунках сменяла зеленая дымка весны, потом все закрывала роскошная листва лета, затем появлялась желтизна увядания, буйство золотой осени и в конце концов торжествовала графика обнаженных ветвей начала зимы, и опять снег, снег…

– Тебе не надоедает? – спросила как-то Аня.

– Нет. Почему мне должно надоедать?

– Одно и то же.

– Разве? – удивилась Деля. – А тебе не надоедает каждые день бегать до посинения свою стометровку?

Аня промолчала. Вопрос Дели как заноза застрял в голове.

– Нет, – продолжала Деля, – все не так. Я расту, меняюсь, меняется мой взгляд. Это не может быть одним и тем же.

– Возможно… – пробормотала Аня, а про себя даже слегка расстроилась: как же она не смогла додуматься до такой интересной мысли? Вечером не утерпела, поделилась с Леной.

– Подумаешь, наверное, услыхала от руководителя студии, а он в свою очередь от кого-то еще. Умные мысли приходят в голову единицам, а повторяют их сотни. – Ленка скорчила гримаску и добавила: – Я, кажется, афоризм выдала. Но в любом случае в Дельке что-то есть…

«У Лены, – подумала Аня, – появилась какая-то самоуверенность. А может, просто уверенность в себе… Последнее время она производит впечатление человека, нашедшего свое предназначение и место в жизни. Конечно, – размышляла Аня, – она получает удовольствие от своего английского, как и Деля от своих пейзажей. Только Деля – тихая, хрупкая и никакой самоуверенности, а совсем наоборот – вечно сомневается. Наверное, потому, что она некрасивая? Впрочем, ее нисколько не смущают оценки, которые дают ее работам окружающие. Вон ведь как она сегодня уверенно встала на защиту своей работы. Значит, ей нравится заниматься живописью, и она спокойно и хорошо живет изо дня в день той жизнью, которую выбрала. А что же я, – подумала опять Аня, – что мне нужно, что мне интересно? Спорт, спорт, спорт – каждый день, каждый год, режим, тренировки… Но разве у Дели и Ленки не ежедневные занятия? И чем они легче? Сидеть часами за мольбертом или целыми днями зубрить английские слова…»