Текст книги "Вельяминовы. Время бури"

Отряхнув руки, Волк пошел дальше. Ему надо было сложить вещевой мешок, посетить несколько надежных мест, и устроить в квартире тайник, для золота. Вечер он собирался провести с пивом, на набережной Москвы-реки. Волк хотел полюбоваться родным городом, перед разлукой.

Литерный поезд, из пяти вагонов, пригнали на запасные пути Казанского вокзала ранним утром. Колею для состава отгородили трехметровой стеной. К узкому перрону подъезжали особым путем, минуя два поста охраны, где тщательно проверяли документы и машины. На стальных воротах, у первого поста, висели таблички «Служебный вход, предъявите пропуск».

Воронов, на перроне, дымя сигаретой, разглядывал башню вокзала. Москва еще спала, но здесь перекликались локомотивы, из дальних репродукторов, доносился голос диктора. Петр приехал сюда один, после звонка из главного транспортного управления, сообщавшего, что состав движется на вокзал. Обычно за вагоны отвечало техническое бюро НКВД, которое, с началом войны, стало называться четвертым отделом. Состав помещался в специальном депо. Петр даже не знал, где оно находится.

Капитан, коллега из транспортного отдела, стоял рядом с Вороновым, листая машинописные бумаги:

– Повторим процедуру, Петр Семенович, это ваша первая поездка… – он кивнул на темно-зеленые вагоны, на первый взгляд ничем не отличавшиеся от обычного подвижного состава. Только у одного вагона, в центре поезда, наглухо задраили окна. Петр присмотрелся, коллега заметил:

– Это обманки, а не окна, разумеется. На всякий случай, – он повел рукой, – мы не можем отгородить стеной весь путь от Казанского вокзала до… – он замялся, – до станции назначения.

Петр и сам не знал, куда отправляется состав. Берия на совещании сказал, что следующей остановкой будет Горький, где Петра ждет шифрованная радиограмма с дальнейшими указаниями. Его предупредили, что командировка займет не меньше месяца:

– У нас большая страна… – Берия отпил чаю, – заодно на нее посмотрите, Петр Семенович. На Дальний Восток вы летали, а теперь проедетесь, по Транссибирской магистрали… – коллега добавил:

– Мы не хотим привлекать внимания. Это не товарный состав, и не перевозка заключенных.

На Лубянке Петр успел ознакомиться с протоколом. Литерному составу предписывалось двигаться в ночное время, с тремя локомотивами. Контрольный локомотив отправлялся от станции первым, ровно через десять минут уходил литерный поезд. Прекращалось движение встречных составов, ни один поезд впереди не отправлялся. Поезда, идущие вслед, тоже задерживались.

– Даже встречные эшелоны с бойцами, – коллега поднял палец, – даже платформы с военной техникой и снарядами, останавливаются, Петр Семенович, чтобы пропустить литерный поезд. В кабине первого локомотива находятся три машиниста, инженера, из нашего отдела, и три охранника… – поезд кишел охраной. Воронова сопровождала рота внутренних войск НКВД, со служебными собаками.

На втором локомотиве находились два машиниста. Локомотивы связывались с вагоном-штабом, где размещался Воронов, по телефону. В поезде стоял и радиопередатчик. После двух локомотивов шло прикрытие, кроме дополнительной брони, и технического оснащения, ничем не отличавшееся от обычных, мягких вагонов.

– Тонечка в мягком вагоне поедет… – Петр выбросил окурок.

Берия с Эйтингоном разрешили ему отлучиться, до обеда, собрать вещи, и посадить семью в поезд. Потом Петр возвращался на Лубянку. Груз, и сопровождающие документы готовили к отправлению, на Казанский вокзал. Литерный поезд, с Вороновым во главе штаба, уходил на восток ближе к вечеру.

Они с капитаном, придирчиво, осмотрели вагоны и локомотивы. В течение дня сюда приезжали технические специалисты. Петру не очень нравилось, что поезд будут готовить к взрыву, в случае, как выразился Берия, нештатной ситуации, однако делать было нечего. Товарищ Сталин дал четкие инструкции. При обнаружении возможной опасности утраты груза, как это назвал Берия, Воронов был обязан уничтожить содержимое вагона без окон.

На совещании Петр открыл рот, чтобы предложить войти в вагон с пистолетом, но выяснилось, что ему запрещено говорить с грузом, впрочем, как и остальным работникам НКВД, сопровождавшим поезд.

В свете настольной лампы сверкнуло пенсне Берия. Нарком откашлялся:

– После подобных новостей нельзя быть ни в чем уверенным, товарищ Воронов… – он окинул Петра коротким взглядом:

– Груз может, как бы это сказать, попытаться склонить вас на свою сторону, ради побега, – добавил Берия. Петр предпочитал не думать, что случится, если он потеряет груз. Расстрел, в таком случае, стал бы для него облегчением.

Сталин, вернувшись из камер, вызвал наркома в кабинет. Лаврентий Павлович час провел с Иосифом Виссарионовичем. Двери комнаты они наглухо заперли. Потом Берия собрал экстренное совещание.

Следователи, работавшие с группой Горского, готовили последние протоколы допросов. Арестованных, согласно приказу Сталина, разделили на две части. Горская была связной между покойным отцом, и его агентами. По указанию Александра Даниловича, и после его смерти, она продолжала вербовать шпионов, в том числе собственного мужа. Остальные генералы, арестованные после начала войны, подлежали расстрелу за трусость. Они не были агентами немцев:

– Просто испугались, побежали… – презрительно сказал Эйтингон, засучив рукава, очиняя карандаш. Они с Петром сидели в кабинете Наума Исааковича, обложившись папками, ожидая вызова к наркому.

– И дождались… – мрачно подумал Петр, осматривая купе начальника поезда. Вагоны отделали красным деревом. Здесь лежали ковры, имелся душ, мощный передатчик и радиоприемник. Кухня поезда получала провизию из кремлевского распределителя. Петр вспомнил вырезку, черную икру и свежую клубнику:

– Сука, мразь… – едва не взорвался он, – предать коммунизм, плюнуть в лицо советской родине, грязно нас шантажировать, а теперь есть икру с фарфора и разъезжать на литерных поездах… – Петр, немного, преувеличивал. Никакого фарфора Кукушке не полагалось. Личный вагон женщины напомнил Петру лабораторию ученого из фильма «Франкенштейн», окованную танковой броней. Кукушку перевозили в ножных кандалах. Для уборки предписывалось надеть на нее и наручники. Чистили вагон солдаты, в присутствии Петра, разумеется, при оружии. Лица Кукушки никто, кроме Воронова, не видел. Он заходил в вагон первым, запирая женщину в стоячем шкафу, подобному тем, что использовались на Лубянке. Петр понял, что ему придется встречаться с Кукушкой три раза в день.

Он, даже, хотел предложить, надеть на Кукушку железную маску. Петр любил романы Дюма. Однако, посмотрев на лицо Эйтингона, Воронов прикусил язык. Речь шла о безопасности советского государства, о будущем оружии, которое создавали ученые, в Америке, под надзором Паука. Они могли потерять Паука в любое мгновение. Шутки были неуместны.

Мерзавка Кукушка не призналась, кому оставила пакет, в США, а пытать ее, как давно понял Петр, было бесполезно. Она только сказала товарищу Сталину, что в случае неполучения очередного письма от нее, конверт попадет в руки лично президенту Рузвельту. По словам женщины, в пакете хранились данные об операциях НКВД за границей, и, что было наиболее важным, короткий список из двенадцати кандидатов, где значился Паук. Список Горская и покойный Янсон получили еще в Мехико. Наум Исаакович погрыз ручку:

– Значит, Янсон не сказал ей о настоящем имени Паука… – если и Янсон, и Горская были американскими шпионами, подобное выглядело странным, однако они предпочли этого не обсуждать. В списке значился и мистер О’Малли, он же Меир Горовиц, человек, призванный отвлекать внимание от настоящего Паука.

Воронов понял, что товарищ Сталин ничего не сказал наркому Берия об истинном происхождении Горского. По крайней мере, о том, что Паук, близкий родственник Кукушки, речь не заходила. Петр вздохнул:

– Значит, и мне надо молчать… – они подозревали, что пакет находится у бесследно исчезнувшей Марты Янсон. Кукушка заявляла, что до тех пор, пока она отправляет письма, два раза в год, на абонентский ящик, в Нью-Йорке, данные об агентах никто не обнародует. Эйтингон заметил, что надо заранее установить слежку за ящиком:

– Мы хотя бы узнаем, кто забирает почту, проследим за ним… – Эйтингон сдержал ругательство. Было противно думать, что теперь советская разведка будет плясать под дудку проклятой Кукушки, и сдувать с нее пылинки. Конечно, существовала возможность того, что Кукушка блефует, водя их за нос, но Эйтингон покачал головой:

– Нет. Она давно готовила пути отступления. Она очень предусмотрительна, Кукушка, всегда подобным славилась… – Петру было приказано строго следить за женщиной, на предмет самоубийства. О побеге речь даже не шла. Подобное было невозможным, непредставимым. Существовала опасность, что держатель пакета, кем бы он ни был, решит не дожидаться декабрьского письма, но даже в таком случае у них был запас времени. Ни одна разведка мира не стала немедленно бы арестовывать эти двенадцать человек, не проверив, сначала, их связи.

Наум Исаакович, все равно, был недоволен:

– Надо, чтобы Паук в декабре оказался подальше от греха. От Америки, то есть… – он коротко улыбнулся:

– Лучше всего, в Советском Союзе… – Берия закашлялся, от неожиданности:

– Но если список перечисляет агентов Советского Союза… – крепкие, поросшие волосами пальцы Эйтингона разминали сигарету:

– Именно. Паук, в таком случае, переместится в конец списка подозреваемых личностей… – Петр, в очередной раз, восхитился предусмотрительностью наставника. Агент СССР не поехал бы в СССР, открытым образом.

– Я подумаю, как это можно организовать, – пообещал Эйтингон, – к тому же, я кое-что обещал мальчику, – его лицо похолодело, – а я свои обещания выполняю… – Петр подумал, что речь идет о советском паспорте и воинском звании, для Паука:

– И ордена его здесь лежат… – пока Воронов осматривал поезд, на Лубянке уничтожали ордена и наградное оружие Кукушки. Советский паспорт и партийный билет женщины легли в папку, помеченную штампом: «Приговор приведен в исполнение. Хранить вечно». Согласно постановлению особой военной коллегии, идущему первым листом, Кукушки больше не существовало. На Марту Янсон завели свою папку, с пометкой: «Искать вечно». Подобного штампа не завели, Эйтингон сам поставил росчерк поперек плотного картона:

– Найти и ликвидировать… – он дернул углом рта: «Собирайся, будешь отвечать за груз». Теперь Горскую вообще не называли по имени, и не использовали оперативный псевдоним. Где бы она ни умерла, в будущем, ее бы похоронили, под видом груза, отходов технического производства.

Они не хотели отправлять груз самолетом. Покойный Янсон, отличный авиатор, мог научить жену обращаться со штурвалом. Существовала опасность, что Кукушка захватит воздушное судно, и покинет пределы СССР. Обратно из командировки, куда бы она его ни завела, Петр намеревался вернуться быстрее:

– Незачем тащиться неделю через всю страну, я полечу… – Воронов напомнил себе, что еще не знает, куда отправляется:

– Я и так полечу, наверняка. Вряд ли Кукушку отправляют в места, где есть рельсы, или автомобильные дороги… – Петр взглянул на часы. Поезд Тонечки уходил в полдень. У него оставалось время побыть дома, приготовить жене завтрак, и поиграть с малышом:

– У няни сегодня последний день работы… – Воронов распрощался с коллегой, до вечера, – пусть она Володю во двор уведет, хотя бы на час… – он представил короткие, белокурые волосы Тонечки, нежный запах лаванды, кружевные простыни:

– Надо будет к ним заглянуть, в Куйбышев, – Воронов спустился к эмке, – пусть на несколько дней. Проверить, как они устроились, какая прислуга, квартира. Возьму лодку, покатаемся на Волге, порыбачим… – он ехал домой, на Фрунзенскую, через пустынную, не проснувшуюся Москву. Машина обгоняла батальоны ополчения, идущие по Садовому кольцу к вокзалам, Белорусскому и Ленинградскому. Петр обернулся, провожая взглядом людей в штатском, многих, старше его лет на двадцать:

– Все будет хорошо. Иосиф Виссарионович, кажется, сегодня выступает. Разобьем немцев, отгоним вермахт от Москвы… – он прибавил газу, сворачивая с кольца. Хотелось быстрее увидеть Тонечку.

У Володи Воронова, в азбуке, была картинка такого поезда, на букву «П».

На закрытом перроне Казанского вокзала, мальчик зачарованно рассматривал низкие, темно-зеленые вагоны. У входа на платформу стоял шлагбаум. Бойцы, в форме железнодорожных войск, проверяли билеты, и документы пассажиров.

Володя, с родителями, приехал сюда не на метро, а на личной, черной эмке. Мальчик спускался под землю, с мамой. Он видел блестящий мрамор дворцов, и сверкание хрусталя, ездил на движущихся лестницах. В метро было гулко и просторно. Володя удивился, что поезда почти пусты. Он знал, что в столице его советской родины, самом большом городе СССР, живет много людей. Мальчик не догадывался, что экскурсию в метро устроили для детей начальствующего состава НКВД, и Генерального Штаба, с матерями и нянями, закрыв субботним утром, движение по Сокольнической ветке.

Володя привык к черной эмке, к чудесным, замысловатым игрушкам, к огромной, светлой детской. С балкона он видел деревья парка, реку, и водные трамваи. Он катался на таком теплоходе, с мамой, и другими малышами, тоже на особом рейсе.

У него над кроваткой висел портрет Сталина. Володя смотрел на ласковую улыбку, слышал тихий голос мамы, или папы, певший колыбельную. Мальчик спокойно засыпал, свернувшись в клубочек. Он видел во сне карусели, в парке, разноцветные воздушные шарики, или красивый салют. Володя помнил, как озарялось темное небо, над Москвой, в праздники. Он и сам мог спеть пионерскую песню, о Сталине, или колыбельную о Пьеро.

Папа обещал, что скоро поведет его в тир, научит стрелять, и подарит духовое ружье. Володя ждал третьего дня рождения. Он хотел в подарок глобус, и конструктор, из которого можно было построить целый завод. Володя видел такой, в красивом, глянцевом каталоге игрушек. Он знал, что день рождения отметит в городе Куйбышеве, на реке Волге. Мама показала ему, куда отправляется поезд, на карте. Володя кивнул:

– Это из-за немцев… – в песочнице, во дворе, последнюю неделю, они играли в войну. Володя вызвался быть сапером. Мальчику нравилось строить, он с удовольствием, возводил укрепления. Они знали, что Гитлер обманул доверие товарища Сталина, и вероломно напал, на Советский Союз. Радио говорило, что немецкие войска остановлены, что Красная Армия доблестно сражается, на всех фронтах. Дети этому верили, то же самое рассказывали и родители.

Заходя в устланный коврами вагон, Володя подергал маму за руку: «Хочу наверх!». Он слышал, что в поездах можно забраться на вторую полку. Мальчик разочаровался, увидев обитые бархатом диваны. Они с мамой заняли половину вагона, багаж носильщики увезли, на тележках. Мама, улыбнувшись, развела руками:

– Одна ночь, мой милый. Утром окажемся в Куйбышеве… – на столе блестела хрустальная ваза, с клубникой. Мама налила Володе минеральной воды, из бутылки зеленого стекла, папа усадил его на диван. Володя взял в поезд азбуку, и любимые игрушки, машинки. Он прижался белокурой головой к рукаву кителя отца: «Ты к нам приедешь, папочка?»

Всю дорогу от Фрунзенской на вокзал, Петр сдерживал слезы.

Он вызвал шофера, усадив Тонечку и мальчика на заднее сиденье, устроившись рядом. Воронов держал жену за руку, обнимая Володю за плечи:

– Ты только не волнуйся… – тихо говорил он Тонечке, – вас на вокзале встретят, с машиной. Сначала поживете в люксе, в гостинице, пока квартиру готовят. У тебя будет эмка, няня, уборщица. Все, как положено… – Тони продолжала писать для «Огонька» и «Красной Звезды». Редакции газет и журналов тоже эвакуировались.

Она неслышно всхлипнула:

– Ты на фронт едешь? Пожалуйста, только не скрывай от меня ничего. Я буду волноваться… – Петр отправил няню гулять, с мальчиком. В спальне он целовал жене руки, касался губами влажных щек:

– Ничего со мной не случится, милая. На фронт меня пока не посылают… – даже Тонечке нельзя было говорить о командировке. Петр пообещал приехать в Куйбышев. Тонечка мелко закивала, приникнув к нему:

– Пожалуйста, пожалуйста, будь осторожен… – Петр сглотнул, услышав голос мальчика. Воронов боролся со слезами:

– Конечно, приеду, сыночек. Скоро мы с тобой увидимся. С тобой, с мамой… – Тони, рассеянно, оглядывала бронзовые колосья, на панелях орехового дерева, кружевные скатерти, отмытое до блеска стекло:

– Как надоело комедию ломать. Он еще в Куйбышев собирается. Придется с ним опять спать. Хотя надо с кем-то спать, пока Виллема рядом нет… – Тони, в Лондоне, невестой Питера, услышала от врача, что супружеские отношения полезны для здоровья женщины. Тони намеревалась жить в долгом и счастливом браке. Она была уверена, что Виллем захочет еще детей:

– И я захочу… – она искоса посмотрела на мужа. Воронов объяснял мальчику, устройство локомотива, показывая на картинку, в азбуке. Тони поняла, что муж приехал с Лубянки, и туда же отправляется. В Москве, в наркомате, Воронов ходил в форме. Окно вагона было раскрыто, они слышали голос диктора, объявляющий об отправлении составов. Особый поезд в расписании не значился. Тони посмотрела на швейцарский, золотой хронометр:

– Сейчас утреннюю сводку передадут. То есть утреннюю ложь… – ей показалось, что за барьером, в людской суете, она увидела знакомую, белокурую голову:

– Я ему велела не приходить… – недовольно подумала Тони, – что он здесь делает… – она присмотрелась: «Нет, почудилось».

Максима, конечно, не пустили за шлагбаум. Тони сказала ему, что поезд особый, литерный. Волк и не надеялся пробраться на перрон, но подумал, что, может быть, увидит Тони и мальчика у вагона. Он стоял, сдвинув кепку на затылок. Светлая прядь падала на загорелый лоб, на плече висел вещевой мешок. Максим успел предъявить свое направление, на Ленинградском вокзале. Вокруг офицера, ответственного за отправку эшелона, толпились добровольцы, в разнокалиберной штатской одежде, с чемоданами и даже плетеными корзинками.

Волк получил печать, на бумаге.

Офицер, привычным жестом, указал на выход к поездам:

– Третий путь, отправление через час… – Максим напомнил себе, что надо купить, в дорогу, несколько бутылок ситро и московский калач:

– В Новгороде их не пекут… – перрон был пуст, по нему прохаживались бойцы, с овчарками.

На Ленинградском вокзале, кроме военных и ополченцев, кажется, никого не было. Казанский вокзал, наоборот, наполняли семьи с детьми, чемоданами и тюками. Люди гудели, осаждая кассы, рвались внутрь вагонов. Максим вздохнул:

– Ладно. Она мне напишет, когда узнает номер моей полевой почты. Я приеду за ней, после войны. Мы всегда будем вместе… – Волк, не сомневался, что выживет. Матушка молилась за него, и других солдат, его ждала Тони, с мальчиком. Она любила Максима, она ему поверила. Волк просто не мог не вернуться.

– Жди меня и я вернусь… – отчего-то пришло ему в голову.

– От Советского Информбюро… – пронеслось над вокзалом:

– На Борисовском направлении передовые части противника неоднократно пытались переправиться через реку Березина. Однако действиями наших войск эти попытки были всюду пресечены… – наступило молчание, диктор сказал:

– Сейчас выступит Председатель Государственного Комитета Обороны Иосиф Виссарионович Сталин… – на вокзале, казалось, никто не двигался, локомотивы затихли. Люди, подняв головы, смотрели на репродукторы.

На задах вокзала, у служебных путей, тоже висели динамики. Бронированный, черный автомобиль ЗИС, остановился у стальных ворот. Перед ним следовал грузовик, с охраной. Эйтингон, лично, передавал груз Петру Воронову. Заднюю, наглухо закрытую часть ЗИСа отделили от салона листом особой, прочной стали.

Ее привели в машину с наброшенным на голову мешком, со скованными руками и ногами. Анна хорошо знала Москву. В полной темноте, она считала повороты, вычисляя время следования колонны:

– На Казанский вокзал едем… – поняла она, – значит, меня отправляют на восток… – за это время, с ней никто не говорил. Анна подозревала, что теперь долго не услышит человеческого голоса:

– Но кто-то из них приедет, осенью, ко мне, где бы я, ни была…

Она, невольно, усмехнулась:

– Приедет забрать письмо. У «Салливана и Кромвеля» почтовый ящик, в Нижнем Манхэттене. Они поставят своего человека, проследят, кто забирает корреспонденцию. Но это им ничего не даст… – почту приносили в небоскреб, где, кроме адвокатской конторы, размещалось еще пять десятков компаний.

– Пусть ищут… – перед отъездом с Лубянки надзиратель, с петлицами сержанта, побрила Анне голову, наголо. Ей выдали, под расписку, казенные валенки, бушлат и ушанку. Анна и так понимала, что вряд ли ее везут на Черное море:

– Ничего, – сказала она себе, – главное, что я жива, что Марта в безопасности. Главное, что они меня боятся. Боятся конверта… – Анна хотела бежать. Сначала ей надо было понять, куда ее доставили, и как выбраться из этого места к советской границе:

– Хоть какой-нибудь… – снаружи, издалека, доносился знакомый, глуховатый голос:

– Все-таки решил сказать людям правду, – поняла Анна, – хорошо. Они не за партию будут сражаться, а за страну, за Россию. Я увижу Марту, обязательно, я в это верю… – Максим тоже слушал низкий, усталый голос:

– Товарищи! Граждане! Братья и сестры! Бойцы нашей армии и флота! К вам обращаюсь я, друзья мои! Вероломное военное нападение гитлеровской Германии на нашу Родину, начатое 22 июня, продолжается. Гитлеровским войскам удалось захватить Литву, значительную часть Латвии, западную часть Белоруссии, часть Западной Украины… – ветер трепал на стене вокзала новый плакат. Женщина со строгим, суровым лицом, поднимала руку, солдаты уходили вдаль: «Родина-мать зовет!».

– В занятых врагом районах нужно создавать партизанские отряды, конные и пешие, создавать диверсионные группы для борьбы с частями вражеской армии, для разжигания партизанской войны всюду и везде… – Максим подумал:

– Как в Европе, как при Наполеоне делали, наши предки. Правильно. Может быть, они теперь церкви откроют… – поблизости женщина утирала слезы, держа за руку мальчишку:

– Отец на фронте, наверное… – невольно, подумал Максим. Он коснулся простого крестика, под застегнутым воротом рубашки:

– Я выживу, обязательно. Ради Тони, ради мальчика. Я все сделаю, чтобы увидеть их. Я ее люблю… – загремела музыка. Это была не «Священная война», которую передавали, по радио, почти каждый час. Волк узнал мелодию старого, времен первой войны, марша:

– Прощание славянки… – поезд на Куйбышев тронулся. Волк знал, что Тони его не видит, но все равно, перекрестил состав:

– Пусть с ними все будет хорошо, пожалуйста… – он взглянул на большие, вокзальные часы. Максиму пора было возвращаться к своему эшелону. Музыка гремела, широкая спина, в сером пиджаке, пропала в людской толчее. Максим не видел, как майор Воронов, почти на ходу, выпрыгнул из тамбура. Петр шел рядом с вагоном, Тонечка держала на руках мальчика:

– Папа, папа… – Володя тянулся наружу, Тонечка плакала. Он остановился у края перрона, провожая взглядом хвост поезда:

– Милые мои, как они, без меня… – Петр надел фуражку.

На особом пути, его ждал Наум Исаакович, с грузом. Воронов помахал почти незаметному хвосту поезда. Он сказал себе:

– Все будет хорошо. Товарищ Сталин выступил, сейчас все пойдет по-другому. Война к зиме закончится, Тонечка вернется в Москву… – он смотрел на путаницу путей, слыша знакомую музыку, не стирая слез с лица.