Текст книги "Вельяминовы. Время бури"

Вельяминовы. Время бури
Нелли Шульман

Иллюстратор Анастасия Данилова

© Нелли Шульман, 2017

© Анастасия Данилова, иллюстрации, 2017

ISBN 978-5-4485-9937-8

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

Книга вторая

Пролог

Европа, июнь 1941

В открытое окно маленькой спальни слышался гул трибун.

Кирпичный, старый, трехэтажный дом, стоял напротив стадиона Кастель, домашнего поля роттердамской «Спарты». Бедный район Спанген, на западе города, в прошлом году не пострадал от бомб Люфтваффе. При налете, немцы разрушили почти весь центр Роттердама, впрочем, избегая доков и портовых сооружений. Через два дня после бомбардировки Голландия капитулировала.

Звенел трамвай, над стадионом развевались полосатые, красно-черно-белые флаги «Спарты». Утром на площади перед стадионом появились лоточники с вафлями, лимонадом, жареной картошкой и молодой, нежной селедкой. Киоски бойко торговали флажками и значками «Спарты». С трамваев сходили крепкие ребята, с бутылками пива, со знаменами заклятого соперника «Спарты» по западному дивизиону футбольной лиги, «Фейеноорда».

Домашнее поле «Фейноорда», огромный стадион De Kuip, Бадья, как его называли в городе, возведенный незадолго до войны, пострадал при налете. Немцы, методично, разбирали здание на строительные материалы. «Фейеноорд» переехал на старое поле, Кромме Зандвег. Болельщики «Фейеноорда» явились на дерби не только со знаменами. Многие ребята покачивались, проходя в готические ворота «Кастеля». От них пахло можжевеловой водкой. Реяли флаги «Фейеноорда», с черным кругом, разделенным на белую и красную половины, с надписями, золотом: «Feijenoord Rotterdam». Над черепичными крышами Спангена, над заросшим тиной каналом, с протянутыми поперек веревками, с бельем, над крохотными огородами, неслось:

– Роттердам, Роттердам, Роттердам!

Хозяйка квартиры на первом этаже здания сушила белье в огороде, на деревянных рейках. Вход в две скромные комнаты и крохотную кухню располагался на углу здания, отдельно от общего подъезда. Чистые занавески, серого холста, плотно закрывали окна. Легкий ветер играл тканью. Со стадиона донесся рев, матч начался.

Немцы в Спанген не заглядывали. Оккупантам нечего было делать в районе, где жили докеры, рабочие, и мелкие лавочники. По улицам слонялись угрюмые парни, в потрепанных костюмах, с кастетами в карманах, с исцарапанными костяшками пальцев. По вечерам в барах устраивались кулачные бои. На задворках ресторанчика, принадлежавшего эмигранту из Батавии, поднималась вверх пыль, слышалось хлопанье крыльев. Там собирались любители схваток между петухами. Квартал усеивали ломбарды, где можно было, заодно, поставить деньги на футбольный тотализатор.

Высокая блондинка снимала квартиру, рядом со стадионом. Таблички на двери не висело. К ней часто приходили другие женщины. Некоторые ночевали в квартире. Комнаты сдавались с подвалом. Обычно жильцы квартала держали в нем припасы, на зиму. В передней, невысокая дверь, вела на узкую, крутую лестницу. Подпол освещался одной тусклой лампочкой, но хозяйка квартиры принесла туда свечи. Для операций требовалось хорошее освещение. В подвале стояла спиртовая плитка, где женщина стерилизовала инструменты, шкаф с лекарствами, и два топчана. Один из них хозяйка сколотила сама. Особое кресло было никак не достать, но у нее были точные, аккуратные руки хирурга. Операционный стол вышел отличным. На втором топчане оставались женщины, после вмешательства. Лекарства врач покупала из-под полы. В Спангене аптекари торговали с заднего хода. В квартале жили пристрастившиеся к морфию и опиуму люди.

В маленьком огороде женщина развела грядки, с молодым салатом, петрушкой и укропом.

Дверь отворилась, Эстер вышла на крыльцо. Весна выпала теплая, а июнь и вовсе оказался жарким. Вчера все газеты Голландии сообщили об атаке вермахта на Советский Союз. Репродукторы захлебывались нацистскими маршами. В передовицах писали, что немецкие войска продвигаются вглубь страны, не встречая сопротивления. Эстер в этом сильно сомневалась. Присев на ступеньки, оправив подол простой юбки, она вытянула длинные, загорелые ноги. Чиркнув спичкой, женщина выпустила серебристый дым. На стадионе гремели крики.

– Пассажиры… – Эстер томно потянулась, – покупатели, болельщики. Никто на меня не обращает внимания… – с первого июля на окнах квартиры появлялись таблички «Сдается внаем». Госпожа Качиньская собиралась поехать на юг, в Брюссель, и обратиться в тамошнее управление по делам фольксдойче. На востоке Бельгии, вокруг Эйпена, издавна жило много немцев. С началом оккупации, территории отошли рейху. Эстер узнала от гостя, что в Брюсселе открыли особую канцелярию, ведавшую делами немецкоязычных граждан Бельгии, и Голландии. Госпожа Качиньская, хоть и родилась у отца, поляка, но имела набор бумаг, из которых явственно следовало, что мать ее обладает безукоризненной, арийской родословной. Она намеревалась попросить содействия, в возвращении в родной город Бреслау. За два года до войны госпожа Качиньская получила диплом акушерки, в медицинском училище Амстердама. Пани Магдалена хотела продолжить практиковать, в Польше.

Всех евреев Эйпена, по словам гостя, депортировали на восток, в лагеря. Город объявили Judenfrei, свободным от еврейского населения.

– Мальмеди тоже… – мрачно заметил гость, – но в аббатство немцам хода нет. Мы туда кое-кого привозим, по договоренности с отцом Янсеннсом… – глава иезуитов Бельгии снабдил Монаха надежными документами члена ордена. Евреев прятали в монастырях, переводили через швейцарскую границу, пользуясь услугами проводников. Однако, чтобы добраться до французских провинций, лежавших рядом со Швейцарией, требовалось миновать Эльзас и Лотарингию, ставшие Третьим Рейхом. Монах вздохнул:

– Один человек, в составе группы паломников, внимания не привлекает. Меня покойный барон Виллем собирался туда отправить, – он помолчал, – но детей и женщин мы не можем этим путем посылать, слишком опасно… – весной начались депортации нетрудоспособных евреев, из Амстердама, и других голландских городов, на восток:

– Давида не тронут, – убеждала себя Эстер, – он председатель юденрата. Тем более, если в этом году присудят Нобелевскую премию, то он первый кандидат на получение… – раз в неделю Эстер ездила в Амстердам. Элиза приводила мальчиков на прогулку. Ботанический сад для евреев закрыли, они встречались на набережных каналов. С детьми все было в порядке. По словам Элизы, Давид процветал. Эстер и сама это знала.

Бывший муж постоянно выступал по радио, и печатался в газетах. После февральской забастовки в Амстердаме, когда жители города протестовали против депортации евреев, профессор Кардозо выпустил серию статей. Он клялся в лояльности еврейского населения страны, к немецкой администрации.

– Мамзер, – сочно подытожила Эстер, бросая газету в камин.

Передатчик хранился в подвале особняка Кардозо, куда Давид не заглядывал. Футляр стоял в кладовой, засыпанный картошкой и луком. Элиза выходила на связь, когда мужа дома не было. Они, сначала, хотели устраивать сеансы с морского берега, Элиза могла вывезти детей на пляж. Эстер покачала головой:

– Не рискуй. Мальчишкам пять лет. Они могут спросить, что у тебя за футляр, могут проговориться… – у Монаха тоже имелся передатчик, на базе отряда, в Арденнах. Однако радиста убили, во время стычки с гестаповцами. Девушка прилетела к Монаху из Британии, до Пасхи. Он узнал о Звезде на одном из последних сеансов связи. Эстер сообщила Джону свой адрес, в Роттердаме. Элиза, после Пасхи, сказала, что скоро в Роттердаме появится гость, с юга. Девушка пожала плечами:

– Они передали пароль и отзыв. Наш общий друг не сказал, как он выглядит… – Эстер курила, подставив лицо солнцу:

– Смелый человек. Мне легче, я на еврейку не похожа, а по нему все видно. Хотя он бреет голову, и в рясе расхаживает… – она, невольно, улыбнулась. Эстер попросила Монаха достать документы, для мальчиков, на случай, если бывшего мужа не выпустили бы в Швецию. Монах привез ей подлинные свидетельства о рождении, близнецов Жозефа и Себастьяна Мерсье, пяти лет от роду. Он брал бумаги в католических приютах. Жозеф и Себастьян умерли, не дотянув до года, но немцам об этом знать, было не обязательно:

– Надо документы Элизе передать, когда я в Амстердам поеду… – Эстер потушила папиросу в медной пепельнице, – на всякий случай. И сказать ей, как Монаха искать. Впрочем, она его знает… – женщина усмехнулась.

Поднявшись, Эстер сняла белье. Безопасный ящик в Амстердаме был готов. Она собиралась на следующей неделе сообщить адрес в Берлин.

– Но если Элиза в Швецию отправится, если мамзеру разрешат уехать, группа Генриха останется без связи… – Эстер прикусила деревянную прищепку:

– Надо Монаха попросить арендовать ящик в Брюсселе. Они долго без радиста не просидят. Джон к ним отправит замену. Лаура во Франции…

Эстер поймала себя на том, что улыбается:

– Хорошо, что они с Мишелем поженились. Еще бы Теодор кого-нибудь встретил… А я? – она застыла, с бельем в руках:

– Монах меня в Арденны зовет. Но я нужна в Польше, тамошним партизанам… – Эстер подозревала, что Монах звал ее в Арденны не только из-за бесхозного передатчика. Она покачала головой:

– Это временное, я говорила. Из-за опасности, одиночества. Надо ему голову побрить, перед отъездом… – Монах приходил к ней не в рясе. В Спангене иезуит вызвал бы больше подозрения, чем запойный пьяница, каких по улицам бродило много. Он привозил, в саквояже, старый штатский костюм, с белым воротничком священника. Мужчина переодевался, в одной из привокзальных забегаловок.

Подхватив белье, она прошла на кухню. Эстер поставила кофе, на плиту. Она отправила письмо отцу, в Нью-Йорк, сообщая, что с ней все хорошо. Эстер не хотела вызывать подозрений у служащих почты, поэтому просила доктора Горовица передавать ей семейные новости через Меира:

– Он знает, как со мной связаться, папа. Ты не волнуйся… – писала Эстер, – мальчики здоровы, Элиза присматривает за ними. Давид, каким бы он плохим мужем ни был, хороший отец… – мальчишки научились читать и писать, на голландском и французском языках. Они баловали Маргариту, гуляли с Гаменом и помогали Элизе по дому:

– В Стокгольме они спокойно проведут всю войну… – кофе зашипел, Эстер сняла кувшинчик с огня, – и за Меира с Аароном можно не волноваться. Америка нейтральна. Я скоро тетей стану… – в Блетчли-парке пока ничего подобного, на сеансах связи не упоминали, но Эстер была уверена, что брат с женой не затянут с появлением на свет детей:

– И очень хорошо… – она, невольно, дернула губами:

– Здесь рожать никто не хочет. Не знают, что завтра немцы придумают… – на всех оккупированных территориях аборты, как и в рейхе, запретили. Евреек Эстер оперировала бесплатно, все остальные приносили ей золото:

– В Польше, хоть у них и католическая страна, мои услуги тоже понадобятся… – в спальне было тепло, немного пахло мускусом. Костюм и рубашка висели на двери шкафа. Проснувшись, Эстер привела в порядок комнату. Она поставила чашки на столик у кровати. Монах спал, уткнув голову, с начинающей отрастать, темной щетиной, в сгиб локтя. Эстер перевернула пенсне, на столике, стеклами вверх:

– Надо ему напомнить, чтобы к оптику зашел. И вообще, пусть заведет запас очков. Он без них ничего не видит, как Меир… – тем не менее, в пенсне Монах стрелял отлично. Именно он убил коменданта Мон-Сен-Мартена, из снайперской, немецкой винтовки, с установленного на придорожном дереве укрытия.

– Замок разбили, сделали из него мишень, для танков и артиллерии… – отряд Монаха устраивал побеги заключенным в концлагере. На окраине Мон-Сен-Мартена возвели деревянные бараки. Ограду окутали колючей проволокой и привезли охрану СС. В лагере содержалось пять тысяч евреев, из Бельгии, и Голландии. Шахтеры проводили диверсии, но гестапо, в случае аварий на шахтах, теперь расстреливало каждого пятого рабочего:

– Мы запретили им рисковать, – хмуро заметил мужчина, – у них жены, дети. Лучше пусть трудятся, а всем остальным мы займемся… – трибуны стихли. Монах пошевелился, зевая.

– Не могу спать, когда вокруг спокойно… – еще не открыв глаз, он улыбался, – издержки жизни в подполье… – он приподнял голову:

– Перерыв. Это дерби для результатов чемпионата значения не имеет. Ни «Спарта», ни «Фейеноорд», выше третьего места в западном дивизионе, не поднимутся. «Спарта» сейчас на четвертом… – темные глаза блестели смехом. Забрав у Эстер чашку с кофе, он потянулся за сигаретами:

– Чемпионом станет «Эйндховен», увидишь… – прикурив ему сигарету, Эстер не смогла скрыть улыбки: «А в Бельгии?»

– Если «Андерлехт» не найдет себе хорошего нападающего, – недовольно сказал Монах, – моя любимая команда не вылезет с задворок турнирной таблицы… – он задумался:

– «Льерс», наверное… – Эстер хмыкнула: «Я бы никогда не сказала, что ты азартен».

– Я играл полузащитником… – Монах притянул ее к себе, – в школе, в университете. Очки мне не мешали. В Мон-Сен-Мартене мы собрали отличную команду. Мы, конечно, только в Провинциальной Лиге играли, но преуспевали… – светлые волосы зашуршали, падая на спину. Эстер услышала его шепот:

– Сейчас второй тайм начнется. Никто не заметит, что ты кричишь… – кровать заскрипела, юбка полетела на пол, затрещал воротник блузки:

– Ты тоже кричишь, Эмиль… – откинувшись на спину, она распахнула рубашку.

– Монах, – Гольдберг приложил палец к ее губам, – Монах, моя дорогая Звезда. Эмилем я стану после победы… – стадион взорвался, Эстер замотала головой. Стучали барабаны, пели дудки, трибуны бесновались: «Роттердам, Роттердам!».

На плите, в эмалированной кастрюльке, дымился рыбный бульон. Гольдберг наклонился над столом, с ножом в руках:

– Нужна молодая картошка, морковь, лук-порей, просто лук. Корень сельдерея, которого, кстати, у тебя нет. Петрушка, тимьян, лавровый лист и шалфей… – он ловко завязал пряности в марлю: «Тимьяна и шалфея тоже нет».

– Война идет, – Эстер подняла бровь, – как будто в арденнских дебрях у вас есть тимьян… – Монах, отточенными движениями хирурга, резал овощи:

– Дикий тимьян у нас растет… – он ссыпал куски в отдельную кастрюлю, – бульон заправляется желтком, сливками, панировочными сухарями… – Эстер стащила с тарелки кусок сыра:

– Я знаю, как готовить гентский ватерзой… – матч закончился. Судя по разочарованным крикам, в конце игры, «Спарта» не смогла противостоять «Фейеноорду», даже на родном поле. Болельщики рассыпались по окрестным барам, киоски сворачивались. Площадь усеивали обрывки билетов, пустые бутылки и окурки. Несмотря на вечер, солнце не опускалось на горизонт. Из баров слышалась веселая музыка. Сбегав до булочной, Эстер принесла свежевыпеченных вафель. Она заглянула в табачную лавку, за сигаретами и журналами. Закинув ногу на ногу, покуривая, женщина перелистывала «Vogue». На стопке журналов лежал короткий, старинный кинжал. Гольдберг, как всегда, подумал:

– Надо было ей Рысью назваться. Она похожа, тоже гибкая, и голову поднимает, гордо…

– Хичкок выпустил новый фильм… – рассеянно сказала Эстер, – комедию, что для него необычно. «Мистер и миссис Смит», с Кэрол Ломбард…

Помешав бульон, Монах заглянул ей через плечо:

– Ты на нее похожа. На актрису… – он добавил:

– Чего нельзя сказать обо мне. Я не обладаю голливудской внешностью… – он, легонько, коснулся губами белой шеи, пахнущей сладкими пряностями. Эстер прищурилась:

– Неправда. Ты напоминаешь Хамфри Богарта.

Звезда испекла ему имбирное печенье, в дорогу. В партизанском отряде провизию выбирать не приходилось. Монах ел из одного котла с ребятами. В отряде воевали евреи и католики, шахтеры, и бывшие горожане, бежавшие, с помощью партизан из концентрационного лагеря. Из соображений безопасности, Монах разделил две сотни человек на четыре боевые группы. Связными служили подростки, из Мон-Сен-Мартена, и окрестных деревень.

Место для базы они выбрали в глуши, обустроив старую, заброшенную шахту. В отряде имелись нары, оружейный склад и отдельная камера, где держали украденную взрывчатку. Кое-кто из ребятишек использовал для передачи донесений собак. На Маасе издавна разводили шипперке. Псов держали на баржах, они давили крыс. Эмиль вспомнил:

– В Льеже даже устраивали состязания, между собаками, кто больше крыс убьет. Они очень понятливые, шипперке… – донесения засовывали под ошейники. Лагерь охраняли немецкие овчарки:

– Гестапо свою свору привезло… – он услышал захлебывающийся лай, – они даже собакам бельгийским не доверяют. И правильно делают… – Эмиль избегал появляться в Мон-Сен-Мартене, хотя никто бы его не выдал. За это можно было быть спокойным. Коменданта давно похоронили, с военными почестями, в его родном городе. Новый начальник концентрационного лагеря, оберштурмфюрер Барбье, понятия не имел, как выглядит пресловутый Монах.

Барбье в Мон-Сен-Мартен прислали из Гааги, где он возглавлял местное гестапо. Эсэсовец распорядился расстреливать каждого пятого рабочего, в случае обнаружения саботажа, или диверсий. Люди, бежавшие из лагеря, рассказывали, что Барбье натравливает свору овчарок на провинившихся заключенных. В Мон-Сен-Мартене герра Клауса, за глаза, звали «Мясником». С терриконов шахт, даже без бинокля, виднелись лагерные виселицы, на плацу, с кружившимися рядом птицами. Летом Барбье велел оставлять трупы, по нескольку недель. Пока к начальнику лагеря было никак не подобраться, оберштурмфюрер не выезжал из Мон-Сен-Мартена. Тем не менее, Монах не терял надежды.

Он заправил похлебку желтком:

– У мадемуазель баронессы, то есть у мадам Кардозо, тоже шипперке… – Гольдберг помешал суп, Эстер, одобрительно, сказала: «Ты хорошо готовишь».

Эмиль накрывал на стол:

– Мама умерла, когда мне двенадцать исполнилось. Мы с отцом одни остались, папа не женился. Пришлось научиться готовить, убирать… – отец Монаха скончался, когда Эмиль учился на втором курсе университета:

– Как раз тем годом меня на практику в Мон-Сен-Мартен отправили, – сказал Монах, – а потом я туда врачом вернулся… – Эстер ела ароматный суп, листая журнал.

Она понимала, что Гольдберга предал бывший муж.

Монах наткнулся на профессора Кардозо, в подвале замка. У Эстер не оставалось никаких сомнений. Она покосилась на вальтер Монаха, поверх рясы, в саквояже. Сумка стояла на табурете. Гольдберг уезжал вечерним поездом в Брюссель, а оттуда добирался в Мон-Сен-Мартен окольными дорогами:

– Нельзя ему ничего говорить… – напомнила себе Эстер, – не сейчас. У Давида дети на руках, мои дети. Могу ли я? – она, незаметно, стиснула оловянную ложку, длинными пальцами:

– Пусть Давид вывезет семью в Швецию. Если ему запретят покидать страну, я велю Элизе связаться с Монахом. Документы на близнецов готовы. Эмиль заберет мальчиков, спрячет их в монастыре, или приюте. Они не похожи на евреев, не обрезаны… – Эстер, искоса, посмотрела на Гольдберга:

– Маргарита одно лицо с Давидом, по ней сразу видна еврейская кровь. Надо бы и ей бумаги достать… – Эстер ненавидела себя за то, что бывший муж оставался безнаказанным, но пока ничего делать было нельзя:

– До него доберутся, рано или поздно, – успокоила себя женщина, – но не Эмиль. Эмиль мне не поверит. Он до сих пор не понял, что евреи тоже бывают предателями. Нет, кто-то из Амстердама, или кузен Авраам… – доктор Судаков сидел в тюрьме, но Эстер предполагала, что кузен в камере надолго не задержится.

Гольдберг коснулся ее руки. Перед обедом Эстер развела в тесной душевой мыло, и аккуратно побрила ему голову:

– Что? – она отложила журнал:

– Поедим, и ты мне продиктуешь ваши данные… – пока в Арденнах не было радиста, Эстер, вернее, Элиза, передавала сообщения из Бельгии в Блетчли-парк, с информацией от группы Генриха. Сведения из Германии поступали в письмах. Эстер обучила Элизу шифру:

– Две недели назад я последний конверт в Берлин отправила. Они беспокоятся, наверное. Завтра из Амстердама письмо пошлю, с нового ящика… – Гольдберг поправил пенсне:

– Ничего. Подумал… – Эстер увидела, как он покраснел, – что мы все будем делать, когда война закончится… – Эмиль лукавил.

Он думал о вечере, когда приехав в Роттердам, он отыскал старый, кирпичный дом, у стадиона, и постучал в дверь угловой квартиры. Открыла высокая, стройная женщина, лет тридцати, с закрученными на затылке, светлыми волосами. Они обменялись паролем и отзывом, хозяйка представилась Звездой. Только ночью она сказала, что слышала о нем, Гольдберге, от жены профессора Кардозо:

– Она волновалась… – голубые глаза женщины блестели, в темноте, – что вы… ты пропал. Она сказала, что ее покойные родители прятали тебя, в замке… – Гольдберг сказал себе:

– Она меня не любит. И я ее тоже. Это от одиночества, опасности… – в его отряде девушки не воевали. В марте к ним прислали мадемуазель Жаннетт, из Блетчли-парка. Она родилась в Брюсселе, у отца-англичанина, но мать ее была бельгийкой. Девушка отлично знала страну, воспитывали ее католичкой, говорила она с нужным акцентом:

– Даже трех недель не прожила, – горько подумал Монах, – а я предупреждал, чтобы ее не брали на операции. И ей запретил, лично. Следующий радист никуда из шахты не выйдет, обещаю… – поднявшись, он убрал пустые тарелки. Эстер пожала плечами:

– Мы врачи, вернемся к практике. Впрочем, – она повела рукой в сторону передней, – я прием не бросала, и ты, кажется, тоже… – Монах, в шахте, оборудовал даже операционную. Доктор Лануа передавал инструменты и лекарства из рудничной больницы, с мальчишками, связными.

Заварив кофе, Эстер зажгла сигарету. Повернувшись к Монаху, она усмехнулась:

– Но ты не о будущем думал, Эмиль… – женщина присела на подоконник. Вечернее солнце играло золотом в ее волосах, голубые глаза твердо посмотрели на Гольдберга:

– Во-первых, – заметила Эстер, – мы друг друга не любим. Это… – она указала на спальню, – это временное, потому, что нам одиноко. Даже если бы и любили, – она запнулась, – ты знаешь, что я еще замужем. Он мне пока не дал развода…

– Если его убьют… – она стряхнула пепел, – тогда я освобожусь. Но нельзя, чтобы он умирал, пока Элиза и дети не окажутся в безопасности. Он и Меира предал… – Эстер услышала о том, как завершилась амстердамская операция, от Джона, когда сама работала на передатчике:

– Все равно нельзя… – женщина закусила губу, – Элиза останется беззащитной, а я в Польшу отправляюсь… – вслух, она заметила:

– Бери вафли, они свежие. И печенье все сразу не съедай… – Звезда кивнула:

– У меня случалось подобное, Эмиль. От одиночества… – она ласково провела ладонью по его руке:

– Мы еще встретим тех, с кем захотим жизнь провести. Пей кофе, давай работать, – велела Эстер:

– На этой неделе последний сеанс связи, перед моим отъездом. Я тебе оставлю сведения о радисте. Он в Амстердаме живет. Пошлю письмо в рудничную больницу… – этот способ связи был безопасен, но не стоило, по словам Гольдберга, им злоупотреблять.

– И вам отправят кого-нибудь, – бодро добавила Эстер, водрузив на стол блокнот, – обязательно. После войны я к тебе на хупу приеду… – она подмигнула Гольдбергу, – дорогой Монах. Твоей жене очень повезет, – лукаво добавила Эстер, взявшись за карандаш, – и не только в отношении кухни… – Монах покраснел. Эстер вспомнила:

– Он меня на год младше, двадцать восемь. Для мужчины это еще не возраст, а мне год до тридцати, двое детей… – когда близнецы виделись с Эстер, мальчики не отпускали ее от себя. Женщина, тихонько, вздохнула:

– Я бы могла их забрать, уехать в Швейцарию. Перешла бы границу, золото у меня есть. А Маргарита? Она наполовину еврейка. Но Давида не тронут, не посмеют… – Эстер, все равно, беспокоилась о судьбе бывшего мужа. Она распрощалась с Монахом в огороде, обняв его:

– Больше сюда не приходи. Я из Амстердама отправляюсь в Брюссель, а оттуда в Польшу… – Гольдберг, неловко, поцеловал ее в щеку:

– Спасибо тебе за все… – он смутился, – и удачи… – Эстер помахала ему вслед. Она покурила, сидя на крыльце, а потом зашла в дом. Надо было избавляться от медицинского кабинета, в подвале, и складывать вещи. Завтра днем она ехала в Амстердам.