Текст книги "Вельяминовы. Время бури"

Серебристый дымок поднимался к беленому потолку, Затягиваясь «Казбеком», Анна поднесла к губам чашку, допивая кофе. Женщина насторожилась. Из-за массивной двери камеры, из дальнего конца коридора, раздалось знакомое постукивание. Так перекликались надзиратели в Бутырской тюрьме, в царские времена. Об этом Анне рассказал отец. Кого-то вели в камеру, или, наоборот, выводили оттуда. Остатки кофе плеснули Анне на руку. Надзирательница, вырвав у нее чашку, захлопнула дверцу.

Низкий, страдальческий, животный вой, несся по коридору:

– Товарищи! В органы пробрались враги, это заговор! Я майор Мария Нестеренко, командир авиационного полка… – Анна вздрогнула от глухого удара. Женщину, казалось, били головой о каменный пол. Она, все равно, продолжала кричать:

– Товарищи, немцы напали на Советский Союз! Меня арестовали на второй день после начала войны… – она закашлялась, знакомый Анне голос выматерился, засвистела резиновая дубинка. Женщина стихла. Окурок жег пальцы. Она поднесла «Казбек» к губам, чувствуя горький привкус последних крошек табака:

– Война началась. Воронов здесь. Теперь они никогда не найдут Марту… – бросив папиросу на пол, Анна растерла ее простой, растоптанной туфлей, на плоской подошве. Шнурки на Лубянке были вне закона.

– Война началась… – она заставила себя стоять прямо:

– Вот почему меня не водят на беседы. То есть допросы… – Анна прислонилась виском к холодному железу двери:

– Пусть они со мной делают все, что хотят. Они не отыскали Марту, и никогда ее не отыщут… – Анна увидела хрупкую фигурку дочери, на углу Унтер-ден-Линден, под цветущими липами. На бронзовых волосах лежала золотая пыль.

– Прощай, милая… – одними губами сказала Анна. Вернувшись на койку, она стала ждать вызова на настоящий допрос.

Отказавшись от шофера, майор Воронов сам сел за руль эмки. Петру надо было успокоиться, после допроса Нестеренко. Вождение всегда ему помогало. От Лубянки до Фрунзенской, даже в обеденное время, было, вряд ли больше четверти часа пути, но Петр поехал через Замоскворечье. Он привел себя в порядок, в кабинете, но все равно, не хотел, чтобы Тонечка и малыш вдыхали тюремный запах, крови и страха.

Нестеренко арестовали с мужем, комбригом Рычаговым, героем испанской войны, бывшим заместителем наркома авиации. Арестовали бы и начальника ВВС Западного военного округа, потерявшего за первый день войны семь сотен машин, однако Копец вечером двадцать второго июня застрелился, в своем кабинете.

– Он предусмотрительно поступил… – остановившись рядом с Домом на Набережной, Петр вышел к реке. Каменный Мост украсили флагами, на каждом столбе виднелся плакат. Доблестный солдат Красной Армии вонзал штык в гитлеровского захватчика, больше похожего на крысу. Вытряхнув сигарету, из пачки Camel, Воронов посмотрел на мощные стены Кремля, на рубиновые звезды, сверкающие в жарком, полуденном солнце. Над мостом кружилась золотая, цветочная пыль, сладко пахло липами. Речной трамвай шел к Парку Культуры и Отдыха.

Петр затянулся хорошим табаком. Насколько знали в Москве, бои в Брестском и Минском котлах еще шли, но сопротивление было бесполезно. После Минска и Риги, немцы рвались дальше. Не существовало силы, способной остановить наступление. Вчера арестовали командующего западным фронтом, генерала Павлова, и его начальника штаба. Предателей везли в Москву.

Смушкевич тоже сидел на Лубянке, в подвальных ярусах. Его взяли до начала войны, с расчетом присоединить к делу покойного Горского. Смушкевич, юношей, служил у Горского комиссаром, на польском фронте. Генерал Павлов тоже участвовал в польском походе, командиром взвода. Все складывалось, как нельзя лучше. Наум Исаакович называл подобное элегантным выходом из положения. Горский, правда, сначала обвинялся в шпионаже в пользу американцев и японцев, однако они решили копнуть дальше. Горский долго жил в Цюрихе, где мог продаться немецкой разведке:

– Он стал шпионом, – сказал нарком Берия, на совещании, – до революции. Вовлек в преступную деятельность Смушкевича, Павлова… – Берия стукнул кулаком по столу:

– Они продали немцам информацию о расположении наших аэродромов, оставили самолеты без прикрытия. Мы потеряли пятьсот машин только на земле. Они велели красноармейцам прекратить сопротивление… – Горский, несомненно, был виноват в том, что танки Гудериана форсировали Березину, и вышли в окрестности Бобруйска. Именно Александр Данилович заставил советскую армию сдать Львов, о чем в сводках не сообщили. Предательство Горского привело к тому, что в Прибалтике немцы перешли Западную Двину. Командующий Северо-Западным фронтом Кузнецов приказал войскам отходить с боями к Пскову, за что его тоже сняли с должности. Из-за Горского вчера, в последний день июня, началась эвакуация из Москвы наиболее важных учреждений и предприятий.

В кармане у Петра лежал литер, в мягкий вагон специального поезда, Москва-Куйбышев, для Тонечки и Володи. Состав отправлялся послезавтра, третьего июля. О встрече и размещении семьи заботились куйбышевские коллеги. Петр не хотел оставлять жену и сына в Москве. Из-за Горского, и его шпионской группы немцы, через пару недель, могли оказаться где-нибудь в районе Тушинского аэродрома.

Участники совещания отлично помнили радиограммы от Кукушки и Рамзая, где называлась точная дата начала войны, количество немецких дивизий, и планируемые направления ударов. Они с наркомом не обсуждали эти сведения. Не заходила речь и о том, что Кукушка, дочь и выученица Горского, сидит в нижнем ярусе внутренней тюрьмы. Дело с ней было понятным. Она, с покойным Янсоном, проходила в числе остальных обвиняемых шпионского центра.

Петр лично видел короткий росчерк красного карандаша, приговаривающий Кукушку к расстрелу. Товарищ Сталин, в последний раз, появлялся на заседании Политбюро позавчера. Никто не знал, где сейчас Иосиф Виссарионович.

– Ленин оставил нам великое наследие, а мы, его наследники, всё просрали… – Петр выбросил сигарету в реку. Сталин сказал это после известий о сдаче Минска. В тот же день он подписал приказ о расстреле Кукушки. Когда Горскую только привезли в Москву, Берия, после доклада у Сталина, заметил:

– Нечего тянуть. Она пятнадцать лет болталась на западе. Она тоже агент японцев, американцев. Но надо подождать, пока доставят малолетнюю сучку… – нарком кинул взгляд на календарь:

– Устроим очную ставку, и расстреляем обеих. Она Марту отправила к своим хозяевам, не иначе… – Петр никому не говорил об истинном происхождении Горского:

– Если товарищ Сталин решил этого не делать, то, как я, член партии, должен подчиняться его воле… – они ждали Эйтингона.

Наум Исаакович, и Судоплатов поехали в Цюрих, искать следы Марты Рихтер. Паука, в Америке, тоже поставили в известность о пропавшей девушке. Затруднение было в том, что никто не знал, как выглядит Марта. У товарища Сталина о подобном спрашивать никто бы ни рискнул. Ни одной фотографии они не нашли. Эйтингон и Судоплатов вернулись из Швейцарии с пустыми руками. На ежегодных снимках класса в Институте Монте Роса Марта Рихтер не присутствовала. На бывшей вилле Кукушки не имелось семейных альбомов, а опрашивать соседей было опасно. Не стоило вызывать подозрения к делам «Импорта-Экспорта Рихтера».

Выяснилось, что девушка позвонила адвокату, занимавшемуся документами компании. Марта, правда, не стала говорить, где находится. Узнав о трагической смерти матери, в автокатастрофе, она объяснила, что не сможет приехать на похороны, и повесила трубку. Фрейлейн Рихтер могла звонить, откуда угодно. Никакого способа найти ее по пятиминутному телефонному разговору не существовало. От Паука они тоже не получили ничего обнадеживающего.

– Иголка в стоге сена… – Петр облокотился о нагретый солнцем капот эмки, – мы только знаем, что ей семнадцать лет. У нее швейцарский паспорт на руках, для нее открыт весь мир. Кукушка, наверняка, снабдила ее сведениями о наших резидентах… – Рамзаю, в Японии, сообщать ничего не стали. Петр понимал, что Рамзай тоже под подозрением. Товарищ Сталин хотел отозвать его в Советский Союз:

– Хотел, – Воронов раздул ноздри, – до того, как все началось. Просрали… – он обычно не курил больше одной сигареты подряд, но щелкнул зажигалкой:

– Какая теперь разница? На фронте хаос, неразбериха. Говорят, что передовые отряды немцев видели, чуть ли ни под Смоленском. У страха глаза велики, но все равно… – Марту Рихтер они потеряли. Оставалась, правда, надежда, что Кукушка, оказавшись в руках Воронова с Эйтингоном и специалистов, медиков, что-то расскажет. Петр помнил холодные, серые глаза дочери Горского:

– Она умрет, под пытками, но не сознается, куда делась Марта. Но существуют химические средства… – переезд Петра и семьи в Цюрих, судя по всему, откладывался. Лубянка была занята допросами арестованных командиров, с Западного фронта.

– Никакого фронта не существует… – Петр не мог отвести взгляд от Кремля, – беспорядок, войска бегут, невозможно связаться со штабами… – Воронов подозревал, что штабов тоже не осталось. Кремль возвышался незыблемой громадой, солнце сверкало в золоте колокольни Ивана Великого:

– Ничего не осталось… – он сжал кулаки, – колосс на глиняных ногах, страна скоро рухнет. Мы не сможем устоять, бойцы сдаются, бросают оружие… – на Лубянке знали о партизанских отрядах, содержавшихся на британские деньги, в оккупированной Европе.

Берия, презрительно, заметил:

– Британцы, как всегда, воюют чужими руками. Хотят, чтобы под их дудку плясала вся Европа. Ничего, – пообещал нарком, – фюрер быстро приведет в чувство Сопротивление… – с Берия они говорили за неделю до начала войны. Петр вспомнил депортации в Белостоке и Прибалтике, крестьян, высланных при коллективизации в Сибирь, лагеря, от Волги до побережья Тихого океана:

– Никто здесь не пойдет в партизаны, не станет сопротивляться… – засунув руки в карманы летнего, хорошего льна, пиджака, Воронов помотал головой:

– Население поднимет руки перед немцами. Прибалтика, Белоруссия и Украина будут рады выслужиться. Они ненавидят коммунистов, всегда ненавидели… – уезжая с Лубянки, Петр не стал надевать галстук. Сменив форму на штатский костюм, он попытался завязать узел, перед зеркалом. Сорвав с шеи итальянский шелк, Воронов выматерился. Галстук ему показался удавкой. Петр выглянул в окно. По площади шли троллейбусы, у метро торговали пирожками, москвичи сгрудились у газетных щитов. Лобного места отсюда видно не было, но Петр почувствовал прикосновение грубой веревки. Разорвав галстук, он выбросил остатки в корзину для бумаг.

Павлова сегодня к вечеру привозили на Лубянку. Сегодня же они начинали работать с Кукушкой. Эйтингон отпустил Петра только на пару часов. В салоне эмки пахло сандалом. Петр заставил себя повернуть ключ в замке зажигания:

– Надо собраться. Может быть, Кукушка признается, где ее дочь. Но почему Иосиф Виссарионович не выступает… – о Сталине, в последние два дня, никто не говорил:

– Народ ждет… – Петр, медленно, поехал к дому, – слова Сталина помогут людям, армии… – он подумал, что надо получить от Иосифа Виссарионовича разрешение на обнародование сведений о настоящем происхождении Горского. Кукушка могла отправить дочь к американским родственникам, в шпионское гнездо, как его называл Петр:

– Паук их ликвидирует, – хмыкнул Воронов, – и найдет Марту, где бы ее ни спрятали… – перед входом в парк тоже стояли лоточники. Красные знамена бились на ветру, над колоннами, над лепным, советским гербом:

– Надо Володю на прогулку отправить, с няней… – Воронов почувствовал тоску по жене, – я два дня Тонечку не видел, с ночевками на работе. Послезавтра они уезжают. Тонечка не захочет, но я ее уговорю. Она меня любит, ей тяжело будет расставаться. Но такого требует безопасность… – шлагбаум поднялся, он заехал во двор. Дом давно стал ведомственным. Телефон изменился, о чем Петр брату не сообщил. Последний раз он получил открытку от Степана к первому мая. Мерзавец писал, что его просьбу одобрили. Он опять стал кандидатом в члены партии.

– Либералы, – сочно сказал Петр, разрывая картон, – они в Нарьян-Маре наплачутся. Он алкоголик… – обратно в ВВС, брату хода не было. Петр надеялся, что в воздух его тоже не пускают. Степан, со склонностью к запоям, мог довести вверенную ему технику до аварии. Воронов, иногда, надеялся, что так и случится. Он хотел, чтобы брат погиб где-нибудь среди вечной мерзлоты, и прекратил обременять его своим существованием.

Почту теперь не разносили по ящикам, а оставляли у консьержей, как называл Петр охранников. Они носили штатское, но все равно, вытягивались перед жильцами.

Из «Огонька» выпал треугольник, с лиловыми печатями, и знакомым почерком брата.

– То есть моим, – Петр поднялся на третий этаж. Заботясь о здоровье, Воронов не пользовался лифтом. Не желая показывать конверт Тонечке, он открыл письмо. Петр позвонил с Лубянки, предупредив, что заедет пообедать. Прислонившись к стене, он вспомнил нежный голос жены:

– Буду ждать, мой милый… – Петр, с облегчением, подумал, что Тонечка не просится на фронт. Воронов не стал бы даже близко подпускать жену к военным действиям. На площадке пахло ароматным, жареным мясом, Петр ощутил, что проголодался:

– Стейки, наверное… – он пробежал глазами письмо, – из распределителя вырезку привезли. Свежую спаржу, помидоры парниковые… – он надеялся, что на Волге семье понравится:

– Коллеги устроят отличную квартиру, машину. Маленький загорит, накупается. Лучше, чем в Москве оставаться, учитывая сложившееся положение. Потом арбузы начнутся… – к сезону арбузов немцы могли добраться до Волги, однако о таком Воронов предпочитал не думать. Брат сообщал, что записался добровольцем в армию, и едет в Мурманск, в аэродромную обслугу:

– Может быть, Петя, если бы ты замолвил за меня словечко, мне бы разрешили летать… – скомкав бумагу, Воронов сунул письмо в карман пиджака: «Еще чего не хватало».

Позвонив, он услышал звонкий голос Володи: «Папа! Папа пришел!». Тонечка открыла дверь, в фартуке. На Воронова повеяло лавандой, жена протянула руку, ласково коснувшись его щеки:

– Пожалуйста, немного отдохни, мой хороший… – голубые, прозрачные глаза блестели. Петр привлек ее к себе, обнимая, шепча на ухо:

– Я скучал, скучал… – Володя выбежал из детской: «Папа!». Воронов поднял его на руки, поцеловав белокурую голову: «Что у нас на обед?». У сына были серые, большие, в темных ресницах глаза:

– Мороженое… – маленький прижался к нему. Петр рассмеялся: «Давай мыть руки, Владимир Петрович».

Ванную в квартире отделали уральской яшмой и мрамором. Когда дом перешел НКВД, комнаты расширили. Няня жила отдельно, в спальне, выходившей на черную лестницу. При ремонте, Петр настоял на дубовом паркете, лепнине, на стенах, пышных люстрах, переливающихся хрусталем.

В гостиной висел портрет Иосифа Виссарионовича, работы художника Бродского, и картина Герасимова, где Сталин, с отцом мужа, работал над планами будущей революции, в ссылке. Петр улыбался, глядя на холст:

– Я помню лампу, под зеленым абажуром. Русскую печь, снег во дворе… – муж пел Володе французскую колыбельную, о Пьеро. Тони сама отлично помнила песенку. Услышав мужа, в первый раз, она удивилась:

– Он начал французский в университете учить. Откуда он знает колыбельную… – Воронов стал говорить на немецком языке подростком, а на французском и английском, и того позже, но языками владел отменно, без труда переходя на любой акцент. Фотография большевика Воронова стояла в серебряной рамке, на фортепьяно. Инструмент водрузили в гостиной. Тони разглядывала лицо убитого на Перекопе, Семена Воронова:

– Он рабочий, металлист. Откуда ему знать языки… – мать мужа, ткачиха, едва владела грамотой. Воронов разводил руками:

– В революции участвовало много дворян, Владимир Ильич, Плеханов, Горский, но мои родители труженики. Ничего аристократического в нас нет… – над фортепьяно, раньше, висела еще одна картина, заседание штаба Октябрьской революции, в Смольном.

Тони помнила резкий профиль Горского. Согласно канону, художник изобразил в центре полотна Сталина, однако Александр Данилович, наклонившись над пишущей машинкой, сидел ближе к Ленину, по правую руку. Тони читала запрещенную в СССР книгу Джона Рида, о событиях семнадцатого года, и смотрела снятый с проката, в начале тридцатых годов, фильм Эйзенштейна о революции. Троцкого на полотне не было, и быть не могло:

– Теперь нет и Горского… – она стояла в ванной, раздвинув длинные, стройные ноги, немного морщась от напора воды.

Муж снял картину, в конце мая, вернувшись с Лубянки. Через два дня в «Правде», опубликовали статью о шпионской деятельности Горского. Александр Данилович готовил неудавшееся покушение на Ленина. Вместо холста на дорогих обоях появился пейзаж Шишкина.

– Наша Россия… – муж полюбовался сосновым лесом, – исконная красота северных земель… – Тони не поверила ни единому слову в газете. Она представляла себе лицо Горского:

– Фрау Рихтер, в Цюрихе, была на него чем-то похожа. И девушка, авиатор… – рядом со статьей Тони о строительстве Рыбинского водохранилища, «Огонек» опубликовал репортаж с очередного воздушного парада, в Забайкалье. Курсант Читинского авиационного училища, будущий военный летчик, товарищ Князева, демонстрировала фигуры высшего пилотажа. Высокую, нескладную, немного угловатую, с коротко стрижеными, черными волосами, Князеву сфотографировали в мешковатом летном комбинезоне. На первый взгляд, ничего общего между ней и холеной красавицей, встретившей Тони в Цюрихе, не было. Тони, все равно, вглядывалась в лицо Князевой:

– Где-то я подобное встречала. На семейных фотографиях… Ерунда, – сказала себе сочно Тони, – мне мерещится. Неудивительно, жить среди мебели расстрелянных людей. Как здесь еще привидений не появилось… – в Банбери привидений не водилось, хотя покойный отец смеялся: «Могли бы, и навестить нас. История в замке богатая».

Шишкин, как и остальные вещи в квартире, приехал с закрытого склада НКВД. После ремонта, на Фрунзенскую доставили мебель красного дерева, текинские ковры, серебро и гарднеровский фарфор. Над кроватью повесили полог, работы вологодских кружевниц. В библиотеке устроили камин, положив на дубовый паркет шкуру белого медведя. Тони знала, что муж вырос в детском доме, и делил комнату с двумя десятками воспитанников:

– Не только поэтому он дворец возводит, – брезгливо думала Тони, – но и потому, что он плебей, и всегда таким останется… – кабинетный рояль тоже выписали со склада. По вечерам Тони играла Чайковского или Моцарта. Воронов садился на диван, обнимая сына. Тони оборачивалась, ласково улыбаясь:

– Вы похожи, одно лицо… – с возрастом, Уильям все больше напоминал отца, но Воронов, ни о чем не догадывался.

– И не догадается… – накинув шелковый халат, Тони протянула руку за хрустальным флаконом. Парижский лосьон тревожно пах лавандой, холодил нежную, белую кожу.

На торжественных обедах Тони тоже садилась за фортепьяно. Она видела, как на нее смотрят сослуживцы мужа, и даже нарком Берия. Многие работники комиссариата еще жили с простыми, скромными женщинами, познакомившись с будущими женами десяток лет назад. В начале тридцатых никто не думал о мраморе и хрустале, о личных квартирах, о шелке постельного белья и атласе вечерних платьев:

– Хотя некоторые сменили жен, – усмехнулась Тони, взглянув на себя в зеркало, – начиная с тридцать седьмого года. Донос лучше для карьеры, чем развод… – молоденькие супруги одевались в меха, носили высокие каблуки, водили машины, и держали поваров, с горничными. Тони готовила сама, вызывая помощников, из ресторана гостиницы «Москва» только на большие обеды:

– Не потому, что я хочу отравить Воронова… – она расчесала короткие волосы, – мне просто нравится готовить… – она вспомнила, как делала паэлью, для Виллема, в Барселоне:

– Скоро, – твердо сказала себе Тони, – скоро мы увидимся. Максим меня вывезет, через южную границу. У меня испанский паспорт. Я доберусь до Рима, с Уильямом, и мы всегда будем вместе… – чем займется бывший зэка Волков, Тони не интересовало. Максим требовался ей, чтобы выехать из СССР.

– Завтра он убьет Воронова… – Тони прошла в гардеробную, – и мы исчезнем из Москвы… – ни в какой Куйбышев, она, разумеется, не собиралась. Услышав от Воронова об эвакуации, она вздохнула:

– Милый, я не хочу тебя оставлять, одного… – Тони прижалась растрепанной головой к его плечу. Они задернули шторы в спальне, от сбитого постельного белья пахло мускусом. За обедом муж положил руку ей на колено, под скатертью. Длинные пальцы поползли выше. Тони едва не передернулась. Воронов, обычно, был, как называла его Тони, буржуазным супругом. Муж предпочитал размеренность. Однако иногда Петр, приезжая домой на обед, отправлял няню с Володей на прогулку, и вел Тони в спальню. Она подозревала, что случается такое после допроса с применением особых средств, как говорили на Лубянке, или расстрела. То же самое произошло и сегодня, но Тони не успела, как обычно, сбегать в ванную.

– Ладно, – она надевала чулки, на обтянутом шелком диване, – сейчас безопасное время. Хорошо, что он прекратил о ребенке спрашивать. У него голова не тем занята… – Тони достала из ящика с бельем пакетик:

– Могу себе представить, в каких трущобах живет Волков. В бараке, где в ванную заходить противно… – она решила: «Ничего не случится. Безопасное время». Бросив пакетик обратно, она выбрала строгое, почти военного покроя, хлопковое платье, с коротким жакетом. Шляпки девушка не носила.

Она долго и горячо убеждала мужа оставить ее в Москве. Тони объясняла, что будет за него волноваться:

– Ты поедешь на фронт… – Тони приподнялась на локте, – я не могу, не могу тебя бросить… – Воронов уложил ее обратно, прижимая к себе, переворачивая на бок:

– Никуда я не поеду, любовь моя. Фронт здесь, пятая колонна, как говорили в Испании… – он целовал ее плечи, – диверсанты, предатели, сторонники Горского… – Тони вцепилась зубами в подушку, думая о Максиме. К ее удивлению, безграмотный вор оказался лучше выпускников Кембриджа и Московского университета:

– Все равно, не лучше Виллема… – она закрыла глаза, – лучше него никого нет… – Тони взяла с мужа обещание приехать завтра на Фрунзенскую:

– Я хочу провести с тобой как можно больше времени… – она тихо всхлипнула:

– Мы, может быть, надолго расстаемся… – муж не говорил ей, что происходит на фронте, ограничиваясь пересказом сводок Информбюро. Тони, однако, понимала, что Красная Армия бежит:

– Они не устоят перед Гитлером… – в гостиной Тони провела рукой по крышке фортепиано, – впрочем, какая разница? Бельгия оккупирована. Мы с Виллемом уедем в Англию, растить маленького… – Тони хотела, завтра, отправив Володю с няней на прогулку, пригласить на Фрунзенскую Максима:

– Сейчас все стреляются, – нехорошо усмехнулась Тони, – майор Воронов последует поветрию… – она собиралась забрать Володю из парка, и отпустить няню. Горничной она тоже дала выходной. Обе женщины работали в НКВД, но Тони это не волновало. Она была уверена, что Максим позаботится о фальшивых документах и билетах, в Среднюю Азию.

– И поминай, как звали… – тонкий палец коснулся клавиши, – Россия большая. Ищите Антонину Ивановну, хоть обыщитесь. Никто не будет искать, с этим безумием… – на торжественных обедах Тони, высоким сопрано, запевала:

– От края до края, по горным вершинам,

Где горный орел совершает полет,

О Сталине мудром, родном и любимом

Прекрасную песню слагает народ…

Коллеги мужа подхватывали. Няня приводила Володю, в аккуратной матроске. Мальчик взбирался на стул. Тони аккомпанировала, малыш пел:

– О детстве счастливом

Веселая песня, звени.

Спасибо Великому Сталину,

За наши чудесные дни…

Воронов, улыбаясь, иногда, украдкой, вытирал глаза.

– Сентиментальный мерзавец… – Тони курила, разглядывая портрет Сталина, – он завтра сдохнет. А ты, – пожелала она Сталину, – немного попозже… – потушив сигарету, она подхватила сумочку. Няне Тони сказала, что уезжает в редакцию «Красной Звезды». В окно гостиной виднелась эмка. Охранник вывел машину из гаража. Тони вспомнила адрес, на Рогожском валу:

– Придется с ним спать, всю дорогу до Тегерана, делать вид, что я его люблю. Надо придумать историю, объясняющую мой акцент, паспорта. Например, что я работаю на разведку. Английскую, или американскую секретную службу… Он влюблен, он всему поверит… – вспомнив яркие, голубые глаза Волкова, девушка томно потянулась:

– Цена невелика. И с ним, действительно, хорошо. Он никто. Он мне будет смотреть в рот, и делать все, что я скажу. Объясню, что мой брак с Вороновым, просто прикрытие. Но о Виллеме ничего говорить не стану… – сыну Тони хотела сказать, что их вывозят из СССР по распоряжению отца.

– Он все забудет, Уильям, – хмыкнула Тони, – ему трех лет не исполнилось. У него есть настоящий отец… – Володя, за маленьким столом, в детской, рисовал самолеты, няня гладила. Тони поцеловала белокурую макушку:

– Ложись спать после ужина, мой милый. Мама едет на работу… – на щеках мальчика высыпали веснушки: «Как у Виллема. У него тоже были веснушки, летом, в Банбери. Скоро, совсем скоро…»

– У тебя очень хорошо, получается… – одобрительно сказала Тони. Володя обнял ее, теплыми ручками. От мальчика пахло молоком и печеньем: «Мамочка, а папа разобьет Гитлера?»

– Обязательно, милый, – кивнула Тони.

Над крышами Хлебникова переулка, в теплой, светлой ночи, в зеленоватом небе, виднелась бледная, косая луна. Лучи дальних прожекторов, бродили, перекрещиваясь на горизонте, в догорающем закате.

В домоуправления пока не поступил приказ о затемнении города, но муж сказал Тони, что здания замаскируют. Фонари, на улицах, не включали, но летом света и не требовалось. Москву еще ни разу не бомбили, но за неделю, прошедшую с начала войны, несколько раз объявляли воздушные тревоги. Люфтваффе, пользуясь захваченными аэродромами, в Белоруссии, летало на разведку.

Брат мужа служил в Западном округе, а потом его перевели в Заполярье:

– Если бы он в Белоруссии остался… – девушка пошевелилась, – он бы погиб. Или застрелился, как половина тамошнего военного округа. Или был бы арестован. Воронов бы его и арестовал… – Тихонько встав, Тони накинула на плечи жакет, валявшийся рядом с кроватью, на старом, но дорогом, персидском ковре.

Поднимаясь по скрипучей, узкой лестнице, на второй этаж деревянного особняка, Тони ожидала увидеть коммунальную квартиру, загаженный коридор, окурки в жестяной банке, и пьяных соседей. Она не посещала подобные места, но знала, что так живет большая часть Москвы. Окраины города усеивали бараки. В Тушино люди теснились в бывшей зоне, оставшейся после строительства канала. От бараков только убрали забор, и сняли колючую проволоку. Здания разделили на клетушки. На десяти квадратных метрах селили семьи из пяти-шести человек. Водопровода и канализации на окраинах не водилось, жильцы готовили на керосиновых плитках. По комнатам бегали крысы.

Припарковав эмку на углу Хлебникова переулка, Тони скептически посмотрела на крепкий особняк:

– Наверняка, тоже все на головах друг у друга сидят… – она прошла через двор, с развешанным бельем, ржавыми санями, и поломанным велосипедом. Рогожская застава опустела, магазины закрывались. Белые стены Андроникова монастыря сверкали в заходящем солнце. Ступени лестницы скрипели, тусклая лампочка на площадке едва светилась. Тони прислушалась:

– Дебюсси. По радио, что ли, передают? Ерунда, они марши играют, и пускают в эфир лживые сводки Информбюро… – Тони подозревала, что няня и горничная сообщают сведения в отдел внутренней безопасности, на Лубянке. Не желая вызывать подозрений, она заехала в редакцию «Красной Звезды», придумав какой-то незначительный предлог. За кофе и папиросой, она услышала, что войска оставили Львов. Вечернюю сводку передали, когда Тони, за рулем эмки, миновала Лубянскую площадь. Она кинула взгляд в сторону неприступного бастиона НКВД. Пуленепробиваемые стекла закат окрасил в алый цвет:

– Министерство правды, – издевательски присвистнула Тони, – надо переименовать Информбюро. НКВД пусть назовут министерством любви. Они всегда лгут, и будут лгать, в сводках. Страна построена на лжи. Горского, за три недели, успели отовсюду вычеркнуть… – услышав позывные Информбюро, Тони остановилась, под репродуктором. Люди, торопившиеся к метро, замерли. Она закурила:

– Интересно, почему Сталин не выступает? Все ждут его обращения… – Тони вздрогнула от низкого голоса диктора:

– Осуществляя планомерный отход, согласно приказу наши войска оставили Львов… – о сдаче Минска и Риги ничего не сообщалось:

– Нельзя бесконечно врать людям… – Тони повела машину дальше, – пока они придумывают очередную ложь, немцы дойдут до Смоленска и Москвы… – Тони взяла пачку «Казбека» с круглого, орехового дерева стола. Пепельница оказалась мейсенского фарфора. На патефоне, под иглой, осталась пластинка с «Лунным светом» Дебюсси, в исполнении Эмиля Гилельса. Присев на подоконник, Тони прислонилась щекой к прохладному стеклу.

В квартире не оказалось крыс, пьяных соседей, загаженной уборной, и портретов Сталина. Здесь пахло сандалом, и хорошим табаком, накрахмаленные простыни блестели. Ванная, отделанная бухарскими изразцами, была безукоризненно чиста. Он пользовался миндальным мылом, и золингеновской, опасной бритвой, с ручкой слоновой кости. Он читал «Девяносто третий год», и «Мадам Бовари», в оригинале. Он показал Тони прижизненное издание Чехова, с дарственной надписью: «Милой Любови Григорьевне, моему доброму гению». На книжных полках Тони увидела фотографию Чайковского, тоже с автографом.

Она даже, на мгновение, подумала:

– Разведчик, белоэмигрант. У него коренной, московский говор. Но ему всего двадцать пять. Значит, его ребенком увезли из России. Кузен Теодор отлично говорит по-русски, однако он юношей был, когда революция началась. У Максима, если его вообще зовут Максим, нет акцента. У всех молодых эмигрантов он слышен… – они пили белое бордо. Тони узнала бутылку, такие винтажи привозили из закрытого распределителя. Вина поставляла в СССР Германия. На фарфоровых тарелках блестела черная икра. Он принес подмосковную, свежую клубнику, и парниковые помидоры.

Затягиваясь отличным, тоже из распределителя, табаком, она, искоса, посмотрела на белокурую голову. Максим спал, уткнувшись в подушку:

– Уильям так спать любит, и Виллем тоже… – на загорелом, крепком запястье, поблескивал стальной браслет швейцарских часов. Под ним виднелась голова волка, с оскаленными зубами. Тони помнила татуировку:

– Но в библиотеке мы не раздевались… – она невольно покраснела, – я не видела всего остального… – увидев остальное, она отбросила мысли о его эмигрантском происхождении. Выросшему на западе человеку неоткуда было получить подобное. На широкой, сильной спине он наколол церковь, с куполами. Кроме церкви, у него были игральные карты пиковой масти, кинжалы, обнаженная женщина, с факелом, за тюремной решеткой. Тони, исподтишка, разглядывала корабль, с развернутыми парусами, подсвечник, с горящей свечой, стоявший на облаке, под ключицей. На груди он выбил большой крест, паука, карабкающегося вверх, по паутине, и звезды, тоже под ключицами. На коленях синели звезды. Тони заметила монаха, с пером, и даже кота. Имен женщин, или профиля Сталина, который Тони помнила из тюремных альбомов Воронова, она не нашла.