Текст книги "Вельяминовы. Время бури"

В большой, уютной детской, из приоткрытой в коридор двери, приятно пахло кофе и свежей выпечкой. Мальчишки ложились на разные кровати, но утром всегда оказывались в одной. Старший и младший братья, непременно, ближе к утру, перебирались на чью-нибудь постель и засыпали вместе.

Подняв светловолосую голову, Шмуэль взглянул на старинные, прошлого века часы. При них имелась кукушка, но близнецы умели определять время по стрелкам. По расписанию, приколотому над рабочими столами, им, как и Маргарите, полагалось вставать в семь утра. Шмуэль всегда просыпался раньше. Старший брат и младшая сестра любили поваляться в постели. Отец подобного не терпел. Шмуэль будил брата и Маргариту за пять минут до того, как птица выскакивала из гнездышка.

Ветерок шевелил занавеску, за окном поблескивал канал. Еще не пробило половины седьмого. Они завтракали все вместе. Отец проводил с ними два часа, каждый день, после обеда, занимаясь математикой, рассказывая о своих путешествиях и о работе врача. Отец преподавал в университете, а больше ничего тетя Элиза им не говорила. Отца возила черная машина, с шофером, в штатском костюме, но тетя Элиза ей никогда не пользовалась. По Амстердаму они ходили пешком, или ездили на водном трамвае, а на море отправлялись в пригородном поезде. Чихнув, Шмуэль поежился. Он сидел в одной рубашке, а утра еще были прохладными. Брат сопел, уткнув лицо в подушку, натянув на плечи одеяло. После завтрака отец уезжал, на машине. Они помогали тете Элизе помыть посуду, а потом в расписании значилась прогулка. Близнецы давно одевались сами, и подгоняли Маргариту. Сестра любила мечтать. Девочка могла четверть часа сидеть на кровати, вертя чулки:

– О чем ты только думаешь? – недовольно замечал кто-то из близнецов, застегивая на ней платье.

– Я принцесса и живу в замке… – голубые, ясные глаза малышки улыбались, – у меня есть белый конь, корона, и золотая карета. И Гамен… – собаке не разрешали спать в детских. Пес ложился у двери Маргариты, и не отходил оттуда всю ночь. Шмуэль потихоньку, впускал его на рассвете к сестре. Запрыгивая в кроватку, Гамен лизал ладошку девочки. Собака облегченно вздыхала.

Шмуэль пробежал босыми ногами по ковру. Открыв дверь, мальчик прислушался. Снизу бубнило радио, шипел газ на плите. Спальня сестры была напротив. Подняв голову, Гамен сладко зевнул. В комке черного меха виднелись только острые, белые зубы и розовый язык.

Шмуэль толкнул дверь, пес устроился рядом с девочкой. Маргарита свернулась в клубочек, прижимая к белой щеке тряпичную куклу.

Вернувшись к себе, мальчик склонил голову, рассматривая листок, с аккуратно отпечатанным расписанием. Тетя Элиза меняла его каждое воскресенье, при уборке дома.

– Прогулка… – Шмуэль понял, что улыбается, – мама приедет… – это был их секрет, как и говор, который близнецы предпочитали, между собой. Они отлично знали голландский и французский языки. Мама говорила с ними по-английски. Мальчики давно поняли, что отцу не нравится их болтовня, как презрительно называл язык профессор Кардозо. При взрослых Иосиф и Шмуэль разговаривали, как все остальные дети. Даже с Маргаритой они переходили на французский язык, с тех пор, как сестра подросла, и тетя Элиза начала учить ее чтению. Их слова оставались тайной, такой, как еженедельные приезды мамы.

В Ботанический сад, или в бывший парк Кардозо евреям вход запретили. Они с мамой гуляли по набережным, кормя уток. Мама всегда привозила имбирное печенье, в бумажных пакетиках. Пахло от нее привычно, знакомо, сладкими пряностями, и чем-то медицинским. Она покупала в булочной хлеб, Иосиф и Шмуэль бросали куски птицам. Они сидели, привалившись к маме, держа ее за руки. Тетя Элиза, с Маргаритой, в это время ходила в церковь. Мальчиков она туда, обычно, не брала, но Иосиф и Шмуэль знали, как вести себя в соборе. Мама говорила, что надо уважать любую веру:

– Тем более, Маргарита христианка, – пробормотал Шмуэль, – и тетя Элиза тоже. Папа ест свинину, и мы едим… – из коридора потянуло жареным беконом, старший брат заворочался. Шмуэль, весело, сказал:

– Aujourd’huimakomt.

– Iksouviens… – Иосиф потер кулаками глаза :

– Кажется, сосиски на завтрак… – если дело не касалось мамы, они могли говорить и привычным образом. Посмотрев на циферблат, Иосиф скомандовав:

– Буди Маргариту, проследи, чтобы она зубы почистила. Я в умывальную… – старший брат потянулся. Шмуэль фыркнул: «Всегда я».

На завтрак, действительно, ожидались сосиски. Элиза, в домашнем, хлопковом платье, в фартуке, стояла над медной сковородой, с лопаточкой. Дельфтская плитка, на полу, блестела чистотой. В днища старинных кастрюль, развешанных на стене, можно было смотреться.

Элиза каждый день меняла кухонные полотенца и занавеску на окне, приводила в порядок шкафы, подстригала розы в саду, и следила за грядкой, с травами. Давид не любил беспорядка. Когда они переехали в особняк, отказавшись от квартиры на Плантаж Керклаан, профессор Кардозо, недовольно, пройдясь по комнатам, обернулся к жене:

– Она… – муж поморщился, – все запустила, неряха. Будь любезна следить за домом, как полагается… – Элиза следила.

Особняк был гораздо больше квартиры. Ей приходилось полировать дубовые полы, чистить старинные ковры, прошлого века, натирать до блеска серебро, проветривать постели. Муж настаивал, что простыни и наволочки надо менять раз в неделю. Давид проверял, положила ли Элиза саше, в комод. Он говорил, что влажная уборка, два раза в день, является залогом детского здоровья.

– Особенно сейчас, во время цветения… – профессор поднимал ухоженный палец, с золотым перстнем, – везде пыльца. Может развиться сенная лихорадка…

– Шмуэль чихает, – озабоченно подумала Элиза, – он и в Мон-Сен-Мартене чихал, в июне. Это сирень, должно быть… – женщина выглянула в окно, – в замке, в саду, она растет. Росла… – Элиза, едва сдержала слезы: «Здесь ее тоже много».

Она получала письма от доктора Лануа, из рудничной больницы. От замка и садов остались одни развалины. Вермахт использовал стены, как полигон, для танковых и артиллерийских частей:

– Однако подвал не тронули, мадам Кардозо, – писал доктор, – и туда даже можно спуститься. Правда, это довольно рискованно. Мы накрыли ваши семейные картины холстами. Надеемся, что живопись не пострадает. Не беспокойтесь за мебель, ковры и шпалеры. Все, что немцы хотели выставить на аукцион, находится в домах шахтеров, и будет вам возвращено, после войны… – Элиза спросила у врача о его коллеге, докторе Гольдберге, но Лануа о судьбе месье Эмиля сведений не имел.

Элиза перекрестилась:

– Иисус, Мария, уберегите его от всякой беды. Помогите несчастным, страдающим в Мон-Сен-Мартене… – она, робко, сказала мужу о концентрационном лагере. Давид удивился:

– Люди работают. Немцы их содержат, кормят. Надо быть благодарными, Элиза, что они вообще нашли себе занятие, учитывая распоряжения правительства… – евреев уволили из государственных учреждений, запретили держать юридические и медицинские практики, или работать в нееврейских газетах.

– Еврейских изданий не осталось… – Элиза бросила взгляд на газетный лист. Немцы атаковали Советский Союз. В воскресенье, на семейной прогулке, мальчики спросили отца, о торжественных маршах, несущихся из репродукторов. Давид огладил ухоженную бороду:

– Это ради выходного дня, милые мои… – Элиза заметила, что близнецы переглянулись. Мальчишки бойко читали. Элиза была уверена, что пасынки успели сунуть нос в газету:

– Господи… – она перевернула сосиски, – опять война, опять страдания. Зачем? И куда увозят женщин, детей… – муж объяснял все переселением:

– Евреям дали возможность трудиться на новых землях, – важно говорил он, – надо сказать спасибо немцам… – Элизе хотелось зажать руками уши, хотелось крикнуть:

– Голландцы протестовали против депортаций, не выходя на работу! А ты, ты… – профессора Кардозо никто не увольнял. Он, три раза в неделю ездил в Лейден, читать лекции и проводить заседания кафедры. Муж принимал дипломные работы у студентов, устраивал заседания юденрата, выступал в газетах и по радио. Дом находился под охраной, больше на двери ругательств никто не писал. Давид обедал с немецкими офицерами, но в особняк они не приходили. Элиза, горько улыбалась:

– Не хотят, чтобы их видели в доме у еврея. Как Давид не понимает… – о передатчике муж ничего не знал. Элиза сама предложила Эстер заменить ее, когда узнала, что женщина передает информацию британцам.

– Тебя гестапо разыскивает… – просто сказала Элиза, – и ты еврейка. Не надо рисковать. Я вне подозрения, с его должностью… – Элиза мотнула просто причесанной головой в сторону особняка. Они стояли у перил канала Принсенграхт. Внизу мальчики и Маргарита кормили уток. Дочь, в аккуратном, матросском пальтишке, в шапочке с якорями, смеялась, хлопая в ладоши. Эстер затянулась сигаретой:

– Элиза, у тебя ребенок. Дети… – она смотрела на светлые локоны мальчиков:

– Элиза хорошая женщина, Иосиф и Шмуэль ее любят. Что было, то было… – напомнила себе Эстер, – нам надо о детях думать, обоим… – тонкая рука Элизы коснулась ее руки:

– У тебя тоже дети, Эстер… – услышала она тихий голос, – и ты в Польшу собираешься… – Эстер ничего не скрыла от Элизы:

– Это мой долг, – сказала доктор Горовиц, – я обязана бороться с нацизмом. Сейчас нельзя прятаться за детей. Таких малышей, как они… – Эстер кивнула на сыновей, – сажают в товарные вагоны, отправляют в неизвестность. Пока я жива, я буду делать все, что в моих силах, но ты, ты не рискуй… – Элиза молчала.

– Моя дочь родилась от еврея, – наконец, ответила женщина:

– Давид говорил, что подобные семьи тоже… – она сглотнула, – депортируют. Даже тех, у кого на руках свидетельства о крещении, за кого ручаются священники… – муж рассказал о коллеге, докторе ван Бредене, женатом на еврейке. Его жену отправили на восток, перед Пасхой. Профессор Кардозо пожал плечами:

– Не садиться же ему было в вагон. Он голландец, не подпадает под распоряжения. Он получит свидетельство о разводе. Адвокат сказал, что подобные случаи считаются безвестным отсутствием супруги… – закусив губу, Элиза собралась с силами:

– Я бы никогда не бросила тебя, Давид. Тебя, Маргариту… – муж хмыкнул:

– Ребенок, это другое дело. Однако у них не было детей. Никто меня не тронет, – недовольно заметил профессор Кардозо, – я работаю на благо рейха… – сегодня у мужа был библиотечный день, он оставался дома:

– Он уверен, что ему присудят премию, разрешат уехать… – вдохнув запах жареного мяса, Элиза чуть пошатнулась.

Убавив огонь, она взбила яйца, для омлета. В серебряном кофейнике мужа ждал крепкий кофе. Для детей Элиза варила какао, и делала овсяную кашу. Муж настаивал на свежей выпечке, каждый день. Он любил круассаны с миндалем. Элиза, с вечера замешивала тесто, и поднималась в шесть, чтобы к завтраку булочки оказались горячими. Поверх газеты лежало письмо от Виллема:

– Жаль, что ты не сможешь приехать на канонизацию, милая сестричка, но я понимаю, что с детьми подобное тяжело. В любом случае, после церемонии я получаю сан, и возвращаюсь в Мон-Сен-Мартен. Отец Янсеннс и его святейшество благословили меня открыть приют, для сирот. Сейчас, к сожалению, их в Европе не меньше, чем в Конго. Моя помощь понадобится. Встретимся в нашем родном городке… – Элиза намеревалась осенью навестить брата:

– Возьму детей, Гамена, и поеду… – она перевернула омлет, – я Виллема давно не видела. Давид справится, всего пара недель… – Элиза удивлялась, как муж, неприхотливый в экспедициях, меняется, оказавшись в Европе.

– Хотя он и в Маньчжурии, в палатке, заставлял меня кофе в постель приносить… – из сада тянуло свежим ветерком. Элиза, облегченно, подышала.

Ящик в почтовом отделении оформили на ее имя. Эстер обещала сообщить в Берлин адрес. Элиза выходила на связь с Блетчли-парком каждую неделю. В Лондоне не знали, кто сидит у передатчика. Она, иногда, улыбалась, думая, что ее сеансы принимает дядя Джованни или сам Джон.

– Лаура и Мишель обвенчались… – она тихонько вздохнула, – кто бы подумал, несмотря на войну. Пусть будут счастливы, пожалуйста… – пора было накрывать на стол. Подняв крышку сковороды, с беконом и сосисками, Элиза сжала зубы. Ее затошнило. Прижав ко рту ладонь, женщина едва успела добежать до умывальной.

– С Маргаритой так было… – дернув за цепочку, Элиза, обессилено, сползла на выложенный плиткой пол. Спокойно зажурчала вода. Она заставила себя подняться и прополоскать рот:

– Третий месяц пошел, сомнений нет… – она считала на пальцах, но сделала это еще раз:

– В январе. Мы в Швеции к тому времени окажемся, в безопасности… – мужу Элиза пока ничего не говорила.

– А если ему не дадут премию? – Элиза оперлась на умывальник. В зеркале отразилось бледное лицо, глаза цвета лаванды, с едва заметными, темными кругами:

– Или если не выпустят в Швецию… – она не хотела даже думать о подобном.

Умывшись, Элиза сняла фартук. Муж не любил, когда заставал ее утром, как выражался Давид, неприбранной. Она осмотрела ореховый, круглый стол, фарфор и серебро. Элиза поправила накрахмаленные салфетки и принесла особую подставку на стул, для Маргариты. Каша томилась в кастрюльке. Вынув из духовки круассаны, Элиза налила первую чашку кофе, для мужа. Давид всегда выпивал ее в постели, за папиросой и газетами. Собрав поднос, женщина пошла наверх, в спальню.

Двадцать второго июня начальник амстердамского гестапо, штурмбанфюрер Вилли Лагес принес в кабинет большую карту Советского Союза. Он, с удовольствием, вколол первый флажок. Каждое утро, из Берлина, поступали обнадеживающие, если не сказать, победные сводки. Прошло всего два дня с начала наступления, а вермахт взял Брест и Гродно. Танки рвались на восток, в сторону Минска.

На сегодняшнем совещании, в СД, Лагес, широким жестом, указал на карту:

– Впереди много работы, коллеги. Рождество наши войска отметят в Москве, а масштабы тамошних… – Лагес пощелкал пальцами, – акций, не сравнить с теми, что ждут нас в Голландии… – к осени им предписывалось переселить всех евреев страны в Амстердам, ввести опознавательные знаки, на одежде и начать массовые депортации.

Зимой гестапо переехало из отеля «Европа» на Эвтерпаштрассе, в южном Амстердаме. Гостиницу оставили для визитов бонз. Было неудобно размещать в этом же здании тюремные камеры. СД забрало под свои нужды помещения бывшего женского училища. Район оказался тихим, уединенным. Лагесу понравился новый, просторный кабинет, выходивший окнами в парк. Подняв голову, он посмотрел на пышно цветущую сирень. Лагес, как и рейхсфюрер Гиммлер, любил растения. Он запретил сотрудникам ломать ветки. Сегодня он передвинул флажки, на карте, дальше на восток:

– Надеюсь, в России не появится никаких партизан… – недовольно сказал штурмбанфюрер, почесав светлые волосы, – впрочем, их и здесь нет… – партизаны действовали во Франции, и Бельгии, но это была не забота Лагеса:

– Пусть Барбье ими занимается… – напомнил себе эсэсовец, – не зря его из Гааги в Мон-Сен-Мартен перевели… – Лагес получал сводку новостей, с Принц-Альбрехтштрассе. Он знал о банде так называемого Монаха, в Арденнах. В горной местности, полной заброшенных шахт, можно было скрываться долго, но Лагес не сомневался в способностях своего бывшего коллеги по местному гестапо.

– Клаус быстро Монаха поймает… – выйдя на каменную террасу, с чашкой кофе, он закурил. Курение на рабочих местах запретили. Штурмбанфюрер относился к подобным вещам строго, но всегда устраивал перерывы, на совещаниях. Лагес не видел смысла в том, чтобы подчиненные ерзали, думая не о работе, а о первой затяжке ароматным табаком. В Голландии выпускали хорошие сигареты, да и Америка, сохраняя нейтралитет, поставляла Германии продукцию.

Больше в сводке ничего интересного не нашлось. Италия, Румыния, Венгрия и Словакия тоже объявили войну большевикам. Со дня на день ожидалась атака финнов на северные границы СССР. Премьер-министр Черчилль, выступая по радио, заявил:

– Любой человек, или государство, борющееся против Гитлера, получит нашу поддержку. Любой, кто разделяет политику Гитлера, является нашим врагом… – Лагес присел на перила, вдыхая аромат сирени, любуясь тихим, утренним парком. На траве блестели капельки росы:

– Проклятый толстяк. Впрочем, он рано радуется. Когда мы покончим с Россией, мы вернемся к Британии… – штурмбанфюрер был уверен, что банды, на оккупированной рейхом территории, получают оружие и деньги из Лондона:

– Конечно, – размышлял он, – французы могли и сами все организовать. Они себе на уме. Но в Мон-Сен-Мартене, где Монах подвизается, люди тихие, труженики, в церковь ходят. Зачем им брать в руки оружие? – Лагес вспомнил, что во время февральской забастовки в Амстердаме, местные пасторы и прелаты, призывали людей не выходить на работу, протестуя против депортаций.

Лагес тогда, в феврале, увидел, что молодые коллеги не понимают слова «забастовка». Штурмбанфюрер, начавший карьеру в полиции при Веймарской республике, почти на пальцах объяснил ребятам, что такое профсоюзы, давно запрещенные в Германии, и почему рабочий может отказаться выполнять свои обязанности:

– В Мон-Сен-Мартене пока забастовок не происходило… – он читал донесения Барбье, – однако случались явные акты саботажа. Клаус теперь расстреливает, за подобное. И евреи в тамошнем лагере долго не протянут… – кроме СД, на Эвтерпаштрассе помещалось изящно названное Центральное Бюро по эмиграции евреев, или попросту отдел гестапо, ответственный за депортации.

После февральской забастовки, четыреста евреев арестовали, отправив в Бухенвальд и Маутхаузен. Наиболее сильных послали в Мон-Сен-Мартен. Туда, всю весну, шли транспорты с мужчинами, из Амстердама и Брюсселя. Женщин и детей начали посылать в Польшу. Лагеса не интересовало, куда они направляются. Его обязанностью было посадить депортируемых людей в поезда и следить за соблюдением отчетности. Он любил аккуратные, канцелярские папки. Штурмбанфюрер, по возрасту, в первой войне не участвовал. Двадцатилетним юношей он пришел в полицию Брауншвейга. Лагес всегда получал похвалы, за усердное ведение дел и порядок в бумагах.

Подобный порядок был и у него на рабочем столе, в кабинете. Ближайший транспорт уходил на восток в пятницу. Списки подали из юденрата, на той неделе. Конечно, имелись и неприятные эксцессы. Людей на вокзал везла голландская полиция. Иногда по адресу, значившемуся в ордере, никого не оказывалось. Квартира или особняк стояли пустыми.

Лагес подобных вещей не любил. Он говорил, на совещаниях:

– Если нам велено посадить в вагоны четыре сотни человек, значит, так и должно случиться… – потушив сигарету, он вернулся в кабинет. Штурмбанфюрер, склонив голову, рассматривал карту Европы:

– Бегут… Куда им бежать? Страна маленькая, все, как на ладони. Нет лесов, гор тоже нет. Разве что они до Бельгии хотят добраться, или до Франции. Или их кто-то укрывает, в домах… – эсэсовец, недовольно, хмыкнул:

– Надо посоветовать бельгийским коллегам. Пусть не стесняются проверять монастыри, детские приюты. Крещеный еврей, все равно, считается евреем. В рейхе подобные законы, и здесь тоже… – вспомнив о пропавших евреях, он помрачнел.

На столе у него, отдельно, лежала папка с делами на тех, кто особенно интересовал гестапо.

Каждый день, открывая обложку, Лагес наталкивался на твердый взгляд больших глаз, узкие губы, изящный, длинный нос. Доктор Горовиц была не похожа на еврейку. Во всяком случае, она совершенно не напоминала снимки, рассылаемые из Берлина, Бюро Расовой Чистоты. Лагес, про себя, думал, что доктор Горовиц могла бы фотографироваться для обложек пропагандистских журналов, как образец арийки.

– Подобные люди еще опаснее… – оборвал он себя, – и она женщина. Никак не проверишь. Хотя и мужчины могут лгать, изворачиваться… – с прошлого лета бывшая жена председателя юденрата как сквозь землю провалилась. Ее описание лежало во всех гестапо Голландии, но женщину никто не видел. Лагес отметил себе, что в июле надо послать сведения о докторе Горовиц в Брюссель и Париж. Сейчас, в конце месяца, все занимались отчетностью. Его просьбу о розыске женщины отложили бы куда-то в долгий ящик.

Лагесу не нравился спокойный холод в глазах пропавшей еврейки, и четкий, резкий очерк подбородка:

– Бывшая жена бывшего председателя юденрата… – он взял запрос от штурмбанфюрера Отто фон Рабе, из лагеря Аушвиц. Профессор Кардозо, первым транспортом, уезжал на восток. Еврей поступал в ведение доктора фон Рабе, работавшего в медицинском блоке лагеря.

– Благодарю вас, партайгеноссе Лагес, за помощь в решении важного вопроса. С товарищеским приветом, хайль Гитлер… – подпись фон Рабе оказалась красивой, витиеватой.

О детях профессора коллега ничего не упоминал.

Лагес постучал карандашом по белым зубам:

– Жена у него не еврейка, католичка. В девичестве де ла Марк, из Мон-Сен-Мартена. Шурин его в священники готовится, в Риме. Пусть выходит замуж, вторым браком… – госпоже Кардозо, по досье, было двадцать три, – она теперь без детей на руках, молодая женщина… – штурмбанфюрер вспомнил книжку, которую совал Кардозо, при первой встрече:

– Журналист, автор… – он взял чистый лист бумаги, – она обрадуется, что от еврея освободилась. Вышла за него замуж потому, что ребенка ждала. Ей легче станет. Особняк ей перейдет, счета банковские… – Лагес, четким почерком, написал приказ об аресте и депортации профессора Мендеса де Кардозо, тридцати трех лет, с детьми Иосифом и Шмуэлем, пяти лет, и Маргаритой, трех лет от роду. Он задумался, но решил, что не стоит разводить бюрократию, и посылать детей куда-то еще:

– Пристроят их, в Аушвице… – Лагес расписался, – или они по дороге заболеют, умрут. Они маленькие, в конце концов… – едва он протянул руку к телефонной трубке, как раздался звонок.

Выслушав собеседника, Лагес рассмеялся:

– Профессор Кардозо сообщает, что бывшая жена оставила в подвале особняка передатчик? Неосторожно, с ее стороны… – он поздравил себя с удачей. Любой активный передатчик означал, что отдел радиоигр, на Принц-Альбрехтштрассе, сможет гнать дезинформацию, в Лондон:

– Найти бы его бывшую жену… – поднявшись, Лагес оправил мундир, – она где-то здесь, я чувствую. Она мать, мать не уедет от детей… – профессор Кардозо, правда, заявлял, что доктор Горовиц не обладает материнскими чувствами. По его словам, женщина думала только о карьере. Штурмбанфюрер, с подозрением, относился к сведениям, которые сообщали разведенные мужчины о своих бывших женах:

– Послушать их, они были женаты на мегерах, все, как один… – Лагес пятнадцать лет состоял в счастливом браке. Он баловал жену и двух дочерей, аккуратно писал семье, и всегда привозил подарки, отобранные на складе конфискованных вещей.

Он захлопнул папку, лицо доктора Горовиц исчезло. Лагес, невольно, почувствовал себя лучше:

– Надо пройтись по особняку Кардозо, посмотреть, что у него есть ценного. Его жене дом остается. Она не обеднеет, если мы серебро и хрусталь заберем.

Он вызвал машину:

– Проследим за особняком. Рано или поздно хозяйка передатчика появится, захочет увидеть детей. Здесь мы ее и арестуем… – Лагес, насвистывая, спустился во двор.

За чашкой кофе, в маленькой булочной, неподалеку от вокзала, Эстер просмотрела сегодняшний выпуск De Telegraaf. Вермахт, позавчера перейдя границу СССР, захватил Брест и Гродно. Танки и пехота продвигались на восток:

– В Советском Союзе тоже евреи живут… – Эстер курила, глядя на портрет Гитлера, над прилавком, на румяные круассаны, миндальное печенье и кексы, – и много… – она знала о гетто в Польше, и о новых, строящихся лагерях:

– Окончательное решение… – поежившись, Эстер накинула на плечи льняной жакет, – здешних евреев отвозят на восток. В Польшу. Не может быть подобного. Их селят в гетто, в лагеря. Невозможно убить миллионы людей, – Гитлер, на фотографии, ласково улыбался, – никто не позволит… – Эстер понимала, что не в силах ничего сделать. Америка оставалась нейтральной страной, Британия сражалась с немцами в Северной Африке. Роммель рвался к иракским нефтяным промыслам, к Каспийскому морю.

Эстер, нарочито спокойно, свернула газету:

– Евреям никто не поможет. Советский Союз не устоит перед Гитлером. Потом он примется за Америку. Надо брать в руки оружие… – она посмотрела на свои длинные, ловкие пальцы, с коротко остриженными ногтями, – спасать тех, кто оказался в беде…

Эстер вскинула подбородок:

– Для этого я и еду в Польшу. Америка начнет воевать, Аарон, и Меир в Европе окажутся. И кузен Авраам тоже… – она знала, что бывший муж стрелял в Меира, в квартире на Плантаж Керклаан:

– Еврей Давид, или не еврей, – разозлилась Эстер, – после войны его надо судить. Хотя он будет утверждать, что действовал под влиянием обстоятельств. Рядом находился эсэсовец, фон Рабе… – Эстер, аккуратно, отсчитала деньги, но на чай ничего не оставила. Она не собиралась поддерживать хозяина кафе, повесившего портрет Гитлера.

Женщина медленно шла в сторону канала Принсенграхт, помахивая подержанной, но аккуратной сумочкой. В Амстердаме, Эстер избегала района церкви Вестеркерк, где стоял особняк Кардозо, и вообще оживленных кварталов. На еврейских улицах, вокруг Эсноги, она тоже не показывалась. Эстер не хотела, чтобы ее кто-то узнал.

Прощаясь с Элизой, они каждый раз назначали новое место встречи. Сегодня женщина ждала ее у почтового отделения на набережной Вестеркаде, к западу от квартала Йорден, где помещался дом Кардозо. Пока евреям Амстердама разрешали оставаться в своих квартирах, не переселяя их в отдельное гетто. Тем не менее, рядом с Эсногой поставили деревянную изгородь. На мостах разместили наряды полицейских.

– Это для нашего собственного спокойствия, – вспомнила она выступление бывшего мужа по радио, – проклятый мамзер, он за все поплатится… – Эстер подумала, что после войны члены юденратов сошлются на то, что не могли отказаться выполнять работу:

– Работу… – она остановилась у перил канала, – они составляют списки, по которым евреев посылают в неизвестность. На смерть… – вода шла рябью, под легким ветерком. Солнце припекало. Какой-то парень, с баржи, помахал Эстер: «Не грусти, красотка!».

Она, невольно, улыбнулась.

Эстер одевалась скромно, не желая привлекать к себе внимания. Она носила старые костюмы, или простые платья, покупая наряды в дешевых магазинах, в Спангене. Туфли у нее были на низком каблуке, часы, с потрепанным, кожаным ремешком:

– Женщина, блондинка. Подобных сотни на улицах, если ни тысячи… – она ездила пригородными поездами, останавливавшимися на каждом полустанке, между Роттердамом и Амстердамом. В вагоне пахло рыбой, табаком. Пассажиры шуршали яркими, спортивными газетами, играли в карты, женщины вязали. Здесь не появлялись патрули. На вокзалах полицейские только скользили взглядами по толпе, валящей с перрона в город:

– Монах тоже медленные поезда предпочитает, – усмехнулась Эстер, – я говорила, что лучше проиграть во времени, чем в безопасности… – она поняла, что рада отъезду:

– Мы друг друга не любим… – Эстер заправила за ухо светлую прядь, – тогда, в первый раз, я по мужчине соскучилась, а он, по женщине… – она тем вечером сама потянулась к его руке. Монах диктовал ей сведения, из Арденн:

– Сама обняла, поцеловала, сама повела в спальню… – Эстер усмехнулась, – конечно, ему в шахте одиноко. Подругу, в Мон-сен-Мартене, заводить опасно. Барбье, судя по всему, человек без жалости. Ничего, закончится война, Монах, кого-нибудь, встретит. И я тоже… – Эстер пришло в голову, что бывший муж может не согласиться на развод:

– Если он выживет… – достав папиросы, она чиркнула спичкой, – я навеки, останусь соломенной вдовой. Не смогу выйти замуж за еврея, не смогу родить ребенка… – подобное дитя считалось незаконнорожденным.

– А как его убивать? – Эстер, издалека, увидела вывеску почтового отделения:

– Он отец троих детей. У кого поднимется рука оставлять их сиротами? И так сирот на свете много… – на почте был готов абонентский ящик.

Эстер напомнила себе, что после встречи с малышами, надо отослать письмо Генриху, в Берлин, сообщая новый адрес. Она должна была миновать рейх, чтобы проехать из Брюсселя в бывшую Польшу, в Бреслау, но пани Качиньская и не думала встречаться с Генрихом. Подобное было слишком опасно. Она даже не стала упоминать об этом Джону, на сеансе связи.

– Надеюсь, Джон встретил, кого-нибудь… – вздохнула женщина:

– Мишель встретил, даже на войне. У кузена Стивена дочка, новорожденная… – она услышала лай собаки. Гамен скакал, по булыжникам, волоча сзади поводок. Близнецы бежали следом, таща за собой Маргариту. Пахло цветущей сиренью. Дети были теплые, мягкие, они обнимали Эстер за шею, лезли к ней на колени. Маргарита положила черноволосую голову ей на плечо: «Тетя, а вы печенье привезли?».

– Конечно… – пощекотав малышку, Эстер вспомнила о кинжале, в подкладке сумочки:

– Его дочери надо передать. Будет ли у меня девочка… – детские ладошки тянулись к застежке сумки. Эстер подняла голову, Элиза подхватила поводок Гамена:

– Прости, что они побежали… – женщина взяла за руку дочь:

– Поблагодари тетю Эстер за печенье, милая. Мы сходим в церковь… – Элиза всегда оставляла собаку Эстер и близнецам. Маргарита слезла с колен Эстер, сделав неловкий книксен: «Спасибо, тетя».

Эстер расхохоталась. Малышка слизывала с губ крошки от печенья:

– Рада угодить мадемуазель баронессе… – Маргарита почесалась: «Я стану принцессой, когда вырасту, тетя».

– Обязательно, – уверила ее Эстер. Она подтолкнула мальчишек:

– Съедим по мороженому, вы мне все-все расскажете, и пойдем кормить уток… – она посмотрела вслед узким плечам Элизы, в светлом, летнем платье:

– Она усталой выглядит. Ей едва за двадцать, а трое детей на руках… – глядя на Элизу, Эстер, иногда, чувствовала себя виноватой, – и мамзер, наверняка, заставляет ему кофе в постель подавать. Будущий Нобелевский лауреат. Но я и сама ему кофе носила… – муж, допивая чашку, едва заметно усмехался:

– Надо тебя побаловать. Для женщин подобное полезно… – он тянул Эстер за руку:

– Эгоист, – сочно сказала она, – всегда думал только о собственном удобстве. Один раз я его попросила… – Эстер даже замедлила шаг, – он удивился, сказал, что ни один уважающий себя мужчина, подобного делать не будет… – она услышала наставительный голос мужа: «Раввины такое запрещают».

– Оправдывает свой эгоизм Торой, – разозлилась Эстер, – как будто религия его когда-то интересовала. Видимо, Джон себя не уважает… – она, едва заметно, улыбнулась, – и Эмиль тоже… – Монах не спрашивал у нее о бывшем муже. Он только однажды, ночью, обнял ее:

– Ты могла бы уехать к нам, в Арденны… – он затягивался папиросой, Эстер видела свое отражение в стеклах его очков, – у нас есть передатчик, но радиста мы потеряли. Стала бы радистом, врачом… – Гольдберг запнулся. Эстер забрала папиросу: